Будучи в городе Н* по служебной надобности я часто обедал в старой столовой при общежитии, где жил. Я вообще люблю подобные места, вкусы мои неприхотливы и общепитовский обед меня вполне устраивает; запахи, обстановка всё это напоминает далёкие времена производственной молодости. И вот как-то в один из дней вольной командировочной жизни пораньше окончив с делами, я устроился в просторном зале столовой возле окна, в которое втекал безудержный оптимизм солнечного света, вселяющий восторженное желание жизни. Нашлось в буфете и необходимое количество грамм-калорий для усиления возвышенности чувств. Мечтательно созерцая уличную действительность, отделённую от меня оконным стеклом, заметил на подоконнике несколько старых журналов, когда-то оставленных забывчивыми посетителями. Без какой либо мысли я взял один из них и рассеяно стал перелистывать, глядя то на картинки, то в окно. Второй так же хотел быстро пролистать, как заметил между страниц несколько исписанных листков. Задержавшись на этом месте, извлёк из прошлогоднего журнала «Экран» сложенное пополам чьё-то письмо. Я недолго колебался, советуясь со своей совестью по поводу чужих писем, и прочёл забытое послание.
Здравствуй, Николай!
«Ты, вероятно, будешь удивлён, получив письмо от незнакомого человека. И это вполне естественно. Если мы и виделись иногда, то ты не знал, кто я есть на самом деле. Однако наши жизненные дороги шли рядом и не единожды пересекались. Скажу больше — они крепко переплетены. Я вижу недоумение на твоём лице и желание отбросить письмо в сторону, но прошу тебя не делать этого и дочитать до конца эти строки. Поверь, — мне нелегко писать. … Я прошёл долгий и трудный жизненный путь, воспоминания о котором жгут душу. Но, увы, нам не дано перекраивать заново, сотканное из побед и ошибок, полотно прошлой жизни. Всякий раз, когда мне случалось оказаться рядом с тобой, какая-то внутренняя пружина толкала к тебе, но страх быть отвергнутым останавливал, и моя нерешительность вновь возвращала к тяжёлым раздумьям: вправе ли я нарушить твоё душевное равновесие? Имею ли я право вторгаться в твою жизнь!?
Я твой отец! Да, Да, отец — которого ты не знаешь. … Да и что ты можешь обо мне знать, откуда … Наконец, я тебе это и сказал! Много лет эти слова сжимали сердце, рвали язык, пытаясь выйти наружу. Но я молчал, я не мог, я не желал причинять тебе боль. А сейчас, на бумаге, получилось написал то, что комом застревало в горле при случайной встрече. Ты удивлён? Мол, столько лет молчал и вдруг объявился ни с того, ни с сего — и ты прав…. и у меня вновь возникли сомнения в правомерности моего признания, истоки которых уходят в далёкое прошлое.
Нам с твоей матерью было по семнадцати лет, когда она сообщила, что у нас будет ребёнок. Наш ребёнок! Это испугало её. А истоки того страха таились в родительском осуждении, неприятии наших отношений: я ведь детдомовский, никогда не знал ни матери, ни отца. Меня же эта весть обрадовала, и я уговорил Людмилу не делать глупостей, а нормально выносить ребёнка и родить. К тому времени мать и отец сменят гнев на милость, и мы поженимся. После твоего рождения мы с Людмилой были на седьмом небе от счастья, но свадьба всё откладывалась и откладывалась. Много житейских неурядиц сыграли в этом свою роль. Во многом виноват я сам,— не мог устоять перед соблазном безнаказанности. Молодой был, наивный, с мечтательно-голубыми глазами. С друзьями по глупости влез в магазин и вместо двух лет армии получил три года лагерей в Казахстане. За несколько бутылок водки отвесили полную статью. Так легко свернуть с праведного пути, а в итоге получить изуродованную судьбу. Тебе было три с половиной года, когда я вернулся с зоны. Людмила любила меня и дождалась, я очень благодарен ей за это. Устроился я тогда на завод слесарем и получил комнату в общаге, куда переехала и Людмила вместе с тобой. Как потом выяснилось, сделала она это без согласия матери.
В тот злополучный день я задержался после работы, не помню причины задержки, какая-то мелочь. У нас был гость. Этого парня я видел и раньше, он жил в соседнем дворе и, по словам Людмилы, пока меня не было, сватался к ней. Настасье Петровне, твоей бабушке, он пришёлся по сердцу, вероятней всего своими родственными связями с торговыми работниками, отчего она всеми силами старалась его сблизить с дочерью. У Людмилы по графику был выходной день и, забрав тебя пораньше из детского садика, готовила дома ужин. Настасья Петровна пришла не одна, она привела своего выдвиженца в женихи и горячо стала уговаривать дочь вернуться назад домой. Людмила любила меня и на все уговоры ответила отказом. За четверть часа до моего прихода Настасья Петровна ушла, забрав тебя с собой на выходные дни. Пётр, так звали того парня, остался. Он был не трезв, а тут ещё выпил из принесённой бутылки и совсем обнаглел, стал распускать руки. В это время я и пришёл. Жена со слезами объяснила происшедшее. Причин для недоверия у меня не было и я попытался выставить гостя за дверь, но слов оказалось не достаточно. Произошла драка. Непрошеный гость был пьян и схватил со стола нож. Увидев это, твоя мать бросилась нас разнимать, и в происшедшей сваре случайно получила удар ножом — рана оказалась смертельной. Пётр, увидев кровь, испугался — бросил оружие убийства на пол и, глядя безумными глазами на умирающую, хрипел:
— Это ты. Ты во всём виноват. Это ты убил её, ты убил, не я …
На моих руках Люда сделала последний вздох и всё, грудь её больше не поднялась, а я ждал, зажимая рану под сердцем. Всё закрутилось перед глазами, завертелось, сознание и рассудок готовы были покинуть меня и тут заметил на полу окровавленный нож. Пётр перехватил мой взгляд и бросился к двери. Ему не суждено было переступить порог — Я убил его, … тем же ножом. Во мне не было ни капли раскаяния за содеянное преступление, ни жалости к убитому. Если уж мне выпала такая доля, от которой не уйти, не увернуться, то я бы тысячу раз вонзил в него тот нож, повторись это вновь, не задумываясь, не раскаиваясь. Тысячу раз бы отнял у него жизнь, без сожаления… Я проклинаю только ту бутылку водки, которую выпил с приятелями, прежде чем вломиться ночью в магазин, отчего и получил первый срок.
Суд признал меня виновным в двойном убийстве на почве ревности и, объявив меня социально опасным, приговорил к высшей мере. Адвокат подал прошение о пересмотре дела в апелляционный орган, и я два месяца дожидался его решения, царапая ногтями бетонные стены камеры. Вышку мне заменили пятнадцатью годами, но что значат эти пятнадцать лет по сравнению с двумя месяцами проведёнными в камере смертников наедине с самим собой, в ожидании приведения приговора в исполнение.
Не многим больше года прожито под покровом семейного счастья и вот я снова по ту сторону жизни — на особом режиме «за Печорой быстрою рекой…».
Все эти годы я ничего не знал о тебе. Ты рос и воспитывался в семье у бабушки, не подозревая, что где-то далеко бьётся о стены родная душа, томиться и рвётся в тихий уголок; где стоит детская кроватка, разбросаны игрушки, рисунки наклеены на стенку, где детскими каракулями написано — мама, папа. Всё это были мечты, фантазии, которым не суждено сбыться, а мне так хотелось увидеть тебя, прижаться, расцеловать. Вместо этого бескрайняя тайга, болота; летом мучительная жара да вездесущий гнус, зимой мороз-хозяин лезет под бушлат, тащит в ледяную тишину третьего участка*.
Отмотав все пятнадцать витков лагерной жизни, я вышел на свободу. Первое, что я сделал, это пошёл к своей несостоявшейся тёще. Настасья Петровна встретила меня настороженно, неприветливо, и всё сразу расставила по своим местам — в этом доме меня не желают ни видеть, ни слышать обо мне. Она молча сопроводила меня на кладбище на могилу своей дочери и … . Трудно представить, что я увидел там. На памятнике были две фотографии — Людмилы и моя — две фамилии и одна дата смерти, день гибели. Вот так я оказался похоронен в одной могиле с твоей матерью и навсегда умер для тебя. Ты ходишь на кладбище, приносишь цветы нам, не зная, что лежит в земле одна твоя мать. Настасья Петровна похоронила меня, что бы я навсегда исчез из твоей жизни, обратившись в прах прошлого. Что я мог ей возразить — она имела на то право.
Впервые за пятнадцать лет я возложил к ногам своей Людмилы цветы. Ты тогда дослуживал последний армейский год.
Этот год, прошёл для меня в мучительном, напряжённом ожидании. Я устроился на автобазу слесарем, и производство выделило мне койку в общежитии. Хотя у меня были водительские права первого класса и хорошая практика в районах крайнего севера, машину, всё-таки, побоялись доверить, из-за судимости. В друзья – товарищи ко мне никто не набивался, зная о моём сроке и статье. Да и сам не искал их общества. Вначале, правда предлагали после работы посидеть с коллективом, но видя их разгорячённые алкоголем лица и жажду послушать блатную романтику, отказывал им. Ведь с того злополучного дня я ни разу не прикоснулся к водке ни ей подобным напиткам. Я пью только чай, который завариваю сам и делаю это в одиночку, не люблю чужих глаз лезущих в душу.
Зачем всё это рассказываю, даже не знаю. Просто, наверное, хочется излить душу молчавшую много лет. Замарать белую бумагу чёрной тоской одинокого сердца. Мне от тебя ничего не надо, но, наступил предел душевному терпению, хотелось бы хоть маленькой искоркой блеснуть в твоей душе.
Я ждал тебя. Я видел тебя, и встретил когда ты подходил в солдатской шинели к дому. Я дежурил уже много дней на скамейке в сквере невдалеке, для этого мною специально был взят отпуск за свой счёт. Ты проходил мимо, остановился и попросил прикурить. Мне хотелось броситься к тебе, обнять, … Ты похож на меня. Я сразу заметил это и, протянув спички, отвернулся, чтобы не встретиться взглядами. Руки мои дрожали, а на глазах выступили слёзы. Я не мог их остановить. Вот и сейчас, когда пишу эти строки и вспоминаю нашу первую встречу, слёзы не дают мне писать. Нет никаких сил удержать их … Прости …
Я никогда ни в кого и ни во что не верил, но узнав, что ты устроился шофёром в наш автопарк, почувствовал, как моя душа расцветает, и впервые посетил церковь. Я плакал и благодарил Бога, за то, что у меня есть ты. Теперь мы могли часто видеться и даже иногда общаться: пускай это были простые приветствия среди коллег при встрече, ты и не догадывался, кому пожимаешь руку. Когда твоя машина вставала на ремонт, я спешил к механику и выписывал на себя наряд на всю работу. Со временем между нами стала зарождаться что-то похожее на дружбу. Но не судьба нам быть вместе. Влип ты в дурную компанию. Страх вторгся в мою душу. Крупный проигрыш повис на тебе, — деньги не малые. А у тебя впереди свадьба, о которой ты часто говорил, показывая фото своей невесты. В том кагане* сидели не простые каталы; гусары — вальты червонные, вот на кого ты нарвался, они кого хочешь дуранут. Предложили откупиться и за место денег пригнать машину, иначе кранты. Случайно узнав про это дело, мне снова пришлось окунуться в тину. Уголовный мир мне знаком не по книжным страницам, со многими авторитетами лямку на зоне тянул. Пришло время, когда пригодились эти знакомства. Через старых коллег вышел на местного коновода и выкупил твой долг. Простили они тебе, и пусть это послужит хорошим уроком на всю жизнь. Знай — вход в лёгкую жизнь стоит рубль, а выход — два. Мне пришлось уволиться с работы, и никто не узнал, что вскоре я попался на шнифе* сберкассы, долги надо возвращать.
Годы, годы пролетели с тех пор, не вернуть. Жизнь подошла к логическому завершению. Пришло время подбивать итог, оглянешься — кругом мрак, ненастье и серые стены. Один только светлый огонёк остался у меня в сердце — это ты. Как мне хотелось бы увидеть тебя на последок, один только раз и после переступить оставшуюся черту. Ты возможно никогда не прочитаешь этих строк, не узнаешь правду о том, как прожил жизнь твой отец. А может так оно и лучше, спокойнее ... » На этом письмо обрывалось.
Дочитав эти строки мне стало страшно, страшно от прикосновения к чужой боли, годами незаживающей ране, которая непрестанно кровоточит. Хотя и не вольно, но я оказался посвящённым в тайну чьей-то разбитой судьбы и, прочтя это послание, я тем самым, становлюсь причастным к судьбе незнакомого человека. Чьё это письмо, кому адресовано? — ни даты, ни подписи. Получил ли его адресат, прочёл или нет? Может автор так и не решился нарушить покой своего сына? Кто оставил его в журнале? Встретились ли отец с сыном? Такие вопросы роились в моей голове не находя ответа.
Через дорогу в двух этажном здании находилась редакция местной газеты, и главный редактор был моим хорошим знакомым. К нему и решил обратиться за помощью.
В кабинете главного редактора молодой журналист угрюмо выслушивал нотации начальника. Я, возбуждённый от прочитанного, бесцеремонно вмешался в разговор, и поведал присутствующим потрясшую меня историю. Журналист покраснел и спросил:
— Где вы нашли письмо?
— Да у вас под носом. Вон, столовая, напротив, из окна видать, — выпалил я, и осёкся глядя на молодого человека.
— Извините, но письмо забыл я. Это из материалов для очерка о доме престарелых. Недавно я был в одном из загородных домов и один тяжело больной, … сейчас скажу вам фамилию … Климентьев … да … да Климентьев Антон Иванович передал мне свои записи и поведал историю своей жизни.
— Адрес, адрес он вам называл. Адрес своего сына? — в нетерпении вскричал я.
— Нет, ни каких данных он не сообщил, — недоумённо покачал головой очеркист.
— Тогда прошу вас, умоляю, дайте координаты этого дома отверженных.
Ранним утром я ехал в электричке, меланхолично разглядывая мелькавшие в окне поля, леса, полустанки. И тоскливые мысли об одиночестве человеческой души разъедали мне сердце. Старался представить лицо человека, у которого наступил предел душевному терпению, и годами копившаяся боль выплеснулась на бумагу. Что было в той душе кроме боли? — любовь, любовь к сыну, чистая, нежная. Огнём свечи она горела в загубленной душе и помогала оставаться человеком.
Станция «Берёзовка» конечный пункт моей поездки. Директор пансионата престарелых, полная женщина, с недоверием осмотрела меня и потребовала показать документы. Кроме паспорта я ничего не мог ей предъявить, и только после долгого объяснения о цели моего визита она смилостивилась и объявила; Климентьева Антона Ивановича забрал его сын, пожелавший сам присматривать за отцом. Бумаги у него все в порядке и Антон Иванович был не против. Куда они уехали, сказать не может. А мне и не нужен их адрес; с моей души свалился огромный груз и я почувствовал в груди несказанное облегчение, отчего вид за окном, обратной дорогой, не казался серым и унылым, а расцвёл сказочным пейзажем.
*Участок № 3 - кладбище.
*каган – компания.
*шниф – взлом.