«И все, что унесу с собой
под твой, кладбищенская птица,
зеленый куст, звалось судьбой –
и никогда не повторится». /Сергей Дрофенко/.
Сколько помню, всегда был занят одной странной мыслью. Могло ли так случиться, чтобы я вовсе не возник в этом мире?
Из этой посылки следует другая, еще более странная.
Я возник в результате статистически невероятного сцепления обстоятельств.........
* * * * *
Раввин Рубин, посвящавший меня в евреи в городе Дессау (восточно-германская земля Заксен-Анхальт), украл вскоре свиток Торы и угнал автомашину еврейской земельной общины. Угон сам по себе еще не кража. Ребе, припарковав машину в аэропорту, в лучших ковбойских традициях оставил ключи в выхлопной трубе. Немецкая и израильская полиции объявили розыск беглого раввина. Кажется, розыск длится по сей день.
Я не сразу поверил в эту историю. Она показалась мне вариацией на сюжеты О"Генри.
- А вы представляете хотя бы, сколько может стоить пергаментный свиток со свидетельством об освящении в Иерусалиме у Стены Плача? - сказал мне Писецкий, чиновник земельной общины. - Кроме того за Рубиным числятся и другие художества.
- Какие? - спросил я.
Но Писецкий, вспомнив уже, что служит в фактически секретной организации, сухо ответил:
- Всякие.
Ребе Рубин, плечистый, представительный, с живописной бородой, подернутой седыми нитями, удивительно похожий на Карла Маркса в годы создания второго тома "Капитала", заключил собеседование со мной следующими словами, обращенными к Писецкому:
- Я прекрасно вижу, что он - еврей, но что-то заставляет меня сомневаться в этом.
Произнесено было по немецки, и я попросил переводившего Писецкого подтвердить это дивное заключение.
- Пусть он вам сам подтвердит, - сказал добросовестный Писецкий и вернул мой вопрос Рубину - уже по-немецки.
- Ja! - коротко ответил раввин.
Мне уже тогда захотелось поговорить по душам с этим хахамом (мудрецом), и я спросил Писецкого, как обратиться к мсье Рубину интимнее, по имени.
- Сам не знаю, - понизив голос, сказал Писецкий. - Отзывается на Herr, этого мало?
- Хер Рубин, - сказал я. - Так еврей я все же или не еврей?
- Herr Rubin, - деликатно перевел Писецкий, - ist er Jude?..
Раввин опять с сомнением посмотрел на меня, нехотя кивнул головой и выплыл из комнаты.
Его собеседование со мной было похоже на диалог с детектором лжи. Вопросы были окольные, но с самого начала ясно было, куда он гнул.
- Вот он родом из Бердичева, - игнорируя меня, сходу обратился раввин к Писецкому. - А знает ли он, где в Бердичеве до войны была хоральная синагога? Сколько вообще синагог было тогда в Бердичеве?
Вопросы по-немецки с синагогой и Бердичевым я понимал, но и по-русски ответить на них не смог бы.
- А какие еврейские блюда готовила его мама к субботам? Готовила ли она рыбу? Сколько зажигали свечей?..
- Какая рыба?.. Какие свечи?.. - вырвалось у меня. - Втолкуйте этому мудаку, что я жил в советском Бердичеве.
- Скажите ему, что вы обрезанный - и дело с концом, - вполголоса мельком посоветовал Писецкий, приехавший из-за меня из Магдебурга, земельной столицы, в наш провинциальный Дессау и определенно высчитывавший, когда уходит обратный поезд.
- А пусть он сам меня об этом спросит, - злорадно настаивал я.
- Что он там говорит? - поинтересовался у Писецкого Рубин.
- Он говорит, что сын его призван в израильскую армию, что его книги и работы по еврейской истории публикуются в Москве и в Израиле, - сказал Писецкий, проявляя неожиданную эрудицию.
Я не сразу вспомнил, что за полгода до того по просьбе некого хера Досика, могущественного тогда лица в Правлении общины (позднее официально объявленного негодяем и проходимцем), отдал по экземпляру некоторых своих книг какому-то загадочному, никак затем себя не обнаружившему «Еврейскому Культурному Союзу "Шореш"»...
Рубин, наконец, взглянул в мою сторону, повозил языком за плотными румяными щеками и произнес (Писецкий перевел):
- Ну и что? Только ли евреи интересуются нашей историей? Кому на свете нужна какая-то другая история? Определенно можно сказать лишь одно: в детстве его мама не готовила рыбу-фиш. Если б готовила, запомнилось бы. Такое не забывается!
Он еще раз оценивающе взглянул на меня, слегка скосив рот в сторону, и можно было ожидать, что вот-вот он задаст коронный вопрос, на который, ей-богу, я не знал бы, как ответить, потому что после мытарств, которые довелось испытать, оказаться неевреем было бы уже слишком. Пусть бы спросил лучше у моей жены. Ей-богу, он даже покосился на мою ширинку... Но произнес только то резюме, которое я привел выше.
- Послушайте, - спросил я в заключение Писецкого, - вашему Рубину мало было самих документов?
- Документы документами, но решающее слово за земельным раввином, - уклончиво сказал Писецкий и посмотрел на часы. - Вас признали евреем - что вам еще надо?..
* * * * *
- Меня признали евреем, - сказал я дома жене. - Что тебе еще надо?
- Я тебя понимаю, - виновато сказала жена. - Но мы в чужой стране. Эти аборигены ни слова по-русски не знают, хотя больше сорока лет в школах ГДР это был обязательный предмет, и половина из них бывшие правоверные коммунисты-ленинцы. Уверена: этот твой раввин - тоже. Но нужно же к чему-то прислониться... В Союзе ты не только в партии, ты вообще нигде не состоял - я тебя принуждала?
- Состоял в профсоюзе литераторов! - гордо сказал я.
- Видишь, как тебе повезло! Нет, я рада, что документы, наконец, признаны действительными.
Почти за год до этого желтые от ветхости, порванные на сгибах бумаги прошлого века и начала нынешнего почтительно, с предосторожностями, вложены были в прозрачный пластик и посланы в Магдебург, в Еврейский Земельный Союз. А оттуда, уже без нашего ведома, - во Франкфурт-на-Майне, в Главный раввинат Германии. Можно было тогда еще поспорить, какой город «столичнее» - Бонн или Берлин, кто влиятельнее - канцлер или президент, кто надежнее - немецкий Бог или немецкий банк, тогда как позиции франкфуртских раввинов незыблемы. Сам Председатель Центрального Еврейского Совета в подметки им не годится. Всего лишь лицо светское, так сказать, приземленное и бренное, в сравнении с духовными лицами, сообщающимися так или иначе со Всевышним.
- Я тебе не поручусь, что документы подлинные, - сказал, принимая их, Шахнович (еще одно могущественное лицо в Правлении, тоже вскоре вышибленное из общины за «превышение служебных полномочий»). - Это установит экспертиза.
- Какая экспертиза?
- Криминологическая, какая еще! Определят, когда изготовлена бумага, давность шрифта, подлинность печати, достоверность подписей, мало ли что. Здесь, в Германии, каждому выгодно быть евреем, и МЫ (!) это прекрасно знаем.
- А череп измерять будут? Кровь на анализ будут брать?
- Пока нет. Наука до этого пока не дошла. Иначе все было бы гораздо проще. Половину этих липовых беженцев, даже больше, сразу бы отсеяли.
(Документы мытарились у франкфуртских раввинов почти год. Шахнович знал, что говорил).
- И потом - каждый еврей тебе это скажет - зафиксировано, что да, твоя бабушка - еврейка, но насчет твоей мамы, извиняюсь, ни слова.
- Но зафиксировано, что и папа, извиняюсь, еврей...
- А это неважно. Ты... (Шахнович посмотрел на меня, подумал и поправился) мы с тобой так уж уверены, что наши дети - именно наши? Это по-настоящему знают только наши жены, да и то не всегда. Тоже путают. А по Галахе, еврейскому закону, если ты слышал, только ребенок от еврейской матери считается евреем. И, кстати, почему нет твоей метрики? Утеряна? Как это - утеряна? В советском Свидетельстве о рождении есть благословенный "пятый пункт", благодаря которому мы здесь - в процветающей Германии.
- Мы только потому здесь, хер Шахнович, что убиты почти шесть миллионов...
- Это само собой, - сказал хер Шахнович.
* * * * *
Чудом, можно сказать, сохранились у меня вот эти (вернувшиеся из Франкфурта) ветхие бумаги и несколько фотографий. Чудо в том, что выходили мы 4 июля 41-го из Бердичева пешком с несколькими узлами; забыли впопыхах даже мою метрику, а вот эти ненужные, даже опасные тогда документы не позабыли. Спасибо папе.
Итак, "Метрическая выпись изъ книги о родившихся еврейскаго в;роиспов;данiя по городу Черкассамъ Черкасского Уезда, Кiевской губ. за 896 годъ". (Тысячелетие подразумевалось само собой, и единица в датах -здесь и ниже - не проставлена; „;“ - из-за отсутствия буквы "ять" в моем компьютере). Далее - о рождении мальчика Самуила "Февраля 22 дня" с перечислением родителей: "Черкасскiй м;щанинъ Аврумъ Ицковъ Тартаковскiй. Мать Рухля".
Следующие документы (тоже слово в слово) об этих родителях мальчика Самуила, выданные гораздо позже его рождения. "ПАСПОРТЪ... М;щанка города Черкассы Рухля Мордковна Тартаковская... В;роиспов;данiе: Iудейское... Время рождения или возрастъ: 50 летъ... Замужняя... Подпись (влад;льца паспорта): Неграмотная. При неграмотности предъявителя обозначаются его прим;ты: Ростъ: низкий. Цв;тъ волосъ: с;доватый. Особыя прим;ты...“ Ничего примечательного - прочерк.
Паспорт "на срокъ не бол;е одного года" давал, оказывается, право на "увольнение в разные города и селенiя Россiйской Имперiи от нижеписанного числа (оно не указано) по 15 Октября 1908 года". Проставлен был в паспорте и особый штамп мельчайшими буковками, но на самом видном месте: "Сей видъ д;йствителенъ единственно въ т;хъ м;стахъ и черт;, где евреямъ разр;шается временное и постоянное жительство".
Дедушка был вторым мужем бабушки. Какая-то специфично-еврейская история. Бабушку с первым мужем развели ее родители: он был простой ремесленник (сапожник?..) и, похоже, неграмотный. Тогда как дед читал Тору и уже поэтому гляделся завидным женихом. Впрочем, и для него, кажется, брак этот не был первым. Словом, запутанная история.
Об одном из сыновей бабушки от первого брака, Максе, смутное воспоминание моего отца, датируемое, примерно, первой русской революцией. Молодой человек метался по комнате с криком: «Ну, режьте меня, ну, задыхаюсь я в этой стране!..».
Потомки его и сейчас будто бы живут в Париже...
Третий документ. "Метрическая запись изъ книги об умершихъ еврейского в;роиспов;данiя по городу Черкассам Черкасского Уезда, Кiевской губ. за 910 годъ". Удостоверяется, что в тот год "Марта одиннадцатаго, 11, дня умеръ отъ старости (то есть не мудрили со вскрытием и экспертизой; умер он от туберкулеза) Черкасскiй м;щанинъ Аврумъ Тартаковскiй 70 летъ", мой дед с отцовской стороны.
Бабушка умерла в 19-м году. Сохранилась фотография: в самый миг кончины мой отец склонился над ней – иссохшей, но с еще открытыми глазами...
Ну, а последний документ выдан уже советской властью и на украинском языке, так что даю его в изложении. Одесский (это было, кажется, свадебное путешествие) городской ЗАГС 11 июля 1929 г. удостоверяет брак гражданина Тартаковского Самуила Аврумовича и гражданки Авербух Перлины Львовны (вообще-то в паспорте у мамы - Перл Лейбовна). Маме 35 лет, папе 33. (Родители в 29 г.)
До знаменательного события, моего появления на свет (но не в Одессе, а в Бердичеве, шоломалейхемовской Касриловке), оставалось менее года...
*****
Так случилось, что самую жестокую бомбежку в июле 41-го нам довелось испытать под Сквирой километрах в сорока от Бердичева. Сглупу мы сошли с проселка и присоединились на шоссе к нашим отступавшим войскам. Тут-то и накрыли колонну немецкие «Юнкерсы». Мы залегли в придорожном жите. Отец лег на меня, спасая от осколков и от ужасов вокруг. Микеланжеловское пекло, куда мясистый холеный Христос, похожий на зрелого Элвиса Пресли, низвергает грешников, слишком бледный вариант. Человек той эпохи видел, быть может, расчлененное человеческое тело, но представить не мог разорванным на куски...
Мы уцелели и, когда стихла бомбежка, пошли поперек поля подальше от шоссе. На окраине Сквиры зашли за ограду еврейского кладбища. Уже в темноте пробирались меж могильных плит... Много позже мама сказала мне, что рукою касалась тогда могил своей матери, отца, брата – благодарила за наше чудесное спасение.
Вот они на фотографиях начала века, подписанных рукой папы. Кроме маминой сестры, тети Розы, никого здесь я не знал. Бабушка Бруха Хаимовна Смолянская (1859-1934). Фотографии деда нет; но на бабушкиной рукой папы: «Дед Лейб Нухимович Авербух (1859-1916)». Мамин брат Нафтула - шоломалейхемовский еврей в жилетке, в приличном пенсне и с подстриженной бородкой, убитый петлюровцами в 1919 году...
Фотография, выделяющаяся среди прочих. Аврам Каган, сын родной сестры моей бабушки – составитель иврит-русского словаря и автор комментарий к Пророкам, яростным библейским обличителям. На талмудиста и начетчика (как любил выражаться Ленин) этот молодой человек с традиционной окладистой бородой и светлым ясным взглядом ничуть не похож. Кстати, он без кипы (ермолки), обязательной для ортодоксального еврея. Хотелось бы прочесть Комментарий этого толкователя!.. Родился он в 80-х годах прошлого века, вовремя эмигрировал; дети его учились в Вене. Умер в Париже в возрасте примерно 75-ти лет. Вся ли эта семья пережила нацистскую оккупацию - не знаю.
Еще немного о тех своих родичах, которых уже знал. Их фотографии тоже передо мной. Дядя (муж тети Розы) Самуил Рабинович почти до самой смерти работал такелажником на киевском заводе им. Артема (п/я 50) – перемещал и устанавливал наиболее трудноподъемное цеховое оборудование: станки, прессы, механические молоты, краны. Пережив в 18-м году при гетмане Скоропадском страшный гайдамацкий погром, ушел в т.н. красные партизаны, был схвачен уже петлюровцами в начале 20-го года и расстрелян (!). Недобитый, выполз ночью из ямы и спасся. На всю жизнь остался у него мучительный тик лица, что мешало связной речи. Он, как рассказывала тетя Роза, «записался в партию», но сам в 1938 году (!) положил на стол заводского секретаря партбилет и молча вышел. Тетя предполагала, что партдеятель предпочел замолчать этот совершенно уникальный поступок (его самого обвинили бы в недовоспитании рабочих кадров)...
Отец был младшим из трех братьев во втором браке бабушки. Каждый в той же последовательности произвел одного сына; соответственно, я – младший. Отцовы братья – дядя Борис (Борух?) и дядя Симха – по воспоминаниям папы в революцию 1905 г. «бегали с револьверами», были, кажется, эсерами. В советское время стали заурядными совслужащими, беспартийными. Дядя Борис жил в Николаеве на южном Буге, и я впервые встретился с ним в Одессе, куда меня занесло не совсем обычными обстоятельствами...
* * * * *
Что бы ни говорили сами евреи, умеренная доза юдофобства в окружающем нас мире просто необходима. Каждому надо знать, что думают о нем другие. Каждому человеку и каждому народу. Мы, евреи, гордимся своей избранностью и считаем себя самыми умными?.. Послушаем теперь, что говорят о нас прочие и подкорректируем свои претензии.
И не надо объявлять юдофобом каждого, кто говорит нам правду в глаза. Надо остановиться и подумать. Еще, может быть, придется (если вы порядочный человек) догнать его, поблагодарить и извиниться.
Я как-то в израильском еженедельнике «Пятница» прочел толковую статью на самую пустяковую тему: почему израильская футбольная сборная почти всегда продувает на решающих матчах. Плохая физическая подготовка? Автор статьи решительно возражает. Недостаточные скорости? Нет, почти всегда израильский футболист обгоняет противника. Даже отбирает у него мяч... Но затем (утверждает автор) он зачастую не знает, что ему с этим мячом делать. Сообразительности нет.
Знакомые евреи, прочитавшие эту статью, сошлись на том, что автор – антисемит. Не помогло и то, что еженедельник – израильский, и автор (если судить по фамилии) – махровый еврей. «Так облить грязью израильскую сборную мог только антисемит». «Ну проигрывают же...» «Ну и что?»
Подобное повышенное самоуважение я встречал еще только у армян. Они, оказывается, первыми приняли христианство и пронесли его сквозь века. И столько претерпели за это свое благородство, что вопросы армянскому радио выводят их из себя. «Почему в армянской бане не следует ронять мыло на пол?»... Будьте внимательны: могут ударить.
Еще можно понять (сказал мне знакомый армянин), когда смеются над чукчей... Но и над евреями смеются (возразил я). Он задумался (добрый человек, не хотел меня обидеть) и нашел объяснение: «А почему Израиль с Турцией дружит?»
Еще, пожалуй, столь повышенное самоуважение встретишь только у грузин, цыган и у басков. И у французов. И еще у кого-то. Сразу всех не припомнишь.
Французы – это понятно. Сам де Голль писал в своих «Мемуарах»: «Франция, лишенная величия, перестает быть Францией». Ну а цыгане?..
Каждый баск знает, что его язык совершенно не похож ни на какой другой (можете сами прочесть об этом в энциклопедии). И восходит, быть может, к языку древнейшей на земле цивилизации– шумерской. Быть может, сами шумеры – те же баски. Во всяком случае, грузины упорно настаивают на родстве с басками, наверное, не зря...
Насчет грузин и без того все ясно. Пока я жил в Москве они не раз (по телефону и при личных контактах) обещали мне «начистить физиономию». Каждый раз употреблялось именно это выражение, что свидетельствует о национальной солидарности. В своем романе «Homo eroticus» я, оказывается, как-то не так изобразил их солнечную республику.
* * * * *
Думаете, русским не нужны русофобы? Еще как нужны!.. Статья Михалкова-Кончаловского («Литературная газета» (№ 4’99), пересыпанная комплиментами в адрес лиц еврейской национальности... Ну, какие же у меня претензии к стареющему бонвивану и популярному кинорежиссеру? Меня задела - снисходительность. Кончаловский: «"Еврей-дворник" - это ходило как самый короткий и смешной анекдот. Не было таких - евреев-дворников..."»
И затем обильные комплименты ушлому т.с. народцу, который, конечно же, ни за что не возьмет во белы руки метлу и лопату...
А мой отец в Киеве в конце 40-х был как раз дворником дома № 27 по улице Глубочица...
Ответил я Михалкову-Кончаловскому Открытым письмом («Литературная газета» № 13’99), озаглавив его пушкинскими строками:
Не торговал мой дед блинами,
Не ваксил царских сапогов...
(В «Литгазете» этот заголовок сочтен был несусветной претензией – «равняет себя с Пушкиным!» – и моей публикации предпослали другой, препохабнейший).
Так вот, мой двоюродный брат Абрам Симхович Тартаковский работал грузчиком московского «Детского мира». В раннем детстве он перенес гнойный менингит, был психически нездоров, но все же мобилизован в 41-м и демобилизован – контуженный и обмороженный на Волховском фронте. Был женат. Жену его Веру Васильевну я близко узнал лишь перед самой его кончиной, - труженица и умница.
Старший из двоюродных братьев, Илья Борисович Тартаковский, отозван был из армии как специалист по танковым двигателям. Работал без малого полвека главным механиком оборонного предприятия, уже на пенсии – механиком аэропорта в Шереметьево. Единственный партиец в моей родне. Кандидат технических наук; подготовил докторскую, но дали понять, что «квота на евреев исчерпана» - и он в сердцах отказался от уже намеченной защиты. Такова была признательность за его преданность советской власти.
...Фамилию нашу производят от польского: «tartak» – лесопильня. Похоже, и дед мой, и дядя Борис, которого я почти не знал, имели отношение к лесному делу (дед, вроде бы, арендовал небольшой дровяной склад). Возможно, и дальние предки – тоже.
Но корень фамилии упомянут еще в Библии. «И перевел царь Ассирийский людей и из Вавилона, и из Куты, и из Аввы, и из Емафа, и из Сепарваима, и поселил в городах Самарийских вместо сынов Израилевых... Притом сделал каждый народ своих богов и поставил в капищах... Аввийцы сделали Тартака, а Сепарваимцы сожигали сыновей своих в огне Адрамелеху и Анамелеху, богам Сепарваимским». ( 4-я Царств, 17; 24, 29, 31).
Не могло ли «идолище поганое» закрепиться в родовом прозвище?..
* * * * *
Пусть семь городов не станут когда-нибудь оспаривать друг у друга честь быть моей родиной, все же назову их по порядку. Бердичев в бывшей черте оседлости на Украине – шоломалейхемовская Касриловка, Самарканд – столица Тимура и Тимуридов, Киев, Херсон в Днепровском устье, возвращение в Киев, Москва, Дессау в германской земле Заксен-Анхальт, Мюнхен – столица Баварии. Что ни город – веха, семь прожитых возрастов: ребенок – подросток – юноша –человек молодой – зрелый – пожилой – старый.
У Мюнхена, вероятно, окажется больше всего прав на мою персону. Полагаю, здесь, а не где-то еще, туземный гид покажет (быть может) желающим (если найдутся) плиту на моей могиле с соответствующей приличной надписью по-русски. Сможет ли гид прочесть эту надпись? Не знаю. Не думаю. Кириллица для них выглядит примерно так же, как для меня вычурный готический немецкий шрифт. Буквы сплетаются в причудливую неразборчивую вязь...
* * * * *
В общине Дессау был я, между прочим, облечен высоким доверием - избран председателем ревизионной комиссии.
Кстати, первой заботой Еврейской общины было выселение из полученного ею здания упомянутое выше «Общество Мозеса Мендельсона» («Moses Mendelssohn Gesellschaft»), занимавшее часть одного из этажей. Еврейский просветитель XVIII века Мозес Мендельсон родился в Дессау. Его перевод Торы на немецкий язык (с комментариями на иврите) явился одним из самых примечательных событий культурной жизни Германии. Его называли и «еврейским Сократом», и «германским Соломоном». Он стал главным героем классической пьесы Готхольда Лессинга «Натан Мудрый». И ненависть к Обществу его имени со стороны наших евреев я объяснял себе лишь «квартирным вопросом», как известно, ожесточающем сердца. (Общество при мне загнали на чердак, и кажется, в конце концов выставили вон).
Когда я прочел в этом уважаемом мной Обществе лекцию «ОткровениеТоры» (мне любезно сняли зал в городе (Leipziger Torhaus), пригласили переводчика, собрали немецкую аудиторию), в правлении Еврейской общины разразился скандал: как это я посмел! Я не понял, в чем суть. Мне разъяснили (инструкция была свыше): Мозес Мендельсон - предтеча реформистского иудаизма, преступно расцветшего в Соединенных Штатах, тогда как наша Община – «сугубо ортодоксальная». В подтверждение мне показали уголок первой страницы нашего Устава, но в руки его не дали. Я тогда еще не понял, почему. И спросил Her’a Роскина, нашего председателя, почему вообще Еврейская община не – культурная, а – культовая (не Kulturgemeinde, а Kultusgemeinde). «Потому что так больше платят», - отрубил он с прямотой римлянина.
Добывание денег походило подчас на нелегкий труд шахтера: тоже в грязи и в потемках. И когда я готовил отчет ревизионной комиссии к очередному общему собранию, председатель нежно, как родного, попросил меня предварительно показать ему, что я там понаписал. Я удивился. «Извините, это наша промашка, - ласково сказал председатель. – Мы вас имели за другого человека. У нас при приеме на любую должность требуется подписать следующий Bestдtigung («Свидетельство», - перевел он) в двух экземплярах – по-немецки и по-русски». И дал мне для подписи замечательную двуязычную бумагу: «Настоящим я подтверждаю, что Правлением Еврейской Общины мне указано, что вся полученная во время моей деятельности в Еврейской Общине информация в отношении финансов, религиозной и социальной работы, лиц, решений и положения дел, которая предназначена для использования внутри Общины при работе, является строго секретной и не подлежит оглашению, и не может быть доведена до третьих лиц» */.
Это великолепное свидетельство человеческой наглости подписать я, естественно, отказался. Что происходило далее, вы прочтете в «Двенадцати стульях». В главе о том, как отец Федор пылко домагался взаимности инженера Брункса и что при этом предпринимал. Как это выглядело в нашем случае и чем завершилось, - когда-нибудь в другой раз.
В конце концов, спустя неделю-другую, сакральную формулу «Вы еще пожалеете!» председатель заключил следующими словами: «Кстати, когда вы собираетесь, наконец, жениться?» Я обалдело посмотрел на него. Председатель примирительно развел руками. «Чтобы я забыл, что у вас жена и детки!.. Как-нибудь еще не отшибло. Но пора это оформить как У НАС водится».
Тут уж я развел руками.
Сам председатель поехал «оформляться, как водится» аж в Берлин, где, оказывается, есть хирургическая еврейская (!) клиника со спецуслугами. Потому что для оформления ортодоксального брака надо не только ходить «с партбилетом на голове», т.е. в кипе (вместо прежней красненькой книжечки КПСС в нагрудном кармане), - надо еще что-то проделать и с другой частью тела. Наш председатель проделал и вернулся из Берлина со страдальческой миной и в спецштанах с мотнёй до колен, но готовый и далее расставаться с чем угодно, лишь бы усидеть в своем кресле. Впрочем, жертва, как в классической трагедии Шекспира, была напрасной. И Herr’a Роскина постигла та же участь, что и Шахновича, и Досика (предшественников) со сходной резолюцией, запечатленной на скрижалях общего собрания.
Не знаю, завершилось ли дело, как положено, уголовным судом, - меня уже не было в Дессау.
Больше я туда не возвращался, хотя там немецкие друзья плюс дивная природа и замечательные парковые ансамбли. Друзья Карин и Хайнц иногда звонят нам в Мюнхен и сообщают, что «c антисемитизмом в городе было так хорошо, ну а сейчас совсем-совсем пльохо».
Они владеют русским на уровне школьного образования ГДР, поэтому выражаются столь казенно. И "л" в немецком всегда произносится мягко.
Примечание. */ Не метафора и не гипербола. Вот выдержка из § 1 Устава Общины (на стенке не вывешивается и на руки не выдается!):
«Мероприятия, касающиеся внутренних дел религиозного общества не подлежат проверке через доступные акты „общественной власти" (кавычки в тексте. – М.Т.)... В какой степени какое-то мероприятие может быть причислено к внутренним делам, определяется из того, что практически, исходя из характеристики дела и целевой связи, можно рассматривать как собственное дело религиозного общества». Какой простор для инициативы!
Нижеследующее прямо копирует обязательство сотрудников советской госбезопасности: BEST;TIGUNG. Настоящим я подтверждаю, что Правлением Еврейской Общины Дессау мне указано, что вся полученная во время моей деятельности в Еврейской Общине информация в отношении финансов, религиозной и социальной работы, лиц, решений и положения дел, которая предназначена для использования внутри Общины при работе, ЯВЛЯЕТСЯ СТРОГО СЕКРЕТНОЙ И НЕ ПОДЛЕЖИТ ОГЛАШЕНИЮ И НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ДОВЕДЕНА ДО ТРЕТЬИХ ЛИЦ Dessau, den........................ 1996. Unterschrift........................
* * * * *
...Так в 1994 г. встретились мы в Германии с новой действительностью.
В Дессау два года напролет со мной была единственная книга на русском – Пятикнижие Моисеево (Тора). Я и написал там единственную работу – «Откровение Торы» (опубликованную в Москве и Израиле).
С июля 1997 г. мы уже в Мюнхене, где - представьте только!- четыре библиотеки с русскими книгами... Я, между прочим, при случае уже могу с достоинством и безупречным (надеюсь) баварским прононсом произнести: «Entschuldigung, ich verstehe kein Deutsch» (вариант: «Ich kann nicht Deutsch»)*...
Когда-нибудь, надо думать, я (совсем, как Антон Павлович!) произнесу еще одну безупречно-немецкую фразу: «Ich sterbe»**.
°°°°°°°°°°°°°°
* «Извините, я не понимаю немецкий» («Я не владею немецким»).
** «Я умираю».
* * * * *
Томас Манн из нескольких страниц Торы, поведавших нам историю Иосифа, извлек фундаментальнейший немецкий роман - двухтомный, переполненный психологическими реалиями. И зерно всей этой истории увиделось в деталях, более всего восхитивших писателя.
Иосиф продан своими же братьями в Египет, Иосиф возвысился там - из раба в вельможу, приближенного к трону, в министра экономики - как сказали бы мы теперь.
И пришли братья его из Ханаана, пораженного недородом, за хлебом - и не узнали Иосифа; он же, узнав их, не захотел открыться.
И сетовали между собой братья, вероломно продавшие когда-то младшего своего:
"И вот его кровь взыскивается" - они здесь жалкие просители.
"А того не знали они, что понимает Иосиф, ибо толмач был между ними.
И он отвернулся от них, и заплакал..."
Вот, наконец, "не мог долее Иосиф владеть собой при всех, стоявших возле него, и вскричал:
"Удалите всех от меня!"
И не стоял никто рядом с ним, когда открылся он братьям своим. И возопил он, плача, и услышали египтяне, и услышал дом фараонов. И сказал Иосиф своим братьям:
"Я - Иосиф! Жив ли еще отец мой?" И не могли братья его отвечать ему, ибо смутились они пред ним"... (Б. 42\22-24; 45\1-4)"
Ну что перед этой сценой - первой в мировой литературе - оба толстенных тома добросовестного немецкого романиста!.. Такое живое непосредственное движение души героя придает вдруг достоверность казалось бы сказочной ситуации.
Можно цитировать еще и еще - достоверность так и брызжет со страниц Торы. Повествователю вроде бы невдомек, что созидается Священная Книга, - так до краев переполнена она подлинностью, часто неприглядной: плутовством, блудом, коварством, жестокостями, доныне, впрочем, переполняющими историю человечества...
Почти интимный момент.
В первую мою женитьбу я и юная супруга прибыли в Киев к моим старикам - представиться. Красавица-жена - в нашей чердачной трущобе, где она почти задевала головой низкий закопчённый потолок...
И сжалось сердце моё.
И вот не мог я долее владеть собой при всех в этой тесной каморке. Перехватило мне горло.
А того не заметила жена, что я видел, потому что любовь застилала ей глаза.
И я отвернулся ото всех и вышел на нашу шаткую, проваленную кое-где галерею - и заплакал...
И долго не мог вернуться, ибо слёзы лились неудержимо.
И возопил я в душе своей в Небесам, плача, и услышал бы Всеведущий, если Он есть: нам-то за что это неомрачённое счастье, если у них - у родивших меня - эта нищета и болезни, и невзгоды, и грядущая смерть?..
- Ты чего это? - озабоченно спросила жена, выйдя за мной на галерею. - Ты здоров? Что с тобой?
И я не мог отвечать ей, ибо смутился я пред ней.
Да и поняла ли она бы, что со мной?..