Дочь

Моей дочери Валерии посвящается

Пролог

  Еще до того, как мое крохотное тельце материализовалось на планете Земля, я долгое время находился в воронке. Меня, и неисчислимое множество таких же сущностей, тянуло вниз, к узкой части воронки, непрерывно вращающимся, плотным потоком. Навстречу нам, из конца воронки, лился активный красноватый свет. Расстояние между нами и источником света ощутимо не увеличивалось, но мы знали, что конечная цель нашего полета там. Все летящие сущности были переполнены знаниями. Знания, безостановочно, как ртуть, переливались из одной сущности в другую, и лететь было интересно. Большей частью наш путь пребывал в черной пустоте, и лишь стенки воронки были обозначены еще более темным тоном черного цвета. Но иногда они начинали фосфорицировать, окружающую нас пустоту постепенно заполняли дрожащие фиолетовые змейки, и внизу, заслоняя собой свет, возникал, горящий зеленым огнем, круглый сгусток материи. Фиолетовые змейки становились длиннее и ярче. Переплетаясь друг с другом, они образовывали сеть. Сеть округлялась, становилась шаром, и внутрь него попадалось какое-то количество сущностей. Сближаясь со сгустком материи, фиолетовый шар со своими пленниками отделялся от потока и уносился в сторону этого сгустка. Он виднелся еще какое-то время, а потом растворялся в зеленом мерцании. Тотчас, на этом месте, возникала оранжевая точка, летящая в обратную сторону. Точка быстро увеличивалась и, по мере приближения к нам, становилось заметно, что это летит такая же круглая сеть, только другого цвета и с другими сущностями. Присоединившись к потоку, теперь уже оранжевые змейки расплетались, освобождали вновь прибывших и исчезали. Краски тухли, и наше движение продолжалось в обычном порядке. Оно длилось тысячи, миллионы, а может быть, и миллиарды лет. На каком-то его этапе, попавшись в сплетенную из фиолетовых змеек сеть, я тоже был доставлен на твердый сгусток материи, именуемый, проживающими здесь командировочными, - планета Земля. Здесь ко мне был приставлен ангел-хранитель, и назначен определенный срок земной жизни в образе человека. Небольшую часть этой жизни я и хочу описать.


Л А Н А

   Шел 1980 год. После новогодних праздников установилась сухая, солнечная погода с небольшими утренними морозами. Я целые дни проводил на улице, догуливая последние в своей жизни школьные каникулы. В этом году я заканчивал 10-летку. Так уж вышло, что начиная с восьмого класса, я встречался с какой-нибудь девочкой. Эти встречи сопровождались бурной любовью, далеко не платонической. Но дело не в этом. К моменту описываемых событий, у меня за плечами имелось два серьезных романа, которые развивались по канонам классической драматургии – пролог, завязка, кульминация, развязка, эпилог. Иными словами – знакомство, предварительные ласки, страсть, охлаждение, расставание. Один раз я был обманут и брошен, другой – наоборот. Поэтому я не страдал, а подыскивал себе следующую подружку. Что поделаешь, не хотелось пребывать в одиночестве в таком солидном возрасте – приближалось 17-летие.
Я нашел ее, буквально, в соседнем дворе. Все случилось практически так, как это описывал Михаил Булгаков в своем знаменитом романе. Я шагал в направлении автобусной остановки, придумав себе какое-то дело. Под ногами поскрипывал неглубокий, свежевыпавший снег, и идти было приятно. Она шла мне на встречу по параллельной дорожке в метрах пятидесяти от меня. Для января было еще довольно светло, и мы ясно видели друг друга. Во дворе, окруженном пятиэтажками, кроме нас не было ни одного человека. Я тогда еще не читал «Мастер и Маргарита» и потому не удивился.
Поравнявшись со мною, она замедлила шаг. Я свернул в ее сторону, подошел и заговорил.
   Интересно устроена наша память. Сейчас, в эту самую минуту, по прошествии тридцати с лишним лет со дня нашей первой настоящей встречи, я отчетливо вижу ее. Она была обута в бордовые зимние сапожки, ее ладную, невысокую, дышащую молодой гордостью, фигурку облегало, в тон сапожек, пальто с норковым воротником, на голове аккуратно разместилась кокетливая женская шапочка из того же, что и воротничок, меха. Она, приподняв голову, смотрела на меня, ожидая, что я скажу. И, чтобы разделаться с булгаковщиной, добавлю. В руках она не держала никаких цветов. Тем более, желтых. На руках у нее были синие вязаные рукавички. Шею укутывал такой же шарфик.
Сейчас я очень хорошо ее помню. А двадцать лет назад, после той аварии, после того как я увидел ее смерть, я не только забыл ее внешность, но и эпизоды нашей 11-летней семейной жизни. Позже, из книг по психологии, я узнал, что человеческий мозг наделен механизмом, способным блокировать возникновение воспоминаний, которые могут разрушительно подействовать на нашу психику. По мере того, как душевная рана затягивается, мозг «отпускает тормоза», и человек, как бы, прозревает. Так же произошло и со мной. После той аварии я решительно не мог вспомнить нашу семейную жизнь. Это не было полной потерей памяти. Я прекрасно помнил знаменательные семейные события, ориентировался в датах, натыкаясь взглядом на фотографию жены, я знал кто это. Но эти знания никак не затрагивали мою личность. Они жили во мне кадрами из хорошо знакомого, но неинтересного кинофильма. Да, и в разговорах с подрастающей дочерью мы не касались темы прошлого. Меня это угнетало. Я любил свою жену при ее жизни. Куда же подевалось это чувство после ее смерти? У меня развился комплекс вины, и я стал считать свою личность безнравственной. И только много позже, живя с другой женщиной, я сумел восстановить картинку памяти до такой степени, что смог безболезненно вспоминать ее запах. Ну, почти безболезненно.
   Но вернемся к нашей первой настоящей встрече. Мы стояли и болтали о всякой всячине. Дело в том, что мы учились в параллельных классах и, конечно, много раз виделись на переменках, возле школы и т.д. Мы даже знали, как кого зовут. Ее звали Лана. Лана Светличная. Но мы ни разу не заговаривали друг с другом. Она – по причине девичьей скромности, я – потому, что она никак не выделялась из общей массы девочек, которых в нашей школе было много. Вообще-то, в девичьем школьном коллективе наиболее заметны глупенькие, чистенькие отличницы и их антиподки. Из первых выходят старые девы, из вторых – подруги для мужчин. Остальные девочки, которых большинство, благополучно созревают и становятся хорошими женами и матерями. Моя будущая жена очень прилично училась, но отличницей все же не была.
   Тот, наш самый первый разговор завязался легко. У нас было много общих знакомых, интересов и проблем. Например, куда поступать после школы? Разговаривая, я применил свою излюбленную тактику общения с женским полом, а именно – обрушил на бедную девичью головку всю мощь своего интеллекта, состоящего из неровно-нарезанного винегрета разнообразных сведений. Я рассказывал ей о недавно прочитанной повести «Один день Ивана Денисовича» опального писателя Солженицына, заговорщицким шепотом открывал тайны запретного Западного мира, передавал сплетни об известных людях нашего города и, конечно, много врал. Наверное, удачно. Во всяком случае, она слушала с интересом и в нужных местах смеялась. Увлекаемый собственный красноречием, я, помню, коснулся одной темы, к которой она осталась равнодушной. Эта была тема религии. Лана, как и почти все вокруг, не верила в существование бога. Такое мировоззрение навязали ей идеологи существующей в те времена тоталитарной системы. А я уже тогда кое-что знал о нем. Когда я был ребенком, мои родители много работали. Меня, в основном, воспитывала, бабушка и, отчасти, дедушка. Бабушка была адептом Церкви Адвентистов седьмого дня, а дедушка – проповедником этой церкви, и его расстреляли в 1937 году. К слову сказать, атеизм моей жены мгновенно улетучился одной ужасной ночью, когда мы с ней одновременно проснулись, ощутив чье-то неприятное присутствие. Над нами в воздухе висела черная клякса, размером с человеческую голову. У кляксы имелись горящие ненавистью глаза, которыми она с интересом смотрела на нас. Жена судорожно сжала мою руку, а я, с остановившимся сердцем, ждал развязки. Так продолжалось несколько секунд. Внезапно это существо резко взлетело к потолку, молниеносно очертило там круг и растворилось у дальней от нас стены. Мы тотчас включили свет и обнаружили, что наша маленькая дочка лежит у нас под диваном с закрытыми глазами. Мы ее с трудом привели в чувство. На все наши вопросы, как она здесь очутилась, и почему она не спит на своей кроватке у себя в комнате, она несколько раз повторила: «Мне было страшно». Так было. И я бы никогда не решился описывать такие вещи, если бы ни пример колумбийского писателя Габриеля Гарсиа Маркеса. Великого писателя! Эрнест Хемингуэй в своей книге «Праздник, который всегда с тобой» пишет, что, по его мнению, на вершине мировой литературы стоит роман Льва Толстого «Война и мир». И я с ним полностью согласен. С одной оговоркой. На том же уровне разместился «Сто дней одиночества» Маркеса. Впрочем, все романы на свете, по глубине идей и качеству художественной выразительности, сильно уступают Библии. Итак, приоритеты обозначены. Погнали дальше!
В тот первый день мы сильно загулялись. И только окрепший к ночи мороз напомнил нам, что пора расходиться по домам. Мы долго прощались у ее подъезда, еще не подозревая, что где-то там, на небесах, уже написан наш брачный контракт, который мы не сможем разорвать самостоятельно, и что прошедший день, лишь первый в длинной веренице дней, в которой мы будем принадлежать друг другу. Мы попрощались с ней до завтра, и для меня началась другая жизнь.
   Изменения, произошедшие в моей жизни, кардинальным образом изменили меня самого. Раньше я, обладая индивидуальным характером и задатками лидера, иронично относился к культурологическим условностям человеческого общежития. Осознавая, что это гордыня, грех и все такое, я, тем не менее, уважал и взращивал свой цинизм, ошибочно считая его залогом своей независимости. Теперь, по-настоящему влюбившись, я с удовольствием окунулся в эти самые условности. Так я, без особой надобности, таскал легкий портфель Ланы от ее дома до школы и обратно. Заходя за ней перед школой к ней домой, старался принести ей хотя бы маленький гостинец – яблоко или несколько конфет. В первый (но не в последний) раз бросил курить. Короче, стал добрым, слабым и уязвимым. Хорошо еще, что у меня было реноме крутого мачо, и Лана меня поначалу немного побаивалась. Она, хоть, и выглядела вполне сформировавшейся женщиной, внутри оставалась еще девочкой-подростком. У нее рано умер отец, оба деда погибли на войне с фашистами, и тщательно культивируемая ее мамой и бабушкой память об этих людях мужского пола, не давала ей представления о мужчинах в целом. У Ланы я был, во всех отношениях первым мужчиной, и она не знала как себя со мной вести. Я это интуитивно чувствовал и относился к ней до того бережно, что впервые поцеловал ее, лишь спустя месяц после нашего знакомства. Вот, вам, и мачо.
Правда, мы редко оставались наедине. В то время у меня было много друзей. Одноклассники, ребята и девчонки, с которыми я познакомился в других районах города, приблатненные дворовые пацаны – всех их я свел в одну большую, разношерстную веселую компанию. Любого своего нового знакомого я тащил к себе домой, поил чаем с бутербродами, заговаривал человека до одури и, при первом удобном случае, представлял его всем остальным. Знакомя всех со всеми, я оставлял за собой право считать каждого из них своим личным другом, и очень удивлялся, когда между кем-нибудь, в обход меня, завязывались отношения. Нечего и говорить – Лана сразу была введена в мой круг и представлена, как моя неприкосновенная частная собственность.

С Н Е Ж А Н А

   По вечерам мы собирались у моей одноклассницы Снежаны. Ее мама, тетя Яна, была еврейка с украинской, хлебосольной душой, а папа – азербайджанцем. Я его видел один раз на рынке, где он работал мясником. Это был крупный, хмурый мужчина в белом, забрызганном кровью, фартуке, с ярко выраженной восточной внешностью и огромным топором в руках. Снежане не хватало денег на покупку сапог, и она решила попросить их у отца. Меня она захватила в качестве моральной поддержки.
- Привет, папа, - радостно обратилась к нему Снежана.
- Здравствуй, - отвечал отец, внимательно разглядывая топор.
- Как дела? Яхши?
- Яхши.
- Пап, маме на работе предложили югославские сапожки. Как раз на меня. Не хватает 50 рублей. Добавишь?
- Да! Завтра прыходы. В субботу.
В этот день был вторник. Мы развернулись и пошли.
- Мат слущай! – крикнул нам вслед отец. Так он рекомендовал Снежане слушаться маму. В трамвае я спросил у Снежаны,
- Как думаешь, добавит?
- Вряд ли. Но все равно, пусть помнит, что у него есть дочь!
Я про себя подумал: «кому это надо?», но вслух ничего не произнес. Тетя Яна рассталась с этим азербайджанцем давно – сразу после рождения дочери. И, по-моему, правильно сделала. Они были, явно, не пара. За то, в результате этого странного альянса, на свет появился остроумный, жизнерадостный, преданный друзьям человек – Снежана. Ну, а югославские сапожки мама приобрела ей в долг.
Лана была представлена этой семье, и все складывалось замечательно. У нас тогда в ходу был портвейн. Каждый из нас, юных мужчин, заходя к Снежане, считал своим долгом принести бутылку. По мере увеличения количества присутствующих, градус веселья в квартире значительно повышался. Однако выпивки, как всегда, не хватало. Гастроном находился рядом, но он закрывался в 8 вечера. Опасаясь остаться без портвейна, мы уже в 19 часов начинали сбрасываться. В основном мелочью. У кого сколько было. У наших девочек денег, почему-то, было всегда больше. Недостающий рубль обычно добавляла тетя Яна. В гастроном засылался гонец, который возвращался через 10 минут, позванивая бутылками.
В той, увы, уже далекой юности, вино для нас не являлось самоцелью. Оно даже не было средством для общения - оно было его красивым атрибутом. Мы пили, шутили и спорили. Снежана, как настоящая хозяйка светского салона, мечтательно прищурив свои восточные, блестящие в полумраке глаза, притворно вздохнув, невинно замечала:
- Хорошо жить в Америке. Магазины открыты всю ночь. А видеомагнитофоны! А вообще-то, у нас жить лучше. У нас есть справедливость!
- Ты шо, Снежана,- горячился я, - какая справедливость? – Мой папа – адвокат, а получает меньше, чем рабочий на заводе.
- За то, он у тебя взятки получает, - живо подключался кто-то к разговору, - ветчина у вас в доме не переводится.
- А Брежнев, по-твоему, взятки не получает, - не очень убедительно возражал я, задетый за живое.
Разговор о политике неизменно подводил нас к личности Владимира Ильича Ленина, -
- Если бы Ленин был жив – все было бы по-другому!
- Что было бы по-другому?
- Все! Он перед смертью писал в ЦК партии…
- Ты еще его письмо к Плеханову вспомни!
- Ленин – жив, Ленин – жид!
-Ха-ха-ха!
- Мальчики! Не смейте смеяться над ним! Он столько для нас сделал!
- Шо он сделал? На Западе у всех машины, видухи, джинсы. А у нас? Пошел он к черту, твой Ленин!
Заметьте – «к черту».Не в «жо…», не на «х…», а – «к черту»! Мы были очень деликатно воспитаны.
- Ой, ребята! Что я читала в «Огоньке», всплескивает ладошками красавица-осетинка Ася Дагоева, - оказывается Штирлиц – муж Мордюковой.
- Не Штирлиц, а Тихонов!
- Какая разница! Как он может с ней жить?

   В конце февраля наш город накрыла та самая погода, когда невольно думаешь: «Господи, когда же это все кончится?». Дни стояли серые и хмурые. Солнце, как будто забыв о нашем существовании, не показывалось. Еще недавно радовавший глаз снег, пушистым ковром стелящийся под ногами, превратился в угрюмый, бурый лед. Воздух был напитан морозной сыростью и отдавал запахом тревоги. В такие дни жди неприятностей. И они, конечно, подоспели. Играя в волейбол на уроке физкультуры, я вывихнул правое плечо. Наш физрук, по прозвищу Тарзан, попытался его вправить, но добился только того, что я от боли потерял сознание. Вызвали «скорую», меня отвезли в больницу, и там, под общим наркозом, хирурги поставили плечо на место. Из больницы я вышел наподобие раненного партизана – с накрепко прибинтованной к туловищу правой рукой.
…Впоследствии этот вывих у меня стал «привычным», и его использовал в своих целях мой ангел-хранитель. После гибели Ланы, я пил и буянил. И вот, в разгар драки, когда мое земное существование могло прекратиться, мой ангел-хранитель ловко выводил плечевой сустав из суставной, мышечной «сумки», от боли я терял сознание, которое возвращалось ко мне, как правило, уже в больнице, на хирургическом столе. Спасибо ему за это!...
Не захотела от меня отставать и Снежана. Она таки дощеголялась на своих высоких югославских каблуках – подскользнулась, упала, потеряла сознание, очнулась – гипс. Эту знаменитую фразу из кинофильма «Бриллиантовая рука» ей потом часто приходилось повторять, отвечая на расспросы знакомых. В отличие от меня, она сломала ногу. В результате этих происшествий и я, и она, вынужденно пропускали занятия в школе. Около двух недель, в течении которых заживало мое плечо, я с утра заходил за Ланой и провожал ее до школы. Потом, покурив и немного поболтав с пацанами на школьном крыльце, шел домой к Снежане. Мы пили кофе и штудировали учебники. И я, и она умели заниматься всерьез. А вдвоем получалось еще лучше. У нас возникал соревновательный процесс. Амбиции подстегивали каждого из нас усваивать определенную тему быстрее другого .Это, конечно, шло на пользу. На носу были выпускные экзамены в школе и вступительные в институтах. Мы очень боялись отстать от программы. Дьявольская Советская власть не давала возможности получать аттестаты и поступать в ВУЗы за взятки. Правда, была ли эта власть от Дьявола, предстоит еще разобраться.
   Вечера для меня почти не изменились. Сделав свои уроки, ко мне приходила Лана. Опасаясь гулять по скользкой земле, мы сидели у меня в комнате, целовались и изливали друг другу души, наполненные любовью. Нацеловавшись и наболтавшись, мы выходили из дома и ненадолго заходили к Снежане. У нее мы неизменно заставали Серегу. И больше никого. Желая проводить время исключительно вдвоем, они, каким-то образом, отшивали гостей. Серега, наш одноклассник, был парень
целеустремленный – он всегда добивался своего (да, и сейчас добивается – работает в городской прокуратуре и, по слухам, вскоре ее возглавит). Занимался Сергей посредственно, но цепко. Собираясь сделать карьеру работника правоохранительных органов, он по не интересующим его предметам всегда зарабатывал тройки и четверки, по интересующим – пятерки. Эта его цепкость проявлялась и в повседневной жизни. Однажды, будучи студентами, мы шли с ним по улице, и к нам прицепилась цыганка. Серега заинтересовался. Цыганка для своих фокусов, на минуту попросила 5 рублей. Сергей дал. Пятерка мгновенно исчезла в заскорузлой цыганской ладони. Пробормотав что-то типа, - Вижу счастье тебя ждет, соколик, - цыганка собиралась уйти. Но не тут-то было! Сергей крепко взял ее за руку выше локтя. Она пыталась вырваться и убежать, ругалась и даже плевалась, но главное, не останавливаясь, шла вперед. Сергей не отпускал и, не отставая от нее, монотонно повторял: « Отдай деньги». Таким манером они, а я за ними, прошли два квартала. Цыганка не выдержала и швырнула помятую пятерку на асфальт. За тем посыпались проклятья. Сергей же, как ни в чем не бывало, поднял купюру и продолжил, прерванный цыганкой, разговор. Я тогда подумал: «Забрать деньги назад у цыганки – это надо уметь!» Проклятья же, на работников правоохранительных органов, как известно, не действуют. Даже на потенциальных.
Февраль закончился. Пошла первая декада марта. В очередное утреннее пробуждение, я почувствовал, что в мире что-то изменилось. Выглянув в окно, я увидел желтое солнце, синее небо и много-много, плачущих под крышами, сосулек. Я быстро, стараясь не обращать внимания на боль в плече, собрался и, как голубь несущий благую весть, полетел к моей Лане. Солнечные лучи меня опередили – Лана, улыбаясь, ждала меня у подъезда. Мы, смеясь, балагуря и целуясь, прошли привычный маршрут. Проводив Лану, я рванул в обратном направлении – к Снежане.
Снежана нервничала. Тонус ее азербайджано-еврейского темперамента, с внезапным приходом долгожданной весны, был повышен. Ей хотелось гулять! Но на одной ноге, без костылей, много не нагуляешь. О костылях она, почему-то, заранее не подумала. Однако настойчивости у нее было не меньше, чем у ее дружка. Снежана засела за телефон, и, через какое-то время, костыли, откуда-то, появились.
- Ну, шо! Пойдем встречать со школы Сережку и Ланку, - весело обратилась ко мне Снежана. По ее тону было не совсем понятно – спрашивает она или утверждает. И я осторожно возразил:
- Снежана, ты ведь не умеешь ходить на костылях. Тем более, на улице скользко.
- Ничего! – беззаботно отвечала мне Снежана, - я возьму в одну руку костыль, а другой рукой возьму тебя под руку, и ты будешь меня поддерживать.
- Под левую руку, - на всякий случай, напомнил я и ехидно поинтересовался, - а второй костыль кто нести будет?
- Никто. Мы его дома бросим.
- Снежана! Мы с тобой грохнемся, и у нас не останется ни одной целой конечности.
- Не бойся! Не грохнемся, - она уже красилась в коридоре перед зеркалом. Возражать дальше не имело смысла, и я, нехотя, стал собираться.
Она жила на втором этаже, и нам предстояло преодолеть всего два лестничных пролета. Уже на ступеньках стало понятно, что к намеченной цели нам целыми и невредимыми не добраться. Снежану, как пьяную, качало из стороны в сторону. Она путала больную ногу со здоровой, то и дело, ступая именно загипсованной. Костыль цеплялся за все, что только возможно, еще больше осложняя наше передвижение. Снежана ойкала и истерично хохотала. А уже перед самым выходом из подъезда, ее качнуло так сильно, что всем своим весом навалившись на меня, он придавила мое больное плечо к перилам, и я второй раз за последнее время, чуть не потерял сознание. Когда мы, каким-то чудом, выбрались на улицу, у меня было сильное желание вернуться обратно. Но вспомнив о ступеньках, по которым нужно было идти теперь уже вверх, я отказался от этой мысли.
Упали мы не сразу – шагов через 20. Как-то, одновременно подскользнувшись, мы в один момент оказались лежащими на спинах в неглубокой весенней лужице. Немного очухавшись и убедившись, что мы вроде бы не поломались окончательно, я, не делая попытки подняться, предложил:
- Может, отдохнем? Покурим?
- Поднимайся. Возле школы покуришь. А то мы к концу последнего урока не успеем, - резонно возразила Снежана.
Я, с трудом, поднялся, помог подняться ей, и мы поковыляли дальше. Это падение, как ни странно, благотворно отразилось на наших морально-волевых качествах. Испытав небольшой шок, мы внутренне подобрались, и дальнейший путь проделали без приключений.
На Снежане была одета рыжая шуба с леопардовыми пятнами. Голову обматывал синий мохеровый шарф. Из-под шарфа задорно торчал характерный для ее обеих национальностей нос. Одна нога – в гипсе, в одной руке – костыль. Выглядела она импозантно. Мой внешний вид был строже. Его презентабельность чуть-чуть нарушал торчащий на груди горб, образовавшийся из-за спрятанной под курткой руки. Пустой обшлаг рукава был аккуратно заправлен в карман.
   То, что наша парочка смотрится комично, я уже догадывался. Но до какой степени – стало понятно лишь возле фасада нашей школы. Из всех обозримых окон, вместе с солнечными бликами, в нас летели белозубые улыбки школьников. Я нагло приосанился. Снежана, продолжая держать меня под руку, переместила центр тяжести своего тела на костыль.
   Прозвенел звонок. И сразу же, без какого-либо перехода, послышался нарастающий гул. И даже нам, стоящим поодаль, почувствовалась легкая вибрация, как при небольшом землетрясении. Не находясь внутри, я все равно знал, что там происходит - это сотни детских ног топали по коридорам, спеша в раздевалку. Потом все стихло, школьные двери распахнулись, и из них посыпались школьники. Вышли Сергей, Лана, наши и ее одноклассники.
Нас окружила толпа человек в тридцать. Все смеялись. Кто-то сказал, - Кот Базилио и лиса Алиса,- намекая на героев популярного в те годы кинофильма «Золотой ключик». Кота в этом фильме сыграл великолепный актер Ролан Быков, а лису Алису – блистательная Людмила Гурченко. Экранный кот там ходил с костылями, а лиса была грязной и оборванной. Снежана комплимент не оценила и произнесла:
- Вот – гады, - Потом не выдержала заразительно рассмеялась. Эх, Снежанка! Как я любил тебя тогда! Как боевую подругу и товарища по несчастью.
После этой истории наша дружба со Снежаной стала понемногу угасать. До окончания школы она еще теплилась, а потом погасла вовсе.


У Ч И Т Е Л Ь И С Т О Р И И


   Мои отношения с Ланой, как-то невероятно быстро, стали почти семейными. К концу школы, и мы сами, и окружающие, уже не представляли себе одного без другой. Если я шел по улице один, то встречные знакомые, с ноткой удивления в голосе, спрашивали: «А где Лана?» Наши мамы, когда нас вечером подолгу не было дома, созванивались:
- Лана еще у вас?
- Олег еще у вас? – И, независимо от того кто звонит:
- Пусть идет домой. Уже поздно.
- Идут, идут. Они уже заканчивают. – Имелось в виду, что мы уже заканчиваем заниматься. Мы усиленно готовились к экзаменам. Лана готовилась в строительный, я – в педагогический, на филфак. Для того чтобы поступить, нам нужен был высокий средний балл школьного аттестата. Я звезд с неба не хватал и шел на четыре средних балла. Лане было сложнее, ее вожделенный ВУЗ считался элитным, поступить в него было трудно. Нужны были высокие оценки в аттестате. У Ланы была светлая головка. По всем предметам, кроме физкультуры, которую она ненавидела и всегда от нее старательно отлынивала, комплексуя из-за фигуры, она рассчитывала получить пятерки. Все к этому и шло. Но вмешались два фактора. Один – в виде женской стервозности, другой – в виде учителя по истории.
   Лана была доброй, отзывчивой и запредельно справедливой девчонкой. Но иногда на нее накатывал приступ пресловутой женской стервозности. Она становилась злой на язык и ироничной. Естественно, что первой жертвой ее стервозности должен был стать я. Но не стал. Для стервозности нужна питательная среда, в противном случае она умирает, толком не родившись. Я не давал ей такой пищи, умело избегая конфронтации. Когда на Лану накатывало, у нее на скулах выступали красные пятна, она прищуривалась и начинала говорить не своим голосом:
- Смотри, какой мужчина, - кивала она в сторону экрана телевизора, где в это время показывали какого-нибудь, артиста, спортсмена или, просто, ведущего новостей, - высокий! Красивый! Умный! А – ты? Маленький, плюгавенький… - Она огорченно и выжидающе смотрела на меня. Я был довольно смазлив, у меня были средний рост и заоблачная самоуверенность. Это делало меня неуязвимым, и я, как можно более искренне, со вздохом, ей поддакивал:
- Да, не повезло тебе со мной, Лана. Как говориться, бог не дал…- Я смущенно замолкал. Она еще какое-то время смотрела на меня, рассчитываясь хоть на какой-нибудь протест с моей стороны. Я нейтрально молчал. И вдруг, красные пятна на ее скулах разливались во всю ширь лица, она переваривала ею же сказанное, и ей становилось стыдно.
- Вот я дура какая, - виноватым голосом говорила она, - Прости, кися! Сама не знаю, что на меня нашло.
- Да, ради бога, бывает, - равнодушно отвечал я. Приступ стервозности, таким образом, был локализован. Однако, женская стервозность непобедима, как молодые играющие гормоны. Она требует жертвы! И такую, с позволения сказать, жертву Лана нашла в лице нового учителя по истории Викторе Сергеевиче.
   Этот Виктор Сергеевич был всего года на три старше нас. Он закончил три курса Харьковского пединститута на стационаре, перевелся на заочное отделение и пришел преподавать к нам в школу. Он был подтянут, аккуратен и достаточно стильно одет. Лицо имел красивое, но несовременное. Как у декабриста Мусина-Пушкина.
   Я в то время запоем читал исторические романы, собирался поступать в тот же педагогический, и мы с ним быстро нашли общий язык. На переменах мы с ним курили на школьном крыльце и солидно обсуждали гибкую политику Генриха Наваррского, который правил Францией где-то в 16 веке, о чем я узнал из книги немецкого писателя Генриха Манна. Говорили и о других писателях. О Пикуле, например. Мои друзья курили поодаль и с уважением на нас поглядывали.
   Не так было с Ланой. Однажды она в слезах вышла с урока истории.
- Что случилось? – с тревогой спросил я у нее.
- Этот козел поставил мне тройку, - ответила Лана, заливаясь слезами. По дороге домой, я тщетно пытался выяснить, за что она получила тройку и, главное, почему она так горько плачет. Но так ничего и не понял. Ясно было одно – мою Лану обидел учитель истории. Проводив ее до подъезда, я, расстроенный и разгневанный одновременно, ринулся искать моего недавнего изысканного собеседника, чтобы потребовать сатисфакции. Проще говоря – набить ему морду. Чувствуя свою правоту, я был скор на расправу. Но здесь был немного другой случай, нужно было сдерживаться. И
я, разыскав обидчика, сдержанно спросил:
- Виктор Сергеевич! Шо за дела?
- О чем ты, Олег? – не понял он.
- Зачем вы так поступили с Ланой?
- С какой Ланой?
- С моей! – от волнения я начал неправильно выстраивать разговор.
- А кто она?
- Моя девушка! Из 10 – А.
- А! Светличная? – дошло до него, - Слушай, ну она у тебя и стерва! – Я хотел сразу заехать ему в ухо, но сдержался и решил выслушать. Как человек культурный, он сразу почувствовал угрозу и уже мягче продолжал:
- Олежек, посуди сам. Вызываю ее к доске и спрашиваю, знает ли она урок. Она мне отвечает: «А вы его хоть сами знаете?» Я ей говорю: «Светличная, не хами! Отвечай – что было задано на дом?» Отвечает правильно: «24 съезд КПССС» Спрашиваю: «Что на этом съезде говорил генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ Леонид Ильич Брежнев?» А она мне заявляет: « Леонид Ильич говорил, что учителя по истории не должны пялиться на ноги учениц» Представляешь? «Вон из класса!» - говорю. А она как затараторит: «Л.И.Брежнев сказал…» - ну, в общем, довольно близко к тексту. За это я и поставил ей 3, а не 2. – Пока он мне все это говорил, я, своим внутренним взором видел Лану, узнавал ее интонации и понимал, что Виктор Сергеевич ни преувеличивает. И он прав – за это надо гнать из класса. Но я понимал и другое – почему Лана вела себя так вызывающе. Учитель истории был чем-то похож на меня. Такой же заносчивый умник. Естественно, он ее раздражал. Ей в жизни уже хватало и одного павлина. Тем более, ручного.
   Как бы там ни было, его надо было задобрить, и я сказал:
- Тут без ста грамм не разберешься. Может, по пивку? – Он неожиданно быстро согласился:
- Давай. А где здесь?
- Да рядом! – Махнул я рукой в сторону «сифонки» В нашем микрорайоне это заведение было самым злачным местом. Оно находилось в закутке тыльной стороны гастронома. Здесь действительно по утрам можно было заправить газировкой, чистой или с сиропом, стеклянный трехлитровый баллон с клапаном – сифон. Стоило это недорого, и еще за полчаса до открытия «сифонки» к ней выстраивалась внушительная очередь из местных жителей. Жители держали в руках сразу по несколько сифонов, которые имелись почти в каждой семье. «Сифонка» открывалась, обслуживала жителей и через час закрывалась. Газировка заканчивалась, и неудачники, которым не хватило колючей жидкости, негромко чертыхаясь, расходились по домам. Их провожала равнодушными взглядами другая публика – алкаши. В это время к «сифонке», сдавая задом и сигналя, подъезжал грузовой автомобиль ЗИЛ-130. На его раме возвышалась трехтонная бочка
желтого цвета, с краткой надписью на боку – ПИВО. Алкаши начинали суетиться, бестолково подсказывая водителю «зилка», как ему сдавать задом. Машина останавливалась в нужном месте, из нее, не обращая внимания на алкашей, выпрыгивал, сытого вида, водитель и просовывал в окошко «сифонки» конец толстого гофрированного шланга. Другой конец шланга обхватывал короткую, вваренную в бочку, трубу. Включался компрессор, и по шлангу, весело журча, бежало такое желанное пиво. Процесс длился недолго. Шланг убирался. Машина уезжала. Окошко закрывалось. А несчастные пьяницы, минут на десять, оставались наедине со своим похмельем. Они стояли с почерневшими, от своего утреннего горя, лицами и молчали. Но не проходило и пяти минут, как самые нетерпеливые начинали роптать:
- Петрович, открывай! Трубы горят!
- Не тяни, в натуре, кота за яй… ! – Однако хитрый Петрович всегда выдерживал театральную паузу. Но всякому мучению, как известно, приходит конец. Еще через пять минут окошко открывалось, и в нем показывалось веселое, похожее на лицо актера Вячеслава Невинного, лицо Петровича.
- Шо ребята, заждались? Как пивом-то торговать будем? Недоливать или разбавлять? – неизменно спрашивал Петрович.
- Недоливать! – дружно отвечали ребята. И опохмелка начиналась! Мужчины и женщины, с пол литровыми, пенящимися кружками в руках, располагались вдоль зеленой стены «сифонки», на которой была прибита доска, служащая подставкой для кружек. Закуски не наблюдалось, но места там все равно всем не хватало. Некоторые ставили кружки с пивом на два, лежащих рядом, огромных, похожих на обломки метеорита, камня. Иные пили пиво, сидя, просто, на корточках.
Но не пивом единым жив алкоголик! Отзывчивый Петрович, соблюдая строжайшую тайну, о которой знали решительно все алкоголики нашего и соседнего микрорайонов, отпускал всем желающим водку, вино, коньяк и мятный ликер «Шартрез» зеленого цвета. Весь подпольный ассортимент спиртного, для конспирации, продавался в непрозрачных, бумажных стаканчиках, в каких обычно продавали мороженое. Наш участковый Сан Саныч любил пить из них коньяк. А вот ликер предпочитали дамы. Одна из них, толстая тетя Шура, баловала себя стаканчиком-другим этого 40-градусного напитка, пропуская его между двумя кружечками пива. Ближе к вечеру, ее можно было застать спящей на асфальте, под окнами овощного магазина, где она трудилась уборщицей.
   Отличался своеобразием вкусов и другой завсегдатай «сифонки», цыган дядя Рома. Выпивал он так. Купив кружку пива и опорожнив ее наполовину, он протягивал ее обратно в окошко и говорил:
- Петрович, плесни мне туда 100 грамм водочки, 100 грамм винца и 50 грамм коньячку. Петрович равнодушно выполнял заказ. Цыган дядя Рома утверждал, что так бухают американские исполнители джазовой музыки в штате Луизиана. А вообще-то, он был никакой ни цыган, а инопланетянин. Судите сами – в СССР, в разгар застоя, абсолютно безнаказанно, проживает гражданин цыганской национальности, нигде не работающий, облаченный в джинсы «Lee», в короткую, обшитую бахромой, замшевую куртку, остроносые сапожки и широкополую шляпу. По вечерам, у себя на балконе, он жарит шашлык, слушает ( и вынуждает слушать соседей) громкую джазовую музыку, или сам орет на весь двор всегда один и тот же парафраз из композиции Дюка Эллингтона «О бэйби, бэйби!» Из-за дефицита в те времена зрительных ассоциаций, я его сравнивал с рекламным ковбоем сигарет Мальборо. Сейчас, вспоминая пьяную, небритую рожу дяди Ромы, я признаю то сравнение некорректным. Ближе всего к нему подошел бы образ мексиканского головореза из любого фильма Роберта Родригеса. Чистый инопланетянин! Не правда ли, поклонники фильма «Люди в черном»?
Крутились возле «сифонки» и другие, ни менее выразительные, персонажи. Таксист папа Вова, со всеми пытающийся побороться на руках, а ночью, один, при луне, посередине двора, мычащий грустную песню без слов. Сеня-арандепо, который всех приветствовал одинаково: « Арандепо! Вагон в депо?» Это его «арандепо» звучало как заклинание дать на водку и было, явно, магическим – люди его угощали. Были и другие личности. Их всех я, к сожалению, не могу поместить в формат данной повести. В другой раз. А пока, мы подходим к заветному окошку с учителем истории Виктором Сергеевичем.
- Привет, Петрович, - простуженным баском обратился я к Петровичу, - два пива и два по сто водочки, пожалуйста.
- Здравствуй, Олег. Тебе же, уже исполнилось 18? – утвердительно спросил тот, подавая мне водку. Неподалеку выпивали пацаны на год младше меня, и я пропустил этот вопрос-ответ мимо ушей. Расплатился. Забрал напитки. Сказал «благодарю», и мы отошли в сторону.
- А чем закусывать будем? – поинтересовался Виктор Сергеевич?
- Пивком полирнем!
- Я так не могу.
- Ладно, щас! – Я пошел и купил у Петровича закуску. На небольшом квадратике из картона лежало штук 6 или 7 миндальных орешков.
- Закусывайте, Виктор Сергеевич!
- О! Другое дело, - одобрил тот и предложил, - за любовь!
- За нее, Виктор Сергеевич. - Мы беззвучно чокнулись и выпили водку.
В тот день мы были очень решительно настроены в отношении спиртного. У меня была веская причина. Я как бы устраивал будущее своей будущей жены. Какой мотив был у него, я, честно говоря, не знал. В тот день мы пили, пока у нас не кончились деньги. В процессе пьянки, я несколько раз гипнотизировал его фразой: «Витек, будь другом, поставь Лане пятерку в четверти»
- Там будет видно,- как-то неопределенно, отвечал он. – Меня это настораживало. Но я рассудил так – еще пару таких совместных мероприятий, и удельный вес приятной для него личности собутыльника Олега, превысит в его сознании удельный вес неприятной для него личности Ланы Светличной. Как будет видно из дальнейшего, я кое в чем просчитался.
Около шести вечера я провожал его на автобусную остановку. По дороге мы поддерживали друг друга и, как водится, говорили о том, какие классные парни Олег и Витек. Дойдя до остановки, мы закурили, и учитель истории неожиданно сказал:
- А все-таки, твоя Лана – стерва!
- Все бабы стервы, - машинально ответил я и внимательно посмотрел на него. Он ответил каким-то странным, трезвым взглядом. Произнес, - Это – точно! – и прыгнул на подножку подошедшего автобуса.
Я был несколько растерян, но решив, что это все из-за водки с пивом, переключил свои мысли на что-то другое.



НАРЯДЫ

   Май 1980 года, бесспорно, запомнился выпускникам Харьковских средних школ. Солнечные, теплые дни, волны молодой яркой зелени, благоухание сирени – все это будоражило юные организмы. Мы стояли на пороге новой, взрослой жизни. До нее оставалось сделать два шага. Первый – выпускные экзамены, второй – выпускной вечер. Мы пребывали в сильном волнении, и только что прилетевшие с юга стрижи, на сумасшедших скоростях носящиеся у нас над головами, спокойствия не добавляли.
Два вечных, равновеликих вопроса стояли перед нами. Как бы получше сдать эти, блин, экзамены, и во что одеться на выпускной? Если вопрос с экзаменами разрешался простым усилием воли – сиди, учи, пиши шпаргалки, то вопрос с одеждой был сложнее. Нужна была огромная сила воли! Наши желания вступали в противоречия с возможностями наших родителей. В 80-х годах 20 века в СССР невозможно было просто так, за здорово живешь, пойти в магазин или на рынок и приодеться по своему вкусу. Все что продавалось в тогдашних магазинах, можно было охарактеризовать одним словом – дерьмо! Мужские костюмы и рубашки, женские платья и блузы были, на удивление, отвратительно пошиты, сидели мешком и были окрашены в подозрительные цвета. С обувью дело обстояло еще хуже. И даже приличную ткань застать на прилавках тех магазинов было трудно. В общем, явиться на выпускной вечер одетым в, предлагаемую советской легкой промышленностью, продукцию было совершенно унизительно. Одеться хорошо и красиво можно было только по блату, да и то втридорога. Лично у меня не было ни блата, ни денег. За то, они имелись у моих родителей. Во всяком случае, я так считал.
   Трепать нервы родителям я начал еще в начале учебного года. Мой степенный, непритязательный в отношении одежды, папа никак не мог понять, почему мне не нравится серенький костюмчик, привезенный им из Ленинграда и пошитый там же. Нет! Нет! И – нет! Я – или буду одет на выпускном вечере во все импортное, или я не знаю, что я с собой сделаю! Папу это не смутило. А, вот, маму проняло. По каким-то немыслимым, чуть ли не дипломатическим каналам, ей удалось достать два невероятных по красоте и качеству отреза французских тканей. Клянусь! Черный велюр на пиджак и бежевый кримплен на брюки. Полдела было сделано. Теперь нужен был умелый портной. Мастер! Мой папа, заплативший за французские отрезы немалые, по тем временам, деньги, приступил к поискам. В результате сложной, практически шахматной, комбинации, портной был найден. Он жил на Пушкинской. Шил на дому. Был евреем. И звался Аликом.
   Этот седовласый, шестидесятилетний Алик, как будто мстя за моих родителей, потрепал мне нервы не меньше, чем я им. Для начала, он огорошил меня тем, что начисто забраковал фасоны брюк и пиджака, нарисованные моим воображением. Было так. Я сказал, - Алик, взгляните, пожалуйста, сюда, - и протянул ему две глянцевые вырезки из немецкого журнала «Шпигель». На одной красовался молодой чешский певец Карел Гот, на другой – пожилой американец Фрэнк Синатра. Алик с интересом уставился на заграничных певцов и спросил:
- И шо?
- Я хочу, чтобы вы пошили мне брюки как у этого, - я ткнул пальцем в глянцевое лицо Синатры, - а пиджак как у этого, - мой палец переместился на изображение Карела Гота.
- Не получится, - продолжая любоваться фотками, сказал Алик.
- Почему не получится? – удивился я.
- Для таких моделей нужны другие лекала.
- Какие еще лекала?
- Лекала есть лекала. Вон они, - он кивнул в сторону большого, овального стола, на котором беспорядочно лежали какие-то картонки. – По ним выкройки делаются, - пояснил он. «Цену набивает»- понял я и сказал:
- Алик, я доплачу вам хоть двадцать рублей, только сделайте, пожалуйста, нужные мне лекала.
- Сделайте! – фыркнул тот, - Да, их специалисты делают. Их заказывать нужно.
- Ну, закажите…
- Альберт…
- Олег, - поправил я.
- Извините. Олег, лекала изготавливаются в Италии. А потом – сюда, контрабандой, кораблем. Это не так просто.
Я удрученно молчал. Италия в те времена находилась где-то на другой планете.
- Альберт…
- Олег…
- Хорошо, хорошо, Олег, вот смотрите, что я вам могу предложить, - он подошел к столу и черным фломастером, прямо на одной из контрабандных картонок, быстро нарисовал эскиз костюма. Я посмотрел, и у меня защемило сердце.
- Мне бы хотелось помоднее, - упавшим голосом произнес я.
- Куда ж еще моднее? Этим лекалам всего три или четыре года. -
Четыре года тому, мне было 13 лет, и с тех пор прошла целая жизнь. «Эх,- подумал я, - мне бы такой костюмчик заиметь пораньше» Но тут же, в моем мозгу запылала, известная мне еще с моего пребывания в черной воронке, формула: «НИЧЕГО НЕ ПРОИСХОДИТ РАНЬШЕ ИЛИ ПОЗЖЕ. ВСЕ СЛУЧАЕТСЯ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ВОВРЕМЯ»
   …Перечитав последнюю, написанную мной строчку, я внутренне усмехнулся: «прямо, Пауло Коэльо» При упоминании этого имени интеллектуалы морщатся. Морщился и я, впервые читая его нашумевшего «Алхимика». Создавалось ощущение, что автор вдалбливает в головы, и без него, давным-давно известные истины как миссионер-проповедник дикарям-островитянам. Миссия выискался! Но читать было интересно. После «Алхимика», я, по рекомендации моего зятя Саши, прочел «Пятую гору», «Заир» и др.Увлекся, в общем. Увлекся и подумал: «А чем, собственно, плох Коэльо? Понять и полюбить Льва Толстого меня подтолкнул Аркадий Гайдар. Наверняка, кому-нибудь книги Пауло Коэльо послужат трамплином для прыжка в головокружительные миры Джонатана Свифта, Оскара Уайльда и, того же, Габриеля Маркеса. Все, ведь, сводится к одному – кто читателю близок по сути. Снежная Королева или Герда? Зеркальные осколки знаний могут либо обледенить сердце, либо сложиться в слово ВЕЧНОСТЬ…
   Таким образом, легко причислив себя к интеллектуальной элите, я продолжаю.
   От Алика я вышел до того расстроенным, что даже забыл спросить его о дне первой примерки. Почему-то промолчал и он. На следующий день я позвонил ему из дома:
- Здравствуйте, Алик, это Олег вас беспокоит.
- Кто-кто?
- Олег. Ваш клиент.
- Какой клиент? – Слышно было плохо, и я прокричал в трубку,
- Я заказывал у вас брюки и пиджак! На выпускной! Вчера!
- А! Альберт! – обрадовался он, - ну, и что же вы хотите? Мы же вчера все обговорили. «Черт с тобой! Альберт, так Альберт»,- подумал я и сказал:
- Алик, я вчера забыл спросить, когда приходить на примерку?
- Недельки через три. – До выпускного оставалось чуть больше месяца.
- А вы успеете? Потому что…
- Успею, - прервал он меня на пол фразе и повесил трубку. Эпопея с костюмом продолжалась до последней, оставшейся до выпускного вечера, недели. Не утерпев, я, без звонка, явился к нему домой дней через 5 или 6. Мой сверток с материалом лежал на том же самом месте, где я оставил его в свое предыдущее посещение. Я попытался втолковать Алику всю серьезность ситуации, но он вытолкнул меня за дверь, сказав, чтобы я приходил в назначенный им срок.
   Потом были примерки, пререкания по поводу пуговиц, подкладки и чего-то еще. В конце концов, костюм был пошит во время и, надо сказать, пошит безукоризненно. Дома я сразу же его надел и стал крутиться перед зеркалом. Левую руку я небрежно засунул в карман брюк, а в правой держал журнальные вырезки с изображениями Гота и Синатры, сравнивая кто из нас троих элегантней. Сравнение выходило в мою пользу, и я показал заграничным звездам язык. Теперь меня очень беспокоило отсутствие достойной пары туфель, и я перед сном молился, чтобы они откуда-нибудь появились. И меня опять выручили евреи. Они всегда охотно выступают посредниками между богом и остальным человечеством.
Мой папа, с младых ногтей, тащил за собой по жизни несколько школьных подруг. Одна из них, тетя Зоя Либерман, используя свои сионистские связи, добыла мне отличные туфли фирмы «Цебо». Я их до сих пор хорошо помню и по-прежнему благодарен тете Зое.
   Битва за одежду была выиграна. Чтобы выдуманный мною образ был завершен, я купил в магазине «Тютюн», на Сумской, несколько дорогих (по рублю за штуку) гаванских сигар.
   Вся эта история сыграла мне на руку. Я сдружился с Аликом, и он еще долго, до самой своей эмиграции в Америку, шил мне и моим друзьям всякие вещи. Перед своим окончательным отъездом, он мне позвонил и попросил заехать. У себя дома он вручил мне бумажный сверток, перетянутый веревочкой.
- Что это? – спросил я.
- А это, друг мой Альберт-Олег, остаток от твоего брючного кримпленчика, - подмигнул он, - тут еще твоей маме на юбку хватит. Лана опередила маму и пошила себе кримпленовую юбку сама. Впоследствии.
   Тем временем у самой Ланы разыгрывалась своя маленькая трагедия «кройки и шитья». Вернее, кройки. С шитьем там все обстояло благополучно. Возле матери Ланы все время крутились разного рода женщины – дальние сестры и, просто, подруги. Все они были незамужними и потому страшно деятельны. Они по очереди организовали Лане бежевые туфли-лодочки, отрез ткани на платье и портниху. Потом собрались всем миром у нее дома и стали изобретать фасон платья. Долго ли, коротко, судили-рядили, листали журналы мод – изобрели.
   Мир и согласие в доме взорвала длина платья. Моя будущая теща представляла свою дочь в платье по щиколотки. Лану это взбесило. Девчонки в те времена начали старательно оголять ноги. Лана настаивала на длине, максимум, по колени. Мама, в ужасе, махала руками. Возник спор. С ветхих, допотопных времен механизм проведения споров по, любому вопросу, между матерью и дочерью отрегулирован человеческими женщинами до автоматизма. На глазах выступают слезы, бросаются взаимные упреки, всплывают древние обиды. Лана не выдержала напора матери, хлопнула дверью и перебежала из одной квартиры в другую. Из своей в мою. Брызжа злыми слезами, она закончила свой печальный рассказ словами,
- Я больше туда не вернусь. Никогда! – Мои родители, в это время, предпочли найти себе какое-то занятие в другой комнате. Раздался телефонный звонок. Я снял трубку и услышал траурный голос матери Ланы:
- Передай моей бывшей дочери, что я не хочу ее видеть! – Нужно ли добавлять, что в конце прозвучало слово «никогда»?
Примерно через час, немного успокоив мою девочку, я вернул ее матери. Атмосфера в квартире была тяжелой. Они очень вежливо разговаривали между собой, но отступать никто не собирался. За чаем, я начал разруливать ситуацию:
- Ланочка, ты только сразу не психуй, а послушай.
- Ну! – сразу же начала психовать Лана.
- По большому счету, мама права, - мягко начал я.
- А по маленькому? – перебила меня Лана.
- Не перебивай Олега! – строго сказала мама. Я продолжал,
- С одной стороны, выпускной вечер – это как первый бал Наташи Ростовой. Помнишь, Лана, какое на ней было платье в кино?
- Какое?
- Длинное!
- Вот! – выдохнула мама. – Лана задумалась и спросила,
- А с другой?
- Что с другой?
- Ты сказал – с одной стороны платье как у Наташи Ростовой. А с другой стороны?
- А с другой стороны, - начал юлить я, - сейчас не 19 век. Нужно придерживаться моды. Платье до пят – это, конечно, вчерашний день. Но и мини-юбка для выпускного вечера не подходит. Ты же ни на дискотеку идешь!
- И на дискотеке в короткой юбке выплясывать тоже позор! – вставила мама.
- У тебя все позор! – взорвалась Лана, - мини-юбка – позор, красить губы – позор, носить джинсы – тоже позор! Может мне, вообще, голой ходить?
- Как тебе не стыдно так говорить при Олеге? – возмутилась мама.
- А тебе самой не стыдно затевать этот разговор при Олеге? – понесло Лану, - на себя посмотри! – После этих слов в квартире повисла угрюмая, как февральский лед, тишина. Глаза обеих женщин увлажнились, а на скулах выступил одинаковый нездоровый румянец. Все это Лане очень шло. Я смотрел на нее, любовался и думал: «Какой же она у меня еще ребенок!»
   …После автомобильной аварии, в которой погибла Лана, я, чтобы сбалансировать свою психику, залег в больничку, и там мой психиатр Наташа дала мне почитать книжку американского психолога Эрика Берна «Трансцендентный анализ и психиатрия». В этой книге, автор, упрощая тяжеловесный психоанализ Зигмунда Фрейда, популярно рассказывает, из чего состоит наша психика. Из его слов выходит, что состоит она из «ребенка», «взрослого» и «родителя». «Ребенок» побуждает совершать нас необдуманные поступки, влюбляться, заниматься творчеством, например писать стихи или картины, а так же ругаться матом, употреблять наркотики, алкоголь и, даже, совершать преступления. «Родитель» подавляет нашу личность авторитетом догм, заставляет осторожничать и совершать рутинные действия – ходить на работу, платить за квартиру, чистить зубы и т.д. А «взрослый» выбирает, кому из этих двоих дать больше полномочий в той или иной жизненной ситуации. Если мыслями и поступками человека управляет его сильный внутренний «взрослый», то жизнь такого человека сложиться, просто, замечательно. Так утверждает Эрик Берн. И с этим утверждением вполне можно было бы согласиться, если бы мы не чувствовали в себе четвертой, наиболее влиятельной, составляющей нашей личности – нашей души…
   Сидя за кухонным столом, три человека обсуждали проектную длину платья. Из приоткрытой форточки в помещение проникали звуки и запахи вечернего мая. Слышались треньканья велосипедных звонков, скрип качелей, щебет детей и птиц, далекие и близкие голоса беседующих взрослых. Пахло черемухой, выхлопными газами, готовящейся на соседских кухнях пищей. На столе стояла вазочка со сливовым вареньем, на блюде горкой возвышались искусно выпеченные рогалики, в чашках остывал чай. А наши с Ланой души кружили неподалеку в небе, взаимно проникая одна в другую, пробуя друг дружку на вкус и мало интересуясь происходящим внизу.
   Я сосредоточился. Вернул душу в тело. И сказал:
- Предлагаю компромисс. Давайте пошьем платье средней длины. По икры. А? – Помолчали. Первая очнулась Лана.
- В принципе, можно, - кисло протянула она. Ей уже надоело спорить. Ко всему прочему, в ее подсознании созревало определенное решение.
- И правильно, - поддержала мама, - пойду звонить портнихе.
Предложенный мною вариант относился к категории «ни вашим, ни нашим», из него и вышло ни то, ни се. Платье быстро пошили. Выглядело оно каким-то подстреленным. Я явился к Лане домой на примерку и бурно выражал свой восторг. Т.к. Лана нравилась мне в любом виде, то это получилось у меня почти что искренне. Все домочадцы расхваливали это злосчастное платье, и даже Лане оно, как будто, пришлось по душе.
   В ночь перед выпускным, Лана встала с постели, взяла ножницы и при свете луны отрезала от подола платья широкую полосу лишней, по ее мнению, материи. За тем спокойно легла спать. Утром она нарядилась в укороченную версию этой одежды и предстала перед матерью. Та даже не заплакала. В трудные моменты жизни эта женщина умела совладать с эмоциями и действовать решительно. На дом, срочным образом, была затребована портниха. После короткого совещания было решено из отрезанной полоски соорудить оборку и пришить к подолу. Так и поступили. После всех манипуляций, платье стало длиной ровно по колени и выглядело на Лане очень мило.
   Но я несколько забежал вперед. Все это произошло чуть позже. А пока нас подстерегали выпускные экзамены.



ЭКЗАМЕН ПО ИСТОРИИ

   Экзамены, как снег на голову, свалились на нас в июне. Им предшествовала лихорадочная деятельность. В наших квартирах беспрестанно трезвонили телефоны. Выпускники обменивались добытой информацией. По телефонам совместно решались задачки по алгебре и геометрии. В школе шел энергичный обмен шпаргалками. Циркулировали тревожные слухи. Говорили, что к нам на экзамены может явиться комиссия из Городского Отдела Народного Образования – ГОРОНО. Как же мы будем пользоваться шпаргалками? Я от души веселился и интриговал. Всем подряд рассказывал пугающую небылицу о, якобы, знакомой мне девочке из другой школы, которая такая комиссия в прошлом году засыпала на экзамене, и эта девочка пришла домой и повесилась. Ее еле успели спасти. Ужас! Слушатели отходили от меня в задумчивости. Проанализировав, как проистекали экзамены в предыдущие годы, я был абсолютно уверен, что все пройдет нормально.
   Экзамены стартовали. Как все точно происходило, стерлось из моей памяти. Помню только, что учителя останавливали меня в школьных коридорах и говорили:
- Олег, бери пример со своей Ланы. Она все сдает на «отлично» - Я в ответ скалил зубы и все сдавал на «хорошо». Все, кроме истории. Ее я сдал на 5, а Лана, с трудом, на 3.
После совместной пьянки, учитель истории стал, почему-то, очень официален. Вопреки существующей тогда традиции, он стал обращаться к своим ученикам на «Вы». Меня он, какое-то время, приветствовал холодным кивком головы, а после и вовсе перестал выделять. Меня это разозлило, и я решил мстить. Сгоряча, я поделился планами мести со своей подругой. К моему удивлению, моя смелая Лана стала меня отговаривать:
- Зачем он тебе сдался, - говорила она, - ко мне он относится нормально. Не трожь говно – вонять не будет! Забудь о нем! Хорошо, кися?
   В голове у меня были ветер и любовь. Меня переполняли впечатления от прочитанных книг, увиденных кинофильмов, услышанной музыки, круговерти общения. Мое воображение рисовало мне грандиозные перспективы самореализации. Все это заслонило собой мелкие обиды, растворило в себе мстительность, и я легкомысленно, в тон Лане, ответил:
- Хорошо, кися.
А зря!
   Экзамен по истории был организован по-дурацки. Всех учеников четырех выпускных классов (120 человек) разместили в актовом зале. Слухи о комиссии обрели реальную почву. Напротив нас, ниже сцены, был выставлен ряд столов, покрытых зеленым сукном. На каждом столе стояли вазы с цветами, бутылки с минеральной водой, лежали экзаменационные билеты. За центральным столом восседал строгий Виктор Сергеевич, в костюме и в белой рубашке с галстуком. Справа и слева от него сидели члены комиссии из ГОРОНО, в основном женщины. Между ними были вкраплены, сочувствующие нам, наши классные руководители, завуч и директриса школы Любовь Александровна. Она встала и торжественным голосом стала разъяснять правила сдачи экзамена:
- Экзамен устный. Сюда, к столам, в алфавитном порядке будут вызываться пять учеников. Они берут билеты и возвращаются в первый ряд зала готовиться к ответам на вопросы. Время подготовки – полчаса. Перед тем как они выйдут отвечать, за билетами подходит следующая пятерка. Всем понятно? – Зал одобрительно зашумел. Как полчаса готовиться к ответам на устном экзамене? Разумеется, консультироваться с окружающими и незаметно читать шпаргалки. В такой скученности это будет не трудно. У осторожных мальчиков шпаргалки были засунуты в носки. У беспечных – распиханы по карманам. Девочки прятали их под юбками. Всем, без исключения, было понятно, что девочки, надевшие на экзамен колготки, прячут «шпоры» в резинках колгот. А те, которые с голыми ногами, исписали подсказками, скрытую под юбками, кожу ног. На экзаменах существовала своя, отличная от повседневной жизни, этика поведения. Девочки с готовностью задирали юбки, давая считывать информацию тем, кому это было необходимо. Директриса сказала:
- Может быть, кто-нибудь хочет сдать экзамен без подготовки? Это будет учтено при выставлении оценки. – Я всегда был выскочкой и поднял вверх руку.
- Фомин, ты уверен?
- Да, Любовь Александровна!
- Иди, тяни билет. – Я встал. Подошел к столу учителя истории. Взял билет. Назвал его номер и отчетливо прочел вопросы. Помню, ничего неизвестного они для меня не содержали. Я начал бойко отвечать. В зале воцарилась тишина. Виктор Сергеевич потупился. Рассказав все, что мне было известно и чувствуя, что это вышло у меня хорошо, я победоносно посмотрел на свою «классную», которая пока я отвечал, как мамочка на утреннике, высоко подняв брови, используя голову и туловище, кивала в такт моим интонациям. Последний кивок совпал с последним звуком моего голоса. Она откинулась на спинку стула и, по-матерински, заулыбалась.
- Очень неплохо, - сказала главная дама из комиссии, - у кого-нибудь будут дополнительные вопросы?
- Ты член комсомола? – спросила дама рангом пониже. – Я не был членом ВЛКСМ, но твердо произнес,
- Да. Я комсомолец. – Наши учителя посмотрели кто куда.
- Молодец! Предлагаю поставить пятерку. Ваше мнение, Виктор Сергеевич?
- Да-да, конечно, - рассеянно ответил тот, склонился над экзаменационным листом и напротив моей фамилии вывел «пятерку».
- Поздравляю, Олег, можешь быть свободен, - сказала директриса. Зал зааплодировал. Я начал театрально раскланиваться.
- Не паясничай! – прикрикнула директриса, - собирай вещи и выходи из зала. – Это не входило в мои планы, и я жалобно попросил,
- Можно мне немножечко посидеть? Успокоиться?
- Только не подсказывать!
- Что вы! Как можно? – Я пробрался к Лане, которая сидела в дальнем от сцены ряду, попросил сидящего рядом с ней парня уступить мне место, плюхнулся на откидное сиденье и чмокнул Лану в щеку.
- Ну, ты у меня герой! – сказала она.
- Все для тебя, моя девочка!
   Экзамен набирал обороты. Ребята подходили к столам за билетами и, взяв их, садились в первый ряд готовиться. Им, на смену, садились другие пять человек напротив учителей. Поначалу старались говорить вполголоса. Чтобы лучше слышать, они, экзаменаторы и экзаменующиеся, сидели наклонив друг к другу головы. Со стороны это напоминало тюремное свидание в американском кино. Как и там, им приходилось повышать голос и переспрашивать. Оттуда долетало:
- Я не расслышала! В каком году отменили крепостное право?
- Что вы спросили? – придуривался испытуемый, надеясь на подсказку из зала.
- В каком году было отменено крепостное право? – Из зала весело подсказывали:
- В шестьдесят первом. – Ученик послушно повторял:
- В шестьдесят первом.
- Назови год полностью, - не унималась экзаменаторша.
- 1961.
- А в каком году ты родился?
- В 1963.
- Через два года после отмены крепостного права?
- Ну, да, - не очень уверенно отвечал ученик.
- Я тебе сейчас двойку влеплю! – не выдерживала женщина и угрожающе тянулась за ручкой. Слово «двойка» стимулировало выброс адреналина, и парень начинал соображать быстрее:
- Ой-ой! Подождите! В восемьсот шестьдесят первом!
- Наконец-то! Дошло. Иди. Три.
Между тем, в зале началось хождение. Кто-то слонялся между рядами, клянча шпаргалку:
- Люди, у кого есть «Крондштатский мятеж»?
- Игнатов! – выходила из себя директриса, - сядь на место. Наглость какая! Тишина в зале!
   Через пару часов бардак приобрел привычный характер. В помещении стояла духота. В открытые окна врывался жаркий июньский полдень. Многие женщины и девочки махали возле своих лиц тетрадками. Предполагалось, что они обмахиваются веерами. Это помогало только морально. Слышалась неторопливая беседа двух, сидящих в приемной комиссии, учительниц:
- Нет, я люблю делать оливье с вареной колбаской.
- Я тоже. Так мой мне не позволяет. Только с мясом! Без мяса он жить не может.
   Всем хотелось есть. Мы с Ланой играли в «морской бой»:
- Г-2,
- Ранила,
- Г-3,
- Ранила,
- Г-4,
- Убила.
- Светличная! – послышалось от сцены, - Светличная, ты что оглохла? Подходи за билетом. – Лана была натурой цельной. Уйдя с головой в игру, она перестала воспринимать окружающий мир.
- Ж-6, - продолжила она.
- Лана! – вскрикнул я, - Лана, тебя вызывают.
- А? Ой! – она вскочила и побежала тянуть билет. К этому часу, первоначальный, задуманный организаторами, порядок проведения экзамена был безнадежно разрушен. Перед лицом комиссии являлось не по пять человек, а как попало. Лана взяла билет и, уткнувшись в него, прошла к свободному месту в первом ряду. Пока она шла, я отсалютовал ей поднятым кулаком, в стиле испанских антифашистов. Она не заметила. Я пробрался к ней за спину и спросил в затылок:
- Сложные вопросы?
- Не-а.
- Шпоры есть?
- Ага. – Я ретировался. Между тем, экзамен, как форум, на котором реально оцениваются знания, перестал существовать. Мероприятие стало формальным. Экзаменаторы невнимательно слушали экзаменующихся. При выставлении оценок, они руководствовались четвертными и годовыми отметками конкретного ученика. Коль человек весь год «шел» на пять баллов, то ему и за экзамен ставили пятерку. У Ланы в четвертях были четверки и пятерки. Я успокоился, расслабился и размечтался. В воображении засверкали соблазнительные картины будущего. Вот мы с Ланой поступаем в свои институты. Женимся. У нас рождается ребенок. Кто? Девочка, - решил я тогда. Мы заканчиваем ВУЗы. Становимся хорошими специалистами. Быстро богатеем. Вот у нас уже своя квартира, машина… Невероятно! Все это вскоре сбылось.
   … Кстати, существует «Теория невероятности». Ее вывел абхазский писатель советского периода Фазиль Искандер. В одном из своих произведений, он рассказывает, как он курил на балконе девятого этажа и, естественно, бросил окурок с балкона вниз. Окурок аккуратно опустился в маленькую, стоящую на земле, урну. «Невероятность этого события, - пишет Искандер, - усиливается тем, что в эту-то урну я и целился.» Узнав об этой теории, я решил проверить ее на практике. Находясь в гостях у своего двоюродного брата Игоря, который жил тогда на шестом этаже, я курил у него на балконе. Урны внизу не наблюдалось. За то, валялась пустая, соизмеримая урне, нижняя часть коробки из-под «Киевского торта». Выкурив половину сигареты, я бросил большой окурок вниз, стараясь особо не целиться в коробку. Он упал в каком-то сантиметре от нее, разместившись параллельно. «Один раз не считается» - решил я и закурил новую сигарету. Окурок от нее лег вслед за первым. Намечался отрезок. Перед тем, как бросить третий окурок, я тщательно прицелился. Чья-то невидимая рука положила третий окурок в очередь вслед за первым и вторым. Параллельный коробке отрезок из окурков удлинился и стал больше походить на линию. Меня охватил азарт. Быстро выкуривая сигарету за сигаретой, я швырял их вниз. Они все ложились в линию, которая по периметру огибала коробку, правильно обводя прямые углы. Сигаретная пачка пустела. Последний окурок упал на свое место, замкнув собой линию. Получился квадрат. К концу эксперимента, я накурился до одури. Моим экзальтированным мозгом коробка из под «Киевского торта» воспринималась фантастической квадратной головой, нацепившей на себя варварское ожерелье из окурков. Выглядело это невероятно! Что и доказывает право на существование теории Фазиля Искандера…
   Замечтавшись, я не заметил, как в зале что-то изменилось. Очнувшись, я услышал тишину. Взгляды всех ребят были обращены к сцене. Повинуясь общему настроению, я посмотрел туда же и сразу увидел напряженную спину Ланы. Все головы женщин из комиссии были повернуты в ее сторону. На их лицах было оформлено какое-то странное выражение. Учитель истории был заслонен от меня Ланой. Я сместился вбок и увидел его лицо. Оно сказало:
- Я не могу принять у тебя экзамен, Светличная. Ты не ответила правильно ни на один вопрос. – Чтобы придать своим словам вескости, он сделал паузу. Этим воспользовалась директриса.
- Виктор Сергеевич, давайте не будем торопиться, - заговорила она, - Светличная у нас на хорошем счету. Она просто переволновалась. Так? Лана? – Лана кивнула. – Давайте дадим ей возможность пересдать. Никто ни против, товарищи? – обратилась она к членам комиссии. – Товарищи в юбках были не против. – Тяни билет, Лана, - приказала Любовь Александровна. Лана, с билетом в руках, очень спокойно, как на замедленной киносъемки, прошла к свободному месту в первом ряду. Внутри у нее все клокотало. Я это прекрасно чувствовал. И еще я почувствовал жжение в висках. Что-то заставило меня встать с места и направиться к сцене. Я, как и Лана, шел не спеша, вразвалочку, приклеив к лицу неопределенную улыбочку.
- В чем дело, молодой человек? Мы вас, кажется, не вызывали, - сказала главная из комиссии.
- Дико извиняюсь, но мы с Виктором Сергеевичем, договаривались о дополнительных занятиях. Пока он свободен, мне хотелось бы обсудить с ним детали. Можно, Виктор Сергеевич? – Его глаза забегали. Дама из комиссии пожала плечами. Я удобно уселся на стул, облокотил локти о стол и максимально приблизил свою голову к голове учителя истории. Продолжая улыбаться, я шепотом, но внятно, заговорил:
- Витек, ты что творишь, сука? Я тебе ноги переломаю. Ты, падла, живым до дома не дойдешь. – Это был стандартный набор угроз, предвещающий конкретные неприятности. Его глаза перестали бегать и дико посмотрели на меня. Я продолжал:
- Сейчас на мое место сядет Лана. Ты ее, молча, выслушаешь и поставишь ей четверку. Понял? – Он сразу переметнулся на мою сторону и зашептал в ответ:
- Олег, четверку поставить не смогу. Поставлю тройку. А в аттестат пойдет четверка. Хорошо?
- Спасибо, Виктор Сергеевич, - громко сказал и, чтобы не выдавать волнения, быстро собрался и, ни на кого не глядя, вышел из зала.
«Что за фигня? – думал я, стоя на школьном крыльце и выкуривая вторую сигарету подряд, - Почему он ее возненавидел? Как, вообще, можно ненавидеть Лану? Да, когда она, наконец, появиться?» Минут через десять, Лана вышла из школы. Была она растрепанной, вспотевшей и улыбающейся.
- Ну, шо там? – сразу спросил я.
- Все нормально. Сдала!
- На сколько?
- На трояк.
- Ничего себе «нормально»! Это после всех пятерок?
- В аттестат поставят четверку. Слава богу, хоть так! Устала я. Пойдем домой.
- Пойдем, троечница. – Она отдала мне свой портфель, взяла меня под руку и мы, не сговариваясь, направились в сторону моего дома. Было тепло, безветренно, зелено и тихо. Я, почему-то, чувствовал себя виноватым.
- Нет! Ну, какой гад злобный, - не выдержал я, - чего он тебя невзлюбил?
- Напротив!
- В каком смысле?
- В смысле – взлюбил. – Я остановился и недоуменно посмотрел на Лану.
- Поясни.
- Что тут пояснять? Влюбился он.
- В кого?
- В меня! – гордо заявила Лана.
- С чего ты взяла? – недоверчиво спросил я.
- Взяла! Он мне сам сказал.
- Когда это?
- Когда вы с ним пить ходили. Перед тем. Попросил остаться в классе после звонка и сказал. Замуж звал! – Она, прямо, излучала самодовольство.
   Горячая и колючая волна ревности, впервые обожгла мне сердце. Я молчал и прислушивался к незнакомому ощущению. Почему-то, захотелось его продлить. По-видимому, ревнуя, мы становимся немного мазохистами. Переварив ощущения, я приступил к обычному допросу всех ревнивцев:
- И что ты ему ответила?
- Ничего не ответила.
- Просто, поцеловала?
- Просто, вышла из класса.
- Не поцеловав?
- Не поцеловав!
- Значит, на всякий случай, промолчала?
- Да!
- А почему ты не послала его подальше?
- Ну-у, - протянула Лана, соображая как бы меня подольше позлить, - он же все-таки мужчина. Учитель! К тому же, мне же еще ему экзамен предстояло сдавать.
- Вот, ты и сдала! Чуть не завалила. Если бы ни я…
- Если бы ни ты – ничего бы такого не было, - перебила меня она, - это все из-за тебя, дурака! – «Дурака» я проглотил, а, вот, «из-за тебя» благотворно подействовало на мой эгоизм. По-инерции я еще долго склонял имя Виктора Сергеевича, не произнося этого имени вслух, а оперируя местоимениями «он», «его» и «ему». Тем временем, мы заходили ко мне домой.
   День был будним. Мои родители находились на работе, о чем мы, конечно, знали. Все накопившиеся в нас чувства – усталость и облегчение после экзаменов, долго сдерживаемая любовь и неожиданная ревность, непонятная жалость и всеобъемлющая нежность, все эти чувства трансформировались в нас в одно общее желание. Желание до самого конца познать друг друга. Мы ему поддались.
Потом, на кухне, мы пили кофе, закусывали наспех приготовленными бутербродами и с новым интересом, украдкой, поглядывали друг на друга. Лана была озарена внутренним светом. На меня опять что-то накатило, и я брякнул:
- А все-таки, я его еще встречу!
- Встретишь, встретишь, - рассеяно обронила Лана.


ВИКТОР СЕРГЕЕВИЧ, «ЖАБА» И ДЖАМАЛ


   Повстречались мы с Виктором Сергеевичем через четыре, с лишним, года. За это время в моей жизни произошло множество событий. И я, и Лана поступили в институты. Женились. Стали жить одной семьей. У нас родилась дочка. Факультет, на котором я занимался, был гуманитарным, у него не было военной кафедры, и после второго курса меня призвали служить в армию. Пока я служил, Лана со своей мамой, чудесным образом, получили для нас – меня, Ланы и нашей дочки трехкомнатную квартиру. Отслужив два года, я демобилизовался, вернулся в Харьков и устроился на работу. На следующий год я пошел в наш институт восстанавливаться на заочное отделение. Там я и встретил учителя истории. Произошло это так.
После посещения ректората, покончив с ненавистными для меня формальностями, я с облегчением вышел на улицу. Стоял мягкий сентябрь. Я с наслаждением закурил. Тут-то на меня и налетел Виктор Сергеевич. Он создавал впечатление, долго и много, пьющего человека. Был не брит, помят, нечистоплотен и распространял запах перегара.
- Здорово, дружище! – заорал он с разбега, - Сто лет тебя не видел. Как жизнь?
- Только – держись! – уклончиво ответил я.
- Ты, как здесь? – спросил он.
- Да, вот, восстанавливаюсь на «заочное». После армии. А ты?
- Представь себе, я тоже восстанавливаюсь.
- Как? – изумился я, - ты до сих пор не закончил ВУЗ?
- Эх, Олежек… - он со всхлипом вздохнул и, пересилив приступ пьяной жалости к себе, продолжал, - эх, Олежек! Долго рассказывать. Давай где-нибудь выпьем и поболтаем. – У меня на этот день были абсолютно другие планы. Пить, тем более с ним, не хотелось. Но во мне, вдруг, проснулся ностальгический интерес к его личности. И я, неожиданно для себя, соглашаясь с ним выпить, предложил:
- В «Жабу»?
- Естественно!
   «Жабой» или, по другому, «Мутным глазом» харьковские студенты прозвали застекленный павильон на улице Петровского, носящий официальное название «Сосисочная». Об этом свидетельствовала небольшая, прикрепленная над дверью, вывеска. Каждый год кто-нибудь из студентов-первокурсников, мелком или угольком, зачеркивал две первые или шесть последних буквы в слове «Сосисочная». В обоих случаях получалось смешно. Тем более, что, собственно, сосисок там отродясь не продавалось. В продаже иногда бывали толстые, пахучие сардельки, но их, в основном, покупали иностранные студенты. Наша студенческая голытьба довольствовалась салатами из свежей капусты, по 5 копеек, бесплатными хлебом и горчицей и «Жигулевским» пивом, по 35 копеек за бутылку. Пиво там всегда было свежее. «Жаба» располагалась на равноудаленном расстоянии от ближайших к ней ВУЗов – юридического, автодорожного и нашего, педагогического. Во время больших перемен, которые в этих ВУЗах, как по заказу, начинались одновременно, в «Жабе» яблоку было негде упасть. За одним, предназначенным для четырех человек столиком, умещалось до десяти парней. У многих на коленях сидели девушки. Взрывы смеха заглушали звон бутылок. Табачный дым ел глаза не меньше, чем ядреная горчица. «Отобедав», две трети студентов возвращались на лекции. Одна треть, не в силах оторваться от пива, махнув рукой на занятия, продолжала расслабляться.
Мы вошли в «Жабу», когда большие перемены в институтах уже кончились. Было пустовато. За дальним столиком у окна, положив на него курчавую, негритянскую голову, дремал Джамал.
   Мне, как и нескольким поколениям студентов, он был хорошо известен. Приехав как-то в СССР из Марокко получать высшее образование, Джамал лет десять числился на втором курсе автодорожного института. За эти годы он научился хорошо изъясняться по-русски, грамотно расставляя маты в предложениях, и спился. Каждую весну Джамал проваливал все сессионные экзамены, его исключали из числа учащихся, и он, как ласточка, вернее – антиласточка, улетал к себе в Марокко. У него были очень влиятельные родственники. Их стараниями Джамала каждую осень восстанавливали на тот же второй курс, и он, как на учебу, продолжал ходить в «Жабу». Как ему удалось преодолеть первый курс, было необъяснимо. Родственникам Джамала, по-видимому, было выгоднее содержать его в харьковской пивнухе, чем у себя под боком. От акцента он так и не избавился. Его артикуляционный аппарат в любом русском слове пытался смягчить, порой и без того мягкие, согласные звуки. Он произносил: «привьет», «менья» «зявуть», «джямаль». Слово «****ь» у него выходило без акцента, и он им часто пользовался.
   Мучаясь похмельем, Джамал, как и все пьяницы, становился хитрым и находчивым. Он подсаживался к наиболее шумному столику и начинал ломать негритянскую комедию. Его, как правило, со смехом, спрашивали:
- Джамал, у вас в Африке люди на пальмах живут?
- Канешьна! – подтверждал Джамал, - мой бабушька и дедушька на пальмах живуть.
- А папа с мамой?
- Мой папа вождь! Он в бальшая хижина живет. Выпьем за дрюжьба?
- За «дрюжьбу» ему, естественно, наливали.
   Однажды мне пришлось тащить пьяного Джамала к нему в общежитие. Даже пьяный, он умудрялся оставаться по-негритянски обаятельным. Расторопная вахтерша указала мне его комнату. Водрузив его на кровать, я присел передохнуть на стул. На стоящей рядом тумбочке, лежало несколько цветных фотографий. Сразу бросилось в глаза их несоветское качество. Я заинтересовался и стал их рассматривать. На всех фото был запечатлен Джамал – в белоснежном элегантном костюме на ступеньках шикарного особняка, в салоне умопомрачительной машины, на неестественно желтом пляже у лазурного моря. Из краев всех фотографий торчали пальмы. Выглядели они аккуратными и одинокими. Никаких бабушек и дедушек на них не сидело…
   … Упомянув Джамала, я не могу не вспомнить другую встречу с ним. Мне было тогда 30 лет. Стоял какой-то зимний месяц. Какой? Я не знал, т.к. тогда не пользовался календарем. Лана несколько месяцев назад ушла от меня в другой мир, дочка ютилась у моих родителей, а я бесцельно бродил по городу, убивая ненужное мне больше время. На улицах города, как и в моей душе, было безлюдно и холодно. Чтобы немного взбодриться и согреться, я заходил во все встречные кафешки. Чего-нибудь выпив, я быстро покидал заведение. Какое-то беспокойное чувство заставляло меня идти и идти. Куда? Я не знал. Мне казалось, что за ближайшим поворотом я найду улицу, переулок или проходной двор, где смогу получить ответ на единственный, мучающий меня вопрос – как мне жить дальше? Но не было такого волшебного для меня места на карте нашего города. Я продолжал идти.
Не помню как, я забрел в «Жабу». Время было кризисное, и павильон был пуст. Только за своим обычным столиком, в своей обычной позе дремал Джамал. Увидев его, я почувствовал некоторое облегчение. «Все течет, все изменяется, но только не Джамал»,- подумалось мне. Я подошел и хлопнул его по плечу. Он поднял голову, просветлел взглядом и на ломаном украинском я зыке воскликнул:
- Здоровэнькы булы, дружэ! Як справы? – чем привел меня в совершенное изумление.
- Что с тобой, Джамал, - участливо спросил я, - ты не заболел?
- Ни,дружэ. Буду прыйматы Украинськэ громадянство. Вчу мову.
- А! Зрозумило. Выпьеш зи мною горилки, казаче?
- А як жэ! – Деньги у меня были, и мы стали их пропивать. Однако, все тоже самое беспокойное чувство не давало мне передышки. Да и в самой «Жабе» поселилась грусть. Я предложил Джамалу переместиться в ресторан «Харьков». В прошлой жизни я там часто бывал. С Ланой. Ну, да ладно… Джамалу моя идея не понравилась – он прочно пустил корни в «Жабе». Да деваться ему было некуда – деньги-то были у меня.
   «Харьков» нас встретил полумраком и скукой. Оркестра не было. В большом зале гулко раздавались голоса немногочисленных посетителей. Я
Предложил пить коньяк. Джамалу было все равно из чего извлекать алкогольные градусы. Хмурая официантка принесла нам выпивку и закуску в виде вялой мясной нарезки и заветренного салата «Столичный». Мы быстро расправились с коньяком, поковыряли вилками в «Столичном» и решили продолжить в ресторане «Центральный». Идя вниз по Сумской, мы ненадолго заходили в бары «Пингвин», «Гномик» и «Снежинка».Выпивали, естественно.
   В «Центральном», на третьем этаже в этот день проводилась дискотека. Мы зашли туда, Джамал развеселился, стал приставать к девушкам, и нас там немного побили. Пришлось выйти на улицу, взять такси и ехать ко мне домой.
В машине Джамал задремал у меня на плече. Меня тоже клонило в сон, но я крепился. Возле одного ночного киоска я попросил шофера остановиться. Вышел и купил в нем водки и чего-то еще. Оставшуюся часть пути, мы поочередно прихлебывали водку из горлышка.
   Сам факт проникновения в мою квартиру мне не запомнился. Следующие сутки прошли в угаре. Помню только, что Джамал похерил украинский язык и перешел на ломанный русский. Помню, что я несколько раз выходил за покупками. Вспоминается, что Джамал похерил и русский, перейдя на свой родной язык. Он в чем-то горячо убеждал меня, а я с ним, понимающе, соглашался.
   Ближе к следующей ночи мне все это надоело, я вызвал по телефону такси, выпроводил Джамала и отключился.
В половине пятого утра я очнулся от рези в глазах. Их, сквозь закрытые веки, жгло, забытое с вечера, электричество. Все тело гудело как трансформаторная будка. Кровь ударялась в виски принося с собой мотивчик с о словами: «на веселых на утят быть похожими хотят, быть похожими хотят не зря, не зря». Внутренностей вообще не ощущалось. По опыту я уже знал, что нельзя ни в коем случае ни о чем вспоминать. И, не обращая внимания на состояние организма, приступил к практическим размышлениям: «Надо похмелиться. Остались ли деньги? Где похмелиться?» У меня имелся железный вариант – на нашей лестничной площадке круглосуточно функционировала самогонная точка тети Зины. О деньгах можно было пока не думать. Тетя Зина, по-соседски, могла обслужить меня в кредит. Вспомнив отвратительный запах ее самогона, я застонал. Это первое практическое проявление чувств подтолкнуло меня к действию. Я открыл глаза и резко встал с дивана. Чересчур резко. У меня закружилась голова, я сделал два неверных шага, споткнулся о валяющейся на полу тапок и, со стуком, припал на колени. Глаза опять пришлось закрыть. Пережидая головокружение и боль в коленных чашечках, я подумал: «Раз, уж, я все равно стою на коленях, так может помолиться?» И прочел про себя «Отче наш». Боль стихла, я открыл глаза и сразу же увидел, едва, початую бутылку водки, стоящую на журнальном столике, на расстоянии вытянутой руки. Тети Зинин самогон, таким образом, отпадал. Молитва помогла. Я протянул руку, взял бутылку и сделал из нее приличный глоток. Водка с трудом преодолела гортань, приятно обожгла пищевод, ласково коснулась печени и горячими струйками растеклась по венам. Я ползком перебрался в кресло. Надоевших утят в голове, сменил проникновенный голос Юрия Лозы: «И день был начат как всегда, и все сначала». Захотелось закурить. Я посмотрел на поверхность журнального столика и обнаружил там несколько полупустых пачек сигарет, разных марок, зажигалки, спички, почему-то, чисто вымытую пепельницу, распотрошенную упаковку чипсов, бутылочку кетчупа, две лежащие на боку рюмки и, уже знакомую, бутылку водки. «Нет. Надо еще выпить», - решил я. Вернул одну из рюмок в вертикальное положение и довольно уверенно, но на всякий случай, держа бутылку двумя руками, наполнил ее водкой. Выпил. Высосал из бутылочки немного кетчупа и закурил. Первый утренний алкоголь всегда приводит мои мысли в креативное состояние. Мысли, как потревоженные ветром листья, зашелестели у меня в ушах : «Надо что-то делать. Что-то менять. Что-то решать. Не думать о Лане. Как? Почитать Библию?» Я слез с кресла, подошел к книжной полке, взял Новый завет, вернулся в кресло, открыл Библию и стал читать «Апокалипсис» Иоанна Богослова. Комнату стали наполнять крылатые чудовища, в живописном стиле художника Босха, возникли видения разрушительных катастроф, похожие на современные описания ядерной войны. Лана горестно смотрела на меня из своего измерения.
   Вчитываясь в Откровения Иоанна, я с удивлением заметил, что этот библейский автор, мастерски возбуждая интерес читателя всякими штуками, типа числа 666, с помощью которого можно, якобы, вычислить Зверя, доводит до него, читателя, одну, в сущности, простую мысль. Обращаясь к главам семи, курируемых им, церквей, он говорит им, примерно, следующее: «Коль, уж, вы не можете быть белыми, то будьте хотя бы черными. Не будьте серыми! Не стойте посередине. Не оставайтесь вы, блин, равнодушными!» Я призадумался: « А, ведь, верно! Кто для нас, прежде всего, Бог? Творец! Создав нас по образу и подобию своему, он и в нас желает видеть проявление творческого начала. Надо мне что-нибудь сотворить. Главное, чтобы это не было чем-нибудь из ряда вон выходящим!» Я закрыл Библию. Допил водку. Умылся. Оделся. Вышел на улицу и стал вытворять такое, что небу стало жарко, и от чего я, буквально, полчаса назад зарекался.
   Однако я перепрыгнул через несколько лет вперед. Прыгаю назад.
Зайдя в «Жабу» с Виктором Сергеевичем, я купил три бутылки пива. Одну –себе, две – ему. Первую бутылку пива он выпил, не присаживаясь и не отрываясь, судорожно дергая кадыком. Потом он сел за столик напротив меня, нежно, как флейту, пристроил вторую бутылку к своему рту и стал рассказывать.
   Его рассказ был типичным для антисемита-неудачника того времени. Из его слов можно было понять, что его, молодого, талантливого и, главное, русского ученого(!) выдавили из института преподаватели-евреи.
- Эх, Олежек… все люди – б…ди, а евреи, вообще, - суки. Мать их так! – пожелал он, в заключении, всем уже рожавшим еврейским женщинам ударного секса. Исполнись такое, и ненавистных ему евреев станет еще больше. Где логика? Мне стало скучно и противно. Я отдал ему, так и не начатую, бутылку пива, вышел из «Жабы» и расстался с ним, как мне казалось, навсегда. И я опять ошибся.
   Лет в 35, я на некоторое время стал почти солидным человеком. Мною велся полукриминальный бизнес, имелось пару автомобилей, личный водитель для моей тогдашней очаровательной жены Люси и прочее.
   В аккурат напротив входа в пединститут, я застрял в «пробке». Я был за рулем своей новенькой «девятки», и меня раздражало, что такая модная машина вынуждена торчать в пробке наряду с остальными. От нечего делать, и по привычки, я посмотрел в сторону своего бывшего института. На ступеньках стоял Виктор Сергеевич и курил. Смотрелся он по-профессорски солидно. Была зима. На нем было надето добротное пальто с нутриевым воротником, голову венчала такая- же шапка. В одной руке – кейс, в другой – сигаретка. Время было наше – асоциальное. Я включил «аварийку», оставил машину на дороге и, между другими машинами, пробрался к нему. Подойдя вплотную, я с улыбкой произнес:
- Здрасьте, Виктор Сергеевич! Не узнаешь, Витек? – Он холодно посмотрел на меня и промолвил,
- Не имею чести.
- Это – точно! – согласился с ним я, сел в машину и, в этот раз, уехал от него уже определенно навсегда.
   Пора мне заканчивать с временными прыжками. Выхожу на финишную прямую.

ВЫПУСКНОЙ ВЕЧЕР

   Как он начинается, наверняка, знают все. У школы собирается пестрая толпа выпускников, их родственников и, просто, зевак. Девушки на высоких каблуках, демонстрируя свои платья и прически, гордо дефилируют туда-сюда. Юноши, закомплексованные непривычными галстуками и костюмами, стеснительно горбятся. И те, и другие снабжены алыми, надетыми через плечо, атласными лентами с золочеными надписями. В зависимости от того куда съехала лента, на ней можно было прочесть «ВЫПУСК» или «НИК 1980». Родственники и зеваки с любовью и завистью смотрят на это скопление золотой молодежи. Из громкоговорителей эхом разносится «Когда уйдем со школьного двора» или «Школьное окно, смотрят облака». Между взрослыми непринужденно снуют дети. Запах черемухи конкурирует со смешанным ароматом духов. И всюду цветы, цветы! Кто-нибудь из школьного начальства в, непрерывно фонящий, микрофон поздравляет всех присутствующих и себя лично. После поздравлений выпускники и избранные родственники приглашаются в зал. В тот самый зал, где мы сдавали историю.
   Лично для меня, здесь произошло самое главное событие выпускного вечера – нам вручили аттестаты о среднем образовании. Оценки у меня оказались даже выше, чем я ожидал. Я рассматривал свой аттестат – и не верил своим глазам! Это я, мальчик с Новоселовки, неусидчивый и несерьезный, маменькин сынок и мажор, смог сам, без посторонней помощи заработать себе такой хороший документ? Другие, появившиеся в моей жизни, документы – паспорт, студенческий, комсомольский, профсоюзный и военный билеты, Трудовая книжка и, даже, водительское удостоверение – достались мне без особого усилия с моей стороны. Аттестат – другое дело! Лана, дыша духами и туманами, сопела рядом и чувствовала, примерно, то же, что и я. Мы, вообще, с ней многое чувствовали одинаково. Дав нам вволю налюбоваться аттестатами, организаторы попросили нас покинуть зал. На полчасика. Часа через полтора, всех пригласили обратно, на праздничный концерт.
   Во всех городах, поселках и селах нашей, поистине, необъятной Родины концерт этот начинался с «монтажа». Не была исключением и наша школа. На сцену поднялись четверо, теперь уже бывших, одноклассников и выстроились в шеренгу. Первая девочка звонко и громко заявила:
- Нет! Нашу юность не убить!
Второй мальчик поддакнул:
- И не поставить на колени!
- Она живет и будет жить, - продолжила третья участница «монтажа»,
- Как завещал великий Ленин! – заключил последний в шеренге мальчик. При слове «ленин», седенькая, дремлющая у стоящего в углу пианино, учительница пения вздрогнула и ударила по клавишам. Послушное пианино привычно заиграло марш. Под его звуки из-за правой, от зрителей, кулисы появился вооруженный деревянными автоматами Калашникова отряд то ли красноармейцев, то ли партизан. Во главе отряда, смешно задирая ноги, вышагивал крепкий парень с тяжелым, красным, бархатным знаменем в руках. Руки парня заметно дрожали. Следовавшие за ним 6 автоматчиков, в армейских пилотках и шапках-ушанках с красными звездами, распевали:
   «Комсосмольцы-добровольцы, мы сильны нашей верною дружбой. Сквозь огонь мы пройдем, если нужно. Только так можно счастье найти!»
Отряд в поисках «счастья сквозь огонь» прошел за спинами «монтажников» и уперся в противоположную стену. Авангард отряда скрылся за кулисой. Арьергард, из двух человек, там не поместился и остался топтаться на виду у зрителей, ожидая следующего выхода. «Монтажники» из разных классов менялись на сцене. Смысл произносимых ими речовок, пианино, марш, отряд, песня - нет. Хорошо еще, что классов было всего 4, и «монтаж» быстро закончился.
   На сцену стали выходить таланты. Читали стихи. Разыгрывали немудреные театральные сценки. Исполняли песни под различные музыкальные инструментов. А Вася Бузулуцкий, под неодобрительные взгляды педагогов и одобрительные возгласы выпускников, показал карточные фокусы.
Настал мой черед. Я поднялся на сцену и, под гитару, спел песню Булата Окуджавы «Комсомолочка» : «Я гляжу на фотокарточку – две косички, строгий взгляд, и мальчишеская курточка, и друзья вокруг стоят. За окошком дождик тикает. Непогода на дворе. По-привычке пальцы тонкие прикоснулись к кобуре», - такие, вот, у них были странные, вооруженные девушки. За тем я начал, было, петь диссидентскую песню Александра Галича «Молчание – золото», со словами «Промолчи! Попадешь в стукачи. Промолчи! Попадешь в палачи», но пожилая, стоящая за кулисой, завуч по внеклассной работе Анна Павловна кошкой, в два прыжка, преодолела расстояние между мной и кулисой, дала мне подзатыльник и прогнала со сцены. Я остался доволен. Следом за мной вышла Лана. Она еще в детстве, идя навстречу желанию своей мамы, отучилась в музыкальной школе по классу фортэпиано. Лана подсела к инструменту и с достоинством воспроизвела «Лунную сонату» Людвига ван Бетховена. На этом, собственно, праздничный концерт и закончился.
   По строго регламентированным правилам, далее следовало посещение Мемориала воинской славы. Нас рассадили по автобусам и повезли в лесопарк. За полкилометра до «мемориала» наши два «Икаруса» остановились, оказавшись в хвосте змеиной очереди из автобусов других школ. Пришлось выйти и идти по лесопарку пешком. Зайдя в сосновый лес, все наши 4 класса тут же растворились в массе выпускников, привезенных сюда со всего города. Вся эта масса молодых людей стремилась к многометровой гранитной стеле, у основания которой установлены мраморные плиты, с высеченными именами павших воинов времен Великой Отечественной войны. Между плитами находится площадка для цветов, которые нам и надлежало возложить. У подножия «мемориала», из спрятанной под землей газовой горелки, струится «вечный огонь». Из под земли же льется негромкая, печальная музыка. Не придавая значения торжественности момента, веселые выпускники спешили расстаться с цветами и праздновать дальше. Возникла давка. Всем хотелось в туалет. Туалет там имелся. Один. Он стоял в сторонке, и к нему выстроилась очередь, наводящая на мысль о завтрашнем дне. Советская власть о туалетах не очень-то заботилась. Наверное, предполагалось, что советские люди, являясь строителями коммунизма, существа возвышенные и им не присущи низменные слабости. Мы, молодые строители коммунизма, этого мнения не разделяли и однополыми стайками ныряли вглубь негустого леса. Там нами преследовалось сразу две цели – помочиться под красавицами-соснами и быстро, судорожными глотками, из горлышка, выпить припасенное в карманах пиджаков, дешевое вино. Это нам вполне удалось. Земля под ногами была усеяна липкими винными бутылками, облепленными желтой, опавшей хвоей. Вокруг Мемориала воинской славы стоял крепкий запах мочи и дешевого алкоголя. Все, за что ни возьмись, у той власти выходило каким-то противоречивым. Помочившись, выпив вина и возложив цветы, мы вернулись в наш актовый зал.
   В зале стояли столы. На столах лежали скатерти. На скатертях расположились бутылки с Пэпси-колой и тарелки с бутербродами. Под столами скатерти укрывали водку и коньяк. Их там цинично припрятали устроители торжества – «родительские тройки». Однако, все что происходило далее, - выпивка, дискотека, ее ведущий, с новым для нас, интригующим названием «диск-жокей», эротические парные танцы, потасовка с непрошенными гостями – нас с Ланой не впечатлило. Мы слишком повзрослели за последние несколько месяцев. Слишком много сил отдали подготовке к вечеру. Слишком утомились от происшествий дня. Нас не стимулировали спиртное и то юное, сексуальное предчувствие чего-то неизведанного, которое подстегивает молодых людей танцевать до утра. После двух часов ночи, во время одного из перерывов в дискотеке, мы переглянулись, встали из-за стола, взялись за руки и, не сговариваясь, покинули зал. Выйдя из школы, мы повстречали серый рассвет. Справа, облокотившись о перила, курили две растрепанные девушки. Две другие девушки, ниже ступенек, суетились вокруг блюющего в клумбу парня. Еще один парень, с задранными на затылок полами пиджака, лежал ничком на земле. Белая рубашка парня выправилась из брюк, оголив часть спины. Парень мирно похрапывал. На меня и на Лану никто не обратил никакого внимания. Мы спустились по ступенькам и направились в сторону проспекта. Облюбовав там одну из лавочек, мы стали переваривать впечатления. Они были так себе. Ожидание, как всегда, обмануло. Действительность оказалась слабее. Лана молчала. Я попытался посплетничать, но не встретив поддержки с ее стороны, замолчал тоже. Вокруг нас сгущался сюрреализм. То есть, то мироощущение, при котором нереальность наслаивается на реальностью. Была середина ночи – а уже рассвело; на проспекте не было видно ни одного человека – а со всех сторон слышались песни и смех; мы с Ланой являли собой вполне сформировавшуюся семейную пару – а развивать семейные отношения нам было негде; у нас была куча друзей – а общаться с ними нам стало неинтересно. На меня давила наступившая дата – 22 июня. 39 лет назад, в этот же день, примерно в это же время, такие же, убежавшие с выпускного вечера влюбленные парочки, смотрели на небо и видели немецкие самолеты, летящие бомбить наши города. Через несколько часов парочки разбились. Мальчики в белых рубашках отправились в военкоматы записываться добровольцами на фронт. Почти все они вскоре погибли. Это был тот еще сюрреализм. Сальвадор Дали – отдыхает. Я поделился этими мыслями с Ланой. Она восприняла их очень хорошо, без капли фальши. У нее было это свойство – мгновенно открывать сердце навстречу сокровенному. Заметив, что она продрогла, я снял пиджак, накинул ей на плечи, обнял и иронично спросил:
- Взгрустнула?
- Немного, - ответила Лана, помолчала и произнесла:
- Что дальше? Я подумал и тихонько запел песню Никитиных: «Что же из этого следует? Следует – жить. Шить сарафаны и платья из легкого ситца.» Лана подхватила: « Вы, полагаете, все это будет носиться?» И мы вместе, подражая дуэту Никитиных, вместе закончили: «Я полагаю, что все это следует шить!» Потом рассмеялись и поцеловались. Я спокойно предложил:
- Пойдем по домам, дорогая. Выспимся и вечером встретимся. Лана спокойно согласилась:
- Пойдем.
   Я проводил ее домой, пришел к себе, и меня оставили силы. По-моему, меня спящего раздевала мама.

ЭПИЛОГ

  Октябрь! Во все периоды жизни этот месяц оказывал на меня своеобразное влияние. В октябре я влюблялся в самых ветреных женщин, отбивался от назойливых соперников-мужчин, писал лирические стихи и бездумно тратил деньги. Был у меня октябрь, в котором я, на полном серьезе, готовился баллотироваться в депутаты районного городского совета, и октябрь, в течении которого я выискивал способы свести счеты с жизнью. Не случалось у меня бесцветных, незапоминающихся октябрей. Эту повесть я начал писать, конечно же, в октябре.
   Октябрь, о котором идет речь, числится в моем реестре с пометкой «счастье».Все сложилось. У меня была Лана. Я разобрался со своими внутренними «русалками» и мог любить ее с открытым сердцем. Мои родители были молоды, веселы и уважаемы другими людьми. Парадокс – мы не уставали критиковать существующую в нашей стране политическую систему, и, при этом, пользовались небывалой в истории поддержкой государства. И еще у меня началась учеба. Я обучался именно тому, что составляло половину смысла моей жизни – художественной литературе. И как раз, именно в это время, на слуху возник вальс-бостон Александра Яковлевича Розенбаума. Чего лучшего?
   Античную литературу в институте нам читала профессор, Елена Владимировна Воробьева. Она до того увлекательно это делала, что я где-то полгода смотрел на мир глазами Гомера( вообще-то, Гомер был слеп, вроде бы). Дома я терроризировал Лану гекзаметрами: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса Пелеева сына!» Но мне этого было мало! Паразитируя на мифологических образах, я еще и сам писал стихи:

Круг замкнулся! Вновь меня надежда,
Забавляясь, манит и дурачит.
Я опять проплыть рискую между
Сциллой и Харибдой. Наудачу!

  Выслушивая все это, Лана, на некоторое время, забывала о страшной, для всех учащихся технических ВУЗов, начертательной геометрии. Чтобы оставаться на плаву в коварном море искусства, я всесторонне расширял наш кругозор. У меня имелся прекрасный подарочный альбом с экспозициями картин музея Эрмитаж. Я усаживал Лану рядом с собой на диван, клал альбом на колени, раскрывал его и, поучительным тоном, приобщал ее к живописи.
- Смотри, Лана, «Мадонна Бенуа» Караваджо, «Юдифь» Джорджоне, о! – Санта-Рафаэль!
Лана вдумчиво рассматривала картинки и спрашивала:
- И она тебе нравится?
- Что? Кто?
- Вот эта голая тетенька. – В это время альбом был раскрыт на иллюстрации картины Рубенса «Союз Земли и Воды» В центре экспозиции этой картины помещена огромная, обнаженная женщина, стоящая в небрежной позе, и весело смотрящая себе под ноги. Она символизирует собой Землю. У ее ног плещется море, из которого по пояс высунут очень мускулистый, косматый, бородатый мужчина, нарисованный со спины, голова – в профиль. У своего рта мужчина держит рог, в который он трубит, предлагая Земле заключить с ним, Водой, союз. Этим людям с неба угрожают стрелами, вооруженные луками амурчики.
- Так она тебе нравится или нет? - приставала ко мне Лана. Не умея объяснить очарование живописи, но не подвергая сомнению авторитет Рубенса, я тупо настаивал:
- А как она может не нравиться!
- Больше меня? – не унималась Лана.
- Причем здесь – ты! – раздражался я.
- Значит, я уже не причем, - удовлетворенно говорила Лана, обижалась и отворачивалась к стене. Чтобы помириться, мне приходилось насильно ее целовать. Она немного, понарошку сопротивлялась, а потом мы начинали заниматься любовью, подмяв собою Эрмитаж. Искусство и любовь! Они всегда вместе.
   Октябрь пролетел, и вслед за ним, как искры за окном несущегося поезда, полетели следующие месяцы. Мы ходили в институты, встречались после занятий и, окруженные новыми друзьями, шли в кафе «Десертное», на улицу Иванова. Там мы выпивали много кофе, выкуривали много сигарет и еще больше говорили обо всем на свете. Потом, на метро и на троллейбусе, мы с Ланой возвращались в наш микрорайон и прощались возле ее подъезда.
В мае мы, помнится, без «хвостов» сдали сессии, и в июне перед нами замаячил вопрос «Что делать дальше?» Мне до смерти надоело провожать Лану по вечерам домой, и я решил совершить Поступок. Выпив для храбрости чуть-чуть портвейна и, для верности, прихватив с собой Олега Абросимова, я условленным свистом вызвал Лану на улицу. Она вышла в халатике и спросила – Что это с вами? – Мы сидели под ее окнами на лавочке. Абросимов напряженно смотрел в землю. Я приготовил речь и произнес:
- Лана… давай поженимся? – Лана усмехнулась. Села со мной рядом. И просто сказала:
- Давай.
   И где бы мне ни пришлось находиться, через 100 или 1000 лет, я всегда буду с теплотой и гордостью вспоминать об этом поступке! НЕСМОТРЯ НИ НА ЧТО!
   Через три месяца мы поженились. Через два года у нас родилась дочь. Но о ней я не буду ничего рассказывать. Боюсь сглазить.

Октябрь – декабрь, 2013, Харьков, Украина.