Рядом с тихой улицей Рав Кук, на которой нас поселила в Бней-Браке И'рина тётя Соня, и ей, этой улице, параллельно проходит оживлённая, широкая трасса под названием улица Аро’э, по которой курсируют и рейсовые городские автобусы, – но она уже в соседнем городе, и тоже, как и Бней-Брак, спутнике Тель-Авива, – в Рамат-Гане. Между этими двумя соседними городками – большая разница: Бней-Брак входит в число преимущественно (по составу населения) «религиозных» городов страны, а в Рамат-Гане преобладающая часть населения – секулярная (светская)… Разницу мы за год жизни в этой квартире хорошо почувствовали в собственном ежедневном быту.
Чтобы выйти коротким путём на улицу Ароэ, надо было прошмыгнуть через дворик нашего и соседнего дома. Соседний, окна которого были на расстоянии считанных метров от наших, а висевший на наружной его стене кондиционер (на иврите – мазган) шумел буквально у нас над головой, – дом этот числился уже на ул. Ароэ… А там – цветочный магазин и автобусная остановка, с которой начинался для нас маршрут в Тель-Авив. Этот огромный город располагался практически в десяти минутах езды от нашей остановки… К Соне же надо было ехать две-три остановки в противоположную сторону – она жила в Рамат-Гане на той же стороне улицы Ароэ, что и этот цветочный магазин, в двух – трёх остановках. Но мы к ней ходили почти всегда пешком.
Сразу же нас поразила огромная разница между СССР и Израилем в масштабе цен на проезд в общественном транспорте. Во всей советской стране цены проезда в трамвае, троллейбусе, автобусе, по сравнению со здешними, оказались «бросовыми», ничтожными. Пользование внутригородским транспортом там, по существу, почти ничего не стоило: трамвай – 3 копейки, троллейбус и автобус– 4, метро – 5…
Это всё – в копейках, в мелкой разменной монете. Но в Израиле цена каждой поездки оценивалась в шекелях, а не в аго'рах – израильских его сотых долях… Если правильно помню, проехать к центру Тель-Авива стоило уже тогда не меньше 1.6 шекеля в один конец. Значит, нам вдвоём с Инной одна такая поездка в оба конца влетала в 6 – 7 шекелей, – целое «состояние»!
И, тем не менее, хотелось посмотреть новые для нас места, съездить к морю (мы ведь жили раньше в таком маловодном, засушливом, пыльном Харькове…). И ведь пока что не были обременены работой!
Первый обед у Сони (надо отдать справедливость – большой мастерицы куховарить) нам с Инной пришлось провести, в основном, помалкивая. Совсем иначе сразу же почувствовала себя наша молодёжь: Сонина дочь (почему-то приехавшая только с сыновьями, без мужа) по-русски не говорила совсем, а вот английским владела, и оказалось, не только Миша, много лет работавший переводчиком, в основном, с английского, но и Ира могла на этом языке общаться. Что же касается Ани, она без видимых затруднений и без какого-либо вербального (словесного) обмена во всю пользовалась тем очевидным интересом, какой проявили к ней, хорошенькой малышке, Этины сыновья-школьники. Соня и Иосиф вполне прилично, бегло и без напряжения говорили по-русски, так что и мы с Инной в тот вечер не скучали.
В Израиле жили уехавшие ещё в 70-е годы несколько моих знакомых. Школьный мой одноклассник, друг и в детстве сосед по дому «Красный промышленник» Витя Конторович передал мне для общей знакомой – своей соученицы по физмату Нели Рогинкиной- Воронель новенькую, тогда лишь недавно выпущенную в Киеве книгу стихов Бориса Чичибабина «Мои шестидесятые». Почти одновременно в Москве была издана другая его книга – «Колокол». Считается (по крайней мере, так в ней написано), будто издана «на средства автора», только откуда бы автору, при его нищенской зарплате служащего в трамвайно-троллейбусном управлении, взять средства на издание? Насколько знаю, свои средства дал на издание журналист и поэт Владимир Нузов – любитель поэзии и поклонник стихов Бориса.
Эта книга получила предпоследнюю в истории СССР Государственную премию (как стали называть бывшую Сталинскую). Опять-таки, по слухам, при новых ценах Борис и Лиля смогли купить на всю премию две буханки хлеба…
Но ещё существовал Союз Советских Писателей и многие его структуры – в частности, издательство «Советский писатель». Хлопотами Е. А. Евтушенко исключённый из Союза писателей Борис был в нём, в связи с перестройкой, восстановлен, и теперь гонители поэта попали даже не в неловкое, а в позорное положение. Не знаю подробностей, однако предполагаю, что почти точное переиздание «Колокола» издательством «СП» было следствием этой ситуации. Во всяком случае, «Колокол» существует в двух изданиях: премированном государством «нузовском» - и официозном издании Союза писателей. Состав опубликованных стихотворений в нём лишь несколько иной…
Я привёз в Израиль издание нузовское. Но одновременно вышла и эта, киевская, книга, в которую Борис включил не только свои оппозиционные власти, но и вполне советские, даже просто совковые стихи, которые у него были, причём – в изобилии… Вот эту книгу я и привёз Неле в подарок от общего нашего друга. Витя мне дал домашний телефон Воронелей, и я позвонил им. Неля меня помнила, назначила мне встречу в Тель-Авиве на такой-то улице (где-то в центре) возле кафе. Я легко нашёл назначенное ею место, вскоре увидел её и легко узнал. Она тут же пригласила меня за один из столиков кафе, стоявших на улице под открытым небом, заказала по чашечке кофе и пиццу, разделив довольно большую её порцию пополам.
Тут же сказала, что ещё издали узнала меня по… рубашке явно не израильского покроя (а я старую знакомую признал в лицо, - она не очень изменилась с тех 60-х, когда видел её в Харькове на литературном вечере в харьковском лектории, где она, прибыв погостить из Москвы, читала свои стихи). Тут надо бы добавить, что, живя в начале 50-х у Сазоновых, а потом часто бывая в их доме, я не раз видел среди гостей дяди Шуры и его партнёров по игре в преферанс Нелиного папу – доцента или профессора Абрама Алексеевича Рогинкина, тоже, как и Шура (да и мой отец) специалиста по политэкономии, преподававшего её, кажется, в политехническом институте. Потом, волею судеб, он женился вторым браком на родной сестре свекрови моей двоюродной сестры Стеллы, а Стелла была замужем за харьковским молодым художником Павлом Брозголем. Несколько позже, отслужив в армии и начав работать на заводе им. Малышева, я познакомился там и сдружился с художником Володей Житомирским (он же, по маминой фамилии, Пиньковский), оказавшемся одним из близких друзей Стеллиного Павлика. Бывая у Брозголей, где несколько лет жила Стелла, мы общались с сестрою мамы Павлика, Бебой и её сыном-школьником Аркашей Пупко. На ней-то и женился Нелкин папа, и мы стали с ними нередко видеться на семейных встречах в квартире молодых Брозголей. Аркаша вырос и вскоре, окончив вуз, уехал в Израиль, а оттуда – на работу в ЮАР. У этого мальчика была яркая еврейская внешность, которая ему обошлась недёшево, сопровождаясь в детские годы дразнилками и унижениями. Меня он за что-то отметил вниманием и явно мне симпатизировал, мне тоже нравился ласковый мальчишка, - не знаю, помнит ли он меня…
Вот такая вышла сближающая меня с Нелей автоматически «семейная» связь, но вряд ли это всё знала и ощущала она… А у меня даже среди моих обширных мемуарных текстов есть один (в книге или цикле «Чужих рассказов», под названием «Смерть на партсобрании», связанный сюжетом с выездом Нелиного папы Абрама Алексеевича Рогинкина и его жены Бебы на ПМЖ («постоянное место жительства») к детям в Израиль (см.:http://www.proza.ru/2011/07/03/505).
Так или иначе, но Неля , в рамках кодекса приличий новой для нас страны, вела себя, по-видимому, безупречно, тут же пригласив меня к столику кафе, пояснив мне, что предварительно, как здесь принято, спросила у подавальщицы, сколько платить ей чаевых, и уплатила всё.
С волнением, за которое теперь испытываю запоздалое на четверть века чувство неловкости, я вытащил из сумки и вручил ей пачечку своих стихов, ещё недавно сохраняемых в СССР под крепчайшим спудом, в полной тайне (потому что за некоторые мне там и впрямь бы непоздоровилось…
Неля тут же про себя прочла их при мне и неожиданно для меня стихи похвалила, сказав, что берёт их для журнала «22» (в котором и она, и её муж Шурик Воронель были авторитетными членами редколлегии, причём, она, как я понял потом, исполняла фактически роль «зав. отдела поэзии»)…
– Только наберись терпения: авторам стихов приходится подолгу ждать публикации. Может быть, и трёх лет не хватит,– предупредила она. Я, однако, рад был уже и такому явному признанию моих литературных амбиций…
Вновь забегая вперёд, скажу, что как раз стихов своих я в этом журнале так и не увидел. В скором будущем стал его автором, в том числе и принципиально важных для меня и, хочу надеяться, интересных читателям работ. Но – совсем иного толка: литературоведческих публикаций, воспоминаний,критических статей… Но – не стихов. Однажды (это будет через много лет после первой встречи – в ответ на мой вопрос о стихах Неля (ставшая по литературному имени «Ниной» Воронель, чтобы её собственное имя не рифмовалось в псевдониме с фамилией мужа) откровенно и легко призналась, что все мои стихи у них в редакции просто потеряли… Подозреваю, что никто и не хранил: офиса как такового у редакции никогда и не было – была лишь секретарь редакции, жившая в квартире, там и скончавшаяся, потом в той же квартире много лет обретался помощник редактора Михаил Юдсон (очень талантливый литератор, утративший этот пост в связи с недавней фактической самоликвидацией журнала (писано в августе 2017… ) По косвенным данным догадываюсь: рукописи валялись в беспорядке и, возможно, не в одном каком-то месте, а в разных… Короче, совсем не было того пиетета, какой был воспитан во мне, советском журналисте, традициями, заложенными ещё сестрой В.И.Ленина – Марией Ильиничной Ульяновой, ха-ха….
Я ненавижу многое в советской журналистике и, в первую голову, её лживость, фальшь, лицемерие. Но в то же время имело место, хотя бы формально, уважение к обыкновенному читателю, к его мнению, к миллионам рабочих и крестьянских корреспондентов, к их письмам и авторству. В течение здешней жизни мне не раз снились кошмарные "советские" сны, с одним из постоянных сюжетов: о том, что я потерял рабкоровское письмо и должен быть за это строго наказан. Подобного «страха Господня» вовсе не знают местные журналисты.
Сотрудничество с журналом «22» составило важную сторону моей профессиональной деятельности в Израиле, и я ещё рассчитываю уделить ей внимание в этой книге. Сейчас, думаю, будет небезынтересно вспомнить начало моего знакомства как с будущей четой Воронель, так и с несколькими харьковскими физиками, казалось бы, столь далёкими от меня по роду их и моей профессии: ведь, по меткой русской пословице, «Гусь свинье не товарищ», и я в ней охотно отведу себе самому место «свиньи», а «гусями» назовём уважаемую плеяду физиков, если они не обидятся за такое распределение «ролей»…
Соединительным в этом союзе оказался товарищ всей моей жизни, соученик по параллельному, ещё первому, классу в довоенной харьковской школе Витя Конторович. Уже с пятого класса, то есть с весны 1944 года, мы снова оказались вместе, - на этот раз в одном и том же классе 131-й харьковской мужской школы, где мы учились вплоть до её окончания в 1949 году, причём, Витя был одним из двух золотых медалистов нашего класса «А», другим стал Моня Канер. Если правильно помню, золотыми медалистами параллели «Б» стали в нашем выпуске Борис Скоробогатов и Георгий (Гарик) Чернявский. Из них первый тоже стал физиком, доктором наук, вечная ему память. Второй – тоже доктором наук и профессором, но – историком. Он жив (авг. 2017), живёт и интенсивно работает в Балтиморе (США).
В среду; физиков меня невзначай ввёл Витя. Его отец работал в той же Гипростали, где много лет служили мои родители, очень их уважал и искренне переживал их беду. Витя вспомнил обо мне, когда в апреле 1952 года его студенческая группа решила отметить день рождения появившихся на свет в этом месяце своих одногруппниц. Одну из них я знал с довоенного времени и был с нею даже в родстве: это Иза Палатник – родная племянница жены моего двоюродного дяди Володи Росмана. (живёт сейчас – сентябрь 2017 – в Хайфе). О другой слышал от Вити: об Ире Фуголь, профессорской дочке. Вот в их (Фуголей) квартире, в доме, последнем по правой (чётной) стороне улицы Артёма (ныне улица Алчевских), и была назначена вечеринка, на которую в качестве именинника Витя пригласил и меня. Там выяснится, что мне и подарок вскладчину купили от имени всех (театральный бинокль!)… Понятно, что и я чувствовал необходимость принять материальное участие в складчине, а потому накануне зашёл в магазин «Гастроном», в винном отделе стал высматривать, чего бы купить на вид подостойнее, а ценою подешевле (так как, по обстоятельствам, был крайне стеснён в средствах), Но вдруг – высмотрел: один из коньяков продавался по смешной цене… Правда, и выглядел не слишком ярко. Но на этикетке были обозначены три звёздочки, а цена была мне вполне посильная. Я бутылочку купил и принёс, её выставили на общий стол…
Расселись. Здесь были из Витиной группы хорошо мне известный Моня – о том, что он поселится как муж Иры в этой квартире, так же ничего не было известно тогда, как и то, что я в течение 17 лет проживу в соседнем, последнем по правой же стороне ул. Чернышевской, доме как муж Инны Фрейдиной, тогда ещё мне не знакомой…
Словно для иллюстрации неэвклидовой геометрии, признающей, что параллельные пересекаются, две «абсолютно параллельные» улицы: Артёма и Чернышевская – в своей конечной части сходились – как раз там, где жили наши будущие жёны: моя Инна и Монина Ира… И когда у нас будут дети, в садике между нашими домами мы будем с ними гулять: Моня с дочкой и я с сыном… Но это случится ещё через несколько лет. А пока…
Из знакомых мне тут были Иза Палатник, Неля Рогинкина, но, кажется, пришли и физики со старшего на год курса – например, хорошо мне знакомый Мара Азбель. Он шёл на год старше нас и окончил 36-ю школу соседнего Кагановичского (потом переименованного в Киевский) района и был мне известен по детско-юношескому филиалу библиотеки им. Короленко, где я и мои приятели подсмеивались над ним – он нам казался нескладным, комичным: смешными интонациями своего голоса, фигурой и ухватками… Помню, однако, как был озадачен, когда однажды за него вступился, видимо, его одноклассник Валя Подмарков – плотный курносый юноша в очках… Мне это заступничество очень тогда понравилось.
Может быть, я ошибся, и Марка тогда в инашей компании не было? Но вот Фред Басс – точно был, а ещё – и одногруппник Вити и Нелы, Шурик Воронель. Ему кто-то рассказал, что я – филолог, и он жадно на меня набросился с расспросами, стремясь выяснить, читал ли я такую-то книжку… Нет? А такую? А такую? Мне чуть ли не о каждой приходилось отвечать: нет, не читал… И я испытывал огромную неловкость! Выяснялось, что физик значительно начитаннее меня, филолога! Я был спасён от дальнейшего позора только необходимостью выпивать и закусывать, а потом – танцами, которым физики предались с не меньшим энтузиазмом, чем я, филолог…
За столом произошёл инцидент, который я, покупая дешёвый коньяк, совершенно не ожидал. Один из гостей, тихий мальчик-физик, сидел со мною рядом, и я ему налил в рюмку коньяку из мною принесённой бутылки (а себе – не помню, налил ли оттуда или из другой: этому значения вовсе не придал). Едва выпив, он тут же всё отдал обратно… Впрочем, это МНЕ’ эпизод запомнился, а другие внимания ему не придали… Но и в целом вечеринка на всю жизнь впечаталась в мою память.
Не скажу, чтобы я навсегда сдружился с физиками, но какое –то значение тот вечер имел, должно быть, в продолжении моего знакомства, а потом и довольно тесных отношениях, завязавшихся у меня позже, через несколько лет с Марком Азбелем. Вернувшись после армии в Харьков, я довольно долго ходил в солдатском обмундировании: незадолго до моего призыва потратившись на нашу с Инной свадьбу, на другой же день после неё вся моя новая семья оказалась буквально в бедственном положении: мы буквально голодали! Дело в том, что мой тесть в то время определился на очень низко оплачиваемую работу кладовщика, но, буквально сидя на миллионах, воровать боялся. Мы с Инной приносили наши тощие, хотя и повышенные, стипендии отличников учёбы, а тёщу, работавшую до этого на ничтожном жаловании в регистратуре детской поликлиники, тесть уговорил с работы уволиться вовсе. Тут мы с Инной начали свою трудовую деятельность в школе, в деревне. по институтскому «распределению», но очень скоро меня призвали в армию и увезли в Приморский край – служить Родине, и мои жалкие пожитки, включая, какое-никакое, зимнее пальто и плохонький костюм, во время продлившегося периода материальных трудностей, за неимением, кого в этот костюм вставить, всё было спущено на рынке… Прошу не забывать, что и мои родители прибыли в 1955 - 56 годах не из парадиза, а из ГУЛага…
И вот, вскоре после демобилизации и прибытия в Харьков, иду по улице Артёма, а из-за угла вдруг на меня, одетого в солдатское х/б б/у (хлопчато-бумажное, бывшее в употреблении), натыкается Марк…
С момента этой встречи мы с Инной возобновили наше знакомство и вместе стали бывать у него, пользуясь его гостеприимством и явной к нам симпатией. Вскоре помимо нас его познакомили с бывшей Инниной одноклассницей – Найей (Нюшей) Штейнман, между нею и Марком возникла пылкая любовь, стремительно завершившаяся браком. Теперь мы ещё крепче подружились.
Марку после женитьбы дали в районе старого УФТИ, где-то на ул. Чайковского, квартиру, и я однажды там у него побывал, он познакомил меня со своими сотрудниками-физиками, фамилии некоторых я запомнил: физик Гурарий, математик Мацаев, были и другие, я всю компанию молодых интеллектуалов неожиданно для них развлёк подлинными современными солдатскими песнями, одна из них была скорее матросская, и пели её с большим удовольствием не только солдаты, но и вообще в деревнях и на городских окраинах… Привожу здесь подлинный текст:
У южного пирса йесминец стоял –
Матросы с родными прощались,
А море таило покой красоты
И где-то вдали исчезало…
А там во садочку, где пел соловей, -
Он пел свою песню играя, -
С девчёнкой прощался моряк молодой,
Надолго её спокидая.
Он обнял упругую девичью грудь,
Уста обложил ей устами,
Два сердца слилися, как будто в одно,
Дышать они медленно стали.
На палубе боцман стоял и смотрел, -
Разлукою их любовался,
Раздалась команда: «Поднять якоря!»,
Свист боцмана рррэзко раздался.
Он снял бескозырку, махнул ей рукой:
«Прощай, дорогая Маруся!
Вот скоро возьмём Севастополь родной, =
К тебе, дорогая, вернуся!»
(Эта песня (правда, под названием «Эсминец Суровый на рейде стоял…» (и с некоторыми вариациями в словах) есть на сайте «YouTube» в исполнении фольклорных хоров… Читатель может её послушать, причёс в нескольких вариантах хорового исполнения, по ссылке: https://www.youtube.com/watch?v=GRNq2Y8ap7A
О ней также и в главе моей книги «Грудь четвёртого человека» по ссылке: http://www.proza.ru/2011/06/24/1199)
…А потом Найя тяжко заболела. Её поразил язвенный колит в очень опасной форме, так что она в итоге похудела до того, что стала – молодая взрослая женщина – весить 29 кг… В Харькове врачи (среди которых, помню, был и хирург проф. Осадчий – отец Инниной школьной подруги Ирины) помочь радикально не могли…
Найя была дочерью слепого с детства преподавателя политэкономии Ефима Захаровича Штейнмана, который, как оказалось, знал и помнил моего отца по совместной учёбе в Харьковском комвузе (коммунистическом университете) имени Артёма. Мы очень переживали всю ситуацию с опасной для Найи болезнью, её увезли в Москву, где, благодаря большим связям преуспевшего в своей науке Марка, врачи смогли-таки вылечить… Буквально два месяца назад я узнал о том, что она жива, и смог с нею созвониться! Она живёт в Швеции, там же и её и Марка сын Дима, с которым случайно встретился и познакомился в служебной поездке мой племянник Женя Захаров (благодаря ему я и связался сначала с Димой, а потом и с Найей)…
Однако их семейная жизнь дала трещину. Ещё до болезни Найя успела родить ребёнка, Диму, но в начале или середине 60-х у Марка сложилась другая семья, и он от Найи ушёл. В середине же 60-х был арестован Юлик Даниэль – один из близких (ещё по Харькову) друзей моей сестры, а в Москве с ним сдружились и физики Азбели и Воронель (оба – большие ценители хорошей литературы), Азбель отказался сотрудничать на процессе Даниэля и Синявского с обвинением, Неля Ворпонель (см. её воспоминания) стала во многом участницей нелегальной записи позорного для советских властей этого «писательского» процесса, М. Азбель и А.Воронель были, под давлением КГБ, отстранены от работы в своей науке… При этом М.Азбель вместе с Эммануилом (Моней) Канером выдвинутые перед этими событиями на Ленинскую премию, были сняты с рассмотрения (давать премию одному только Моне было невозможно, т. к. Азбель был весомым соавтором!)… Словом, скандал был страшный.
Два блестящих учёных (Воронель и Азбель) были глупой властью поставлены в положение, когда у них не оставалось иного выхода, кроме как уехать из страны. И оба тогда «влились» в ряды еврейских диссидентов – борцов за право евреев на репатриацию в Израиль. Не моя цель – рассказывать об этом подробно, однако властям пришлось-таки выпустить обоих в еврейскую страну, где оба немедленно получили достойную их работу как профессора разнопрофильных кафедр физики в Тель-Авивском университете…
Стоит ещё добавить: на основе советского опыта Марк убедил свою бывшую жену, что их сын, оставаясь в СССР, не будет иметь ни малейшей перспективы получить достойное высшее образование (в том, что он захочет последовать "академическому" примеру отца, Марк не сомневался). И задолго до того, как стал возможен его собственный выезд, в Израиль уехала Найя, оставив в Харькове отца, мать, сестру…
Через какое-то время она, однако, вместе с сыном выехала из Израиля в Швецию, где поселилась в университетском городе У'псала. Оттуда с началом перестройки, едва упал «железный занавес», отделявший СССР от свободного мира, она посетила Харьков, побывала в гостях у нас дома… Но, уехав сами в Израиль, мы с нею связаться уже долго не могли… Вплоть до недавних дней!
А вот с Марком, по прибытии, – связались. Позвонив ему домой (он жил в Рамат-Шароне, университетском районе Тель-Авива) и назвав себя, я услыхал подряд целую серию изумлённых «Ой!!!» Ещё через какое-то время он приехал к нам повидаться и привёз с собою неких своих друзей – супружескую пару, которая, по его словам, «многое делает для оли`м» (репатриантов)… Что именно – мы с Инной понять так и не смогли.
В Тель-Авиве Марк жил в своей трехкомнатной огромной квартире с выходом на плоскую крышу – не знаю, это ли называется «пентхаусом», да что толку, если Марк в итоге жил там один? Вторая жена его оставила (то ли он оставил её? – я не выяснял), дочь тоже с ним не живёт…
Мы оба, примерно, сверстники, к этому времени были двумя бодрыми ещё мужичками под 60, и Марк вскоре продемонстрировал свою бодрость и молодость. Как раз к этому времени у нас в квартире остановилась прибывшая из Харькова подруга нашей невестки, очаровательная молодая женщина. Она там работала в институте криогенной медицины научным работником, и, как выяснилось, привезла с собой рекомендательное письмо от какого-то авторитетного коллеги, обращённое к… Марку Азбелю! Познакомившись с ним, она ушла, а Марк остался ждать её возвращения и так от нетерпения ёрзал на старом стуле, подкинутом нам Соней, что стул не выдержал, рассыпался на составные части, а Марк упал и ушибся…
По трагикомическому закону о природе смешного, удержаться от смеха было ну совсем невозможно. Я и расхохотался, а Марк обиделся.
Однако он всех нас пригласил к себе, и мы в условленный день поехали к нему в гости. Инны с нами не было, а я поехал с молодёжью. Надо отдать ему справедливость: он находился в хорошей спортивной форме, значительно легче, чем мне, ему давались пробежки по песчаному пляжу северного Тель-Авива… Он и покатал нас на своей машине, а с пляжа мы в его квартиру вернулись в купальниках… Надо оговорить особо: в чопорном, пропитанном религиозностью Бней-Браке это было бы совершенно невозможно, однако здесь, в «профессорском уголке», воспринималось как норма.
Марк с течением времени, как раз в этот период, стал довольно часто выступать по возникшему русскоязычному радио с поучениями «новым репатриантам», и, главным образом, учёным. По его объяснениям выходило, что наиболее объективным критерием успешности карьеры научного работника на Западе является «индекс научного цитирования», то есть количество упоминаний его (данного учёного) трудов в мировой научной литературе. Зная, пусть понаслышке, но из верных уст друзей, советскую научную среду, мы (я и Инна) не могли с этим согласиться. Ведь многие советские учёные, будучи засекречены, никак не могли попасть в этот «Индекс»! Так в чём же "объективность" такого критерия?
\
В одной из газет на русском начало выходить странное и весьма завиральное, на мой взгляд (но, возможно, я просто не разобрался?) сочинение Марка под заголовком «Глазами андромедянина»… Характерно, что не только я, но и другие «олим», в том числе и считавшиеся в СССР солидными учёными, стали давать Марку решительные отповеди, помещать в прессе обоснованные опровержения…
Чего у него не отнять, так это – умной головы. Думаю, что он сам прекратил печатать свои записки «андромедянина» - во всяком случае, их публикация прекратилась. Как и наши дружеские отношения. Он в самом начале нашей жизни в Афуле позвонил мне и высказал свои искренние сожаления по поводу нашего разлада. К сожалениям я искренне присоединился, но простить ему равнодушие к нашим делам – не смог. Более на сей счёт ничего добавить не хочу.
Стоит теперь рассказать о том, как я устроился здесь на работу «по специальности», что в мои 59 лет оказалось своего рода достижением и «рекордом».