Русалка. Почти по Андерсену. Глава 9

      
                9.               

           На следующую ночь он пошёл на свидание немного раньше. Издали звучала музыка  —  ещё не закончились танцы, и Митя, сам не зная зачем, завернул к танцплощадке.               
           Танцплощадкой в лагере служила круглая веранда с чугунной оградой, увитой плющом. Иногда на небольшой сцене выступал  ансамбль, это событие собирало избранную публику, но сегодня была обычная дискотека. Митя подошёл после того, как отзвучала очередная композиция, и сразу увидел Светку и Роберта. Они стояли у самого края  —  Роберт, положив Светке руку на плечо, что-то говорил, видимо, в чём-то её убеждая, она кивала головой, тревожно глядя ему в лицо. Рука Роберта лежала на её плече по-хозяйски, уверенно. Митя, стоя в тени, внимательно смотрел на Светку. Такой Митя её ещё никогда не видел. У неё лихорадочно блестели глаза, и выглядела она взволнованной, напряженной и как будто растерянной.
         Танцплощадка играла значительную роль в жизни лагеря. Она служила местом встреч и знакомств. То, что потом происходило в укромных уголках лагеря, частенько начиналось отсюда. Здесь тусовались, обменивались новостями, назначали свидания… Голоса, взрывы смеха, возбуждение, висевшее над площадкой  —  все это было так привычно и знакомо, что Мите невольно захотелось туда же, ко всем. Но какое-то отчуждение и даже враждебность ко всему, что здесь происходило, уже отделили его от остальных. Он вдруг почувствовал себя изгоем. Словно все, кто находились по ту сторону ограды, были стаей, в которой он не принадлежал. Это была страшная мысль, но ещё страшнее было думать, что он когда-то был таким же и мог таким и остаться.   
          Зазвучала музыка: быстрый, напористый ритм. Роберт схватил Светку за руку, потянул её в круг, и они ритмично задвигались. Роберт танцевал красиво, тело его пульсировало, перекатывалось мускулами, сливалось с музыкой. Бедная Светка, пытаясь подражать ему, дергала бедрами, извивалась, но это получалось у неё совсем не так, как у Роберта. Она старалась изо всех сил, а Роберт, снисходительно, почти с презрением глядя на неё, добавлял в свои движения ещё чего-то, почти непристойного, и танец превращался в откровенный призыв. Прямо на танцплощадке он уже обладал ею, она знала это и принимала как должное.
          То, что происходило между ними, не привлекало к себе внимания. Здесь с большим или меньшим успехом все делали то же: соблазняли,  соглашались или отвергали, и всё это, не говоря ни слова. Митя словно впервые увидел, что на самом деле происходит на танцплощадке. Танец был здесь не искусством, не состязанием в ловкости и красоте, он приобретал свою первобытную суть  —  найти себе пару.
         Митя смотрел на Светку, на Роберта, на остальных и чувствовал, что в нём закипает гнев. Он еще не умел сформулировать, что он ненавидит в происходящем, но он ненавидел. Сколько раз он сам бывал тут и ничего не замечал. Что же произошло? Он чувствовал — дело не в Светке, не в Роберте. Что-то изменилось в нём самом. 
        Он круто развернулся и быстро пошёл по тёмной аллее, спускающейся к пляжу.
               
                .   .   .               

         Прошло ещё несколько дней. Митя похудел, осунулся, последние дни он спал всего по несколько часов в сутки. Всё, что ему поручали, он делал машинально, думая об одном: когда же наступит ночь? Многие заметили, что с ним что-то происходит. Евгений Борисович ни с того ни с сего посоветовал ему пить пустырник. Девчонки многозначительно смотрели на него, за спиной хихикали. Ему было всё равно. Но однажды напряжение, которое копилось в нём, прорвалось. Митя подрался с Робертом.
        Это случилось на оперативке. Роберт был красивый парень, но при этом отнюдь не глуп. Об эпизоде со Светкой он уже пожалел, нужен он ему был разве что для статистики, а Митя и в лагере, и институте был не последним человеком, портить с ним отношения Роберту не хотелось. Кроме того, по-своему он Митю уважал.
        В конце оперативки, когда Евгений Борисович закончил давать наставления по поводу предстоящего назавтра Дня Нептуна, сказав, между прочим: «Если кто-нибудь утонет, я и с него, и с вас  семь шкур спущу!»  —  Роберт подсел к Мите и положил руку ему на плечо.
         —  Макаров, не злись. Я всё понимаю, но она сама захотела… Не отказываться же?  —  он ухмыльнулся. —  Если женщина просит...
         —  И чего ты от меня хочешь?  —  спросил Митя, убирая его руку с плеча.
         — Да в общем, ничего. Скажу одно  —  она такая же, как все. Не стоит того, чтоб из-за неё нормальные мужики ссорились.
         —  Значит, я ненормальный.
          Роберт наклонился к нему ближе и зашептал:
         —  Да не нужна она мне, пойми! Я же не знал, что у тебя так серьезно. Ну, перепихнулись, большое дело! Прости, если можешь.
          Митя поднял глаза на Роберта. Тот, прищурившись, смотрел ему в лицо, готовый к любому повороту разговора. Красивый  —  густые ресницы, волевой подбородок  —  в эту минуту он олицетворял для Мити всю фальшь, всю корысть и всю грязь, которые стоят между мужчиной и женщиной и которые почему-то называют прекрасным словом  —  «любовь». Мите стало жаль Светку. Роберт подмигнул Мите и сверкнул своей неотразимой улыбкой.
          — Ты за кого хлопочешь, за неё или за себя? — спросил Митя.
          — Та-а-к... —  процедил Роберт. Улыбка сбежала с его лица, оно стало жестким и грубым. —  Я не хлопочу, просто совет могу дать, потому что жаль мне тебя. Так вот, запомни: баб много, и все они хотят только двух вещей  —  либо в постель, либо замуж. Третьего не дано. Из этого исходи, лучше спать будешь. А то уже щёки ввалились… Кто-то тебя, видно, хорошо утешает. Может, познакомишь?
           Митя ударил его прямо в красивое наглое лицо. Ударил с наслаждением. Роберт вместе со стулом упал ногами вверх. Все повскакивали со своих мест. Роберта схватили за руки. Митя стоял бледный, с холодными невидящими глазами.
          Евгений Борисович побагровел и заорал:
          –  Идиоты!!! Совсем с ума посходили! Нашли место! Кочерян, на рабочее место, живо! А ты, Макаров!.. Уж от тебя не ожидал... 
           Он перевёл дух и сказал тихо, но внушительно:
          —  Предупреждаю: если последует продолжение, я вас обоих из лагеря вышвырну в два счета! А могу и из института! Понятно? Все свободны. Макаров  —  останься!
           Когда все ушли, Евгений Борисович, отдуваясь, сел за стол вытер пот со лба и пропыхтел:
          —  Ну, рассказывай... Только не трудись повторять, то, что все говорят, это я и так знаю. Говори толком, что стряслось.
          Митя сказал:
          —  Извините, что не сдержался... Кочерян сказал гадость.
          Директор нахмурился:
          —  Я тебя не об этом спрашиваю. Я хочу знать, что с тобой происходит.
          Митя даже не поднял глаз:
          —  Евгений Борисович, что со мной происходит, это никого не касается. Я не обязан Вам отчитываться. Извините за драку и разрешите мне уйти.
          —  Не разрешаю! — рявкнул директор. —  Я отвечаю за порядок в лагере, за каждого из вас в отдельности и за тебя в том числе. Если ты утопишься в акватории лагеря, меня посадят. А если на тебя поступит заявление об  —  уж  извини!  —  изнасиловании какой-нибудь несовершеннолетней потаскушки, я буду писать отписки всю оставшуюся жизнь. Кроме того... —  он помедлил,  —  ...мне твоя судьба не безразлична. Не хочешь говорить, не надо, но если я могу тебе помочь... —  он понизил голос и похлопал толстой волосатой рукой по столу,  — ...а я многое могу...  я сделаю. Имей это в виду.
          Митя поднялся:
          —  Спасибо, Евгений Борисович, я буду иметь в виду. Но пока ничего страшного не произошло, не беспокойтесь.
          —  Ну, иди... Да не забудь,  —  Евгений Борисович перешел на свой обычный командный тембр, —  чтоб плакаты к шести часам были готовы!

                .    .    .

           После обеда, когда он выходил из столовой, к нему подошла Светка. Она была в лёгком голубом платьице и слегка подкрашена, словно собралась в город. Митя понял, что она специально ждала его.
             —  Митя, — Светка взяла его за руку и неловко улыбнулась, — можно с тобой поговорить? Давай зайдём в столовую, тут жарко.
            Они вошли и остановились у большого во всю стену окна, за которым белым зноем сиял ослепительный день. Стойкие кипарисы гордо и печально несли эту пытку солнцем, всё остальное поникло и затаилось в изнеможении, дожидаясь спасительной вечерней прохлады.
            На верхней губе у Светки блестели капельки пота, видно было, что она волновалась. Она не выпускала митину руку, ладонь её была влажная и холодная, несмотря на жару. Митя высвободил руку и вопросительно посмотрел ей в лицо:
             —  Я тебя слушаю.
             Он был совершенно спокоен, его самого удивляло, до какой степени ему было безразлично то, что ему скажет Светка.   
             —  Митя, прости меня. —  жалобно сказала Светка. —  Я сама не знаю, как это получилось. На меня что-то нашло. Прости меня, пожалуйста!  —  она вздохнула. —  Я думала… Я думала, что он... —  она замялась.  —  А он…
             Помолчав, и видимо, истолковав митино молчание в свою пользу, Светка заговорила торопливо и доверительно:
              —  Ты очень обиделся? Не думай, он мне не нравится. С тобой мне гораздо лучше. Ты самый лучший, самый умный, ты самый, самый...
            Митя молчал. 
            —  Митечка, ну прости меня! Пожалуйста! — Светка зарыдала.
         Митя по-прежнему молчал, смотрел на Светку, на её заплаканное, но всё равно привлекательное лицо и не понимал, почему он должен её прощать. Он слышал всё, что она ему говорила, ему было жаль её, но думал он в это время об Асе. Приближался вечер, приближалось её время, всё остальное было неважно.   
            — Я тебя прощаю. —  сказал Митя. —  Не плачь, всё будет хорошо, —  и вышел из столовой.