Глава 4. Яко посуху
Ночевать Эльгиз ушёл в гостиницу.
– Поработать надо, – скупо пояснил он. – А тебе – подумать. – Он со снисходительной улыбкой похлопал Радзинского по широкой спине. – Завтра увидимся. – Он шагнул в пахучую майскую ночь – пока ещё светлую и прозрачную. В закрывающуюся за ним дверь прохладно повеяло сиренью, тело до дрожи щекотно окатило волной цикадного стрекотания.
Радзинский поёжился. Прошёлся по комнате взад-вперёд. Стук шагов по деревянному полу прозвучал полновесно и замкнуто – сухо и одновременно вкусно – как будто орехи кололи.
Стоя посреди комнаты и бездумно разглядывая свои ладони, Радзинский никак не мог собраться с силами, чтобы заняться чем-то дельным. Он не заметил, в какой момент капиллярные линии на его руках засветились и протянулись в бесконечность.
Когда он успел забыть, каким увлекательным занятием может быть сочинение собственной жизни и чтение чужих историй? Видимо, в тот момент, когда не с кем стало эту радость делить…
Радзинский поспешным вдохом остановил свинцово-тяжкую тоскливую волну, которая поднялась внутри, чтобы затопить его сердце. Не отрывая сосредоточенного взгляда от цветных пульсирующих волокон, он сел за стол, стряхнул светящуюся паутинку с рук – та повисла в воздухе живой разноцветной сетью.
Напряжённо вглядываясь в полотно собственной жизни, Радзинский пытался понять, кто из персонажей его жизненной драмы не справляется с ролью. И с удивлением замечал то, что в упор не видел раньше: неожиданную слабость главного мотива, какую-то вальяжность его, добродушную расслабленность. Он мизинцем подправил основную нить, делая её толще. Добавил огня. Потом решительно вытянул из общего узора золотое волоконце и скрутил его с главной, хозяйской нитью – тоненькая канитель сплавилась с основным цветом, зажгла его яркими искрами, ожила сама. На минуту показалось, что картинка приняла очертания льва – с золотыми глазами и солнечной гривой – но эффект быстро исчез, и рисунок снова стал абстрактным орнаментом.
Радзинский осторожно подул на картинку, и она тихо растаяла в воздухе.
Тело медленно остывало, возвращаясь в реальность, в живое пространство деревенского дома, который, казалось, никогда не просыпался, но периодически потягивался, покряхтывая, вздрагивал крышей, по которой прохаживалась ворона или стучала, падая, ветка. Захотелось чаю и понимающего собеседника за столом, с которым можно поделиться своим нетривиальным опытом. Чтобы запахи и звуки этой насыщенной вкусной ночи щекотали кожу, будили чувственность, которой тоже хотелось с кем-то поделиться.
«Стихи. Нужно срочно что-нибудь написать», – одёрнул себя Радзинский.
Он прошёл на террасу, поставил на стол лампу, зажёг под чайником яркий сине-оранжевый газ. Раздумывать долго не пришлось – скоро рука уже сама выводила по блёклым голубым клеточкам:
Волнистый росчерк тонкого ствола
Лихая прорезь острого угла
Рисунок танца – ломаными ветками
Разбит на клетки тюля мелкой сеткою
Фигуры, знаки, символы, пароли
Чтоб мы свои не позабыли роли
Чтоб мы самих себя не позабыли
Не потеряли и с пути не сбились
Чтоб научились видеть сердцем смыслы
Или писать стихи простыми числами
Читать природу, как учебник школьный
Дышать эфиром в высоте привольной
Пить электричество прошивших небо молний –
Чтобы волнительно и чтоб совсем не больно
А главное, чтоб мы не пропустили
Тех, с кем всегда едины сердцем были…
***
Босые ноги жгла ледяная рассветная роса. Потом ступни согрелись в сухом песке перед тем, как их почти неощутимо лизнула парная озёрная водичка.
К водному зеркалу льнул белый кисейный туман. На другом берегу – далеко – проступал на молочном фоне нечёткий контур: горизонталь стены и бутоны церковных куполов.
Бурое илистое дно под спокойной водой казалось обманчиво-надёжным, как камень, но с первого же шага ноги погрузились в неприятную мягкую субстанцию по щиколотку. Было противно и жутковато – будто проваливаешься в болото. Жадный чавк и быстро заполняющиеся мутью ямы следов – Радзинский малодушно попятился назад.
Облепленные грязью ноги снова начали мёрзнуть. Радзинский с досадой спросил себя, когда это он успел стать таким впечатлительным. Ведь не пеш-ком же по дну он собирается идти!
Вода была чуть тёплой и пахла осенью. Изломанные стрелы тростника колыхались в такт набегавшим на берег тёмным маслянистым волнам. Иногда по этой мрачноватой готической черноте струились голубые ленты – небо всё чаще просвечивало сквозь тающий туман. А потом в разрыв облаков брызнуло золотом и озеро преобразилось.
Голубым перламутром
Река приветствует утро
В лазури плещется солнце
Разбрызгав солнечный свет
До дна светило ныряет
И как мальчишка швыряет
Блестящей звонкою горстью
На берег россыпь монет…
В порыве острого сердечного ликования Радзинский собрался нырнуть и в тот же миг забился, захлебнулся от шока: толща воды под ним оказалась обитаемой. Внизу отстранённо проплывали благоговейно сплетённые тела, занятые чем-то безумным группки людей, нелепые звери – чудовищные и смешные одновременно. Больше всего это напоминало картины Босха – детально прорисованный, забавный и постыдный бред.
Находиться в воде стало противно и страшно, а деваться из неё было некуда. Бессильная брезгливость опутала по рукам и ногам, растерянность камнем потянула ко дну…
Крепкое объятие выдернуло Радзинского из воды – как ребёнка, под мышки. Он дрожал и жадно дышал, не жалея обожжённую водой носоглотку. Понял, что стоит на поверхности воды и не тонет, вцепился в обхватившие его поперёк туловища руки. Запрокинул голову в небо, прищурился на солнце и вдруг понял – понял! Понял то, что раньше ускользало от сознания: между ним и небом нет ничего. И не нужно никуда плыть.
Радзинский глянул на белый с золотом нарядный монастырь – на зелёном травяном бархате, в голубой небесной шкатулке – и мысленно положил его в карман. И пошагал по водной глади, с сухим научным любопытством разглядывая дикий озёрный мир у себя под ногами…
Этот сон пробудил Радзинского ещё засветло. Сумеречный покой, в который, как в воду, были погружены окружающие предметы, не смог погасить мерцающее внутри сухое и колкое электрическое возбуждение. В сердце плескалось неясное томление и внутренности сжимались, как под скальпелем, готовым сделать надрез по живому. Скулящее предчувствие непредсказуемых перемен скреблось в груди остренькими коготками.
Радзинский не мог больше лежать в сбитой от беспокойного сна постели: наскоро умылся, вышел в зябкую свежесть бесцветного раннего утра.
Сыростью тянуло от земли и плесневелым подвальным запахом обдавало из кустов и репейных зарослей. Размеренный стук одиноких шагов разносился далеко и звучал гулко, как в пустом зале. Распахнутые подъездные двери спящих домов (непременно подпёртые кирпичом или булыжником) провожали его пустыми равнодушными взглядами.
Молчание воды
Молчание тумана
Безмолвия лады
Перебирать в карманах
Войти туда, где звук
Становится росой
Услышать тишину
Подошвою босой
Послание прочесть
Зачёркнутое ветками –
Таинственную весть
Наречиями редкими
На вкус запомнить жизнь
Пройтись по мокрым доскам
И камень в кулаке –
Как сувенир неброский.
***
Эльгиз искренне удивился такому раннему визиту, но гостя из вежливости впустил.
– Не спрашиваю, как ты обаял администраторшу, – ехидно заметил он, завязывая пояс халата.
– Наврал с три короба. Задурил голову комплиментами, – честно признался Радзинский.
Он покосился в сторону остывающей развороченной постели и устыдился своего истерического порыва, который швырнул его через весь город для немедленного словоизлияния, которое могло бы, наверное, потерпеть несколько часов. Хотя про себя он понимал, что кураж бы к тому времени уже испарился, а значит, и правильного разговора не получилось бы тогда.
– Знаешь, я всегда считал, что астральный мир более тонкий по отношению к нашему, и, если в географических терминах рассуждать, он выше – как бы между землёй и небом. – Оживлённо заговорил Радзинский, не слишком убедительно изображая беспечность – он расхаживал по комнате, с преувеличенным вниманием разглядывая обстановку.
– Почему? – Зевнул Эльгиз. – Из-за названия? – Он раздёрнул гардины, открывая вид на водянистый розовый рассвет.
Радзинский не сразу ухватил суть его замечания, а когда сообразил, с облегчением рассмеялся:
– Может быть. Но теперь я понимаю, что мы в него, собственно, и погружены, что он вытекает из нас, заполняет все низины и впадины, а мы в нём барахтаемся – или просто живём – потому что сами же его и производим. Без нас он не мог бы существовать – мы носим его с собой.
– По воде прогулялся? – хмуро спросил Эльгиз. Он сел на постель, обхватив себя руками и втянув голову в плечи, отчего воротник халата встопорщился, как перья на загривке у сокола, который нахохлился под навесом скалы.
– Как ты… – начал было Радзинский. Потом сам же отмахнулся. – Прогулялся. Ты меня, разве, не похвалишь?
– Похвалю. Но ты ведь не за этим пришёл?
Эльгиз поднял голову и прицельно глянул Радзинскому через всю комнату в глаза, отчего тот замер и сглотнул испуганно.
– Я покаялся, – механически признался тот. А сколько с духом собирался…
Во взгляде Эльгиза загорелось что-то вроде восхищения – с издевательским оттенком само собой – он оживился, выпрямился сразу, руки на груди скрестил:
– А в чём конкретно, можно узнать?
– В страсти… противоестественной, – выдавил из себя Радзинский.
– Так-так, очень интересно. – Эльгиз потёр небритый подбородок – видно было, что он борется со смехом. Потом замахал руками. – Иди сюда. Стул возьми. Садись.
Радзинский понуро устроился напротив.
Эльгиз подался вперёд, участливо заглянул ему в глаза:
– Ты совсем рехнулся, дорогой? Меня поражает, насколько самозабвенно ты погружаешься в любую игру. По здешним правилам ты грешник, и ты идёшь и послушно каешься. А перед кем ты на самом деле в ответе, ты забыл?
Радзинский откликнулся больным и несчастным взглядом.
Эльгиз придвинулся ближе, крепко сжал плечо ученика, заставив того наклониться так, что они почти соприкасались теперь лбами.
– Забудь про других – они перед Богом отчитываются, потому что себя пока не нашли. Они правильно делают. Но ты-то знаешь, для кого на самом деле живёшь. И на кого работаешь. Никогда не поверю, что это он тебя сюда отправил.
– Да он не скажет никогда! – с досадой тряхнул своей кудрявой гривой Радзинский. Он резко отстранился, откинулся на спинку стула. – Но я же вижу, что ситуация ему в тягость – он же правильный такой!
– И ты решил подарок ему сделать – чистым и правильным стать, чтобы его собою не пачкать, – развеселился Эльгиз. – Представляю себе, что ты с ним делал, если он даже не стал тебя разубеждать! Видимо, сильно ты его своими воздыханиями утомил! – Эльгиз затрясся от беззвучного смеха.
– Может, не надо – представлять? – холодно поинтересовался Радзинский.
– Ого! Всё настолько серьёзно? – Эльгиз смеялся уже в голос. – Ладно-ладно, иди сюда. – Он потянул Радзинского на кровать, сам устроился поудобнее в подушках, обнял ученика за плечи. – Мы же оба знаем, что он слабый, – уже серьёзно заговорил Эльгиз. – Слабый в том смысле, что от интенсивного взаимодействия устаёт. Устаёт и стремится ускользнуть. Поэтому ему и нужен ты – именно такой, какой есть: щедрый, активный, страстный. И влюблённый. Он через тебя ощущает этот мир. И себя в этом мире – через твою чувственность, направленную на него. Ты его здесь удерживаешь – как воздушный шарик за верёвочку. И за это мы все тебе безмерно благодарны.
– Ты что – одобряешь? – жалобно пролепетал Радзинский.
Он прокашлялся, чтобы продолжить, но Эльгиз нетерпеливо его перебил:
– Вся эта ситуация яйца выеденного не стоит! – поморщился он. – Гомосексуалистов не существует в природе!
Радзинский вздрогнул, как от удара кнутом, и жутко покраснел. А Эльгиз поднялся и принялся вдохновенно расхаживать по комнате.
– Их не существует, потому что сексуальное влечение слепо само по себе – ему безразлично, к какому объекту устремляться. Оно внеморально по сути. Всё здесь, – Эльгиз приставил указательный палец ко лбу. – Влечение исходит из сердца, а не от тела. У тела есть только потребности. Страсти – они в сердце, они внутри, в сердцевине человеческого существа. Люди просто многого о себе не знают. И знать не хотят. Человек изначально всеяден. А мораль – вторична. Она не божественного происхождения – любой феномен, в котором есть насилие, не имеете к Богу никакого отношения! Моралист внутренним содержанием поступка пренебрегает – он на всех одинаково ставит позорное клеймо. Однако отрицание морали по большей части вовсе не есть признак духовной зрелости. Есть три категории людей, которые переступают пределы данной человеческой нормы. Первая категория – это развращённые, пресыщенные люди, которым потребную остроту удовольствия доставляет уже только «запретное». Это просто тела. И другие для них – только тела. Мужчины, женщины – неважно! Здесь никакой любви нет и в помине. Вторая категория – те, чья любовь обращена на себя. Вот они, мой друг, настоящие пидарасы, даже если с женщинами живут.
Радзинский хохотнул, подавился смехом, жестами показал, что с ним всё в порядке, и Эльгиз может продолжать. Тот понимающе усмехнулся и возобновил своё лекторское хождение.
– Эти субъекты ждут, что ИХ буду любить, и принять могут только самих себя. Поэтому легко вступают в такие отношения(ещё и гордятся при этом собой), в которых другой – как отражение в зеркале – того же пола, той же природы. Никаких усилий, никакой работы, никакого духовного результата! Наконец, есть те, кому просто необходимо оказаться изгоем, страдать, бороться и победить. Кому пришла пора выйти за рамки, сломать скорлупу и выпорхнуть на волю. Осознать, что границы прочерчены людьми. Это просто ещё один способ воспитания определённых качеств. Но для единиц, Викентий, для единиц!
Эльгиз подошёл поближе и сочувственно поглядел на ученика.
– И среди этих единиц, есть такие, как ты, Викентий – для кого подобное влечение лишь следствие осознания непрерывности своего существования. Ты ведь его помнишь?
– Помню, – судорожно сглотнул Радзинский. – Поэтому мне всё равно, в каком он сейчас теле.
– Ну да. Проблема в том, что в прошлой жизни он был женщиной. И ты это помнишь. И твоё тело помнит. – Эльгиз помолчал. – А меня помнишь?
Радзинский почувствовал, как изнутри поднимается на поверхность сознания какое-то очень яркое видение, но Эльгиз заметил это и решительно остановил:
– Вижу, что помнишь. – И вдруг спохватился – Который час? Через сорок минут мы должны быть на вокзале!
– Ты уезжаешь? – возмутился Радзинский.
– Пока нет. Но нужно кое-кого встретить…
Учитель заторопился, собирая со стульев одежду и направляясь в сторону ванной. У самой двери он остановился и устало вздохнул.
– Заканчивай страдать ерундой, Викентий, и принимайся уже за дело. Мы все от тебя зависим и все на тебя работаем, потому что твой успех – это наш общий успех. И если для достижения нужного результата, мы все должны принять твоё священное безумие, мы его примем. Так что ты уж не подводи нас всех под монастырь своими громогласными покаяниями – тайна исповеди она ведь только по любви тайна, а по закону к ней всегда можно ключик подобрать… И крепко запомни: никогда не суди человека, если не заглянул ему в сердце.Оккультист-моралист это нонсенс, Викентий.