Продолжение.
Начало: главы: 1,2,3,4,5,6,7,8,9,10,
11,12,13,14,15,16,17,18,19,20,21
Глава двадцать вторая
До поры и Маня оставалась в щадящем неведении. Весть о гибели младшего брата еще не опалила ее сердца. Растянувшееся на многие дни возвращение с юга, гражданская война, набиравшая грозную мощь повсюду, встречная волна наэлектризованной страстями русской эмиграции, катившейся через Киев к Черному морю, – все это делало жизнь сиюминутной, опасной, наполненной горькими неожиданностями и смертельным риском.
Аполлион властвовал над миром.
Жизнь, молодая цветущая жизнь ничего не стоила в те дни,
но род человеческий волею Господа продолжался.
…Почти три недели пробыв в пути, возвратились молодые домой.
Однако Манечке было как-то не по себе. Съездили опять в Овруч, на консультацию с гинекологом,
и врач сказал, что она беременна уже три месяца.
«Быть этого не может», – возразила дипломированная фельдшерица.
Тогда пошли к акушеру. Он то же самое подтвердил и предупредил,
что роды, якобы, будут тяжелыми, потому что будущая мамочка худая
и таз узкий, надо принимать ежедневно теплые ванны, обязательно
в дубовой лохани.
Но все это само собой отошло на второй план. Лука носил жену на руках, целовал и повторял без конца:
– Какое счастье! Счастье-то какое, любимая моя! Ведь я 30 лет жду ребеночка. И теперь он у нас будет.
Но кого ты хочешь: мальчика или девочку?
– Кого Бог даст.
– Пусть тогда девочку. Если родится девочка, то очень хорошо!
– Отчего же?
– Мальчик станет мужчиной, – отвечал Лука уже без улыбки, – а мужчин посылают на войну.
Хотя нет-нет, дорогая моя, – спохватился он, – когда вырастет наш сыночек, войны никакой
не будет. Правда.
И Манечка кивала в ответ, потому что была счастлива и знала: война когда-нибудь закончится.
Конечно же наступит мир, и жизнь станет прекрасной. Ей не верилось, что у нее в животе растет
ребеночек. И вспомнила она маму Федору; выходит, что простая крестьянка сразу распознала
«болезнь» невестки, а они, медики, об этом не догадались, и все потому, что «mensis»
приходили в срок. Это сбивало обоих с толку, а на деле вон как вышло… еще как вышло!
Заказ фельдшера на изготовление дубовой лохани взялся исполнить сельский бондарь. Он молча выслушал все пожелания будущего отца и надолго заперся в сарае. Через несколько дней во двор к Анне мужики приволокли «предмет медицинского назначения».
– Эй, Лука Васильевич, куда «предмет» определять будешь?
– В баньку волоките, – отвечал фельдшер, стоя на больничном крыльце в белом халате.
– Так под енту толщину сенцы разнимать надо.
– Разнимем, не боись, – пообещал Лука Васильевич, сбросил живо халат и одним прыжком
перемахнул через больничную изгородь.
И впрямь, чтобы поместить «предмет» в баньке, пришлось выбить притолоку над дверью
и снять полок в середине. Едва печку не развалили, так усердствовали…
Лохань, однако, вид имела замечательный: эдакая тяжеленная дубовая бадья, в поперечнике на полтора метра и глубиною в три локтя. Внутри помещалась выдолбленная из цельной колоды скамеечка, такая, чтобы Маня могла удобно разместиться там полусидя и выпрямив ноги. В толстом днище мастер тоже сделал углубление. Туда клали раскаленный в печи булыжник, предварительно наполнив бадью водой на две трети.
Отдельно в ковшике запаривали душицу, любисток, ромашку и еще Бог весть что. И когда камень отдавал тепло воде, Маня по лесенке осторожно забиралась внутрь, садилась на лавочку, блаженствовала так около получаса, а после звала своего Лушеньку, чтобы он доставал ее оттуда, всю пропахшую луговыми травами и напоенную целебной силой столетнего дуба, из которого бондарь (он в этом поклялся) сотворил чудо-купель.
Завернутую в мягкую домотканую простыню, фельдшер опускал жену на кровать и...
внимательно выслушивал как бьется сердце ребенка деревянной трубочкой – стетоскопом.
– Скоро я стану отцом, а ты матерью, моя любимая, – говорил фельдшер, откладывая трубку
в сторону. – Как ты себя чувствуешь, Мусенька?
– Как в раю.
– Тогда давай покормим нашего ребеночка, он проголодался уже.
– С чего ты взял? – удивлялась Маня.
– Как это с чего? А с кем я разговаривал только что?
Она смеялась, грозила мужу пальчиком, а он суетился и подавал ей ужин.
Испеченную в печи тыкву с сахаром, или молочный суп-затирку, а иногда
творожную запеканку с медом. И непременно следил, чтобы жена съедала
всю порцию до последней ложки.
Лука не молился перед иконами. Не то, чтобы не умел или стеснялся,
а просто не произносил ничего такого вслух перед образами, только крестился.
Да и образов-то было всего два: Христа-Спасителя и венчальная их икона
(родительское благословение) старинного письма: Пресвятая Дева Богородица
с Младенцем. Вот и сейчас, после ужина, он мельком взглянул на красный угол,
перекрестился и мысленно произнес: «Господи, на все воля Твоя… Помилуй,
Господи, невинных младенцев и их матерей… Помилуй хоть их, Господи, и меня,
не чтящего Тебя как следует, прости и помилуй…»
Теперь, в преддверии желанного отцовства, Лука Васильевич как никогда раньше ценил
и оберегал свое семейное гнездо. А кто, кроме Господа, мог помочь ему в этом?
Не большевики же, которые устанавливали советскую власть по всей стране.