В дверь позвонили.
Ах да... журнал!
Из тёмной прихожей в комнату вбежало подвижное и высокое. Спортивный костюм, русая голова, зачёсанная хвостом как-то набок. Бумажного цвета лицо, потрескавшиеся губы.
Заготовленное – «ну, заходи!» – осыпалось с губ ванильной пудрой.
– Что случилось?
– Да так, ничего..... с милиционером поругалась.
– Ты что... не там перешла?
– Ага. Можно я сяду?
– Да ты чего? Садись, конечно! А я уж решил, что тебе снова грузин на корму сел. (Она позвонила в нашу дверь года полтора назад и попросила, смеясь, убежища от настигавшего её коршуна-абрека. “Наша дверь” – это дверь, за которой обитаю я с красавицей-женой).
Сели.
Она в кресло справа от секретера, а я – на свой стул, продолжить оправдание оказанного мне высокого профсоюзного доверия.
Странное это существо как-то неприятно будоражило меня, смущая покой моей тенистой комнаты.
Моей тенистой жизни.
Портниха жены.
Знакомы три года.
Или три с половиной.
До сих пор я её так в упор и не увидел.
Бывало, правда, то грудь мелькнёт в распахе халата, то, вдруг, сквозь “гетсби” обозначатся неожиданно длинные ноги и красивый грушевидный зад.
Ну, одним словом, портниха.
Во взгляде приветливость со стеклом, в голосе железо, курносый торчащий нос, (А бывает одновременно курносый и торчащий? Что-то я не очень ориентируюсь.....).
– Можно я закурю?
– Давай... только на балконе!
Вот понтяра! Курить ей приспичило, (каламбур!).
Ну ладно.... а мы пока вернемся к делу.
Та-ак, что у нас тут?
Ага, красненького надо.
Сейчас красненьким подчеркнём, и выйдет о-о-очень патриотично.
Когда она вернулась с балкона, я уже весь обратно в альбоме был.
Села в кресло,
– Ну что, – спрашиваю, – журнал давать?
– Давай! – отвечает бумажным лицом.
– Чего это ты, – спрашиваю, – так завелась?
– Ладно, – говорит потрескавшимися губами, – порисую.... пройдёт!
– А-а-а... ну-ну!
Я подал ей толстый коллекционный “ВОГ” и уступил место за секретером.
Недокрашенного папуаса – в сторонку пришлось.
Стоя над ней, я разглядывал её рисование.
Движения уверенные, резкие даже, а всё равно, как будто чего-то
в них не хватает.
Определённости решения, что ли......
Будто ей и рисовать не очень нужно да и приходить было не так уж обязательно.
Её локоть слегка трогал полу моего любимого домашнего халата.
Я изучал её детский затылок, шейную ямку.
А что ж, не будь она портнихой... могла б и женщиной быть.
Однако, жена давно разболтала мне собственные портнихины признания насчёт того, что та чуть ли не фригидна, что, мол, ей мужчины – мусор.
Мужа своего портниха любила как-то иначе и считала его, (я сам это от неё слышал), первейшим оригиналом на свете, с которым “кто может сравниться?!...”
Не имею ничего против платонических связей, но мужа её я презирал.
Когда-то, при первом знакомстве, он возбудил во мне сильную и непродолжительную ненависть, но позже я разглядел его пристальней и пожалел, обнаружив человеческий нуль под густым мехом несомненной одарённости. Смутно я догадывался о пропасти комплексов, толкавших этого толстого и острого словом человека перемазывать грязью всех и вся, разливать помои по мискам подставленных ушей, сладострастно эпатировать любой коллектив выдавливанием словесного кала вперемежку с парадоксальными и, порой, совершенно безответственными суждениями, к тому же явно неискренними.
Так что приходилось просто гадливо отворачиваться и прощать.
Прощать, как убогому.
Случалось мне видеть и растерянную улыбку на портнихином лице, явно искавшем чьего-нибудь одобрения, когда за общим столом разрывалась очередная грязевая бомба, смачно брякнутая её немолкнущим супругом в блюдо с салатом.
Бывал он, впрочем, и серьёзен.
Так же неожиданно и непредсказуемо, как постоянно и нестерпимо похабен.
Тогда проглядывала могучая информированность, местами имевшая даже качество знания. Это самое «местами» совпадало, должно быть, с эпицентрами его истинных интересов. Он не просто знал историю... он любил думать исторически и имел на историю свой особый необъезженный взгляд. Но и это, увы, не всегда предохраняло от размашистого легкомыслия сентенций, которые выдавали скрытое равнодушие к ценностям и были рассчитаны на заведомо непосвященного, залепленного магией информационных брызг.
То небольшое общение, которое пролегло между нами, далось мне с трудом. Он постоянно ерзал спорить, я не спешил возражать, не столько опасаясь завязнуть в болотах софистической сельвы, сколько не имея достаточного полемического пыла. К тому времени я уже выпал из обаяний благого юношества, которое, зажмурившись, кидается в любое бесполезное перевоспитание.
Я просто слушал, умеряя, по возможности, самые циничные его энтузиазмы. Старался жалеть, но когда ему случалось зацепить во мне что-то сокровенное, тогда из-под жалости тускло поблескивал ствол ненависти.
Сама же портниха... – о ней я думал коротко и просто: «скажи мне, кто твой друг........»
Так себе девочка.
Из тех, что могут только звон расслышать.
Впрочем, не будь она портнихой...........
Рисование завершилось как-то неожиданно быстро.
– Я ещё покурю. Что-то не могу успокоиться!
– Да кури сколько хочешь! И не бери ты в голову! Тоже мне повод – мент с перекрёстка!
Она опять ушла на балкон, а я вернулся ко взывавшей профсоюзной совести, расположил перед собой тошно-патриотический альбомчик и стал подводить в нём под линейку кумачовые итоги.
Мне было слышно (спиной), как она вернулась с балкона в комнату.
Мне было видно (краем глаза), как она подошла к секретеру и подставила лицо под струю вентилятора. Для этого ей пришлось опуститься на корточки. Мы обменялись вполне светским взглядом, и я с удовольствием подумал, что через неделю увижу совсем другие глаза, другое лицо – не это, белое и одеревеневшее, словно неживое, а другое – некрасивое и страстное. Лицо моей женщины, любящей и голодной.
– Я уже два года пытаюсь тебя соблазнить, а ты ничего......
– Что?
– Я тебя уже два года соблазняю, а........
Фломастер тихо доскрипывал, лаская ребро линейки.
За ним волочился порез... кровавый вывод – красное резюме патриотического надсада.
– ................................ ты ничего не..............
– Чт.......?
– ............ ви....
Фломастер допел скрипучую жалобу листу.
– ...............дишь!
Я откинулся на спинку стула.
В руке у меня торчала линейка, в горле пузырчатый задушенный крик торжества.
Я начал бороться с ним почти сразу.
Как только понял, что она не шутит, а понял почти сразу.
Глаза, видимо, ещё не сожгли весь магний изумления, но уже включилась голова.
И что мы за дерьмо, ребята... а!
Почему всегда голова?
Ну почему всегда голова сначала?
Чтоб было отчего не спать в старости?
........ эта женщ....... эта жен...щина... пришла.... ко мне........
....................... эта женщина пришла ко мне?.......
....................... эта женщина пришла ко мне!.......
Ко мне.
Значит – всё болтовня? Поза – да?
ДА???!!!
Так на же тебе, получи!!!!!!!!
«Глотай свою жемчужину в растворе...», подавись, но проглоти!!!!!!!
О-о-о, я не забыл... не забыл: “Да ты посмотри вокруг...... ты посмотри вокруг! Кроме него ж никого нет! Они ж все пресные рядом с ним!” – я не забыл.......................
Значит всё ложь, всё поза, значит ты уже давно поняла, что Я рядом.
Что Я уже рядом.
И любила!
Любишь уже давно!
........... что Я рядом!........ уже давно!........ и страдала!..... ....горела таки на угольях долгого и безответного зова!
Стоп. Ещё раз.........
Эта женщина пришла ко мне. Всё ложь. Маска. Все эти годы она понимала, что я рядом. Уже понимала. Может быть, сразу же ипоняла. С первой встречи.
А?
Может, ещё тогда, а?
Тогда...тогда, помнишь... когда с перекошенным от раздражения лицом, ты пыталась поставить меня на колени... рассказать меня моей же собственной жене в моём же присутствии..... ....расклеить меня и продемонстрировать структуру......
.........нет, стоп!
Стоп... тормоза........
Этого не может быть!
.........не может быть?
А, собственно, почему?
Почему-почему... Потому!
Потому что ни одна ещё не умерла, не пропала безвозвратно, однажды открыв, что это я.
Что это уже Я!
Что уже можно праздновать звёздный час, солнечное затмение... пришествие... осуществление..........
Что, черт возьми, четыре Всадника уже едут!
Да, именно эти мысли........
Именно это распоясанное торжество, в помрачении всего, что есть в нас сострадательного и дающего. Какой-то захватнический триумф, сведение с жизнью счётов, праздник воздаяния чужой кровью, на котором я – в позе благосклонно приемлющего.
А не стоило бы.....
Мне и так есть от чего не спать в старости.
Да и в зрелости тоже.
Глупая у меня была улыбка.
Все торжествующие оскалы глупы.
Торжество, вообще, вещь паскудная, поскольку в самую свою минуту отнимает все права у торжествующего и передаёт их поверженному.
Торжествующий – не победитель.
Бог не обитает в стихиях столь лютых, как победное торжество.
Счастлив?
Да, был счастлив!
Но не открытием любви, а обнаружением, что меня любят.
Кажется, я даже спросил, не шутит ли она.
Ответ был прост – «нет!».
Прост был ответ... слишком прост, слишком недолетаемо прост для ушных моих амбиций.
А из амбиций скажешь ли чего хорошего?
И я сказал: “Ну что же, Ирочка, я могу тебе на это сказ........”
Она отшатнулась, как хлёстнутая линейкой по лицу.
– Да нет... ты не понял, я не......!
Понял.
Понял я уже, (уже!).
Нервные реакции и воображение у меня отличные.
Меня коротнуло собственной речью, и я стал поспешно задувать ожог: «Нет-нет, ты не поня...... я не то хотел сказать.... а...... а почему ты думаешь, что не вижу? (Вот так импровизация! Ай да я!).
Но, по правде говоря, это была не совсем импровизация, потому что пришло воспоминание.
Вспомнился мне наш с ней случайный бадминтон в прошлое лето. Да... любимая игра моя.
Да... говорил когда-то, что, мол, мне бы напарника, так я б
с удовольствием, и что, мол, не желают ли они, т.е. она и её муж? Говорено было Бог знает как давно, а прошлым летом она мне: “Ну,ты ж хотел в бадминтон!? Так я готова!”
И пошли, и играли.
Вспомнилось, как она разделась на корте до лифчика («жарко!»), как мы отдыхали на скамейке и как она улеглась, положив мне голову на колено («ты не против?»).
Вообще-то меня смутила эта развязность, но..... светский человек не должен быть «против».
Голову на колено... тогда, на скамей..... видимо, я болван!?
Но, товарищи комсомольцы... ей Богу, она сделала всё это так незаинтересованно и развязно........ Это была демонстрация полной свободы в отношениях, которых нет и не может быть никогда, а потому всё позволяется. Просто болв.......
Товарищи комсомольцы! Надо ж изменить в уставе! Мы ж так не договаривались жить!
Видимо, я просто болван.... но это всё было так навыворот... так наоборот по отношению ко всему, что мне известно о женском кокетстве!!!! (А что тебе известно?)
Её агоническое биение чуть ослабло в капкане кресла.
Она опустила голову на руки, (да, кажется так...)........
.....она опустила голову на руки и я опять увидел детский затылок, якобинство несогласных локонов...... и я тогда понял, зубы мои поняли, что этот затылок мой и эта тонкая шейка цыплёнка.... и эти слабнущие плечи...
Нет... она....она, наверно, всё-таки женщина.....
Даже, скорее всего.
Её сигарета догорала среди сломанных пальцев.
Оттопыренный мизинец дрожал отдельно, как зимний щенок.
Я взял его в ладонь, и меня сразу же сожгло возникшими прямо передо мной глазами.
В них не было смысла.
В них барствовал ужас невыносимости, смертный страх следующего мгновения, которое она не в силах предсказать.
А невыносимость и страх окружала раскалённая планета лица, на котором корчились мучительные вопросы бровей.
Потом мы ещё немного говорили.
Да какое там «говорили»!.... мы бросали умиротворяющий шлак слов на нестерпимо расплавленный чугун нервов. Мы смазывали ожоги мазью осторожной шутки: я – что, мол, как же так, ты ж у нас такая вся неозабоченная была?!
А она – что вот так, мол... теперь озаботилась...........
Кажется, мы вышли на балкон, и я подумал – могут увидеть,
а потом – но никто ведь ещё не знает!.... а потом – но ведь и я ещё тоже не знаю!.......
А потом она ушла.
Стоя на балконе, я видел, как пронёсся, не подымая головы, синий спортивный костюм и белый хвост набок. Было мужское в этой решительной повадке, в антикокетливом размашистом шаге.
Я глядел ей в спину и держал в ладони её горячий мизинец.
Я глядел ей в спину.
Я держал в ладони её мизинец.
Горячее неразгаданное.
Женщине в тридцать понадобился любовник?
Нормально!
Может ей просто уже надоел этот толстый мешок с дерьмом?
Играет в культурность?.....
Желает умненько побеседовать в постельке?.......
Ну.... что бы там ни было, а она молода!
И красива!
И она сама пришла...значит хочет чего-то очень.......
Или..........................
Мысль поразила неожиданно и обдала мгновенностью отрезвления. Кажется, кто-то хочет нехорошо пошутить со мной?!.......
Тут же выстроилось: они ж подружки. Она и моя жена. А не подружки, так уж, верно, сударушки.
А что если – розыгрыш?
Провокация?!
Но зачем?
С треснувшими губами и пищебумажным лицом?
Всё шло на ум кроме бескорыстия.
А мизинец грел ладонь.
На противоположной стороне улицы метался майский день, бил стёкла, сыпал их беззвучным драгоценным мусором, рычал и фукал беспардоньем выхлопных труб.
Что ты бесишься?
Воспоминание о её недавних судорогах отрешало меня от подозрений, а предвкушение близкой любовной жары в краснозвёздной столице разрешало легче относиться к ним.
Во-первых, не доказано!
А потом, – ну и что, даже если....?
Она пришла сама, а я..... я ещё, покамест, ничем не уронился!
Пусть ещё попробуют меня в розыгрыш втащить!!!
Я-то, небось, её раньше на вкус попробую.
Мысль о затылке, непережёванная и застрявшая в зубах, рождала приятную упругую тугость во рту и, забегая вперёд, обещала утолённый голод.
Итак, не будем суетиться.
Отделим хлопок от химии.
Побережем пока зубы для проверенного, а для недоказанного расчехлим клыки.
Ты хочешь со мной поиграть, жизнь?
Подходи!
* * *
С балкона гордо было смотреть на улицу, несшую головы мне под ноги.
Только что не на подносах.
Такая жизнь мне нравилась.
Это было уже по мне.
Для меня.
Чем-то нестерпимо распирало грудь.
Хотелось разоткровенничаться с целым районом.
И в то же время какая-то усталость клонила обратно в тихий сумрак комнаты: “Да разве ж могло быть иначе?!”
Ничего я тогда не знал.
Ни её кромешного ада, ни собственной своей души.
Не приходило в голову, чем обернётся это тепло в ладони.
Не приходил, разумеется, и завтрашний день... ещё один её приход, такой же бледный и потрескавшийся, но с чумой надежды в выжженных глазах.
Ничего я не знал.
Не предвидел.
Ни своего натужного артистизма, («погоди... сейчас добреюсь?»), ни пальчика, который снова надо будет отыскивать сквозь израненную сушь её отчаявшейся женственности, ни бреда её расцветших губ, ни горячки её живота, вздрагивавшего от прикасаний моего рта.
Ничего не провидел!
Да разве ж проколешь слепоту свою, разве рассмотришь мир из-под милицейской лампы эго.
Я высился на балконе памятником Кортесу и полагал, что вот это и есть жизнь... что живу и торжествую, хотя и жизнь и торжество были ещё за горами. За месяцами страха, за дыбой сомнений, за куликовыми полями жестокой борьбы с ней......
Борьбы?
Беспощадного побоища на выживание!
Побоища за преобладание, за диктат.
Я высился памятником балкону, оглушенный безмозглым майством, и не подозревал, что и нынешний конквистадорский экстаз, и будущие мои «победы» по локоть в её крови не есть и не будут торжеством.
Не могут быть.
.......язвы лихорадки.... сырая дождливая Ялта без сна и покоя, её любимая Ялта, где чаяла она найти и сон, и покой......
..... зима долгих ожиданий..... коротких встреч........... проклятия и трагикомический театр горящего куста...... психопатический синдром родителей-дикарей с яростным почти тотемическим воплем – «Отрекись!»........
................................угрозы, слезы и блевотина..................
......чудовищные по мазохистской болезненности попытки отрезать и забыть............
.......полная несостоятельность этих попыток.......
.........звонки телефона.....слова в трубке, еле слышные от потери крови...... муки раскаяния за предательство дальних, которые имели неосторожность стать ближними.......
........разодранные единою вожжой губы той, которая требует, чтоб её взнуздали, и руки того, который должен это сделать...............
............ проснувшаяся женственность..................
......................................... беснующаяся мужественность........
Где уж мне было прозреть эдакую даль!
Где уж мне, отравленному миазмами улащенного мелкого самолюбия... где мне было понять, что это всё будет, будет, будет... .....и всё это будет лишь путь к торжеству.
А само торжество – это тихая летняя ночь через три года, когда не только лязг мечей затих, но и сами мечи поржавели за ненадобностью, когда уже можно спокойно сказать себе: «Ты победил, она твоя!»
И ты произнесёшь во здравости ума: “Я победил! Ты – моя!”
И шарахнешься от чуждости звука, доносящего совсем не то, что артикулировали губы, (как при плохом дубляже)....
И снова, чтобы удостовериться: “Я люблю тебя”, – но уже не шарахаясь, а в согласии с неопровержимой логикой торжества.
Я люблю тебя
Мог ли ты когда-нибудь ожидать такой конфузии от собственного эстетического величества?
Мог ли предугадать, что станешь тонуть в этой липкой медузе, стараясь проглотить ухающий комок сердца, что в сдавивших тебя розовых слизистых, уже всосанный и перевариваемый, ты поймёшь и узнаешь....... узнаешь то, что никогда не принял бы за любовь.
Эту предсмертную пульсацию, это самопопрание, где даже пробку «священного эстетского стыда» выбивает напором неукротимо льющихся слов.
Её горячий висок.
Вечный западный локон.
Раковина уха.
...............и нет средства устранить дефицит!
Ни яростью столкновений... ни силой мускулов, вдавливающих в неё все ещё не вдавленные остатки тела.
Но эта женщина?
Да.
От первого «я люблю», мужского и мелкого, расставленного, как силок, до последнего... наушного, исковерканного слюной.... надломленного несократимостью дефицита.... вырывающегося отчаянной попыткой сократить: «Я люблю...................................».
Ты ни за что не принял бы это за любовь.
Это.
Эту пульсирующую предсмертность.
Ни за что.
Но ты узнал её в упор.
Так же точно в упор, как умирающий – смерть.
А то глупое майское занятие...........................................
Я торжествовал на балконе.
Высился и торжествовал.
Я отмечал свою маленькую бескровную победу над её огромным и неповоротливым чувством.
Если разделить на человеко-гарпуны большой китобойный праздник, то на каждого из убийц придётся по одной восьмитысячной гренландского кита.
Я торжествовал, и краем не подозревая, что произошло, вернее, что началось в моей жизни.
Я праздновал одну восьмитысячную.
* * *
Так и вошла в подъезд.
Губами вперёд.
Подъезд накинул на её обожженное лицо заранее заготовленное влажное полотенце.
Она захлебнулась избытком тени и потрогала закрученный дуб старых перил.
Всего три марша.
Полтора этажа.
Еще трижды можно попятиться с этапов, не считая мелкого межступенного слабодушия.
Наконец-то зеркало отстало.
Она опередила его и почувствовала всю себя.
Оттекла от запекшихся губ.
Она почувствовала желудок.
Там царил космос.
Центр тяжести сместился.
Центр тяжести исчез.
Её несло вверх по траектории перил.
ПЕРВЫЙ МАРШ:
линялый мрамор – щербатая клавиатура, не выдерживающая могучей поступи народа. Коричневое масло панелей изрезано, как спины рабов. Почтовые ящики с вырванными ноздрями не сообщают. Из них украдено. Шашечное предложение первой площадки – ну,заходи!
На этой доске не сыграешь во всемирные поддавки.
ВТОРОЙ МАРШ:
............. щербатая клавиатура, не выдерживающая великого марша в будущее. На масляной спине раба вырезано: “ДАЮ ЕЖЕДНЕВНО С ОДИННАДЦАТИ ВЕЧЕРА НА ЧЕТВЁРТОМ ЭТАЖЕ”, а ниже подцарапано: “И БЕРУ”. Полуэтажное окно имеет один глаз из трёх. Фанерные бельма тоже зрячи – на них тремя аэрозольными символами выведена наша общая судьба. Площадка откровенно узорит, не приглашая на партию – ну, проходи!
Свежий рубец на перилах – СВЕТА БЛЯ
ТРЕТИЙ МАРШ:
....линялый мрамор.....щербатая поступь в будущее......
........конкретный запах мочи... в перспективе настенный ромб синего аэрозольного разбрызга... в нём заглавная буква «Д» (болеют)... ..........последняя ступенька имеет особое разрешение на спотык от общего собрания ступенек, и она, конечно, обидится, если не споткнёмся...
.... спотыкаемся, (а, ч-ч-чёрт!)....
.............ступенька торчит с удовлетворением.............
......спины рабов раздвинулись...... проём........ дверь....... звонок.......
Ничего она не видела.
Позвонила с разбегу, чтоб не дать себе времени.
Он открыл почти сразу, и, увидев его отсутствующую улыбку, она поняла, что ничего не произойдет.
А он сказал: “Ну, заходи!” – и уступил ей темноту прихожей.