Огонь и землю считали основными элементами творения также Демокрит, Анаксагор и Парменид. — Из этих двух начал Бог положил, по словам Платона, составить мир. Но так как они слишком не сходны по своей природе, то явилась необходимость в посредствующих, более близких к ним по природе элементах, которые поддерживали бы между ними связь. Сколько же нужно было таких связующих элементов, и почему недостаточно было одного? Платон находит решение этому вопросу в законах образования непрерывной геометрической пропорции. Он обращается к пропорции потому, что она имеет способность именно связывать и приводить к стройному единству разрозненные величины, так что не допускает никакой перестановки, никакого увеличения или уменьшения в одной из частей, которое не влекло бы за собою соответственного изменения и для других. Эти свойства пропорции Платон принимает за выражение общих действующих в мире законов единства и порядка. Чтобы связать пропорцией какие-либо две величины а и с, необходима вообще по крайней мере одна посредствующая величина. Пусть это будет; тогда получится пропорция а: b=b: с, члены которой могут быть размещены и так: b: а=с: b: с=а: b; с: b = b: а. Теперь, так как речь идет у нас не об отвлеченных величинах, а о стихиях мира, заменим членов нашей пропорции основными геометрическими величинами — прямыми линиями. Из произведения их мы получим уравнение b 2=а. с, выражающее уже равенство площадей. Значит, если бы мир можно было принять за геометрическую площадь, имеющую только два измерения, то для установления связи между основными его элементами, огнем и землею, достаточно было бы и одного посредствующего начала. Но мир, как и его элементы, представляет собою не площадь, а геометрическое тело, с тремя измерениями. Подставим же в нашу пропорцию, на месте крайних членов, которые она связывает, геометрические тела, в их тройном линейном измерении: на место а — тело d. e. f, а на место с — тело g. h. i. В таком случае средние члены могут быть выражены не иначе, как двумя величинами d. e. g и f. h. i, и мы получим пропорцию: d. e. f: d. e. g=f. h. i: g. h. i. Что эти средние члены пропорции действительно не тожественны, это нам представится ещё нагляднее, если геометрические тела, служащие крайними членами пропорции, мы выразим в простейшей форме кубов (как сейчас к форме квадрата сводилось произведение линий) и положим, что каждое из трех измерений первого есть одна и та же линия т, а последнего — линия п. В таком случае наша последняя пропорция получит следующий вид: m3: m2n = mn2: n3, — где средние члены следует принимать за параллелепипеды, очевидно, неодинакового объема (ибо равенство их сводилось бы не равенству m и n). Непрерывная же пропорция из всех четырех членов сложится так: m3: m 2n=m2n: m n2=m n2: n3. И так, оказывается, что для установления непрерывной пропорциональной связи между двумя данными геометрическими телами, выраженными в линейной мере, недостаточно одного, но необходимы по крайней мере два посредствующие члена. — Едва ли нужно прибавлять, что этим выводом вовсе не исключается возможность геометрической пропорции как между линиями и площадями при разных средних членах, так, наоборот, между телами — при одинаковых средних членах. Платон вовсе не ставит своего вывода общим и непреложным законом для пропорции; он только пользуется одним из случаев её образования, чтобы подтвердить и разъяснить им свой взгляд на устройство мира. Таким образом и между огнем и землею, двумя основными мировыми стихиями, являются, в виде необходимой связи, два посредствующие начала, именно воздух п вода. Эти четыре стихии стоят в таком же друг к другу отношении, как четыре члена непрерывной геометрической пропорции, чем и поддерживается, по мысли Платона, их единство (Hier. Mulier. Platons Werke. 1857. VI, 259—263).
О ДУШЕ, ОСНОВАНИИ ВСЕХ ВОЗМОЖНЫХ СВЯЗЕЙ И ФЕНОМЕНОВ
[.....]
И вложив в средину его душу, он распространил её чрез все целое, и даже с внешней стороны кругом прикрыл ею тело; и установил одно, единичное, отдельное, вращающееся круговым движением небо, способное [397]удовлетворятся связью с самим собою и не нуждающееся ни в чем другом, знающее себя[37] и достаточно дружественное себе. Так что, в силу всех этих свойств, он родил его богом блаженным.
А на счет души не следует думать, что, как мы теперь принимаемся говорить о ней уже после, так и Бог задумал её позднее: ведь он не допустил бы, чтобы старшее находилось под управлением младшего, с которым связано. Мы же, подвергаясь во многом действию случая, и говорим как-то все наудачу. Напротив, душу, которая и по происхождению и по природным силам первее и старше тела, он поставил над ним, как госпожу и начальницу над подначальным, образовав её вот из чего и вот каким образом. Из неделимой и всегда себе тожественной сущности и из сущности делимой, пребывающей в телах, Бог образовал, чрез смешение, третий вид сущности, средний между обеими, причастный и природе тожественного и природе иного[38], и, согласно сему, поставил его в средине между тем, что неделимо, и тем, что, по телесной природе, делимо. Потом, взяв эти три начала, он смешал их все в один вид, при чем природу иного, не поддающуюся смешению, согласовал с природою тожественного насильно[39];
О СООТНОШЕНИИ ЦЕЛОГО И ЧАСТЕЙ, КАК ЕДИНОГО СУЩЕГО
[.....]
И вложив в средину его душу, он распространил её чрез все целое, и даже с внешней стороны кругом прикрыл ею тело; и установил одно, единичное, отдельное, вращающееся круговым движением небо, способное [397]удовлетворятся связью с самим собою и не нуждающееся ни в чем другом, знающее себя[37] и достаточно дружественное себе. Так что, в силу всех этих свойств, он родил его богом блаженным.
А на счет души не следует думать, что, как мы теперь принимаемся говорить о ней уже после, так и Бог задумал её позднее: ведь он не допустил бы, чтобы старшее находилось под управлением младшего, с которым связано. Мы же, подвергаясь во многом действию случая, и говорим как-то все наудачу. Напротив, душу, которая и по происхождению и по природным силам первее и старше тела, он поставил над ним, как госпожу и начальницу над подначальным, образовав её вот из чего и вот каким образом. Из неделимой и всегда себе тожественной сущности и из сущности делимой, пребывающей в телах, Бог образовал, чрез смешение, третий вид сущности, средний между обеими, причастный и природе тожественного и природе иного[38], и, согласно сему, поставил его в средине между тем, что неделимо, и тем, что, по телесной природе, делимо. Потом, взяв эти три начала, он смешал их все в один вид, при чем природу иного, не поддающуюся смешению, согласовал с природою тожественного насильно[39];
О ЧАСТЯХ
[.....] смешав же с сущностью и из трех сделавши затем одно, это целое разделил он на сколько следовало частей; так что каждая состояла из смеси тожественного, иного и сущности. А делить начал он так. Во-первых, от всего отделил одну часть, потом двойную часть первой, далее, в качестве третьей части, — полуторную часть второй и тройную первой, затем, в качестве четвертой, — двойную второй, пятой — тройную третьей, шестой — восмерную первой, седьмой — двадцатиседьмичную первой. После сего стал он наполнять двухстепенные и трехстепенные промежутки, отделяя части оттуда же и полагая их между теми числами; так что во всяком промежутке являлось два посредствующих члена: один тою же частью был выше и ниже крайностей; другой равным числом превосходил одну и уступал другой. Так как от этих связей в прежних расстояниях произошли полуторные, четырехтретные и девятивосьминные расстояния, то все четырехтретные наполнил он девятивосьминными промежутками, оставляя частицу от каждого из них; остаточная же частица этого расстояния представляет, в числах, отношение двух сот пятидесяти шести к двумстам сорока трем[40]
Таким образом смесь, от которой он [399]отсекал это, была вся исчерпана. рассекши наконец весь этот состав по длине надвое и серединами приладив те отсеки один к другому, в виде буквы х, Бог [400]согнул и тот и другой в круг, причем, на стороне противоположной (первому) соприкосновению, связал и самих с собою и друг с другом; затем обхватил их вокруг равномерным и в том же пространстве совершающимся движением, сделав один — кругом внешним, другой — внутренним.
О ДВУХ ПОЛЯРНОСТЯХ, ВНУТРЕННЕЙ И ВНЕШНЕЙ
[.....]Движению внешнему определил он выражать природу тожества, а внутреннему — природу иного. Природу тожества повел он по стороне направо, а природу иного — по диагонали налево. Но владычество предоставил он круговращению тожества и подобия, потому что это одно оставил нерассеченным; внутреннее же рассек он шесть раз, — на семь неравных кругов, — все — на расстояниях двухстепенной и трехстепенной прогрессий, которых по три в каждой, и повелел этим кругам идти по взаимно противным направлениям[41], — трем с [401]одинаковою скоростью[42], а четырем, по отношению как друг к другу, так и к тем трем, с неодинаковою, хотя и соразмерною.
Когда весь состав души образовался по мысли Создателя, тогда построил он внутри её все теловидное и, сложив середину с серединою, привел с нею в согласие. И душа, разлившись повсюду от средоточия к крайнему небу, покрыв его вокруг и вращаясь сама в себе[43], вступила в божественное начало непрерывной и разумной жизни на все время. И тело неба сделалось, конечно, видимо, но сама душа, участница мышления и гармонии, (осталась) незрима, как наилучшее из творений, рожденное наилучшим из доступных одному мышлению, вечных существ. Будучи смешана из природы тожества, природы иного и из сущности, — из этих трех частей, — разделена и связана пропорционально, и вращаясь около себя самой, душа, при соприкосновении с чем-либо, имеющим ту или другую сущность, — разлагающуюся или неделимую, — [402]действием всей своей природы открывает[44] чему что тожественно и от чего что отлично, к чему особенно, где, как и когда может что относиться, деятельно или страдательно, каждое к каждому, все равно принадлежит оно к природе рождающегося, или пребывающего всегда тожественным,
[.....] И все прочее, до рождения времени, было уже сделано по подобию того, чему служило образом; но космос ещё не обнимал всех бывших внутри его животных, и в этом отношении был ещё не похож на свой образец. Так Бог, образуя его природу по природе образца, восполнил и этот в нём недостаток. И вот, как его разум усмотрел, что животному самому в себе присуще столько-то и таких-то видов, он положил, что столько же таких же видов должно содержать и образу. А видов было четыре: один — небесный род богов, другой — род [407]пернатый и летающий в воздухе, третий — вид водяной, четвертый — пеший и живущий на земле. Род божественного почти весь образовал он из огня, чтобы это было нечто самое светлое на вид и самое прекрасное; уподобляя вселенной, он сотворил его совершенно круглым, вложил в него разумение наилучшего и стремление к нему и назначил ему в удел кругом всё небо, так чтобы, украшенное по всему пространству этим родом, оно представляло собою истинный космос. Движение же сообщил каждому (телу) двоякое: одно — в том же месте и по тому же направлению, свойственное тому, что мыслит в себе всегда то же о том же самом; другое поступательное, в зависимости от оборота тожественного и B. подобного. В отношении же пяти движений[51] сделал тела непоколебимыми и устойчивыми, чтобы каждое из них вышло по возможности лучшим. В силу этой-то причины явились не блуждающие из звезд, — существа божественные и вечные, которые, вращаясь одинаково, всегда пребывают в том же месте. Те же, что блуждают таким образом в своем круговращении, возникли так, как сказано было прежде. Землю, нашу кормилицу, утвержденную на протянутой чрез вселенную оси[52], поставил он стражем и творцом ночи и дня, первым и старейшим C. в среде богов, сколько их ни создано внутри неба. Но [408]говорить о хороводах этих самых богов и взаимных их сочетаниях, о обратном вступлении их в свой круговой путь и выступлении, о том, которые из богов, при своих встречах, сближаются, и которые отходят в противные стороны[53], какие какими взаимно заслоняются и порознь скрываются от нас по временам, а там снова появляются, внушая страх, и тем, кто умеет рассчитывать, посылая знамения грядущих за тем событий, — говорить обо всем этом, не имея перед глазами воспроизводящих эти явления изображений[54], — был бы напрасный труд. Довольно с нас и этого, — и сказанному таким образом о природе видимых и рожденных богов пусть тут будет конец. [.....] по подражанию своему Зиждителю, заимствовали от космоса, под условием возвратить опять[62], частицы огня, земли, воды и воздуха, и взяв, склеили их вместе, — но сплотили не теми неразрешимыми узами, какими держались сами, а частыми, невидимыми по малости скреплениями: из всех этих стихий, образовав, как нечто единое, каждое тело, они этому телу, подверженному приливу и отливу, сообщили обороты бессмертной души[63]. Эти же (обороты), будучи привязаны к могучему потоку[64], не могли ни одолеть его, ни подчиниться его власти, но насильственно то увлекались им, то увлекали за собою; так что в целом животное хотя и пришло в движение, но подвигалось куда случится, беспорядочно и неразумно, совершая всего шесть движений: оно двигалось, именно, вперед и назад, затем направо и налево и, наконец, вверх и вниз, блуждая всюду по этим шести направлениям. Как ни велик был прилив и отлив волны, доставлявшей пищу; но ещё большее возмущение производили в каждом животном приражавшиеся извне впечатления, когда чье-либо тело случайно попадало на чуждый вне его огонь, или на твердое вещество земли и на влажное стремление вод, иди схватываемо было бурным дыханием носимых воздухом ветров, причем движения, производимые всем этим в теле, приражались через него душе. Потому-то эти все движения были потом названы, и теперь ещё называются чувствами[65].
[.....]
О МАТЕРИЛИЗАЦИИ, ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТИ СТИХИЙ, КРУГ ПОРОЖДЕНИЯ И РАЗРУШЕНИЯ
возникает недоумение по отношению к огню и другим связанным с огнём стихиям. Ведь сказать о каждой из них, что действительно следует назвать скорее водою, чем огнём, и что скорее тем или этим именем, чем всеми вместе, — так, чтобы по отношению к каждой употреблять выражение определённое и твёрдое, — это трудно. Как же, на каком основании и что скажем мы об этом самом, предаваясь относительно стихий справедливым недоумениям? Во-первых, C. мы видим, что то, что носит теперь имя воды, сгущаясь, как мы полагаем, превращается в камни и землю, а будучи растворено и разрешено, то же самое становится ветром и воздухом, воспламенившийся же воздух — огнём; затем огонь, сжатый и погашенный, переходит обратно в образ воздуха, а воздух, сдавленный и сгущенный, является облаком и туманом, из которых, при ещё большем сгущении, течёт вода; из воды же происходят опять земля и камни. Таким образом эти [423]стихии, как видно, идут кругом и последовательно дают рождение одна другой. И так как ни одна из них никогда не представляется тою же, то кто не постыдится перед самим собою решительно утверждать, что которая-нибудь из них есть именно то, а не другое? Нет, гораздо безопаснее положить за правило выражаться о них так: что, как мы видим, постоянно является то тем, то другим, — хотя бы огонь, — называть в каждом случае не этим, а таким[78] огнем, равно и воду — не этою, но всегда такою водою, — так же точно и прочее; — т. е. не принимать стихии в значении предметов, имеющих некоторое постоянство, что именно мы думаем выразить употреблением слов тот и этот, когда на что-либо указываем. Ведь они ускользают от нас, не терпя выражений то, этого, тому и всех других, которые выставляют их в качестве сущностей не преходящих. Не будем же называть каждую порознь этим; но ко всем, как порознь, так и вместе, будем прилагать равно понятие всегда совершающего свой круг такого. Значит, и огонь постоянно такой, и такое все, чему свойственно рождение. Только то, в чем все отдельные явления получают, как мы видим, рождение и откуда опять исчезают, — только это следует означать приложением имен то и это; а что-либо качественное, теплое или белое, либо иное, противоположное этому, и все, что из того происходит, — ничего подобного не именовать таким образом. \
[.....]
О ГЕОМЕТРИИ СТИХИЙ
Что, во-первых, огонь, земля, вода и воздух суть тела, это ясно для всякого. Но всякий вид тела имеет и глубину; всякая опять глубина необходимо заключает в себе природу поверхности[84], а построенная на прямых линиях поверхность состоит из трехугольников. Трехугольники же все получают начало из двух трехугольников, у которых обоих один угол прямой, а два острых: первый из трехугольников в каждом остром угле содержит по (половинной) части прямого угла, разделенного сторонами равными; а другой отделяет им неравными сторонами части неравные. Идя, по необходимости, путем вероятного, в этом предполагаем мы начало огня и прочих тел; а начала ещё выше этих знает Бог, да разве тот из людей, кто ему близок. Надо нам рассудить, как могли возникнуть эти прекраснейшие четыре тела, которые хотя и не подобны друг другу, могут однако ж, разрешаясь, происходить одно из другого. Ведь если мы будем знать правду относительно рождения земли и огня, равно как стихий, занимающих, по пропорции, средние между ними места; то тогда уже никому не уступим, чтобы какие-либо видимые тела были прекраснее их, в том смысле, что каждое представляет особый род[85]. Так надобно постараться составить эти четыре рода тел, отличающиеся своею красотою, чтобы затем объявить, что мы достаточно поняли их природу. — Из тех двух треугольников, равнобедренному дана одна природа, а удлиненному — бесконечное множество. Так из этого множества, — если хотим начать как следует, — надо [430]предваритедьно избрать самое прекрасное. Но кто мог бы избрать и назвать для состава стихий что-нибудь более прекрасное, тот покорит нас себе не как враг, а как сильный друг[86]. Мы из многих трехугольников[87], минуя прочие, полагаем как самый прекрасный один, из которого равносторонний составился сам третий[88]. Почему, — это было бы долго объяснять; но кто нас опровергнет и обличит, что это не так, награда тому будет в нашей дружбе. Так пусть же у нас избраны два трехугольника, как формы, из которых слагаются тело огня и тела прочих стихий, один — равнобедренный, другой — тот, у которого квадрат большей стороны всегда втрое больше квадрата меньшей. Теперь надобно раскрыть точнее то, что прежде высказывалось неопределенно. Вследствие неправильного представления о стихиях, нам именно казалось, будто эти четыре рода рождаются всяким образом один из другого и один через другой. Но ведь из трехугольников, которые мы отличили, происходят (также) четыре рода[89], [431]и именно три — из одного, имеющего стороны неравные, четвертый же один слагается из трехугольника равнобедренного. Все они таким образом не могут разрешаться один на другой, обращаясь из многих малых величин в немногие большие, и наоборот, — а три могут; ибо все эти, по природе, произошли из одного (трехугольника). Ведь по разрешении больших величин, из них составится множество малых, которые принимают свойственные им формы; но как скоро это множество малых распределится опять по трехугольникам, то известное число последних, нужное для известной массы, может образовать один большой вид, уже иной против прежнего природы. Так это все — по вопросу о взаимном рождении. Затем следует объяснить, каким каждый из них становится видом и из стечения каких чисел. Вперед пойдет у нас первый и наименее сложный вид: стихией ему служит трехугольник, которого гипотенуза вдвое длиннее его меньшей стороны. Если два таких трехугольника будут сложены вместе по гипотенузе, и это повторено будет три раза, так чтобы гипотенузы и меньшие их стороны сходились в той же точке, как в центре; то отсюда произойдет один равносторонний трехугольник, состоящий, по числу, из шести тех трехугольников[90]. А четыре равносторонних трехугольника, соединенные тремя углами поверхности, образуют один угол телесный, который, по размеру, занимает место вслед за самым тупым из углов поверхности[91]. Чрез образование [432]четырех таких углов составился первый телесный вид, по всей своей сфере делящийся на равные и подобные части. Второй за тем происходит из тех же равносторонних трехугольников, когда они соединяются в числе восьми, образуя один телесный угол из четырех углов поверхности; и шестью такими углами заканчивается образование второго тела. Третий является из состава дважды-шестидесяти основных трехугольников[92], да двенадцати телесных углов, из которых каждый замыкается пятью плоскими равносторонними трехугольниками, причем виду этому служат основанием равносторонние трехугольники в числе двадцати. И дав рождение этим телам, один из основных трехугольников на том покончил; равнобедренный же произвел природу четвертого вида. Для сего он сложился в числе четырех, свел к центру прямые углы и образовал один равносторонний четвероугольник; а соединенные между собою шесть таких четвероугольников составили восемь телесных углов, причем каждый угол образовался чрез соединение трех прямых поверхностных. Фигура составившагося таким образом тела вышла кубической, которая имеет в основании шесть четвероугольных равносторонних поверхностей. Но так как оставалось ещё одно — пятое соединение, то Бог употребил его для очертания вселенной
[.....]
Земле предоставим мы вид кубический, потому что земля, из четырех родов, всех более неподвижна, и между телами — самое пластическое[95]; а такие именно свойства необходимо представляет тело, имеющее наиболее твердые основания. Но между основаниями, которые слагаются из предположенных вначале трехугольников, естественно тверже то, в котором эти трехугольники равносторонние, против того, в котором неравносторонние; да и составленная из того и другого равносторонняя поверхность, как в частях, так и в целом, выходит непременно устойчивее при четырех сторонах, нежели при трех. Поэтому, мы соблюдем условия вероятия, если этот вид предоставим на долю земли, воде назначим вид самый неудоподвижный из остальных самый удобоподвижный — огню, а средний между этими — воздуху; самое малое тело по объему усвоим огню, самое большое — воде, а среднее — воздуху; также, самое острое — огню, второе по остроте — воздуху и третье — воде. Это сводится к тому, что вид, имеющий всего менее оснований, как самый резкий и по всем направлениям самый острый из всех, необходимо должен быть по природе и самый [434]удобоподвижный, да и самый легкий, так как состоит из наименьшего числа тех частей; второй должен по этим свойствам быть вторым, а третий — третьим. Значит, и по прямым к тому основаниям и по началам вероятия, телесный вид пирамиды должен у нас быть стихией[96]и семенем огня; затем, второй по рождению вид признаем стихией воздуха, а третий — воды. Но все эти виды надобно мыслить столь малыми, что каждый единичный вид каждого из родов, по малости, не доступен нашему зрению, и мы видим только массы их, при скоплении множества единиц. То же — и пропорциональное их соотношение, по количеству, движениям и другим свойственным им силам: дав им во всех подробностях совершеннейшее устройство, насколько допускала это, непринужденно и без сопротивления, природа необходимости, Бог, надо думать, сложил их во всех отношениях пропорционально.
Из всего, что до сих пор сказано у нас о родах, по силе вероятия, можно заключить по крайней мере вот что. Земля (в её элементах), приражаясь к огню и разрешаясь его остротою, должна находиться в брожении, все равно, растворена ли она в самом огне, или в массе воздуха, либо воды, пока части её, встретясь каким-нибудь образом и соединясь между собою, не станут опять землею; ибо в другой-то вид перейти она не может. Вода же, будучи разделена огнем, или также воздухом, при соединении частей может составить одно тело огня и два — воздуха. Доли воздуха, из одной разрешенной его части, образуют опять два тела огня. И наоборот, когда огонь, окруженный воздухом, водою, или какими-либо частями земли, немногий среди многого, тревожимый их движением, борющийся и все-таки побеждаемый, наконец будет ими подавлен, тогда два тела огня соединяются в один вид воздуха; а если побежден и раздроблен [435]воздух, то из двух с половиною его частей сплотится один цельный вид воды[97]. — Раззудим же о них опять с этой стороны. Если какой-либо из других родов, будучи охвачен огнем, рассекается острием его углов и сторон, то перестанет рассекаться, как скоро превратится в его природу; потому что всякий подобный и тожественный в самом себе род не может ни производить перемену, ни сам что-либо испытывать в своих отношениях к тому, что совершенно с ним сходно. А пока нечто слабейшее, при переходе в другую природу, ещё борется с чем-либо сильнейшим, оно не перестает разрешаться. И когда опять что-либо меньшее окружено большим, или немногое многим и гаснет через дробление, оно перестает уже гаснуть, готовясь перейти в образ сильнейшего, и становится — из огня воздухом, а из воздуха водою; но если на него нападает и борется с ним нечто равносильное из других родов, то разрешение не прекращается, пока окончательно отброшенное и разрешенное не отбежит к сродному, или роды побежденные, ставши из многих одним, подобным победившему, не водворятся с ним рядом. И в силу этих-то свойств все меняет, конечно, свое место; ибо масса каждого отдельного рода удаляется в особое место движением начала принимающего[98], и что, в каждом случае, становится неподобно самому себе и подобно иному, стремится, вследствие сотрясения, к месту того, чему уподобляется[99].
[.....]
О ГАРМОНИИ - КАК ПОКОЕ И СТАТИКЕ, О ЖИЗНИ, КОТОРАЯ ЕСТЬ ДВИЖЕНИЕ, АССИМЕТРИЯ И НЕРАВНОМЕРНОСТЬ.
[.....]
При равномерности, никогда не является стремления к движению; потому что имеющее быть движимым без имеющего двигать, как и имеющее двигать без имеющего быть движимым допустить трудно, — даже невозможно; а где нет того и другого, там нет и движения. Но стихии быть равномерными никогда не могут. Таким образом стояние мы будем относить всегда к равномерности, а движение к неравномерности. Причина же неравномерной природы лежит в неравенстве.
О РАЗЛИЧНЫХ ВИДАХ МАТЕРИЙ, СОСТОЯНИЙ, ТИПОВ СТИХИЙ:
[.....]
как и имеющее двигать без имеющего быть движимым допустить трудно, — даже невозможно; а где нет того и другого, там нет и движения. Но стихии быть равномерными никогда не могут. Таким образом стояние мы будем относить всегда к равномерности, а движение к неравномерности. Причина же неравномерной природы лежит в неравенстве. Но происхождение неравенства мы уже раскрыли; а почему неделимые, и разошедшись по родам, все-таки не перестают, под влиянием друг друга, двигаться и перемещаться, — о том ещё не сказали. Так объясним это снова — таким образом. Пределы вселенной, обняв собою все роды (стихий) и, при своей круговидной форме, стремясь от природы сомкнуться в самих себе, сжимают все (в них содержащееся) и не допускают, чтобы оставалось где-либо пустое пространство. Оттого огонь по преимуществу пропитал собою все, за ним воздух, как [437]вторая по тонкости стихия, а там и прочие, в соответствующей мере. Ведь то, что образовалось из частей крупнейших, допустило в своем строении наибольшие пустые промежутки, а что из мельчайших — наименьшие; и вот насильственное скучение сгоняет мелкие роды в пустые промежутки крупных. А когда таким образом роды мелкие располагаются рядом с крупными, — причем меньшие разъединяют большие, большие же сжимают меньшие, — тогда все передвигается и сверху вниз я снизу вверх, чтобы занять свое место; ибо неделимое, переменяя величину, переменяет вместе с тем и свое положение местное. Таким-то путем постоянно поддерживаемое явление неравномерности даёт стихиям движение, которое как продолжается теперь, так и будет продолжаться непрерывно.
Засим надо принимать в соображение, что есть много родов огня, — например, пламень и нечто истекающее из пламени, — что не жжет, но доставляет свет очам, — далее, то, что, вслед за угасшим пламенем, остается от него в горящих телах. Так же точно есть и род воздуха — наиболее чистый, который носит имя эфира, и род самый мутный, называемый туманом и мглою; есть и другие, безымянные виды воздуха, происшедшие от неравенства трехугольников. Родов воды прежде всего два: один род — жидкий, другой — плавкий[100]. Жидкий, приняв в себя роды воды исключительно мелкие и притом неравные, в силу этой неравномерности и самого характера (их) фигуры, сделался подвижным, как сам по себе, так и для влияний сторонних. Плавкий же, составившийся из родов крупных и равномерных, в силу их равномерности, вышел устойчивее того и тяжелым. Но когда [438]теряет эту равномерность под действием привходящего и разрешающего его огня, он подучает больше подвижности, и, сделавшись подвижным, уступает давлению ближайшего воздуха и разливается по земле. По тому и другому состоянию, он принимает имя: платимого — по разрешимости своей массы и текучего — по растяжимости своей на земле. Когда же огонь исторгается из него обратно, тогда теснимый им (огнем) ближайший воздух, — ибо ведь огонь выходит не в пустоту, — гонит ещё подвижную жидкую массу в места, которые занимал огонь и смешивает её с ним. И масса, сжимаясь под этим давлением и, за удалением причины неравномерности — огня, получая снова равномерность, приходит опять к тожеству с собою. Это удаление огня называется у нас охлаждением, а сжатие массы, вслед за удалением огня, как бы оледенением. Но из всего того, что назвали мы плавкими водами, плотнее других и из частей наиболее тонких и равномерных сложилось, процеживаясь через камни, золото, — одновидный род, принявший блестящий желтый цвет, — наиболее чтимая у нас ценность. Отрасль же золота, вследствие своей плотности очень твердая и черного цвета, называется адамантом[101]. Нечто близкое к золоту по составным частям, но представляющее более одного вида, а по плотности стоящее ещё выше золота, принявшее в себя, чтобы быть тверже, малую и тонкую часть земли, но, вследствие больших внутри промежутков, более, по сравнению с ним, легкое и составившее собою один из родов блестящей затвердевшей воды есть медь; то же, что примешалось к нему из земли, — когда [439]от давности оба рода опять отделятся один от другого и примесь оказывается явно чем-то особым, — называется ржавчиною. Вовсе не трудно дать себе отчет и в других такого рода явлениях, если держаться начал суждения вероятного. И кто, ради отдыха, отложив рассуждения о вечно существующем, доставил бы себе это невинное удовольствие — соображать вероятное по отношению к вещам, рождаемым, тот создаст для себя в жизни развлечение порядочное и разумное. Предавшись ему и в настоящем случае, мы вслед за сим изложим, что есть вероятного далее по отношению к тем вещам\ Вода, в смешении с огнем, отличаясь тонкостью и подвижностью, от своей способности к движению и от пути, который пролагает по земле, получает название жидкой[102]; также мягкой — оттого, что основания её, не столь твердые, как у земли, легче подаются. Когда же вода, отделившись от огня, обособится также от воздуха, и сделается равномернее, она, под давлением выделившихся из нее частей, сжимается сама в себе, и таким образом окрепну в, если приходит в это состояние над землею, называется обыкновенно градом, а на земле — льдом; когда же окрепнет менее, и только вполовину, то над землею опять — снегом, а на земле, где образуется из росы, — инеем. Затем, множество разновидностей воды, смешавшихся между собою, которые просачиваются чрез выходящие из земли растения, получают, как целый особый род, название соков. Отличаясь, по различию смесей, один от другого, соки эти представляют много и других, не имеющих имени родов, но четыре из них, — разновидности огненной природы и по большей части прозрачные, получили особые названия: это, во-первых, вино, согревающее душу вместе с телом; затем, род гладкий, легко [440]воспринимаемый зрением и потому светлый на вид, блестящий и лоснящийся, — род именно маслянистый, т. е. смола, коноп, самое масло и другие вещества того же свойства; далее, то, что приятно размягчает соединенные в устах органы вкуса, производя этим способом впечатление сладости, и носит по преимуществу общее имя меда, — наконец, отдельный от всех соков, пенистый род, разлагающий тело жжением, который называется опос [103].
Что касается видов земли, то пропитанная водою земля обращается в каменное тело таким образом. Когда примешавшаяся к земле вода распустится, в смешении она принимает вид воздуха, а образовавшийся воздух стремится вверх, на принадлежащее ему место. Но пустоты в стихиях нет; поэтому он должен потеснить воздух соседний, а этот, как тело тяжелое, подавшись и излившись на массу земли, сильно её сдавит и вгонит в те помещения, из которых вышел новообразовавшийся воздух. Сдавленная воздухом настолько, что уж не разрешается водою, земля становится камнем — более красивым, если, от равенства и равномерности частей, он выходит прозрачным, и менее красивым — в противном [441]случае. Но когда, под быстрым действием огня, земля теряет всю влагу и принимает более хрупкий, противу того вида, состав, является род, которому мы дали название глины. Бывает также, что земля расплавится от огня, пока ещё остается влага, — тогда, по охлаждении, она становится камнем, имеющим черный цвет[104]. И наконец, когда вещество, таким же точно образом отрешившееся, после смешения, от избытка воды, оказывается, вследствие большой тонкости земляных частиц, солоноватым, отвердевает не вполне и сохраняет способность снова распускаться под действием воды, тогда является частью род селитры, имеющий свойство очищать масло и землю[105], частью же боголюбезное[106] по общепринятому мнению, тело соли которое так приятно удовлетворяет сосредоточенные во рту органы вкуса.
Тела, состоящие из этих двух начал[107], нерастворимые в воде и уступающие лишь огню, — держатся так крепко вот по какой причине. Огонь и воздух не расплавляют масс земли; потому что в отдельных своих частицах оказываются гораздо мельче пустых промежутков в её строении и проходят чрез нее широким путем, без всякого усилия, так что, оставляя землю не разрешенною, и не плавят её; напротив, вода, так как частицы её по природе крупнее и пролагают себе этот [442]путь насильно, разрешает её и плавит. Таким образом землю недостаточно плотную разрешает насильно одна вода, плотную же не разрешает ничто, кроме огня; ибо вход в нее доступен только огню. Далее, состав воды наиболее сжатый распускает только огонь, а относительно слабый — обе стихии, огонь и воздух: причем первый делит по промежуткам, а последний даже по трехугольникам. Насильственно сжатый воздух ничто не разрешает обратно на основные формы[108], а не насилуемый расплавляется одним огнем. Что же касается тел, смешанных из земли и воды, то, пока вода держится в насильно занятых ею промежутках земли, части воды, прибывающие отвне, не находя доступа в самую землю, обтекают кругом её массу и оставляют её не размягченной; но части огня входят в промежутки воды, — причем огонь действует на воздух точно так же, как вода на землю, — и становится единственною причиною того, что составное (из земли и воды) тело расплавляется и течет. Бывают между этими телами такие, что содержат меньше воды, чем земли, — это весь род стеклообразный и то, что зовется плавкими видами камней; и такие опять, в которых больше воды, — все, что слагается по образу восковидных и ароматических тел.
О ЖАРЕ И ХОЛОДЕ/ ВЛАЖНОСТИ И СУХОСТИ/МЯГКОСТИ И ТВЕРДОСТИ/СЛИТНОСТИ И РАЗДЕЛЬНОСТИ
[.....]
во-первых, отчего огонь называется у нас теплым? рассмотрим это таким образом, — приняв именно в соображение то разлагающее и режущее действие, которое оказывает он на наше тело. А что при этом испытывается нечто острое, — это почти все мы чувствуем. Надо принять в расчет тонкость его сторон и остроту углов, также мелкость частей и быстроту движения, — качества, благодаря которым он становится сильным и резким и. тонко рассекает всегда все встречающееся, — также припомнить происхождение его фигуры, имея в виду, что преимущественно эта, а не иная природа, разлагает и дробит на мелкие части наши тела, — и представится вероятным, что она-то и произвела то, что называется теперь теплотой, — как самое свойство, так и его имя[111]. Противоположное этому явление нам хорошо известно; но пусть и оно не останется без объяснения. Влага, что окружает наше тело, состоящая из более крупных частей, привходит в тело и оттесняет влагу, по составу более мелкую; но, не будучи в состоянии проникнуть на её место, она сжимает нашу влагу и, делая её из неравномерной и подвижной, от равномерности и стеснения, недвижимою, сообщает ей плотность. Сжатая [444]же вопреки своей природе влага борется, по требованию своей природы, стремясь привести самое себя в состояние противное. Этой-то борьбе и этому сотрясению дано имя дрожи и озноба, а все это состояние, вместе с тем, что его производит, названо холодом.
Далее, твердым почитается то, чему уступает наша плоть; а мягким — то, что уступает плоти. Так и все предметы по отношению друг к другу. Но уступает все, что движется на малом основании; напротив, тела, сложенные из оснований четвероугольных, способные к твердому движению,, представляют собою вид самый упорный, который, достигнув наибольшей плотности, обнаруживает и особенно сильную упругость.
[.....]
Понятие о тяжелом и легком лучше всего выяснится, если его исследуем в связи с природою того, что называется верхом и низом. Ведь совершенно несправедливо мнение, будто есть какие-то два взаимно противоположные по природе места, которые делят вселенную на две половины, — именно, низ, куда стремится все, что имеет некоторую телесную массивность, и верх, куда все поднимается насильственно; ибо, как скоро небо в своем целом сферовидно, все, что образовано в равном расстоянии от средины, должно по природе быть одинаково оконечностью, а срединою надо считать то, что занимает место всем оконечностям противоположное, удаляясь от них на одну и ту же меру протяжения. Если же таковы естественные свойства космоса, то допускающий помянутые понятия о «верхе» и «низе» не прилагает ли к вещам имена, как мы в праве думать, вовсе не подходящие? Ибо о среднем в нём (космосе) месте нельзя с полным основанием сказать, что оно находится внизу или вверху, — оно в середине; а об окружности — ни что она в середине, ни что может содержать ту или другую часть, которая отклонялась бы от нее по направлению к середине более, нежели какая-либо из частей [445]противолежащих. Так можно ли тому, что во всех своих частностях является одинаковым, придавать имена, одно другому противоположные, и каким это образом, — если кто хочет судить здраво? Ведь если бы в средине вселенной даже находилось что-нибудь твердое, само в себе равновесное, — оно, по совершенному равенству оконечностей, не потянуло бы ни к которой из них. Но тот, кто ходил бы кругом по этому твердому телу, нередко, становясь антиподом самого себя, называл бы на нём одно и то же место и верхним и нижним. Ведь если целое-то, как мы сейчас сказали, сферовидно, то противно будет рассудку говорить, что одно его место ниже, другое выше. А откуда же взялись эти выражения и от какого расположения предметов, — что мы привыкли допускать подобное деление, говоря даже о целом небе? — Чтобы согласиться на этот счет, предположим вот что. Если бы кто находился в том месте вселенной, которое досталось в удел по преимуществу природе огня, и где должны быть сосредоточены наибольшие его массы, к которым он стремится; — если бы кто, утвердившись над тем местом и обладая достаточной для того силой, отделил некоторые части огня, положил на весы и, поднимая коромысло, повлек огонь насильственно в среду несродного ему воздуха; то, очевидно, меньшую часть огня он осилил бы легче, чем большую. Ибо когда две вещи поднимает одновременно одна и та же сила, меньшая, неизбежно, скорее, а большая слабее подчиняется, при этой тяге, насилию, — и про более массивную говорят, что она тяжела и стремится книзу, а про мелкую, — что легка и вверх. Но мы должны себя уличить, что то же самое делаем и на этом месте[112]. Ведь, ходя по земле, мы отделяем от нее земляные породы, а иногда и самую землю насильственно и вопреки природе увлекаем в среду [446]неподобного ей воздуха, тогда как из обеих этих стихий каждая стремится к тому, что ей сродно. Но этому принуждению войти в среду неподобную скорее и легче крупного уступает мелкое; и вот мы назвали его легким, а место, в которое его увлекаем, — верхним, противоположное же тому — тяжелым и нижним. Все необходимо бывает таким относительно, оттого именно, что многочисленные роды могут занимать места взаимно противоположные: так, мы найдем, что легкое в одном месте и легкое в другом, также тяжелое и тяжелое, нижнее и нижнее, верхнее и верхнее, все образуется и существует, одно по отношению к другому, в противоположном, косвенном и самых разнообразных направлениях. Но в отношении ко всем им надо иметь в виду одно, — что именно от стремления к началу родственному, которое присуще каждому роду, становится род в своем стремлении тяжелым, а место, куда он стремится, нижним, и обратное тому — обратным. Так для этих собственно свойств пусть будут положены у нас эти причины.
Причину гладкости и шероховатости всякий, должно быть, замечает и был бы в состоянии объяснить её другому: одно-то ведь свойство производит жесткость в смешении с неравномерностью, а другое — равномерность, соединенная с плотностью.
После того, что мы рассмотрели, из общих, относящихся до всего тела свойств, остается ещё важнейшее — причина впечатлений приятных и тяжелых, то, что создает ощущения, при посредстве частиц нашего тела, и со держит в себе сопровождающие их скорби и удовольствия. Но причины всякого воспринимаемого и не воспринимаемого чувством свойства мы поймем, когда припомним, что различали прежде под видом природы подвижной и неудободвижимой[113], — ибо этим именно путем [447]надлежит нам преследовать все, что думаем теперь уловить. Ведь подвижное-то по природе, если подвергается даже и мимолетному воздействию, выделяет кругом по частице другим частицам, которые, в свою очередь, делают то же самое, пока наконец, дошедши до начала разумного, не выразят ему силы деятеля. Противное же тому, по своей косности, не подаваясь никуда кругом, страдает одно, и ничего постороннего в соседстве своем не движет; так что, без выделения частиц, одних в другие, первоначальное впечатление не переходит из них во все животное и не даёт ему воспринять чувством испытанное. Это бывает с костями, волосами и со всеми другими, какие в нас есть, землистыми по преимуществу частями; а сказанное перед этим применяется главным образом к зрению и слуху, ибо в них сильнейшими деятелями являются огонь и воздух[114]. — Так чувства удовольствия и скорби надо представлять себе таким образом. Впечатление, действующее разом — насильственно и вопреки природе, бывает для нас тяжело, а разом же наступающий затем возврат в естественное состояние приятен; если действует спокойно и постепенно, впечатление нечувствительно, если же обратным тому образом, бывает обратным. Все, действующее с легкостью, воспринимается чувством особенно живо, но ни скорби ни удовольствия не доставляет, — каковы, например, впечатления того зрения, о котором сказали мы раньте, что оно образует у нас днем связное тело[115]. Ведь органу зрения не причиняет боли сечение, и жжение, и все другое, что он испытывает, как не доставляет и удовольствия — если он возвращается [448]к прежнему состоянию; но получаются только сильнейшие и яснейшие ощущения, поскольку он что-либо выносит, или, направившись в то или в другое место, схватывает сам; ибо разложение и соединение его частиц совершается без всякого насилия. — Части же тела, состоящие из более крупных частиц, которые с трудом уступают тому, что на них действует, однако ж передают движение целому, испытывают удовольствия и скорби: и именно скорби — когда выводятся из своей нормы, и удовольствия — когда возвращаются опять в прежнее состояние. То, что подвергается отливу и опустению понемногу, восполняется же разом и в избытке, и что де чувствует поэтому опустения, но чувствует полноту, не причиняет смертной части души скорбей, напротив, доставляет ей величайшие удовольствия; — это очевидно на благоуханиях[116]. Но когда тела выходят из своей нормы разом, возвращаются же к прежнему своему состоянию лишь с трудом и поненемногу, тогда все происходит обратно прежнему, — что обнаруживается ясно на прижиганиях и сечениях тела.
Бывает и так, что эти же частицы, обмельчав наперед от гниения, проникают в тонкие жилки и соединяются в известной мере с находящимися там частицами землистыми и воздушными, так что, дав им движение друг около друга, приводят их в смешение: в смешении же эти частицы переталкиваются, одна проникает в другую, оставляя друг друга полыми и окружая то, что в них превзошло; и вот, когда полая влага замыкает в себе воздух, — будет ли она чиста, или землистого B. состава, образуются влажные воздушные сосуды, в виде полых, шарообразных капель воды, и одни из них, прозрачные, что смыкаются из чистой влаги, носят имя пузырей, а другие, что из землистой, которая притом волнуется и вздымается, получают название брожения и кипения; причина же таких свойств называется остротою. Впечатление, противоположное всем тем, о которых сказано, происходит и от причины противоположной; C. когда, то есть, состав привходящих в жидком виде веществ бывает приспособлен к естественному [450]состоянию языка и, намащая его, уравнивает его шероховатость, а все то, что осело или разлилось по языку против требований его природы, одно разводит, другое собирает, и приводит все в положение, по возможности согласное с его природой, — тогда такого рода врачевание насильственных возбуждений, приятное для всякого, называется сладостью.
[.....]
И вот мы можем объявить, что рассуждение о всем у нас приведено теперь уже к концу: ибо, приняв в себя существ смертных и бессмертных и исполнившись ими, этот космос, как существо видимое, объемлющее собою видимых, как чувственный бог, — образ бога мыслимого, — стал существо величайшее и превосходнейшее, прекраснейшее и совершеннейшее, — вот это единое, единородное небо.
____________________________________________
Этим кратким изложением беседы о государстве, веденной накануне, Платон сам устанавливает связь между его «Государством» и «Тимеем». В чем именно полагает он эту связь, видно далее из слов Критиаса, — p. 27 A, — где он указывает порядок приготовленного для Сократа угощения. Все, что говорится в «Государстве» о совершенной добродетели человеческого рода, подтверждается и дополняется в «Тимее», причем речь сводится сперва на рождение универса вещей, потом на происхождение человеческой природы. В книгах «Государства» показывалось, какое значение имеет или может иметь идея добра в человеческой жизни, общественной и частной; теперь, в «Тимее», раскрывается мысль, что эта идея правит всем универсом вещей, почему проявляется и в человеческой природе.
Разговор представляется происходившим на другой день после передачи Сократом его бесед о Государстве. Это видно и из указаний на стр. 17 С и 25 D. Там время разговора относится к 22 числу месяца таргелиона, в которое, по свидетельству Прокла, праздновались меньшие панафинеи; из «Государства» же мы знаем, что в 20 день этого месяца, в праздник вендидий, Сократ заходит в дом Кафала и ведет там беседу о государстве и справедливости, а 21 числа пересказывает её Тимею, Критиасу, Ермократу и ещё одному собеседнику, имя которого не упомянуто. Сократ, думавший встретить опять всех вчерашних друзей, не досчитывается теперь этого последнего. Гевзде полагает (Init, philosoph. Plat. vol. III, p. 23), что под четвертым отсутствующим собеседником Платон разумел самого себя, — что весьма вероятно.
___________________________________
Пифагор, как известно, первый подметил количественное отношение между тонами различной высоты. Выходя из этого наблюдения, он построил теорию гармонии, которая высоту тонов сводила к простейшим математическим величинам и представляла такую близкую аналогию с системою чисел, что гармония и число сделались для пифагорейцев понятиями почти тожественными. Количественные отношения, открытые в области звука, пифагорейцы перенесли потом и на все мироздание, положив, что планеты и другие небесные тела, в своем стройном движении, должны точно также представлять известные гармонические сочетания, которые если не доступны нашему слуху, то постигаются умом. Так возникло известное учение о гармонии сфер, которое принимал, в главных его основаниях, и Платон, и которое ещё долго после того поддерживалось философами. Деление, которому подвергается у него мировая душа, вытекает прямо из этого учения. Оно даёт, как мы видим из текста, прежде всего такой ряд чисел: 1, 2, 3, 4, 9, 8, 27. Из этих семи чисел пифагорейцы выводили все основные гармонические сочетания. Отношение 1: 2, так же как следующие за ним 2: 4 и 4: 8, представляет собою интервал октавы. Октава, в отношении 2: 4, распадается, как мы видим, на два интервала, 2: 3 и 3: 4, которые представляют собою: первый квинту, а второй кварту. В отношении 4: 8 интервал 8: 9 служит показателем отношения между квинтой и квартой (3/2: 4/3=9/8) и составляет, как сейчас увидим, один тон. Отношение 9: 27, или, в сокращении, 1: 3, состоит из сложного интервала октавы с квинтой (1: 2: 3). Вся система деления (1: 27) обнимает четыре октавы (1: 2: 4: 8: 16) и интервал 16: 27, состоящий из квинты 16: 24 (или 2: 3) и одного тона 24: 27 (или 8: 9) и образующий таким образом сексту. — Под двухстепенными (;;;;;;;;) и трехстепенными (;;;;;;;;;) промежутками, о которых говорится далее в тексте, разумеются интервалы двух геометрических прогрессий, входящих в приведенный выше семичлен: потому что если мы возьмем числа этого семичлена через одно, то различим в нём, действительно, при общем первом члене, две отдельные четырехчленные прогрессии (;;;;;;;;;): 1, 2, 4, 8 и 1, 3, 9, 27, которые образуются — первая множителем 2, а вторая множителем 3. Интервалы этих прогрессий и восполняются далее гармоническими тонами. Это делается так, что между каждыми двумя членами прогрессии вставляются средние пропорциональные величины: арифметическая и так называемая гармоническая. Под именем средней гармонической разумеется такая величина, которая образует разность с двумя другими, большею и меньшею, на пропорционально одинаковые их доли (таково будет число b по отношению к числам а и с, если Файл:15097 5.png так что Файл:15097 6.png. Средние пропорциональные числа двух первых членов первой прогрессии, 1 и 2, будут: арифметическое — 1 ; гармоническое — 1 1/3. Мы видим, что октава 1: 2 делится таким образом на три интервала 1: 1 1/3: 1 ; : 2, или, в целых числах, 6: 8: 9: 12, причем 6: 9 и 8: 12, сокращаясь в 2: 3, составляют квинты, а 6: 8 и 9: 12, или 3: 4, — кварты, интервал же 8: 9, как разность между квинтами и квартами, образует один тон. В последовательном порядке, получаются: кварта, тон и кварта. Таким же образом интервал первых двух членов второй прогрессии, 1: 3, средними пропорциональными 1 ; (гармоническою) и 2 (арифметическою) делится на интервалы 1: 1 ; : 2: 3, или 2: 3: 4: 6, представляющие, в последовательном порядке, квинту, кварту и квинту. Так как эти деления интервала 1: 3 совпадают с арифметическими делениями интервалов 1: 2 и 2: 4, то на них распространяются и гармонические деления этих последних интервалов (1 1/3 и 2 2/3), т. е. каждая из квинт интервала 1: 3 делится также на кварту и один тон. Затем интервалы всех кварт остается наполнить интервалами тонов; но те и другие несоизмеримы, так что на каждую кварту приходится не три, а только два полных тона, и образуется остаток (;;;;;;), как бы усеченный тон. Из сравнения интервалов кварты 1: l 1/3 и двух полных тонов (1: 1 17/64) не трудно убедиться, что интервал этого усеченного тона составляет 246: 253.
Перейти ; Все гармонические деления, о которых мы говорили выше, древние представляли наглядно, отлагая их на прямой линии, которая в этом случае получала название канона или монохорды. Не удивительно поэтому, что Платон, применяя к мировой душе законы гармонии, тотчас вслед за тем переносит на нее и эту схему, этот внешний образ гармонии,-прямую линию. Творец рассекает её, по словам Платона, надвое, в длину, слагает обе образовавшиеся линии накрест, под острым углом, и сгибает ту и другую в круги, взаимно пересекающиеся в двух противоположных точках. Но одному кругу даётся первенствующее, значение: он делается внешним и оставляется нераздельным, постоянным, всегда себе тожественным,-как бы основанием мироздания, тогда как другой, внутренний, выражая собою начало изменчивости, подразделяется на семь концентрических сфер (по числу пяти планет, солнца и луны), расположенных в порядке гармонических интервалов, но движущихся неодинаково, т. е. с различною скоростью и в разных плоскостях. Первый круг есть небесный экватор, лежащий в одной плоскости с земным; второй надо представлять себе не линией, а скорее поясом или кольцом, охватывающим орбиты нескольких плоскостей: это так называемый зодиак. Если же удержим за ним понятие линии, то можем приравнять его к эклиптике, пересекающей экватор точно также под острым углом. Первый круг получает движение, как сказано в тексте, вправо по стороне, второй — влево по диагонали. Под диагональю надо здесь разуметь диаметр эклиптики, соединяющий точки пересечения её с равноденственными кругами; под стороною — диаметр того или другого равноденственного круга, как сторону построенного на этой диагонали прямоугольника, которая будет лежать, очевидно, по одному направлению с кругом экватора. Движение вправо придается внешнему, а не внутреннему кругу, конечно потому, что он представляет собою начало высшее. При этом правою стороною признается правая по отношению к Творцу, которого Платон помещает образно (ср. De rep. p. 617) вне созидаемого мира.
Следует знаменитое рассуждение о первобытной материи, которое всегда так занимало комментаторов Платона и служило предметом таких оживленных споров. — Платон отличает от материи конечной, принявшей уже известные формы и условия (;; ;;;;; ;;;;), материю бесконечную, свободную от всяких подобных ограничений (;;;;;;;). Прежде чем вступить в первый из указанных фазисов, мировая материя должна была находиться в этом свободном, так сказать, разрешенном состоянии, потому что только из бесконечного может вообще возникнуть и сложиться что-либо конечное. Таким образом четыре основные стихии, различаемые ныне в составе мировой материи, нельзя считать первобытной материей: они представляют собою уже позднейшие её виды и формы. Что же такое была первобытная материя, послужившая им началом? Во-первых, как мы видим, её следует представлять вне всяких форм, условий и отношений. И однако ж, так как она послужил началом для всех видимых явлений, мы должны признавать её бесконечно изменчивой и делимой, — способной к восприятию всех тех ограничений, в которых мы ей отказываем. Далее, материя эта вместе и вещественна и не вещественна: её нельзя считать телом, потому что с понятием о теле нераздельно понятие о какой-либо форме; но ясно, что ей нельзя также и отказывать в телесности. Человеческий ум, которому доступны только явления конечные, не может иметь ясного представления о такой материи, и если он постигает её, то постигает, по выражению Платона, некоторым ложным или искусственным суждением, — ;;;; ;;;; ;;;;;;;, — т. е., другими словами, составляет понятие о ней как бы насильственно, путем отрицания. Поэтому ниже Платон прилагает к первобытной материи эпитет невидимой (;;;;;;;). Кроме того, он называет её чем-то пространственным (;; ;;; ;;;;;), материалом, из которого образуются формы (;;;;;;;;;), матерью, также приёмником и как бы питомником (;;;;;;;, ;;;; ;;;;;;) всех явлений, — определение, которое было потом в большом ходу у философов Платоновой школы. Эпитеты эти выражают вообще мысль, что первобытная материя служит необходимым посредствующим началом между миром явлений и идеями, так как только чрез неё идеи находят себе выражение в явлениях. Впрочем, если что подавало повод к спорам и недоразумениям, то это именно обилие эпитетов и определений, которыми характеризуется первобытная материя у Платона. Упуская из виду поэтический, образный характер этих эпитетов, многие из комментаторов склонны были принимать их в слишком узком смысле и потому не могли согласить между собою. Одни (напр., Теннеман и Рейхардт) находят, что Платон несомненно впал в ошибку, смешав понятия о материи и пространстве. Другие (напр., Ибервег и Суземиль) считают нужным доказывать, что под именем первобытной материи Платон, в сущности, не разумел ничего более, как пространство.
Три более легкие стихии, разлагаясь на простейшие свои составные части, могут переходить одна в другую, причем требуют, для своего нового образования в формах той или другой стихии, столько же составных частей, как и представляющие стихии геометрические тела. Так, из воды (икосаедр), разлагающейся на двадцать частей, могут образоваться две с половиной единицы воздуха (октаедра), слагающегося только из восьми частей, а из воздуха — две единицы огня (тетраедра), который слагается из четырех частей. И наоборот, для образования воды нужны пять единиц огня или две с половиной единицы воздуха.
Воздух и огонь, наиболее тонкие и подвижные из четырех стихий, являются очень важными деятелями в процессе зрения и слуха, так как первый проводит к органу слуха звуки, а последний есть источник того света, внешнего и внутреннего, из которых, по изложенной выше теории (p. 45 B sqq.), слагается зрение.
https://ru.wikisource.org/wiki/(/)