Он родился и со скоростью, которую сам не мог представить, ринулся вперёд. Или назад. Или вниз. Или вверх. Этого он тоже не знал. Никто не знал.
Не успела скорость унести Его в незримые дали, как Он врезался. Кажется, он врезался в самого себя. Или это был другой Он. Такой же? Один и тот же? Он не знал, и никто не знал.
Врезавшись, он ничего не почувствовал, а лишь сменил направление. И врезался снова. Во что-то, такое же, как Он — наверное. Ведь он не смотрел на то, во что врезался, он вообще ни на что не смотрел, он лишь двигался со скоростью, которой и сам не знал.
Он врезался в третий раз. Если бы рядом был кто-нибудь, кто смотрел — а те или то, во что Он врезался, тоже не смотрели — он бы решил, что Он теперь развернулся и летит в то место, где родился. Смотрящий бы также заметил, что другие Они врезались в Него также, как Он в Них. Но никто не смотрел.
Четвёртый удар о другого самого себя указал новое направление. Пятый удар сделал то же самое. Шестой не отличился. Седьмой повторил за остальными. То же сделали восьмой, девятый, десятый. Наверное, миллионный по счёту удар поступил совершенно также, но этого никто не знал, ведь никто не считал и не смотрел и не следил за сменяющимися направлениями — Он и другие Они тоже.
Может быть, кто-то мог бы сказать, что Он блуждает среди других себя уже очень долго. Наверное, это было правдой, но Он её не знал, и у него не было часов. У него даже не было времени, Он просто летел, врезался, летел и врезался.
Может быть, кто-то бы сказал, что Он устал или даже начал отчаиваться. Этот кто-то этого не знал, ведь его там не было, но Он всё же не уставал, хотя занимался тем, чем только и мог, уже действительно очень долго. Если бы кто-то это знал, он бы сказал, что Ему очень повезло, ведь летать так долго, да ещё и постоянно биться о самого себя Ему было совсем не тяжело, и, наконец, кто-то бы, узнав всё это, очень удивился бы тому, что Он ни разу не сбавил скорость. Возможно, этот кто-то даже восхитился бы этому. Но, во-первых, он не знал и не удивлялся, и не восхищался, а во-вторых, может быть, ему и не было бы знакомо ни одно из этих чувств. Ведь этого кого-то могло быть тоже очень много.
Произошёл новый удар — номер миллиард. Через какое-то время произошёл удар номер триллион. Ещё через какое-то произошёл удар, номер которого сосчитать никто не мог, даже если бы смотрел. И, если бы кто-то смотрел, ему было бы очень трудно отыскать Его. Но, может быть, он бы подумал, что это не так, ведь Его окружали Они — также же быстрые и беспрестанно несущиеся вперед, вниз, в сторону и неизвестно куда и врезающиеся в себя.
Если бы Он обращал внимание хоть на что-нибудь, он бы заметил, что удары медленно, самую малость становятся реже, что Он врезается в себя чуть меньше и, прежде чем врезаться ещё раз, пролетает больше. Но, конечно, ничего Он не заметил.
Впрочем, Ему было неведомо время, и первый удар был для Него тогда же, когда и триллионный. И поэтому же Он не заметил, как удары прекратились. И Он ринулся туда, где Его ещё никогда не было, хотя такие же, как Он, там были очень долго и выходили туда постоянно. В пустоту. Совершенно безвозвратно.
Он не знал своей скорости ни в момент рождения, ни в момент высвобождения, но, если бы мог, понял бы, что она была громадной. Настолько, что все те места, где Он столкнулся с собой, мгновенно оказались очень, очень далеко позади, и с каждым мгновеньем удалялись чудовищно дальше. Но Он не разворачивался и не оглядывался, а летел — наверное, вперёд, хотя, куда бы он ни летел, это был полёт вперёд, ибо Его несло прямо туда, куда несло, и только.
Он летел через отсутствие Себя и всего остального, и рядом с Ним летели Они, и Им больше не предстояло встретиться, лишь лететь бесчисленными рядами вперёд. Они были армией, в которой ни один не знал о существовании другого, не знал о том, куда они направляются и с какой целью, армией, которую никто не отправил, а лишь что-то.
Если бы кто-то заметил это, то, вероятно, счёл бы это изменением. Наверное, оно и правда произошло, хоть и не было никем замечено: мимо Него стали пролетать уже не Они, а Другие. Ни один из Них не знал, чем отличались Другие. Возможно, тем, как они выглядели. Однако выглядеть Другие могли бы, только если бы кто-то их видел. Никто, конечно же, не знал, откуда пришли Другие, но кто-то мог бы сказать, что Другие — это тоже Они. Это Они, что врезаются в нечто и, меняя направление, становятся Другими, которых, если бы кто-то был рядом, кто-то увидел и отличил бы от Них и от Него.
Какое-то, очень короткое время Другие пролетали мимо очень часто. Произошло ещё одно большое, но незаметное изменение: некоторых из Них, как и сказал бы кто-то, врезались туда, откуда пришли Другие, и сами стали ими, а некоторые пролетели очень близко от этого места и сменили направление, будто не до конца притянутые Родиной Других.
Он не был из некоторых, а летел дальше, прямо.
В течение ничтожности под названием время и Их Родина, и Родина Других оказались далеко позади, настолько, что превратились в точки, а крошечную малость позже стали неразличимы; такое стремительное удаление, вероятно, сковало бы кого-то ледяным ужасом, если бы он летел вместе с Ними, и так же быстро. Но Они не боялись, и холод Их не трогал.
На этой свободе настало настоящее безвременье: Он всё летел и в то же время уже был там, куда ему предстояло добраться; одновременно он был в середине пути, на самом его конце и в самом его начале, и разницы не было никакой, так как времени для Него не существовало — лишь движение.
Мимо Него стали пролетать новые Другие. Теперь они, кажется, летели почти точно в противоположном направлении. Их становилось всё больше, пока то место, из которого они вылетали, становилось всё огромнее. Со скоростью, которую кто-нибудь приравнял бы ко внезапности, это место заполнило собой почти всё.
На этот раз Ему не удалось лететь строго прямо, что-то схватило его и повернуло в другую сторону. Если бы Он видел, как это произошло, то Ему бы показалось, что Он попал в совершенно другой мир — настолько иначе стало выглядеть всё впереди (позади? Внизу? Сбоку?). Но, конечно, Он не ощутил даже поворота.
Ещё одна родина Других, тем временем, как и предыдущие, отправилась в небытие, к которому Он не вернётся никогда: в его безвременеьи самая последняя остановка была уже предопределена, и для Него она уже настигла Его, и всё, что Он оставил позади, осталось там на вечность, которая обширнее и бесконечнее триллиона безвремений, подобных Его.
Несмотря на то и дело проносящихся мимо Других (и даже таких Других, которые один в один похожи на Них), кто-то мог бы сказать, что Он теперь находится в чём-то, похожем на пустоту. Этот кто-то, наверное, не позавидовал бы тому громадному, благоговейному ужасу, который мог бы охватить Его, если бы Он мог быть охвачен хоть чем-то: ведь теперь Он вместе со всеми Ними, которых можно было (точнее, нельзя было) представить — и Другими, и менее другими, и почти Ними — невообразимой волной отправлялся из Общей Родины в другое место.
На этот раз произошло ещё большее изменение: Общая Родина не исчезла позади так, будто её и вовсе не было рядом, и, если бы не безвременье Всех, кого она породила, можно было бы сказать, что Она оставалась рядом невероятно долго. При этом Все, и Он — тоже, ни чуточку не снизили скорость, они летели настолько же быстро, как и когда оставляли позади другие Родины. Кто-то мог бы, осознав всё это, понять, что Общая Родина — по-настоящему большая. Она оставалась рядом даже тогда, когда Они удалились настолько, что за это время были бы оставлены в небытии миллионы Родин. И кто-то понял бы также, что Они — то есть Все — покидают Общую Родину такими же невообразимыми волнами, как и та, в которой был Он — постоянно, без остановки, одна за другой.
Однако и Общая Родина не могла побороть безвременье: рано и поздно Она оказалась далеко позади Него. Он же, в одной волне с Другими, среди которых было настолько много таких же, как Он, что все Они были Им, теперь летел через чудовищность, что была, возможно, огромнее любой из Общих Родин, настолько огромнее, что из одной Общей Родины любая другая выглядела — если бы хоть кто-нибудь смотрел — как одна обычная, маленькая Родина. Ему это всё, разумеется, было неведомо.
Хоть Он уже и долетел до конца и остался там — исчез — в то же время Он с Остальными столкнулся с Новым изменением: Их невообразимая волна встретилась с Другой. Вернее, сказал бы кто-то, Другая волна пришла со стороны — неясно, с какой — и влилась в Их волну. Он вперемешку с самим собой и всевозможными Другими заполонил всё вокруг. По крайней мере, кто-то, смотрящий с Его стороны, мог бы так сказать: на очень долгое, ничтожно малое время Всё стало состоять из Всех — они двигались, летели в другую сторону, и, хотя смотрящий мог наверняка сказать, что все Они — крошечные, видно было только их. Кто-то бы без труда понял: Их волна достигла другой Общей Родины, которой предстояло в течение большого и короткого времени осыпать Их своими собственными невообразимыми волнами.
Впрочем, новая Общая Родина была очень далеко. Они не знали, почему, ибо не могли, но именно по этому причине Они продолжали лететь вперёд, пересекаемые густым градом из самих себя. Будь они способны взглянуть на Общую Родину, они поняли бы, что внутри неё парят в чудовищности, родственной той, что пересекают Они, бесчисленные Родины; они бы увидели, что в одном месте Общей Родины маленьких Родин гораздо больше, чем в других, а если бы они могли подумать, то подумали бы, что в этом месте, похожим образом, Всё состоит из Всех, порождаемых самыми разными Родинами, устроенными очень близко друг к другу.
Настолько же долго и быстро Они летели мимо второй Общей Родины, и кому-то было впору уже удивиться: почему ни Один из Них не столкнулся с другим, летящим сквозь?
На этот раз кому-либо очень сложно было бы заметить такое, но удивление было ни к чему: Он, именно Он столкнулся с Другим, врезался в него и поменял направление, в точности также, как совсем недавно — безвременье назад — сделал это же внутри своей маленькой Родины.
Как это уже однажды случилось, картина перед Ним, совершенно незаметно для Него, поменялась. Во-первых, Он летел теперь туда же, куда летела волна, пронзившая Его волну. Во-вторых, кто-то бы, не удержавшись, сказал, что картина эта стала ясной и даже изящной: Он летел прямиком к ещё одной Общей Родине. Она отсюда казалась маленькой Родиной, хотя была громадной, что в то же время значило, что до неё — всего ничего.
С этого, и с любого другого момента Он вступил в плотную в своей пустоте и глубине самую грандиозную чудовищность из когда-либо Им пересечённых. Его скорость не изменилась ни на мельчайшую малость, и всё же настал тот момент, когда впереди маячащая Общая Родина оставалась настолько далеко, что Он испытывал самый продолжительный из всех период, когда казалось, будто Он не двигается. Летящий с непостижимой скоростью, Он в то же время повис.
Другой.
Безвременье.
Другой.
Безвременье.
Несколько Других.
Он.
Они.
Он.
Они.
Они.
Они и Другие.
Все.
Все начали попадаться всё чаще, прерывая вечную пустоту.
Общая Родина была близко. Град из Всех теперь сыпал всё гуще. Дальше, дальше, дальше. Он этого не понимал и не боялся, но, если бы он обладал самой крохотной, почти не существующей долей ощущений — как возможный кто-нибудь — этой доли бы хватило, чтобы сделать всё, лишь бы остановиться, повернуть, исчезнуть, заставить исчезнуть всё вокруг, все Родины и Общие Родины до единой, лишь бы не сталкиваться с тем, что шло навстречу. С новой, самой большой невообразимой волной.
Постепенно и резко она окутала Его Всеми. Если бы Он видел, то не смог бы разглядеть даже ничтожной пустой точки вокруг, точки, где не было бы составляющих волну Всех. И всё же Он, на чей-то взгляд упорно, продолжал пронзать громадность схожей с ним природы. Волна долго оставалась густой, так как Общая Родина всё ещё была не так близко.
...Когда волна была прошита окончательно, это явилось самым большим изменением. Он вонзился в Общую Родину, и теперь, хотя для Него разницы никакой не было, казалось, с фантастической быстротой проносился мимо чужих маленьких Родин. Вылетающие из них Другие и Все направлялись в разные стороны, но волны их были редкими, рассеянными: Он миновал плотную пустоту и вошёл в упрощённую, сжатую присутствием Родин чудовищность.
То, через что он пронёсся, едва-едва успело швырнуть в его сторону щепотку Других с разных сторон: это, видимо, тоже были Родины, но, хотя их было очень много, все они были жалкими в сравнении с любой из Родин. Ещё через мгновение Он пересёк несколько небольших волн очень разных Других: Он оставил позади Родины, которые тоже до этого не встречались. Ещё немного, и его настигла волна новых Других. Он летел к маленькой Родине.
Он прошёл сквозь то, что не было ни Им, ни Другим, ни Всеми.
Буквально тут же Он прошёл через невероятно тонкое — тоже не Себя и не Другое.
Он наконец впутался во что-то, что было не намного больше его.
И Его не стало.
Он расплылся, заставив двинуться, расправиться то, во что Он угодил, отдав все свои скорость и силу.
Он отдал их кому-то.
Кто-то умел смотреть, слышать, чувствовать, бояться, восхищаться, возмущаться, оценивать, думать. И, воспользовавшись способностью к последнему, кто-то задумался: то, что он увидел (именно зрению кого-то отдал себя Он), пронеслось сквозь холодный ужас бесконечности из угнетающе далёкого места. Это имело для кого-то значение, потому что для него существовало время. Кто-то также имел способность узнавать, что происходит вокруг него. Он был одним из тех, кто узнавал больше других. И он знал, что время, за которое сгинувший в его зрении Он пролетел из своей маленькой Родины до Родины кого-то, было больше, чем всё время существования кого-либо из кого-то, больше, чем всё время существования Родины кого-то, больше, чем всё время существования маленькой Родины, дарящей Родине кого-то Их и Всех. Кто-то успел подумать обо многом, хотя у него было ужасающе мало времени. Он успел и рассказать другому кому-то о своих мыслях.
А миг спустя он умер. По крайней мере, когда кто-то переставал делать всё то, что умел — думать, чувствовать, говорить — другие говорили, что он «умер».
Впрочем, миг спустя умерли все из кого-либо. За тот ничтожный миг, который был между существованием увидевшего Его кого-то, многие из других успели посетить другие Родины, узнать очень многое о них, встретить кого-то совершенно другого, попытались добраться до стольких Родин и Общих Родин, до скольких только могли, но они, едва появившись, поняли, что посетить всё у них не выйдет никогда, а некоторые из них понимали, что самое большое из чьих-либо никогда — лишь миг, не стоящий рядом ни с одним безвременьем Ему подобных. В тот небольшой кусочек мига, перед тем как все из кого-либо умерли, многие из них, используя одно из своих умений — умение грустить — думали о том, насколько ужасно иметь время и не иметь безвременья.
Миг спустя чьей-то Родины не стало.
Ещё миг спустя не стало всех Родин. Не стало и Общих Родин, от них остались лишь ужасавшие кого-то в своё время места, некогда скапливавшие вокруг бесконечные множества маленьких Родин и рождавшиеся из самых больших Родин.
Миг спустя не осталось ничего.
С тех пор миг длился вечно.