нюансы жизни. колоритные диалоги..

миниСЕРИЯ: фрагменты любимых вещей
--
цитатные блоки из интересных мне лит.вещей # 7
--

((- зашкольная читальняя программа..))

--
темы: писатели 20-21вв
--

категория # 7 = колоритные диалогии..

=====================================
подраздел:  »..нюансы психологии..«

------------------------------------
фрагмент №1: Встретились, поговорили ..

из книги-сборника рассказзов Сергея Довлатова "Встретились, поговорили".

-----------начало цитирования--------
»..
а) «третий поворот налево»
б) «блюзз для натэллы»
в) «жиззнь коротка»
..
г) «встретились, поговорили»:
..


-----------конецц цитаты--------

--------------------------------

Фрагмент №2: Ироническая улыбка ((+сюрреализзм/фантасмагория))
Из книги-сборника Г.Данелии «Чито-гврито» (птичка-невеличка)
(2тома+1..) ,
Книга 2-я «Тостуемый пьёт до дна»

----------начало цитирования------------
»..
Георгий ДАНЕЛИЯ

ТОСТУЕМЫЙ ПЬЕТ ДО ДНА

Вторая серия
   
Уважаемый читатель! Тем, кто не читал первую книжку, мой совет: и не читайте. Суть того, что там написано на 413 страницах, можно изложить коротко. Что я и делаю.
   
Родился я в Тбилиси. Через год меня привезли в Москву, где и живу по сей день. Отец работал в «Метрострое», а мать — на «Мосфильме». В детстве в Грузию ездил каждое лето, к своей тетушке, актрисе Верико Анджапаридзе. Когда я окончил среднюю школу, отец сказал, что надо отдать меня во ВГИК. На вопрос мамы — почему во ВГИК? — ответил: «А куда его, дурака, еще девать?» Во ВГИК я не пошел. Я окончил Архитектурный, потом режиссерские курсы при «Мосфильме» и стал кинорежиссером. Вот и все.
   Когда я начну писать третью серию, может быть мне придет в голову, что и эту, вторую, можно было написать так же коротко. Но пока мне кажется, что читатель что-то потеряет, если не узнает, как мы с Андреем Петровым пели «Я шагаю по Москве», когда были в гостях у итальянских проституток в Риме; как по-черному запил грузин Вань Чень Лунь в Каннах; как я с мокрой задницей и зубами в кармане ехал на лимузине с советским флагом получать чужого «Оскара» и за что Николай Второй дал кинорежиссеру Сергею Эйзенштейну орден Ленина. Но, впрочем, можете и не читать, я не обижусь, даже если узнаю об этом.
 
   Мне семьдесят пять лет. Душа моя лежит предо мной. Она уже износилась на сгибах. Сгибали душу смерти друзей. Война. Споры. Ошибки. Обиды. Кино. И старость, которая все-таки пришла.
Виктор Шкловский

 
   Признание. Первую книжку мне помогала написать Татьяна Кравченко (писательница). Эту — Елена Машкова (кинорежиссер).
   Я им очень благодарен за это.
КРАТКИЙ СЛОВАРЬ

   СССР — Союз Советских Социалистических Республик.
   КГБ — Комитет государственной безопасности
   Генеральный секретарь ЦК КПСС — президент страны.
   Члены Политбюро ЦК КПСС — вторые лица в государстве.
   Кандидаты в члены Политбюро — третьи лица в государстве.
   Первый секретарь ЦК республики — президент республики.
   Первый секретарь обкома — губернатор.
   Первый секретарь горкома — мэр.
   ЦК КПСС (Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза) — администрация президента.
   ГОСКИНО (Государственный комитет кинематографии) — начальство.
   ГДР — Германская Демократическая Республика (друг).
   ФРГ — Федеративная Республика Германия (враг).
   Абстракционист — нехороший человек.
ЛЮДИ УСТУПАЮТ ДОРОГУ АВТОБУСУ НЕ ИЗ ВЕЖЛИВОСТИ

   Я подумал и решил снимать «Мертвые души» Гоголя.
   В «Госкино» мне сказали:
   — Не надо.
   Я спросил:
   — Почему?
   Мне ответили:
   — Потому.
   Я подумал и решил снимать «Козлотура» Фазиля Искандера.
   В «Госкино» мне сказали:
   — Не надо.
   Я спросил:
   — Почему?
   Мне ответили:
   — Потому.
   Я подумал и решил снимать «Зима тревоги нашей» Стейнбека.
   В «Госкино» мне сказали:
   — Не надо.
   Я спросил:
   — Почему?
   Мне ответили:
   — Потому.
   Я еще подумал и решил снимать «Преступление и наказание» Достоевского. Спрашивать никого не стал. В 1963 году я уже принимался за Достоевского.
   Тогда мне сказали:
   — Напиши. Там посмотрим.
   Я собрал материалы и поехал в дом творчества кинематографистов «Болшево». Приехал. Сел за стол — стук в дверь. Пришел Лева Кулиджанов и попросил одолжить бумаги. Я сказал, не могу, мне самому не хватает. (В те времена в стране на бумагу был дефицит, и перед отъездом в Болшево я выклянчил у Сергея Бондарчука четверть пачки.) Лева сказал, что послезавтра начнется съезд депутатов и он привезет мне целую пачку бумаги.
   Первый секретарь Союза кинематографистов режиссер Лев Александрович Кулиджанов был депутатом Верховного Совета СССР. Во время съездов для депутатов в гостинице «Россия» работал магазин, куда меня брал с собой Бондарчук. Чего там только не было! И болгарские дубленки (по записи), и люстры из чешского стекла, и югославская ветчина в банках, и писчая бумага, финская! (Две пачки в одни руки.)
   Бумагу Кулиджанову я дал, и тут меня кто-то дернул спросить, как он думает, сможет ли сыграть Инна Гулая Соню Мармеладову? (Актриса Инна Гулая снялась у Кулиджанова в главной роли в фильме «Когда деревья были большими».)
   — А тебе зачем? — насторожился он.
   Узнав, что я собираюсь снимать «Преступление», Кулиджанов очень огорчился: это его любимый роман, и он всю жизнь мечтал его экранизировать!
   А я сказал, что моя любимая повесть «Хаджи Мурат» Толстого, и я тоже всю жизнь мечтал ее экранизировать, но мне сказали, чтобы я это выкинул из головы, потому что «Хаджи Мурата» будет снимать сам Лев Александрович Кулиджанов!
   Лева повздыхал, повздыхал и предложил:
   — Давай так. Ты отдаешь мне «Преступление и наказание», а я уступаю тебе «Хаджи Мурата».
   Кулиджанов фильм «Преступление и наказание» снял. А я…
НЕ ГОРЮЙ, ГЕНАЦВАЛЕ!

   Покупал сигареты в ларьке на Покровке. На той стороне улицы затормозил «Мерседес». В окошко выглянул поэт Евгений Евтушенко и крикнул:
   — Не горюй, генацвале!
   — Посмотрел фильм? — спросил я.
   Евтушенко считался выдающимся поэтом, и мнение его мне было не безразлично.
   — Пора тебе снять что-нибудь серьезное, — сказал Женя и уехал.
   Сообщить ему, что я решил взяться за ум и снять глубокое кино, я не успел.
ГИБЕЛЬ ХАДЖИ МУРАТА

   — Нам нужен большой павильон, а производственный отдел не дает! — пожаловался я директору «Мосфильма» Владимиру Николаевичу Сурину.
   — По какой картине?
   — По «Хаджи Мурату».
   — Тебе что, не сказали?
   — О чем?
   — Вас закрыли!
   — Когда?!
   — Уже месяц почти. Извини!
   — Кто закрыл?
   Владимир Николаевич устало посмотрел на меня, развел руками и поднял глаза к потолку. Я тоже посмотрел на потолок. После недавнего ремонта потолок в кабинете директора был свежевыкрашен.
   За полгода до этого разговора Расул Гамзатов, Владимир Огнев и я написали сценарий. Его приняли без замечаний, и к моменту этой моей беседы с Суриным мы уже выбрали натуру, утвердили актеров, сделали эскизы декораций и костюмов и готовились к сдаче постановочного проекта. Но тут выяснилось, что производственный отдел не дает нам большой павильон для декорации «Бальный зал во дворце Воронцова». И я пошел жаловаться Сурину.
   И вот сижу у него в кабинете и смотрю на свежевыкрашенный потолок…
   Две тайны связаны у меня с тем несостоявшимся фильмом. Первая: кто и почему нас закрыл? (Это не смог выяснить даже Расул Гамзатов.) И вторая: а был ли на самом деле Абстрагамз?
АБСТРАГАМЗ

   Прежде чем написать режиссерский сценарий, мы с Вадимом Юсовым, художником Ипполитом Новодережкиным и с Омар Гаджи Шахтамановым (дагестанским поэтом, другом Расула Гамзатова) месяц ездили на «газике» по горам. Побывали в самых отдаленных аулах, — если не могли попасть туда на машине, добирались на лошадях. Не буду описывать красоты Кавказа и гостеприимство горцев, об этом много и хорошо написано классиками. Упомяну о том, чего точно не было ни у Пушкина, ни у Баратынского, ни у Лермонтова, ни у Толстого.
   Как-то ехали в отдаленный аул по узкой извилистой грунтовой дороге. Ехать страшновато: справа — скала, слева — многокилометровая пропасть, а где-то далеко внизу парит орел. Когда в очередной раз свернули, перед нами неожиданно возник яркий плакат на бетонном столбе. На плакате: блондинка в розовой комбинации сидит на кровати, глаза от ужаса вытаращены, рот открыт, руки протянуты, она взывает о помощи! Внизу под ней — алые языки пламени, наверху, над головой, крупными красными буквами написано: «НЕ КУРИ В ПОСТЕЛИ!» В Дагестане есть обычай — на месте аварии, если поблизости нет дерева, привязывать ленточку к шесту. Около плаката таких шестов было немало.
   — Какой идиот додумался поставить здесь это полотно?! — удивились мы.
   — Абстрагамз, — угрюмо сказал наш водитель и посмотрел на Омара Гаджи.
   — Опять! — вздохнул Омар Гаджи.
   — Хорошо, если не Абстрагамз, тогда кто?! Кому бы разрешили здесь голую бабу нарисовать?
   — Этого я не знаю, — развел руками Омар Гаджи. И рассказал:
   Когда в 1962 году на выставке в «Манеже» Хрущев поругался с молодыми художниками, партия приказала всем обкомам (областным комитетам коммунистической партии) выявить у себя абстракционистов, заклеймить позором и выгнать из Союза художников. А Дагестанский обком, к ужасу своему, обнаружил, что ни одного абстракциониста на территории Дагестана нет. Тогда они обратились к народному поэту Расулу Гамзатову с просьбой привезти из Москвы настоящего абстракциониста. Пообещали, что дадут ему квартиру и гарантируют, что на хлеб с маслом он заработает. Но за это они абстракциониста всенародно осудят и немножко заклеймят. Расул пришел в восторг от такого поручения и всем о нем рассказывал. Прошло время, все уже забыли об этом. Но когда в прошлом году на дорогах начали появляться эти плакаты, горцы решили, что картинки рисует тот самый абстракционист из Москвы. И назвали его — Абстрагамзом. (Абстракционист Гамзатова).
   — Горцы идеалисты! Думают, пообещаешь нищему художнику квартиру, он все бросит и сразу приедет! — сказал Расул, когда мы вернулись в Махачкалу. — Ни один, даже самый немодный, не согласился к нам приехать. Сказали, что будут бороться за свободу здесь, на переднем крае, — в Москве! Или — в Соединенных Штатах Америки! А плакаты эти, только между нами, плод подростковых комплексов сына жены начальника нашего АВТОДОРА. Жена у него эстонка, а эстонки считают, что, когда дети рисуют, они меньше пьют.
   Через какое-то время случай свел меня и с самим начальником автомобильных дорог — маленьким лысым даргинцем с грустными глазами. Я похвалил плакат «Не кури в постели!», который нарисовал сын его жены.
   — Это вам Расул рассказал? — спросил он.
   — Да.
   — Расул Гамзатович поэт — он в облаках витает. Майга не живописью отвлекает своего сына, а музыкой. Мы купили ему барабанную установку, полный комплект — и теперь он лупит по барабанам и днем и ночью, соседи уже три раза милицию вызывали. А когда мы его просим ночью не барабанить, он говорит:
   — Вы хотите, чтобы я опять много водка стал пить? — Тоненьким голосом передразнил он пасынка. Достал платок, высморкался и сказал:
   — А плакаты эти рисует Абстрагамз, каждый пастух знает!
ФЕДОР, РАЗДЕВАЙ!

   Думаю, что должен упомянуть и о некоторых привилегиях, которые принесла мне дружба с Народным поэтом.
   Как-то, в самом начале работы, мы с Гамзатовым и Огневым приехали на моем «Москвиче» в Дом литераторов пообедать. Пока я запирал машину и снимал щетки, чтобы их не украли, Расул и Володя прошли в ресторан. Меня на входе остановила вахтерша:
   — Ваше удостоверение. (В Дом литераторов пускали только по членским билетам Союза писателей, а у меня такого не было.)
   — Я шофер Расула Гамзатова, — сообразил я и показал ей щетки.
   — Проходите.
   Лет через десять, когда приехала итальянская делегация — Софи Лорен, Марчелло Мастроянни, Луиджи Де Лаурентиис, — я пригласил их на ужин в ресторан Дома литераторов.
   За эти годы я стал узнаваемой личностью: меня несколько раз показывали по телевизору в «Кинопанораме», фотографии мелькали в журнале «Советский экран». И теперь в Доме литераторов меня встречали тепло и сердечно.

Когда мы все вошли в вестибюль, я сказал вахтерше:
   — Это итальянские гости. Они со мной.
   — Пожалуйста, пожалуйста, очень рады вас видеть! — поприветствовала меня вахтерша.
   Я повел гостей к гардеробу. За спиной слышу мужской голос:
   — Ты чего это пускаешь кого попало? Почему членские билеты не спрашиваешь?!
   Я обернулся. К вахтерше подошел важный мужчина. (Как выяснилось потом, администратор Дома литераторов.)
   — Это не кто попало, это гости вот этого товарища, — вахтерша показала на меня.
   — Гражданин, я извиняюсь, вы член Союза писателей? — спросил меня администратор.
   — Нет.
   — Федор, не раздевай! — дал он команду гардеробщику. — Сожалею, но у нас только для членов Союза писателей.
   Но тут вахтерша поспешно громким шепотом сообщила:
   — Это — шофер Расула Гамзатовича!
   — Что ж ты сразу не сказала?! Здравствуй, дорогой! — администратор крепко пожал мне руку. — Федор, раздевай!
РАСУЛ

 
Даже те, кому осталось, может
Пять минут глядеть на белый свет,
Суетятся, лезут вон из кожи,
Словно жить еще им сотни лет.
А вдали в молчанье стовековом
Горы, глядя на шумливый люд,
Замерли, печальны и суровы,
Словно жить всего им пять минут.
 
   В шестидесятых годах Народного поэта Дагестана Расула Гамзатова избрали (назначили) членом Президиума Верховного Совета СССР (высший орган законодательной власти). Расул впервые явился на заседание этого Президиума и занял свое место за длинным столом. Вокруг стола ходили хорошенькие девушки в белых кофточках с бантиками и деликатно спрашивали у членов Президиума: «Не хотели бы вы послать телеграмму?» Расул сказал, что хочет. Взял у девушки гербовый бланк, на котором сверху, красным по белому, написано: «Правительственная телеграмма», что-то написал, отдал бланк девушке и сказал:
   — «Молнию», пожалуйста!
   Девушка быстро, почти бегом, направилась к выходу из зала заседаний.
   — Девушка! Одну секундочку! — остановил ее Председатель Президиума Анастас Иванович Микоян. — Расул Гамзатович, я думаю, товарищам интересно, кому наш любимый поэт в этот памятный день отправляет телеграмму и что он написал? Если это не секрет, конечно.
   — Не секрет. Пусть девушка прочитает.
   Девушка посмотрела в телеграмму и покраснела.
   — Дайте мне, — сказал Микоян.
   Девушка принесла ему бланк с телеграммой, и Анастас Иванович прочитал: «Дорогая фатимат! Сижу в Президиуме, а счастья нет. Расул» (фатимат — жена Расула).
   Это ему простили. Обиделись немножко, но простили.
   …На одном из заседаний после голосования Микоян сказал:
   — Товарищи, Министерство здравоохранения рекомендует через каждый час делать пятиминутную производственную гимнастику. Думаю, и нам стоит последовать этому совету. Не возражаете?
   — Возражаем, — сказал Расул.
   — Почему? — насторожился Микоян.
   — Я целый час руку поднимаю — опускаю, поднимаю — опускаю. Разве это не гимнастика?
   И это ему простили!
   Но когда на правительственном банкете в Кремле, по случаю юбилея Октябрьской революции, Расул поднял тост «За дагестанский народ, предпоследний среди равных», а на вопрос — «Как это могут быть среди равных предпоследние?» — ответил: «Последние у нас — евреи», — это ему уже простить не смогли! На него так обиделись, что даже исключили из членов Президиума. Но через какое-то время вернули, — видимо, поняли, что без Расула Гамзатова на Президиуме стало очень скучно.
   Многое из сказанного Гамзатовым стало афоризмами. Упомяну только последний:
   «Дагестанцы, берегите эти бесплодные, голые скалы, кроме них у вас ничего нет!»
ЧЕЙ-ТО ПАПАША

   Встреча первая
   Летом в 1963 году в Дом приемов правительства СССР — здание, что находится за высоким желтым забором на Воробьевых горах напротив «Мосфильма», — пригласили нескольких кинорежиссеров (человек пятнадцать-двадцать), в их число попал и я.
   У Гены Шпаликова есть стихи, которые мы часто пели под гитару:
   Мы поехали за город,
   А за городом дожди,
   А за городом заборы,
   За заборами вожди.
   Там трава не мятая,
   Дышится легко,
   Там конфеты мятные,
   Птичье молоко.
   Забор был, трава была, дышалось легко, а вот вождей и конфет «Птичье молоко» не было. То есть, может быть, они где-то и были, но нам их никто не показал. Зато были клумбы, беседки и фонтан.
   Охрана меня, к моему великому удивлению, пропустила, не заглянув в документы:
   — Проходите, товарищ Данелия.
   У фонтана, перед желтым зданием с колоннами, уже стояли человек шесть «наших» и гадали: «Что будет? Зачем позвали?»
   Я огляделся. Возле беседки скромно стоял пожилой грузин в плаще и шляпе с очень знакомым лицом. Когда мы встретились глазами, он мне кивнул, я кивнул в ответ. «Это отец кого-то из моих тбилисских приятелей», — подумал я. Подошел к нему, поздоровался за руку и спросил, когда он приехал. Он сказал, что сегодня. Я спросил, где он остановился. Он ответил, что прямо из аэропорта — сюда. Я сказал, что, если будут проблемы с гостиницей, могу помочь — у «Мосфильма» есть связи. (Попасть в гостиницу в Москве без связей или без взятки тогда было невозможно.) Он поблагодарил и сказал, что у него есть где остановиться, но он уже сегодня улетает. Я сказал, что могу подвезти его в аэропорт, если надо. Тут, напротив, во дворе «Мосфильма», у меня машина. (У меня тогда был «Москвич» морковного цвета, которым я очень гордился.) Он поблагодарил и сказал, что сегодня прямо отсюда улетает. Я вырвал из записной книжки листок, написал свои телефоны — домашний и рабочий, отдал ему и сказал, чтобы он обязательно звонил, если что-нибудь понадобится. Он снова поблагодарил и сказал, что тронут моим вниманием.
   Тут к нам подошел плечистый молодой человек в серой тройке и обратился к моему собеседнику:
   — Василий Павлович, вас просят.
   Чей-то папаша извинился и ушел.
   И тут до меня дошло: Василий Павлович? Да это же Мжаванадзе! Дубина! Как же я сразу не сообразил?! Ну конечно, знакомое лицо, я его тысячи раз на портретах видел!
   Раньше портреты членов Политбюро (и кандидатов в члены) вывешивались повсюду. А портрет «чьего-то папаши», первого секретаря ЦК Грузии, кандидата в члены Политбюро Мжаванадзе, висел даже в кабинке у крановщицы в Мурманском порту, когда мы там снимали «Путь к причалу». Правда, когда я спросил ее: «Кто это?», она сказала: «Кажись, Микоян».
   Потом нас пригласили на просмотр фильма, и я общался с самим Никитой Сергеевичем Хрущевым, но об этом я напишу ниже.
ВТОРАЯ ВСТРЕЧА

   Прошло время.
   — Мжаванадзе твой «Не горюй!» видел? — спросил меня директор «Мосфильма» Владимир Николаевич Сурин, когда я его случайно встретил во дворе студии.
   — Думаю, что нет.
   — А можешь ему показать? Ходы есть?
   — Вроде бы есть.
   — Бери картину, лети к нему. Если ему фильм понравится, пусть он сообщит об этом нашему министру.
   Накануне Сурин показывал фильм министру, и тому «Не горюй!» активно не понравился.
   — Какая же это комедия, когда там все подряд умирают?! — возмутился он.
   — Это не чистая комедия, это трагикомедия, — попробовал объяснить Сурин.
   — А тогда почему в начале фильма этот Кикабидзе едет на осле и у него ноги по земле волочатся? — спросил министр.
   Это объяснить Сурин не мог. И мне пришлось лететь в Тбилиси.
   В Тбилиси мы с Резо Габриадзе показали фильм Дэви Стуруа, секретарю ЦК по идеологии, — Дэви был младшим братом моего приятеля, журналиста Мэлора Стуруа.
   Стуруа-младшему фильм понравился, и он сказал, что завтра, после заседания бюро, вместо обещанной французской комедии он покажет Мжаванадзе и членам бюро наш фильм. (О том, что министр наш фильм забраковал, мы Дэви не сказали: для него это было бы «мнение Москвы».)
   Назавтра к шести, как было назначено, мы с Резо явились в ЦК. Заседание все не кончалось, и мы с Резо часа три околачивались возле зала и строили предположения, что может им не понравиться. В итоге у нас получилось, что им может не понравиться все.
   Мжаванадзе и другие члены бюро появились где-то около девяти. Впереди шли Дэви и русский генерал-полковник (очевидно, командующий Закавказским военным округом), потом Мжаванадзе и второй секретарь (русский), а за ними тянулись человек восемь усталых грузин весьма почтенного возраста. Дэви представил Мжаванадзе Резо и меня. Василий Павлович поздоровался с нами за руку, а мне сказал:
   — Мы же с вами знакомы, Георгий, помните?
   Я ответил, что, конечно, помню, и предложил перенести просмотр на завтра, потому что они, очевидно, устали после такого долгого заседания.
   — Не надо ничего переносить, фильм веселый, смотрится легко, — сказал Дэви.
   — Но это не чистая комедия, — предупредил я, — это трагикомедия.
   — Это как? Сначала трагедия, а потом комедия? — спросил Василий Павлович.
   — Нет, у них наоборот — сначала весело, а потом грустно, — объяснил Дэви. — Но общее впечатление светлое.
   И мы начали смотреть картину. Самым активным зрителем оказался генерал. Когда на экране запели песню: «Однажды русский генерал вдоль по Кавказу проезжал, и грузинскую он песню по-мингрельски напевал…», — генерал, который сидел в первом ряду, обернулся, взглянул на нас с Резо и сказал: «Ну, ну…»
   «Не надо было эту песню петь», — подумал я.
   — Напрасно мы эту песню взяли, — шепнул мне на ухо Резо.
   Когда на экране появился парикмахер, которого играл Филиппов, генерал спросил:
   — Это актер Сергей Филиппов?
   — Да, — ответил я.
   — Он у вас грузина играет?
   — Да.
   — Ну-ну.
   «Надо было на эту роль грузинского актера взять», — подумал я.
   — Не надо было Филиппова брать, — прошептал мне на ухо Резо.
   Когда появилась Настя Вертинская, которая играла Мэри, русский генерал снова спросил:
   — У вас и Анастасия Вертинская грузинку играет?
   — У Анастасии Александровны мама грузинка, товарищ генерал, — сказал Дэви.
   — Ну-ну, — повторил генерал.
   Мжаванадзе во время просмотра молчал, только один раз, когда убили офицера — жениха Мери, он повернулся ко мне (Дэви посадил нас с Резо прямо за Мжаванадзе) и спросил:
   — А теперь будет трагедия?
   — Да, еще двое умрут, Василий Павлович, — виновато ответил я и подумал:
   «Действительно, для веселой картины смертей у нас многовато».
   Когда на экране, во время тризны, Серго Закариадзе сказал: «Я хочу при жизни знать, что будут говорить обо мне после смерти», — генерал хохотнул, кто-то сзади грустно протянул: «Да-а-а». А Мжаванадзе вздохнул.
   «Сталина вспомнили», — подумал я.
   — Про Сталина думают, — прошептал Резо.
   Фильм закончился, зажегся свет. Все оставались на своих местах и молчали.
   — Какие будут мнения? — наконец спросил Мжаванадзе.
   — По-моему, неплохой фильм, — твердо сказал Дэви, глядя в упор на генерала.
   — Не согласен, — категорически заявил генерал. — Фильм не неплохой, а хороший! И актеры подобраны замечательные, товарищ Стуруа!
   Дэви успокоился.
   — Я совершенно с вами согласен, товарищ генерал!

 — То-то же! — последнее слово генерал оставил за собой.
   — Ну что ж, мне кажется, можно поздравить наших гостей с удачной работой, — сказал Мжаванадзе, глядя на второго секретаря.
   Тот кивнул. (Второй секретарь во всех республиках Советского Союза был обязательно русский.)
   Мжаванадзе встал и пожал нам с Резо руки. И второй секретарь пожал нам руки. И генерал пожал нам руки. А старичок, который сидел рядом со мной и проспал весь фильм на моем плече, поднялся и закричал:
   — Дорогие мои, если бы вы знали, как я вами горжусь! — и горячо поцеловал меня. — Молодцы! — Он горячо поцеловал Резо. — Дорогой вы наш! — Он хотел было поцеловать и генерала, но тот быстро отклонился, технично увернулся, чувствовалось, что генерал занимается боксом.
   Потом Дэви отвел нас в свой кабинет и угостил коньяком. Я поблагодарил его за устроенный просмотр и сказал, что было бы неплохо, если бы они дали от имени Мжаванадзе телеграмму нашему министру и поздравили его с хорошим фильмом. Министру будет приятно. Дэви сказал, что у них нет практики — давать телеграммы, но они найдут способ, как сообщить нашему министру о мнении Василия Павловича.
ЦК — ЭТО ЦК, А ВОВА — ЭТО ВОВА

   На следующий день мне надо было срочно вылетать в Москву. (Приемные экзамены на Режиссерских курсах.) В авиакассе мне сказали, что на сегодня билетов нет. Я показывал свое «мосфильмовское» удостоверение, говорил, что очень надо, врал, что срываются какие-то важные съемки, мне сочувствовали, но разводили руками — ничем не можем помочь, билетов нет. Тогда я пошел к своей тетушке — Верико Анджапаридзе. Верико сразу же позвонила министру грузинской авиации. Министр авиации сказал, что для племянника самой великой актрисы в мире у него всегда билеты есть. Минут через пятнадцать он перезвонил, извинился и сказал, что сегодня, оказывается, особый день и билетов нет. Билеты есть на завтра, на любой рейс.
   Тогда я позвонил в ЦК Дэви Стуруа.
   Дэви сказал, что билет не проблема. Я ему сообщил, что Верико говорила с министром, и тот сказал, что сегодня какой-то особый день и билетов нет.
   — Ну, министр — это министр, а ЦК — это ЦК.
   Через десять минут и Дэви сказал, что билетов на сегодня действительно нет. Особый день.
   И я пошел в гостиницу.
   По дороге зашел в «Воды Лагидзе» выпить вкусной газировки, которую очень люблю, там встретил Вову Мартынова. Вова Мартынов — тбилисский «свой парень», то есть человек, которого знали все и который знал всех. Он спросил по-грузински:
   — Что ты такой грустный?
   Русский Вова говорил со мной только на грузинском, считал, что мне нужна практика.
   Я ему сказал о проблеме с билетом.
   — Э! Я думал у тебя действительно что-то случилось! Пойдем и возьмем билет!
   — Билетов на сегодня нет.
   — Для нас, Гия, билеты у них есть! Пошли!
   Народу у кассы было очень много, к окошку не подойти. Вова, высокий и широкоплечий, снял кепку, вытянул руку с кепкой вверх, приподнялся еще на цыпочках и крикнул на весь зал:
   — Нана, это я, Вова! Посмотри сюда! Кепку мою видишь?!
   — Вижу твою кепку, Вова! Что хочешь?
   В Тбилиси было две джинсовых кепки, одна у Вовы, вторая — у знаменитого футболиста, форварда сборной СССР, Давида Кипиани.
   — Один билет в Москву на час пятнадцать! — крикнул Вова.
   — Паспорт давай!
   Вова взял у меня паспорт и попросил передать его в кассу.
   — Подожди! А деньги? Деньги возьми! — сказал я.
   — Деньги я ей отдам, не волнуйся — сказал Вова. (У меня он денег не взял, когда я начал настаивать, он сочувственно посмотрел на меня и сказал, что я совсем обрусел.)
   На самолет я успел. Летел и думал:
   «Министр — это министр, ЦК — это ЦК, а Вова — это Вова!»
ЧЕЙ-ТО ПАПАША

   Продолжение
   Через неделю мне позвонил Сурин и спросил:
   — А ты убежден, что твое кино Мжаванадзе понравилось?
   — Да.
   — А почему тогда не сообщают? Вчера на встрече с прокатчиками министр опять проехался по «Мосфильму». Сказал, что сняли такое безобразие, как «Не горюй!».
   — Может, они сообщили, а министр не боится Мжаванадзе?
   — Кандидата в члены Политбюро, не боится?! Он что, Александр Матросов?! (Легендарный герой Великой Отечественной войны.)
   Еще прошла неделя, и мне опять кто-то сказал, что министр снова ругал картину. Я понял, или министр — Александр Матросов, который ничего не боится, или
   Дэви — Павлик Морозов, который смело предает родных и друзей.
   А 25 августа (я точно помню дату, потому что это день моего рождения) министр картину похвалил. Случилось это так.
   Кабинеты министра и его заместителя Баскакова были напротив общей приемной. Народу в этой приемной всегда было полно. Но все к заместителю Баскакову, — к министру никто не ходил, потому что он никогда ничего не решал. В тот день в приемной сидели директора кинотеатров, ректор ВГИКа и мультипликаторы во главе с Котеночкиным (режиссер знаменитого мультфильма «Ну, погоди!») — все к Баскакову.
   Вдруг дверь кабинета министра распахнулась, вышел министр, оглядел присутствующих и сказал твердо:
   — Фильм «Не горюй!» — хороший и нужный фильм! И хватит об этом!
   Котеночкин тут же позвонил мне и сообщил, что министр картину хвалит. Примерно через час позвонил Сурин и сообщил, что фильму «Не горюй!» присвоили первую категорию. А ближе к вечеру позвонили из иностранного отдела «Госкино» и сказали, что фильм посылают на фестиваль в Аргентину, в Мар-дель-Плата.
   Спасибо за подарок ко дню рождения!
ТРЕТЬЯ ВСТРЕЧА (ПОСЛЕДНЯЯ)

   В 1978 году раздался звонок:
   — Георгий, здравствуй, это Василий Павлович беспокоит.
   — Здравствуйте, Василий Павлович!
   — Георгий, ты меня совсем забыл, я уже год в Москве, а ты мне ни разу не позвонил!
   — Василий Павлович, извините, но у меня нет вашего телефона.
   Мжаванадзе я вообще никогда не звонил и видел его всего три раза — два раза в Доме приемов на Воробьевых горах и один — в Тбилиси, когда показывал «Не горюй!».
   Мжаванадзе сказал, что слышал, что я снял фильм про Грузию, и спросил, не смогу ли я его показать. Я предложил посмотреть фильм послезавтра, в среду днем, на «Мосфильме».
   Чтобы получить на «Мосфильме» просмотровый зал, нужно было разрешение директора студии. Я пошел к директору (директором «Мосфильма» уже был Николай Трофимович Сизов). Сизов разрешение подписал и спросил, кому я буду показывать фильм. Я сказал — Мжаванадзе. Сизов возмутился:
   — Ты еще Подгорного позови! Давай бумагу назад, я отменяю зал!
   (Мжаванадзе «за неполное соответствие» отправили на пенсию уже почти два года назад, а Председателя Верховного Совета СССР Подгорного — совсем недавно, на прошлой неделе).
   Я сообразил, что зря упомянул Мжаванадзе, и соврал, что зал просил Вахтанг Кикабидзе, чтобы показать фильм Алле Пугачевой и Иосифу Кобзону. А про Мжаванадзе я оговорился, перепутал с Кикабидзе.
   — Вот так и напиши, что просишь зал для показа артистам, — сказал Николай Трофимович.
   Мжаванадзе приехал на «Мосфильм» с женой. Фильм посмотрел, похвалил, поблагодарил, и они уехали. А я расстроился.
   На тот просмотр я пригласил еще человек двадцать знакомых, которых не смог пригласить в Дом кино (не хватило билетов). Были и грузины. Я не надеялся, что мои гости, увидев Мжаванадзе, будут прыгать от радости, но думал, что они отнесутся к нему с уважением. Ничего подобного! Когда он пришел, некоторые сухо кивнули, а остальные вообще сделали вид, что его не заметили. Старика даже в дверь первым не пропустили.
   Мне было стыдно.
ЛЕНИН, А, ЛЕНИН, НА МЕНЯ ПОСМОТРИ!

   Когда Сталин умер, его положили рядом с Лениным, а на гранитной плите над входом в Мавзолей написали: «Ленин — Сталин». А потом подумали-подумали и решили Сталина оттуда убрать.
   В 1956 году в Тбилиси, в садике на набережной, возле памятника Сталину собрался по этому поводу митинг. Ораторы говорили, что Сталина надо оставить в Мавзолее, он такой же хороший, как Ленин (Ленин стал таким плохим, как Сталин, намного позже).
   В тот же день Мжаванадзе позвонил Хрущев и предупредил, что если он — Мжаванадзе — немедленно не наведет порядок, то он — Хрущев — депортирует всех грузин в Казахстан, куда Сталин депортировал чеченцев.
   Министр МВД Грузии предложил разогнать митингующих водометами, но Мжаванадзе не согласился: там пожилые люди, дети — простудятся. «Два-три дня поговорят-поговорят и разойдутся по домам». Василий Павлович, боевой генерал и лихой вояка, в жизни был человеком мягким. Но министр внутренних дел Грузии подчинялся всесоюзному министру и все-таки применил водометы. Но чтобы не обидеть своего первого секретаря ЦК, не на большом митинге — у памятника Сталину, а на малом — в сквере у оперного театра. Но когда вода в пожарных машинах кончилась, митингующие снова вернулись в садик.
   На другой день утром (митинг продолжался три дня) к памятнику подъехал грузовик, в кузове которого, обнявшись, стояли Сталин и Ленин, — драматический театр города Гори командировал на митинг актеров в костюмах и гриме вождей пролетариата.
   Распорядитель митинга объявил в микрофон: единомышленники из Гори прислали Ленина и Сталина, чтобы все видели — Ленин и Сталин любили друг друга! И Ленин считал Сталина верным ленинцем!
   — Пусть Ленин пожмет руку Сталину! — крикнули из толпы.
   И Ленин пожал руку Сталину.
   Пусть поцелует! — попросили из толпы.
   И Ленин поцеловал Сталина.
   — И Сталин тоже пусть поцелует Ленина! — потребовали из толпы.
   И Сталин поцеловал Ленина.
   — Пока не разденутся и не лягут, у них ничего не получится! — крикнул кто-то.
   Все засмеялись.
   — Прошу цирк не устраивать! — распорядитель митинга сердито постучал по микрофону, — мы здесь важные вопросы решаем!
   Слово предоставили поэту, который прочитал свои стихи о Сталине.
   Ленин и Сталин простояли в кузове грузовика весь день. Ленин время от времени выкидывал вперед правую руку (как это делал актер Щукин в фильме «Ленин в Октябре») и выкрикивал: «Да здравствуют Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин!». А Сталин посасывал трубку и медленно, по-сталински, расхаживал по грузовику — два шага туда, два обратно (как это делал актер Геловани в фильме «Падение Берлина»). Изредка Сталин слезал с кузова, прятался за грузовик и, жадно затягиваясь, выкуривал сигарету «Дукат». (Трубкой он затягиваться не умел: кашлял.)
   На следующий день митинг продолжился. Сталин и Ленин с утра снова стояли на боевом посту. К митингующим тбилисцам присоединились приехавшие из других городов «сталинисты». Однорукий старенький полковник из Краснодара сказал, что написал речь, но не будет ее читать, просто задаст пару вопросов Владимиру Ильичу:
   — Ленин, а Ленин! Сюда смотри! Вот скажи народу, кто для тебя Мавзолей построил?! Кто?!
   — Сталин? — неуверенно спросил Ленин.
   А кто все твои заветы выполнил? Кто, Пушкин?
   — Зачем Пушкин?! Товарищ Сталин Иосиф Виссарионович все выполнил, — сказал Ленин с грузинским акцентом.
   — А теперь, когда его из Мавзолея выносят, почему ты молчишь?!
   — Я? — растерялся Ленин.
   — Ты на меня смотри, чего глазами бегаешь! Отвечай народу, почему?!
   — Потому что он умер! — выручил Ленина Сталин.
   — Правильный ответ! В этом все дело! Ленина нет, Сталина нет, и этим воспользовались ревизионисты и антимарксисты! Я предлагаю написать заявление и послать его в Китай товарищу Мао Цзэдуну…

 — Товарищ полковник, — остановил его осторожный распорядитель, — не отклоняйтесь от темы.
   В середине дня Сталин посмотрел на часы, кряхтя, слез с грузовика (ему было за семьдесят), подошел к распорядителю и сказал ему что-то на ухо.
   — Товарищи, — обратился распорядитель к народу, — Сталин просит, чтобы мы его отпустили, у него вечером спектакль. Отпускаем?
   — Нет! Не отпускаем!
   Тогда Сталин взял микрофон и взмолился:
   — Товарищи, у меня замены нет: спектакль сорвется! Разрешите отлучиться! Очень прошу!
   — А Ленин?
   — Ленин остается, Ленин будет с вами, — сказал Сталин. — Робик, скажи им! — обратился он к Ленину.
   — Ребята, — закричал Ленин. — У меня на этой неделе спектаклей нет! Я все время буду здесь с вами стоять! Сколько скажете — столько и буду!
   — Поклянись! — потребовали из толпы.
   — Клянусь мамой! — закричал Ленин.
   Кончилось все трагично. По приказу из центра в город вошли войска МВД. Были убитые.
ХОЖДЕНИЕ ПО МУКАМ

   Я решил снимать «Гекльберри Финна» Марка Твена.
   В «Госкино» сказали:
   — Валяй.
   И мы с Викторией Токаревой сели писать сценарий. Но тут позвонил Калатозов и предложил быть сценаристом в совместном советско-итальянском фильме. Сценарист с итальянской стороны — отец итальянского неореализма Чезаре Дзаватини, в главной роли — звезда мировой величины Альберто Сорди, продюсер — киномагнат Дино де Лаурентиис, режиссер — он, Калатозов.
   Сорди хотел сыграть простого рабочего. Лаурентиис просил, чтобы в фильме было обязательно путешествие на корабле по Волге. Калатозову же хотелось, чтобы в фильме был пожар. И это все, что он на данный момент может сообщить.
   Я сказал, что это предложение — большая честь для меня, но принять его я не могу: осенью должен запуститься с «Гекльберри Финном».
   Калатозов сказал, что съемки планируются этим летом, поэтому сценарий должен быть готов к июню. И у меня останется еще уйма времени на «Гекльберри». Подумайте и позвоните.
   — И думать нечего, — сказала Вика. — Никуда твой Гекльберри не денется!
ФЕНОМЕНАЛЕ!

   Дзаватини не прилетел ни через две недели, ни в мае, ни в июле. Прилетел он только в середине августа. Поехать по Волге на пароходе нам не удалось, потому что в Астрахани случилась холера, и был объявлен карантин.
   Классика неореализма поселили в гостинице «Советская», и каждое утро я и два переводчика — Володя Вартанов и Валера Серовский — ездили к нему работать. Я рассказывал сюжеты, которые придумал, пока его ждал, а он говорил, что ему трудно судить, потому что он Россию видел мало.
   Обычно мы с Валерой приезжали пораньше и внизу, в ресторане, угощали классика завтраком. Однажды за соседним столиком завтракали две женщины, судя по внешнему виду — руководящие работники из провинции: высокие прически, строгие кофточки, значки на лацканах темных пиджаков. Перед ними на столе лежали бумаги и стояли тарелки с едой, — они ели и одновременно работали. А еще стояли два фужера и бутылка водки. Дамы наполняли фужеры и выпивали. Не чокаясь, не морщась и не закусывая.
   — Водка?! — удивился Дзаватини.
   — Вода, — солгал я.
   Но тут бутылка кончилась, дамы подозвали официанта, он принес еще бутылку — это уже была точно водка. Дамы так же, не чокаясь, ее выпили, расплатились, встали и ушли. Они даже не раскраснелись. Такое и мне было в диковинку.
   — Феноменале! — воскликнул отец итальянского неореализма и записал что-то в свой блокнот.
   Холера никак не кончалась. Через две недели мы, наконец, договорились, что итальянского героя будут звать Альберто, а русскую героиню Маша, и Дзаватини объявил, что ему пора домой:
   — Напиши ты, Данела. А я потом поправлю.
   Он подарил мне два своих рисунка (во время работы он все время рисовал цветными мелками). И улетел.
РУЖЬЕ, КОТОРОЕ ВЫСТРЕЛИЛО

   Я попросил Токареву мне помочь. Мы с ней записали сюжет, который нравился Калатозову, и сдали в Госкино.
   И тут вдруг со скандалом снимают директора «Мосфильма». Причина скандала — два года назад во время съемок фильма «Красная палатка» итальянцы подарили директору охотничье ружье. Все об этом знали (директор все время хвастался этим ружьем), но скандал почему-то понадобился сейчас.
   Все наши начальники перепугались и на всякий случай заявили, что к новому итальянскому проекту режиссера Калатозова никакого отношения не имеют.
   — Но вы же сами вызывали Дзаватини! — опешил Калатозов. — Устраивали встречи, банкеты! Зачем?!
   — В порядке культурного обмена, — заявили они.
   От такой наглости у Калатозова стало плохо с сердцем, и он попал в больницу.
   Проект заглох. И мы с Токаревой продолжили работу над «Гекльберри Финном». Только взяли разгон — звонок, вызывают в Госкино: работа над совместным фильмом возобновляется, итальянцы хотят, чтобы режиссером этой картины был я.
   — Я?! А Калатозов?
   Михаил Константинович болен. Ну и возраст…
   Я сказал, что снимать не буду.
   — Почему?
   — Потому что я стою в плане с «Гекльберри Финном». Его и буду снимать.
   — План не Библия, — сказали мне. — И не конституция. Его можно корректировать. В мае прилетит Сонего, сценарист, который обычно пишет сюжеты для Сорди, напишешь с ним сценарий, быстренько снимешь фильм, а потом запустим тебя с твоим «Гекльберри».
   И я поехал к мастеру советоваться.
ВЕРНОЕ СЕРДЦЕ БРАМСА

   — Я этот фильм ни за какие блага в мире снимать не буду! — сказал Калатозов.
   — И я не буду!
   — А вот вам, Гия, я не советую отказываться. Во-первых, для вас полезно поработать с западной группой. А во-вторых, с вас не слезут, пока не сделаете то, что они хотят.
   Михаил Константинович прошелся по комнате, достал с полки пластинку и спросил:
   — «Верное сердце» Брамса. Помните?
   Помню.
   Летом, когда мы работали с Дзаватини, я как-то поехал к мастеру советоваться. Михаил Константинович сидел за столом и рассматривал в лупу пластинку с собачкой и граммофоном на этикетке. Держал он пластинку особым способом, большим пальцем за кромку, мизинцем за дырочку, чтобы не прикасаться рукой к поверхности. (Калатозов был страстным коллекционером пластинок.) Он усадил меня рядом, дал мне лупу и повернул пластинку ко мне.
   Пате и Гамон. Коллекционная. Володя Марон подарил (Марон — постоянный директор Калатозова). Посмотрите.
   Я посмотрел в лупу и увидел на пластинке черные бороздки.
   — Видите, какие дорожки! — с гордостью спросил он.
   — Вижу. Очень хорошие дорожки.
   — Поэтому и звук соответствующий. Брамс, «Верное сердце». Знаете?
   — Нет.
   — Изумительная мелодия, — он поставил пластинку на диск, включил проигрыватель, пластинка закрутилась. Затем достал из ящичка щеточку с перламутровой ручкой в виде скрипичного ключа и приставил ее к пластинке.
   — Колонок, идеально снимает пыль, — объяснил он.
   — Она же новая.
   — Пыль всегда есть. За пластинками надо ухаживать. Иначе это не пластинки.
   Он выключил проигрыватель, аккуратно, своим способом, снял пластинку, спрятал ее в конверт и поставил на полку в ряд с другими.
   — А Брамса мы не послушаем? — удивился я.
   — Обязательно послушаем. Снимем фильм и послушаем. Я загадал, что « Верное сердце» мы заведем в последний съемочный день этого фильма, — сказал Калатозов.
   И вот теперь он поставил эту пластинку на диск проигрывателя и включил.
   Звучала музыка Брамса. За окном падал снег. Михаил Константинович стоял у окна ко мне спиной, и я впервые увидел, что мой мастер, всегда прямой и подтянутый, сейчас по-стариковски сутулится.
   В следующий раз «Верное сердце» Брамса я послушал через несколько лет, когда взял пластинки из коллекции Калатозова у его сына, моего друга Тито, чтобы переписать их на магнитофон. Михаила Константиновича тогда уже не было. Сердце.
ПО ВОЛГЕ

   Рудольфо Сонего с женой Аллегрой и сыном Джулио прилетел в начале мая. И мы с Токаревой, с двумя переводчиками, Вартановым и Серовским, с директором будущего фильма Карленом Агаджановым и с семейством Сонего поплыли по Волге на пароходе.
   Из той поездки мне запомнилось, что Джулио ел арбузы с горчицей, Аллегра записывала все слова, какие слышала, и потом выясняла, что они означают (таким образом, она изучала русский язык). А Сонего — автор сюжетов многих знаменитых итальянских фильмов («Рим в 11 часов», «Похитители велосипедов», «Журналист из Рима») — предлагал сюжеты, и они были интересны, но мы говорили, что в Госкино это пройдет.
   Корабль был туристический, время от времени причаливал к берегу, чтобы пассажиры могли порезвиться и искупаться. И каждый раз матросы бегом несли стол, стулья и машинку, устанавливали их в тени деревьев, подальше от купающихся. Агаджанов звал:
   — Сценаристы! Садитесь, пишите!
   Он, как опытный производственник, понимал, что времени крайне мало, а мы только стоим на палубе, треплемся, треплемся и не написали ни строчки!
   — Вернемся в Москву, напишем. Здесь тесно, душно и шумят! — объяснял я.
   Вот он и организовывал — простор, прохладу и тишину.
   Так и доплыли до Волгограда. Приятное было путешествие!
   Между прочим. После этого на Волге я был в 1999 году, когда мы снимали фильм «Фортуна». Все изменилось. Не было роскошных трехпалубных теплоходов с шумными интуристами. Не было бесконечных танкеров и барж. Не было веселых людных деревень.
   В затонах гнили проржавевшие остовы. Деревушки опустели и почернели… Остались древние старики и старухи. А на них, почти на каждом, по-английски написано: «abidаs», «nike», «coca cola»,
   Идет по мертвой деревне старик в облезлой ушанке, в подшитых валенках, в застиранной фуфайке, а на груди его красуется жухлая надпись: «Мanhattan bank».
ЛЕЗГИНКА

   Мое первое путешествие по Волге состоялось, когда мне было пять лет, и мама взяла меня в турпоездку на пароходе по великой реке. Когда осматривали Кострому, мама сильно подвернула ногу, поэтому ходить не могла и лежала в каюте. Я услышал, как она говорила соседке по каюте, что из-за ноги не успела получить в Костроме перевод и просила одолжить нам рублей пять до Москвы. Но я знал, что брать деньги в долг нехорошо. «Надо жить по средствам, — говорила моим родителям бабушка, когда они в очередной раз звали гостей. — Главное — не залезать в долги». Я решил заработать деньги сам. Вышел на палубу и стал спрашивать пассажиров, хотят ли они посмотреть, как грузины танцуют лезгинку. Они хотели. «Асса!» — выкрикнул я, расставил руки и побежал по кругу. Публика была доброжелательна к юному джигиту: улыбались, хлопали в такт, подбадривали выкриками. Закончив танец, я подпрыгнул и упал на колени. Потом снял тюбетейку и обошел зрителей. Набрал полную тюбетейку мелочи (а кто-то даже бумажный рубль положил) и отнес маме:
   — На! Не влезай в долги!
   Мама очень огорчилась:
   — Не делай так больше никогда. Ты нас с папой этим позоришь.
   А потом, сильно хромая, она ходила по кораблю, выясняла — кто сколько дал, и раздавала деньги. Мне было обидно. Я понимал, что мама поступает очень глупо, — я так старался ей помочь не залезать в долги, даже коленки содрал, а она все пускает на ветер!


Но я промолчал: зачем спорить с женщиной, у которой болит нога.
О СОЛЕ МИО!

   Из Волгограда мы полетели в Грузию, в Тбилиси, и там нами занялись мои друзья. На пятый день, когда после очередного застолья на пресс конференции Аллегру спросили, как ей понравилась Грузия, она сказала, что Грузия очень красивая страна, очень красивые люди и красивая еда. Но они так долго сидят за столом, «что у нее сейчас очень болеть ее жопа». (Изучение живого языка принесло свои плоды.)
   На следующий день мы уклонились от приглашений и на двух машинах поехали в Мцхета, показать гостям старинный грузинский монастырь Джвари (это о нем писал Лермонов в поэме «Мцыри») и другие памятники архитектуры. Когда все осмотрели, я решил угостить гостей хинкали. И мы повели их в ресторанчик «Над Курой», который славился своими хинкали (грузинские большие пельмени). Пришли — а там пусто. Ни одного человека, только унылый официант.
   — Хинкали нет и не будет. Повара посадили, — печально сообщил он.
   И мы поехали дальше — вверх по течению Арагви по Военно-Грузинской дороге в городок Жинвали. Но там в ресторане тоже никого не было, тоже повара посадили.
   Я предложил пойти на рынок, купить сыр, зелень, горячий хлеб и поесть где-нибудь на пленэре.
   — Как сыр, зелень? — возмутился Агаджанов. — Едем в Пасанаури, там тоже умеют хинкали готовить. Обещали хинкали — надо угостить хинкали! Они гости!
   (Карлен был родом из Тбилиси и правила гостеприимства знал.)
   И мы поехали в Пасанаури. Подъезжаем к ресторанчику, слышим пение.
   В маленьком зале за столом, украшенным кувшинами с вином и большим блюдом хинкали, сидела мужская компания, человек пять, в рубашках без пиджаков. Мужчины пели грузинскую плясовую и хлопали в такт, а перед ними выплясывал лезгинку толстый лысый мужик лет пятидесяти, в красной рубашке навыпуск и с кувшином на голове.
   Мы сели в углу за столик, подозвали официанта и попросили принести хинкали.
   — Сыр, зелень, хлеб и шпроты — принесу, а хинкали нет, — официант вздохнул. — Кухня не работает.
   — Как не работает?! — вспылил Агаджанов. — А это что?! — он показал на соседний стол. — Шпроты?!
   — То, что на том столе, повар еще утром приготовил. Пока милиция не
   пришла, — официант снова вздохнул.
   — Что, и у вас повара посадили? — спросил я.
   — Пока нет. Пока торгуются, — тихо сказал официант, кивнув на компанию.
   Тут только мы заметили, что на спинках стульев висят милицейские кители.
   — Повар тот, который танцует? — спросил Агаджанов.
   — Нет. Танцует прокурор. Повар тот, который по столу барабанит.
   — Вот и скажи им, что мы иностранцев привезли.
   Узнав, что с нами иностранцы, милиционеры надели форму, прокурор заправил рубашку в брюки, а повар отправился на кухню готовить. А через два часа Сонего с прокурором в унисон пели «О соле мио!». Прокурор пел по-итальянски так громко и уверенно, словно в свободное время подрабатывал в «Ла Скала».
   — Хорошо поет, — сказал я повару.
   — Если бы я такие деньги, как этот канарейка, делал, я бы еще громче пел, — сказал он с отвращением.
СЕГОДНЯ

   — Помнишь, была очень вкусная сырокопченая колбаса «Московская», она еще существует? — спросил композитора Гию Канчели очень известный грузинский композитор К. — Будешь в Москве, если попадется, купи мне один батон. Я, когда стемнеет, лягу в кровать, накроюсь с головой одеялом, возьму ее, как кларнет, и съем всю! Останется веревочка. На этой веревочке я и повешусь!
ПЛАЩ «БОЛОНЬЯ» ДЛЯ ПИСАТЕЛЬНИЦЫ

   В Москве мы, наконец, придумали сюжет, который устраивал обе стороны.
   Сонего с семьей улетели. Мы с Викой написали синопсис.
   «Васин, житель деревни на берегу Волги (его, естественно, должен был играть Евгений Леонов), послал приглашение своему другу итальянцу Альберто, вместе с которым во время войны сражался с фашистами в итальянском сопротивлении. Альберто прилетел с женой и ребенком. Васин встречал его, но в аэропорту друзья разминулись. Альберто с семьей добирается до волжской деревни самостоятельно — на корабле. В Ярославле он отстал от корабля. И дальше лихие и смешные приключения».
   Синопсис быстро перевели и послали в Италию. Оттуда сообщили, что сюжет их устраивает. Время поджимало и вопреки правилам к картине прикрепили оператора, второго режиссера, художника, ассистента — и группа начала работать. А нам с Токаревой и Серовскому пора было ехать в Италию: окончательный вариант сценария мы должны были писать там.
   Агаджанов вернулся из Госкино злой и сказал, что Вика в Италию не поедет, потому что в договоре — один сценарист с итальянской стороны и один с советской.
   — Ну, и я не поеду, — сказал я.
   — Гия, ты только не начинай! Картина в запуске, корабль зафрахтован, Леонова от театра освободили… Купи ей «болонью». Вика, у тебя есть «болонья»?
   — Какая «болонья»?
   — Плащ очень тонкий, сейчас самый модный! Во время съемок я тебя оформлю как артистку и поедешь в Италию. А сейчас скажи ему, чтобы не выступал!
   Вика послушалась и сказала, чтобы я не выступал, а ехал в Италию покупать ей очень тонкий плащ «болонью».
   И мы с Валерой Серовским полетели в Рим без соавтора.
КАЛИНКА-МАЛИНКА

   В Риме в аэропорту нас встречал старший брат Дино Де Лаурентииса — Луиджи Де Лаурентиис, седой респектабельный синьор лет пятидесяти. Он показал на нас пальцем, и пограничник провел нас мимо паспортного контроля.
   По дороге в Рим Луиджи Де Лаурентиис сообщил, что жить мы будем в приморском городке Сабаудиа — сто двадцать километров от Рима, в маленькой гостинице на берегу моря. Рядом сняли виллу для Сонего с семьей. Работать будет удобно, ничего не отвлекает. Питаться мы можем в любом ресторане Италии — бесплатно, надо только сказать, что мы гости Лаурентииса. И еще Луиджи Де Лаурентиис сказал, что заявка Сорди не понравилась. Сорди не хочет, чтобы Альберто ехал в Россию с женой. Он хочет, чтобы была любовь с русской девушкой.
   — Так почему же вы написали, что заявка вам понравилась?!
   — Чтобы тебя прислали, Данела.
   Между прочим. Мою фамилию везде произносили по-разному. В Италии — Данела. В Армении — Данелян. В Израиле — Даниэль. В Мексике — Данила, а в армии — Данеля. (Ударение на последней букве.)
   На сборах в первый же день, когда нас построили и старшина стал зачитывать список, дойдя до меня, он запнулся, а потом выкрикнул:
   — Данеля!
   И из ста пятидесяти фамилий он запомнил только мою. Идем в строю, старшина командует:
   — Взвод! Песню запевай!
   Не поют.
   — Данеля, песню запевай!
   И я запеваю, куда деваться.
   Или:
   — Кто хочет после чистки оружия дрова пилить? Два шага вперед!
   Добровольцев нет.
   — Данеля, два шага вперед!
   Потом я понял, что военным так произносить мою фамилию удобнее. Они привыкли команды отдавать, и «Данеля» намного короче и четче, чем расплывчатое, — Данелия.
   На киностудии «Чинечитта» нас принял главный продюсер фирмы, киномагнат Дино Де Лаурентиис, невысокий сорокапятилетний мужчина, напоминающий гангстера средней руки из американского фильма.
   (Между прочим, старший брат, прежде чем зайти к младшему в кабинет, надел галстук).
   Дино сказал:
   — Данела, у меня в контракте с Сорди написано, что я могу начать фильм только в том случае, если сценарий нравится артисту Сорди. Когда Сорди скажет, что сценарий его устраивает, я запущу фильм и даже читать сценарий не буду.
   — В таком случае картину надо остановить и перенести съемки на следующее лето, — сказал я.
   — Почему?
   — То, что он предлагает, совсем другой сценарий. И дай Бог, если этот сценарий будет готов к зиме.
   — Ну и что? Снимете зимой.
   — Но вы же хотели, чтобы в фильме было путешествие по Волге. А зимой в России реки покрываются льдом, и корабли с туристами по ним не ходят.
   — Ну, пусть плывут на ледоколе. Это даже интереснее. Снежные поля. Волки. (Братья Лаурентиисы видели ледоколы, когда снимали с Калатозовым «Красную палатку».)
   — Красивая идея! — поддержал брата Луиджи. — Вижу такой кадр: великая река покрыта льдом. Ледокол медленно движется, оставляя за собой черный след. Высокие берега покрыты снегом. А вдалеке по белым полям проносится стая волков…
   — А на березках сидят домашние медведи и поют «Калинку-малинку»! — продолжил я.
   — Что он сказал? — поинтересовался Луджи.
   — Синьор Данелия хочет использовать в фильме русскую песню «Калинка-малинка», — вольно перевел Валера.
   — Браво, Данела, — сказал Дино, — «Калинка» хорошая песня!
   Он угостил меня сигарой, сам закурил и по-американски задрал ноги на стол. На подметках его мокасин золотой вязью было написано: «Дино Де Лаурентиис».
   Из кабинета старшего брата — Луиджи — я позвонил в Москву новому директору «Мосфильма» Николаю Трофимовичу Сизову, доложил что происходит, и сказал, что картину надо останавливать.
   Сизов сказал, чтобы я не паниковал, а подумал над итальянскими предложениями. Любовь — это не так уж плохо.
   В Сабаудиа в гостинице нас встретили Рудольфо и Аллегра и отвезли к себе на виллу. После ужина Сонего спросил:
   — Аллегра говорит, что видела в России женщину за рулем такси. Это возможно? — спросил он.
   — Возможно.
   — А если Маша будет работать на такси, это не шокирует вашу великую державу?
   Я пожал плечами.
   И Рудольфо рассказал новую версию. Альберто, как хочет Сорди, прилетел один. Когда он отстал от корабля в Ярославле, он догоняет его на такси, за рулем которого русская девушка Маша. Получалась довольно-таки складная история. И многое, что было в нашей заявке, сохранялось. (Сонего сказал, что этот вариант устраивает и Сорди.)
   Я снова позвонил Сизову.
   — Вот видишь, а ты волновался! — сказал он. — Немного подумали, и уже что-то появилось.
   А поздно вечером, уже около двенадцати, когда мы легли спать, из вестибюля позвонил Сонего и сказал, что приехал Сорди.
   Самый популярный комедийный актер Европы Альберто Сорди в жизни оказался простым и деликатным. Он извинился, что потревожил нас в такой поздний час, но раньше приехать не мог — с утра были съемки, а после четырех озвучание. Сказал, что очень рад, что я согласен с его предложением, и попросил, чтобы мы ему сразу присылали все, что напишем. Мы выпили по бокалу вина, и он уехал.
   Мы начали вкалывать. Утром, ровно в восемь, завтракали на вилле и работали до обеда. Потом Аллегра кормила нас обедом, и мы работали до ужина. Потом Аллегра кормила нас ужином и мы с Валерой отправлялись в гостиницу. Там я у себя в номере печатал на машинке то, что мы придумали за день, а Валера у себя в номере переводил и печатал по-итальянски. В море окунались только рано утром, до приезда Аллегры, и ночью, перед тем как лечь спать.
   Через неделю позвонил Агаджанов и сообщил, что в Госкино таксистку утвердили, но просили, чтобы она работала только в дневную смену, возила в основном женщин и обязательно заочно училась в институте, педагогическом или медицинском.
   — Лучше бы написали эту Машу проституткой, — сказал Сонего, — тогда не пришлось бы делать из нее занудливую учительницу.
   Сели переписывать.
   Дней через десять приехал Сорди и сказал, что он прочитал все, что мы ему прислали, стало лучше, но надо выкинуть русского, он только мешает.

 — Это нельзя сделать, синьор Сорди! — сказал я.
   — Надо. Станет намного динамичнее.
   — Нельзя!
   — Иначе я сниматься в этом фильме не буду!
   «Спокойно, Данела, — сказал мне внутренний голос. — Не матери его! Он иностранец, одинокий сирота, будь с ним учтив». (Сорди не был женат и считался самым богатым женихом Европы.)
   Я сказал:
   — Ну, тогда, я думаю, вам придется пригласить на этот фильм другого режиссера. Чао, синьор Сорди! Бай, бай!
   И мы с Валерой ушли.
   Народу на пляже никого. Я разделся догола и поплыл по лунной дорожке. Плавать я любил, и заплыл далеко, так что береговые огоньки были еле видны. Перевернулся на спину и смотрю на звезды — вон Большая Медведица, а вон и моя Полярная звезда…
МОЯ ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА

   После третьего курса архитектурного института летом нас послали на военные сборы в Нахабино. Перед отъездом выяснилось, что никаких родственников на свидания к нам пускать не будут, — «не детский сад!» А мы с Ирой (моей первой женой) недавно поженились, нам не хотелось расставаться, и мы договорились, что каждый вечер, если небо будет чистым, с одиннадцати до двенадцати одновременно будем смотреть на Полярную Звезду. В лагере мы, естественно, спали в палатке, спать ложились в десять, я выжидал до одиннадцати, высовывал голову из палатки на волю, находил Большую Медведицу, справа — Полярную звезду и преданно глядел на нее. Два месяца. В то жаркое лето только две ночи были облачные. Подъем у нас был в пять утра, и мне все время очень хотелось спать.
   Когда я вернулся, у нас собрались гости, мама, как всегда, накормила всех вкусным ужином, потом включили проигрыватель, и начались танцы. А мы с Ирой вышли на балкон на пятом этаже дома на Чистых прудах. Был вечер, внизу на черной поверхности пруда плавал белый лебедь Васька, а в темно-сером московском небе мерцали звезды.
   — Давай смотреть на нашу звезду вместе, — сказал я Ире.
   — Давай, — сказала Ира.
   И мы посмотрели в разные стороны.
   — Ты куда смотришь? — насторожился я.
   — На нашу Полярную Звезду.
   Настроение у меня испортилось.
   — И где же там наша Полярная Звезда? — спросил я.
   — А вон, красненькая, — и Ира показала пальцем на Марс.
ВЕРТИНСКАЯ И ТАКСИ ЦВЕТА МЕТАЛЛИК

   В гостинице портье вручил нам телеграмму от Агаджанова: Марианна Вертинская сниматься согласна (она должна была играть Машу), такси в цвет «металлик» на заводе в Горьком уже покрасили, и нужно срочно прислать три тысячи метров пленки «кодак», чтобы оператор снимал пейзажи на Волге.
   Из номера я позвонил Агаджанову и сказал, что никакого «кодака» не будет, картину надо закрывать и пусть Сизов звонит Лаурентиису, чтобы нас срочно отправили в Москву.
   Только принял душ — пришел Валера и сказал, что звонил Луиджи Де Лаурентиис, он в курсе конфликта и предлагает сделать два варианта монтажа. В русском — я смонтирую все, как считаю нужным, а итальянский вариант будет монтировать другой монтажер.
   — Нет!
   — Но почему? Это в порядке вещей. У Калатозова на «Красной палатке» тоже было два варианта монтажа.
   — Нет.
   — И у Бондарчука на «Ватерлоо» тоже два!
   Я сдался.
   Валера позвонил Луиджи и сказал, что я согласен на два варианта. И прочитал ему телеграмму Агаджанова.
   — Луиджи говорит, что пленка не проблема, — Валера повернулся ко мне, — он спрашивает, что еще нам надо.
   Я подумал: «А почему бы не попробовать, сделать что-то хорошее для друзей». И сказал:
   — Пусть вызовут Токареву, Леонова и Петрова!
   — Зачем?!
   — С Токаревой мы начинали писать этот сценарий, Петров всегда с самого начала пишет музыку, и это создает мне настроение, а Леонов мой талисман!
   — Это перебор, — сказал Валера.
   — Ты скажи!
   Валера сказал. Выслушал ответ. Положил трубку и хмыкнул.
   — Что?
   — Сказал, что позвонит Сизову, чтобы он включил этих троих в делегацию. А они здесь примут и оплатят.
   Широкий человек был Луиджи Де Лаурентиис.
   Утром, когда мы у Сонего ломали голову, что писать в варианте для Сорди и что для меня, позвонила секретарша Сизова, Раечка:
   — С вами будет говорить Николай Трофимович.
   — Что происходит? — загремел в трубке голос. — Только что от меня ушел Агаджанов, он требует, чтобы я срочно купил тебе билет в Москву. А напротив меня стоит Доброхотов (начальник иностранного отдела студии), он принес телекс от Лаурентииса, что тебе в Италии срочно понадобились Токарева, Леонов и Петров. Ты что там, не просыхаешь?!
   Я ему попытался объяснить, но он не стал слушать.
   — Ладно, приеду, разберусь! И кончай там эти игры: осень на носу!
   Когда мы почти добрались до конца сценария, меня и Валеру вызвали в Рим на студию «Чинечитта». И главный Лаурентиис (Дино) сообщил, что теперь нашим сценаристом будет не Сонего, а снова Чезаре Дзаватини. Потом неожиданно выяснилось, что у Сонего договор с другим продюсером и по этому договору он пять лет ни с кем, кроме этого продюсера не имеет права работать.
   И он снова угостил меня сигарой и задрал ноги на стол. Мокасины на нем были другие, желтые. Но надпись на подметках была все та же: «Дино Де Лаурентиис».
   Я промолчал.
   «Земную жизнь пройдя до половины, я оказался в сумрачном лесу»… Мне в то лето стукнуло сорок лет, и я считал, что жизнь уже прожита.
ДУШИ МЕРТВЫХ КОЛХОЗНИКОВ

   Дзаватини жил в самом центре Рима, на узкой типично итальянской улочке, на первом этаже старого дома. В большой комнате, где он работал, на стенах висели картины в красивых рамочках, маленькие, не больше двадцати сантиметров, Дзаватини собирал только миниатюры. Стоимость этой уникальной коллекции определить невозможно, поскольку у Дзаватини кроме подарков его друзей Пикассо, Леже, Ренато Гутузо были и работы Веласкеса, Делакруа, и даже карандашный набросок самого Леонардо!
   Дзаватини сказал, что читал синопсис, который мы написали с Сонего, он неплохой, но Сорди не нравится. Надо искать новый сюжет, — жаль, что он в России так мало видел.
   — Есть у меня одна идея, только я пока не все продумал, — сказал он. — Данела, ты «Мертвые души» Николая Гоголя читал?
   — Читал.
   — Сорди — Чичиков.
   «Есть справедливость на этом свете!»
   — Сорди — идеальный Чичиков! — сказал я. — А он согласится?
   — Я говорил с ним. В принципе ему эта идея нравится. Но он хочет, чтобы Чичиков был итальянцем. Это возможно?
   — Думаю, да, — сказал я, подумав. — В то время в России было много итальянцев. Но нам надо это согласовать. Можно от вас позвонить в Москву?
   — Не торопись. То время нам не нужно. Я побеседовал и с Дино. Он готов обсудить этот проект, но при условии, если мы действие перенесем в современную Россию. Говорит, что костюмные картины сейчас никто не смотрит.
   — А вот это невозможно!
   — Возможно. Я прикинул. Альберто — итальянский жулик, который приезжает в Россию провернуть аферу. Помещики — коммунистические боссы. А мертвые души эти, как их… Валера, как ваши крестьяне теперь называются?
   — Колхозники.
   — Да. Мертвые души — колхозники. Только я пока не могу найти мотив, зачем итальянскому жулику понадобились души мертвых колхозников?…
   Этого и я не знал. И подумал, что напрасно в свое время не сделал на плече наколку — холмик, крест и надпись «нет в жизни счастья!» (Смотри первую книгу.)
   Дзаватини угостил нас обедом и показал свою коллекцию. Когда добрались до наброска Сарьяна, он сказал:
   — Кстати, Данела, хотел спросить. Карло Лидзани говорит, что видел у тебя дома интересную миниатюру грузинской художницы. А почему ты мне ее не показал, когда я у тебя был?
   — Вы ее видели, но не обратили внимания. Это маленькая лошадка на зеленой травке, — сказал я.
ЛОШАДКА НА ЗЕЛЕНОЙ ТРАВКЕ

   В Тбилиси я, как правило, останавливался в гостинице «Иверия». В восемь утра выходил на набережную, шел через Верийский мост на улицу Плеханова, потом сворачивал на улочку, у которой все время менялось название (и до сих пор меняется, поскольку ее называют то в честь радостного события присоединения Грузии к России, то в честь радостного события отсоединения Грузии от России). Заходил в подъезд, в котором на мраморном полу была надпись латинскими буквами Salve, что означает «Добро пожаловать». Поднимался на третий этаж и завтракал на веранде у Гии Канчели. За стол садились: Нателла — сестра Гии, Люля — жена Гии, маленькие Сандрик и Натошка — дети Гии. Ели мацони, сулугуни, яичницу с помидорами, и я рассказывал, что придумал за вчерашний день и ночь. А потом в своем маленьком кабинете, где едва помещался рояль, Гия играл то, что сочинил за вчерашний день. И все слушали. Закончив играть, Гия мрачно спрашивал меня:
   — Ну, что?
   — Неплохо. Но можно еще поискать, да, дядя Гия? — говорили дети.
   Обычно эту фразу каждый раз после прослушивания говорил я.
   — Да, да, конечно! — сердился папа.
   Дети были музыкальные и помогали нам в оркестровке. Гия доверял Натошке ударять карандашом по колокольчику, а Сандрик (он постарше) играл с папой в четыре руки.
   Когда Натошке стукнуло четыре года, она подарила мне рисунок — маленькая лошадка на зеленой травке. Эту лошадку я оправил в роскошную раму и повесил в своем кабинете на самом почетном месте, напечатал и приклеил бумажную табличку: «Нато Канчели. Вторая половина двадцатого века». Когда ко мне приходят гости, они, как правило, обращают внимание именно на эту картинку. Читают табличку и спрашивают:
   Кто это?
   — Нато Канчели, моя любимая грузинская художница.
   — А почему мы ничего о ней не слышали?
   — Она не выставляется.
   Когда я смотрю на эту картинку, вспоминаю радостное утро в Тбилиси, прогулку по берегу Куры, надпись «SALVE» и слышу чистый звук колокольчика, по которому маленькая девочка ударяет карандашом.
БОЛЬШИЕ ДЕТИ

   Мы с Валерой хотели побродить по Вечному городу, но пошел дождь. Мы взяли такси и вернулись в Сабаудиа. В гостинице портье сказал, что синьора Аллегра просила нас позвонить. Мы звонить не стали, взяли у портье зонт и пошли на виллу к Сонего.
   Рудольфо дома не было: он улаживал дела в Риме. В гостиной за столом сидели две девушки в халатах, с мокрыми волосами (только что из душа) и пили горячий чай.
   — Натали, Клавдия, — представила Аллегра девушек. — А это русские режиссеры.
   — Режиссеры, скажите, почему все русские такие жадные? — спросила Натали.
   — Почему ты так решила? — удивилась Аллегра. — Совсем наоборот, русские очень щедрые.
   — Жадные, жадные. Это все знают, — сказала Клавдия и чихнула.
   — Вот видите, значит, мы правду говорим, — сказала Натали.
   Девушки поднялись, сказали, что их одежда, наверное, высохла, и вышли из комнаты.
   — Вы на них не обижайтесь, — сказала Аллегра. — Они же ничего не знают о России.
   И еще сказала, чтобы мы не расстраивались. Рудольфо считает, что нам повезло: Чезаре лучший сценарист в Италии.
   — И не только в Италии, — сказал я, — но я бы предпочел, чтобы нам поменяли актера, а не сценариста.
   — Ты на Альберто не обижайся! Он как большой ребенок! Он ревнует тебя к Леонову. Я не хотела говорить, но он даже рассердился, что в Россию посылают пленку и что-то будут снимать без него.

В дверь заглянули девушки. На них были высокие сапоги, чулки в сетку и очень короткие юбки, из-под которых выглядывали трусики. А на лицах яркая боевая раскраска.
   — Дождь прошел, мы пойдем.
   — Я вас подвезу, — сказала Аллегра.
   — Не надо, до шоссе два шага, спасибо за все. Чао, русские режиссеры!
   И девушки ушли.
   — А эти большие дети как здесь оказались? — спросил Валера.
   — Я ехала из Рима, а они, бедненькие, мокли на шоссе под дождем.
   Сонего мы не дождались.
БАНДИТ МЬЯЧО

   Разбудил меня телефонный звонок. Звонил Сонего:
   — Собирайся, поехали!
   — Куда?
   — В Венецию. С Чезаре я договорился.
   И мы (Сонего, Аллегра, Валера и я) поехали по «автостраде Солнца». За рулем «Ситроена» был Сонего.
   Красивая страна Италия. Прав был Резо Табукашвили, когда говорил, что она ненамного хуже Грузии.
   Приехали в горную деревню недалеко от Венеции. Там нас встретила мама Рудольфо — пожилая крестьянка, очень похожая на мою бабушку (мать отца). Вечером собрались соседи, сели за длинный деревянный стол. Пили, говорили тосты, пели… все как в Грузии. То-то Сонего так комфортно чувствовал себя в Пасанаури.
   А потом поехали в Рим. В гостинице нам были заказаны номера, вещи наши уже туда перевезли, а портье передал сообщение от Луиджи: завтра прилетает наша делегация, и жить они будут в той же гостинице.
   Утром Валере позвонила Аллегра из Сабаудиа. Ее соседка, пожилая дама, которая снимает виллу в Сабаудиа, вчера была в Риме и забыла в квартире кота. Нужно выпустить этого кота во двор, а то он с голоду умрет. Аллегра продиктовала адрес и сказала, что ключ под половиком, а кота зовут Мьячо.
   Самолет из Москвы прилетал в середине дня, и времени у нас было предостаточно — так мы тогда думали. Валера позвонил на студию «Чинечитта» и вызвал машину.
   Мьячо, беспородный рыжий кот с порванным в боях ухом, дрых в спальне, в платяном шкафу на шелковых блузках. Когда мы приоткрыли дверцу шкафа, он выгнулся, грозно зашипел, шерсть встала дыбом. Я хотел взять его на руки, но не тут-то было! Мьячо расцарапал мне руки, щеку и смылся. Мы стащили с кровати одеяло и попытались накинуть его на кота. Но Мьячо был ушлый малый — каждый раз выскальзывал и прятался то под кровать, то под диван, то под ванну, а то прыгал на буфет. Мы отодвигали кровать, диван, шарили щеткой под ванной, кидали одеяло на буфет…
   Потом кто-то позвонил в дверь — сосед снизу услышал шум и пришел проверить, что происходит.
   Валера объяснил, что нас попросили выпустить кота на улицу, а он не дается.
   — Кто вас попросил?
   Валера сказал, что имени хозяйки не знает, потому что нас попросила ее подруга, синьора Аллегра.
   — А это кто?
   — Жена сценариста Сонего. Может, слышали?
   — Нет, не слышал, — сказал сосед и ушел.
   Пока мы беседовали с соседом, кот исчез. Всю квартиру обшарили — окна закрыты, двери закрыты, а кота нет! Ни в шкафах, ни под ванной, ни под одеялом, ни в ящиках письменного стола! Нет и все!
   Нашли его в ведре на кухне. И все началось сначала. Минут через сорок, наконец, удалось загнать кота в угол. Мы накрыли его одеялом и вышвырнули во двор.
   Огляделись. Разгром, будто Мамай со своим войском добрался до Рима: кресла перевернуты, кровати и диваны отодвинуты, на полу валяются подушки, книги, карандаши. Наводить порядок времени не было, пора ехать в аэропорт. Валера сказал:
   — Давай хотя бы одеколоном царапины смажем, чтобы не было заражения.
   Мы пошли в ванну искать одеколон. Вышли из ванной, а в квартире уже три карабинера с автоматами, а за ними стоит сосед:
   — Вот они!
   — Руки к стене, — скомандовали карабинеры.
   — Но, господа, это недоразумение, — сказал Валера.
   — Руки к стене! — и один из карабинеров ткнул Валеру дулом автомата в грудь.
   Мы встали лицом к стене. Они начали нас обыскивать. «Позвоните хозяйке, — просит Валера, — она вам все объяснит!»
   Карабинеры достали наши паспорта.
   — Русо?
   — Да. Мы гости Дино Де Лаурентииса!
   — А здесь что делаете?
   Мы объяснили, что выгоняли кота.
   — И не знаете, как зовут хозяйку, — ехидно сказал сосед.
   — Дайте нам позвонить, и мы вам докажем.
   — Звоните.
   Валера набрал номер Сонего в Сабаудиа. Трубку взял Джулио. Он сказал, что мамы и папы нет, а о соседке с котом он ничего не слышал.
   — Придется вам прокатиться с нами, — сказал старший карабинер.
   Мы заявили, что никуда не поедем, потому что опаздываем в аэропорт — встречать советского министра культуры.
   — Значит, вы гости Дино Де Лаурентииса, едете встречать министра культуры, чтобы потом пообедать с Аль де Моро? — улыбнулся старший.
   — Но мы действительно работаем с Дино Де Лаурентиисом! Внизу стоит машина студии «Чинечитта», спросите у водителя, — сказал Валера.
   — А я что говорил! У них и машина внизу, чтобы все увезти! — торжествующе воскликнул сосед.
   — Наденьте на них наручники, — приказал старший.
   Карабинеры свое дело знали, через мгновение наши руки были скованы наручниками.
   — Не имеете права, мы иностранцы! Вызовите советского консула!
   — Приедем в участок — там командоре во всем разберется.
   Наш шофер Марио ждал в машине.
   — Вот наша машина. Марио, объясни им, кто мы.
   — Так они за вами приехали? А я думал, что тут случилось? — сказал Марио.
   — Вылезай! Руки на капот!
   Карабинеры ловко обшарили и Марио.
   Марио начал объяснять, что мы гости Дино Де Лаурентииса, но его не стали слушать.
   — Повернись! Протяни руки, — на Марио тоже надели наручники.
   В дежурке Валера требовал, чтобы немедленно вызвали советского консула и позвонили на студию «Чинечитта»! Нам сказали, что скоро придет командоре и вызовет, кого надо, сняли наручники и затолкали в камеру. Там уже сидел араб. Он посмотрел на нас грустными глазами и отвернулся.
   Командоре появился только к вечеру. Он сам открыл дверь камеры, сказал, что гости Лаурентииса — его гости и что нас ждут в загородном ресторане. Он лично усадил нас в джип с множеством фар и мигалок на крыше, водитель включил сирену и рванул с места так, что у меня чуть голова не отлетела. Мы мчались по улицам Рима, шины на поворотах визжали, встречные машины шарахались. Вылетели из Рима и понеслись по шоссе — скорость была километров двести. Затормозили у загородного ресторана с таким визгом, что из окон выглянули официанты и повара. Когда вылезли из джипа, меня качало, ноги подгибались.
   Метрдотель проводил нас в кабинет. Там за столом Луиджи Лаурентиис угощал нашу делегацию обедом. На подписание договора приехали директор «Мосфильма» Сизов, начальник иностранного отдела Госкино Славнов, председатель «Совинфильма» Тенеишвили, директор картины Агаджанов и композитор Андрей Петров. Сизов тоже был широкий человек. (Леонов и Токарева не приехали, их не успели оформить.)
   Мы поздоровались, сели, и я постарался смешно рассказать, в какую дурацкую историю мы попали. Засмеялся только Лаурентиис.
   Сизов хмуро посмотрел на меня и сказал:
   — Ты лучше бы сценарий писал, чем чужих котов гонять!
   Я промолчал.
   — Данела, неплохой сюжет, — сказал Луиджи, — приезжает Альберто в Москву, а таксистка Маша просит его выпустить кота! Синьор Петров музыку напишет, и у тебя будет наконец-то хорошее настроение.
   — Ему сюжеты про души мертвых колхозников больше нравятся, — сердито сказал Сизов.
   Мы с Валерой переглянулись. И я объяснил Сизову, что эта идея принадлежит не нам.
   — А итальянцам понравилось, — сказал Отар Тенеишвили. — Но я сказал, что мы это уже снимаем.
   — Гия, а я здесь зачем? — тихо спросил Андрей.
   — Котов вместе со мной гонять будешь!
ТРОФИМЫЧ

   Познакомились мы с Николаем Трофимовичем Сизовым так. Я курил в коридоре монтажного цеха, а по проходу, соединяющему монтажный цех с тон-ателье, шел мужик, большой, как слон. Подошел и спросил, как пройти в кабинет директора.
   — Директор какого фильма вам нужен? Их здесь больше сотни.
   — Директор киностудии «Мосфильм».
   — Дойдете до конца коридора, потом спуститесь на два этажа по лестнице вниз, потом налево в коридор, потом направо по коридору, там вы увидите проход через павильон, пройдете, окажетесь в коридоре с той стороны, там налево — до лестничной клетки, спуститесь на один этаж, дальше идете, сворачивая только налево. Увидите на стене фотографии из фильмов и почувствуете запах столовой, здесь резко сворачиваете направо в вестибюль, там два лифта, вы садитесь в правый, нажимаете четвертый этаж и кнопку ход. (Классик советского кино Александр Довженко сказал, что на «Мосфильме» есть места, куда не ступала нога человека.)
   На четвертом этаже выходите, пройдете предбанник и заходите в приемную, а там симпатичная секретарша Рая вам скажет, что на «Мосфильме» сегодня директора нет — старого сняли, а нового еще не назначили.
   — А я ей скажу, что уже назначили и чтобы несла два чая. Один для директора, а второй товарищу, который его сюда проводил.
   Бывший начальник милиции Москвы генерал Сизов был человек сообразительный.
   Трофимыча на студии боялись и любили. Боялись, потому что человек он был властный и упрямый. А любили за то, что он был справедливым и отзывчивым. Сизов многим помог с квартирами, пропиской и выездом за рубеж. (Срабатывали старые связи.)
ФИНИТА ЛЯ КОМЕДИЯ

   На следующий день на студии «Чинечитта» в кабинете Дино стороны сели обсуждать договор. Я пытался объяснить, что рано что-то решать: сценария еще нет и в помине. Они сказали, что этот вопрос обсудят отдельно, и занялись делом. Согласовали количество дней съемок в Италии, количество дней съемок в России, состав итальянской группы, которая приедет в Россию, состав советской группы, которая приедет в Италию, количество и метраж павильонов в Италии, количество и метраж павильонов в России, аппаратуру, пленку, монтаж, запись музыки, перезапись. Договорились, что название фильма «Альберто и Маша» на хлопушке напишут на двух языках, на английском и русском. И подписали. С итальянской стороны — Дино Де Лаурентиис, с советской стороны — Сизов.
   И предоставили слово мне. Я сказал, что, когда у режиссера и актера абсолютно разное видение фильма, надо кого-то из них менять. А поскольку картина делается только потому, что в ней будет играть Альберто Сорди, надо менять режиссера, то есть меня.
   — Ну, это ты напрасно! — обрадовались они.
   И дружно отправились на банкет в посольство.
   А я сказал Валере:
   — Пойдем где-нибудь посидим.
   Между прочим. Почти два года я потерял на той совместной мерихлюндии. И поделом мне!
   Не надо было браться за постановку фильма, от которого отстранили Мастера.
   Не надо было нарушать слово, которое дал сам себе — не снимать ничего по заказу.
   Не надо было ехать в Рим, когда не выпустили соавтора. (Прости, Вика.)
ДЕТИ РАЗНЫХ НАРОДОВ

   Посидели мы с Валерой в одном баре, потом в другом, идем в третий. Слышу, кто-то позвал:
   — Синьор реджисто!
   У папиросного ларька стояла «большой ребенок» Натали в «рабочей» одежде и боевой раскраске, а рядом с ней, в таком же наряде, чернокожая девица, ростом под метр девяносто.
   — Здорово, Наташка! — я ей обрадовался, как родной.
   — Здравствуй. Это русские режиссеры. Я с ними на вилле у сценариста Сонего познакомилась, — похвасталась Наташка девице. (Девицу звали Вивьен.)

 Я вспомнил, что Наташка считает нас жадными, и сказал, что мы приглашаем их на ужин в любой ресторан, какой они хотят.
   — А деньги у тебя есть? — спросила она.
   — Есть.
   — Покажи.
   Я показал.
   Увидев внушительную пачку, Наташка сказала, что в ресторан они идти не могут, потому что они на работе, но можно пойти к старушке Розе, там сейчас как раз их время. Это нам будет стоить в час, — и она назвала сумму в лирах, равную примерно пятидесяти долларам. «С каждого», — уточнила она.
   (Здесь и дальше я буду переводить лиры в доллары, потому что, если называть сумму в лирах, получаются миллионы.)
   — О'кей, пошли!
   — Гия, может не стоит? — попытался остановить меня Валера.
   — Неужели ты хочешь, чтобы они думали, что мы жмоты?!
   И я, чтобы показать, что мы не жмоты, по дороге зашел в ближайший магазин и накупил там выпивки и закуски.
   Денег у меня было много, поскольку суточные итальянцы платили нам большие, а тратить их было некуда, в гостинице все было бесплатно. А за то, что не оплачивал Лаурентиис, платил Сонего. Пока мы жили в Сабаудиа, он не дал нам потратить ни одной копейки. Даже когда Валера хотел купить в книжном магазинчике альбом Сальвадора Дали, Рудольфо купил два альбома и вручил их нам, не обращая внимания на протесты.
   Старушка Роза, сухонькая, аккуратная женщина в очках, лет шестидесяти, попросила нас сверить часы и предупредила, что, если мы задержимся после первого часа хоть на десять минут, надо будет платить за второй.
   — Согласны, — сказал я. — Но сначала давайте накроем стол и выпьем по рюмочке за то, чтобы моя нога, впервые вступившая в этот дом, принесла бы всем присутствующим счастье, благополучие и процветание! (Остапа понесло).
   Валера перевел дословно. Старушка Роза насторожилась и потребовала объяснений: что я имею в виду под «ногой, приносящей счастье». И Валера объяснил, что к сексу «нога, приносящая счастье» никакого отношения не имеет, что я грузин, а это грузинский тост. Тогда старушка Роза сказала, что у нее уже есть знакомый грузин, синьор Вань Чень Лунь, он тоже любит непонятные тосты говорить.
   — Но синьор Вань Чень Лунь, наверное, все-таки не грузин, а китаец?
   — Папа, может быть, и китаец, но мама у него была грузинка, синьора Зульфия Зильберман. Она у нас в кабаре концертмейстером работала.
   Накрыли на стол, сели. Первый бокал я поднял за хозяйку и, в ее лице, за родителей всех присутствующих!
   Когда я произносил тост за отсутствующих друзей (по порядку этот тост седьмой), пришла Клавдия с бородатым индусом в чалме. Я пригласил их к столу и поднял бокал за вновь прибывших, а в их лице за Махатму Ганди и моего друга Раджа Капура. (Очень популярный в конце пятидесятых годов индийский актер.) Индус растрогался и полез целоваться (он тоже был поддатый).
   А старушка Роза напомнила:
   — Синьор грузин, ваш час уже кончился, занимались вы любовью или нет, не имеет значения.
   Я заплатил ей за нас и за своего нового друга индуса. И тут вспомнил про своего старого друга Андрея Петрова: «Я его бросил! Господи, какая же я свинья!».
   Я позвонил в гостиницу Петрову и сказал, что мы в гостях у наших итальянских друзей, чтобы он взял водку, икру и немедленно ехал к нам. Андрей сказал, что водку и икру у него забрал Славнов для фуршета, но у него осталась хохлома.
   Водку и матрешек обязательно везли с собой граждане СССР, когда ехали за рубеж.
   — Хохлома не нужна, приезжай так!
   И передал трубку Валере. Валера продиктовал Андрею адрес и обещал, что через полчаса будет ждать его внизу, а я дал денег Наташке, чтобы она сбегала за выпивкой.
   А потом пришла еще одна пара. Толстая усатая девица, похожая на феллиниевскую Сарагину, привела с собой долговязого малого, в рубашке, стилизованной под американский флаг. У малого была примечательная внешность: перебитый нос, скрученные уши, на щеке глубокий шрам, на бритой голове цветная татуировка — синий краб с красными глазами и черными клешнями. Я и их пригласил к столу. Малый оказался не бандитом, а матросом с танкера, и я предложил всем выпить за тех, кто в море, и процитировал стихи моей любимой поэтессы Беллы Ахмадулиной, которые читает Сергей Бондарчук в финале фильма «Путь к причалу»:
   «Корабли, частицей земного тепла, земной радости и печали, вы уходите в море. И пусть, кто уходит, вернется».
   Валера перевел. (Он блестяще знал и английский.)
   Моряк выслушал, согласно кивнул, налил себе полный фужер виски, выпил, вытянулся, закатил глаза к потолку и громко и торжественно что-то запел.
   — Это американский гимн, — сказал индус. — Надо встать.
   И все встали, кроме Валеры, который сказал, что вставать не обязательно — это не гимн, а псалом, религиозное песнопение.
   И все сели. А итальянки начали креститься. Тут в дверях появились Наташка с выпивкой и Андрей Петров с большим букетом цветов.
   — Этот господин стоял там, внизу, — сказала Наташка.
   Американец перестал петь. А я объявил, что к нам пришел великий композитор!
   Андрей стоял в дверях с цветами и растерянно смотрел на наших новых итальянских друзей.
   — А великий композитор на пианино умеет играть? — спросила Вивьен.
   — Умеет.
   — Тогда пусть сыграет нам что-нибудь, что он сочинил, — и Вивьен поставила свой стул к пианино.
   Андрей посмотрел на меня.
   — Сыграй им «Я шагаю по Москве»! — сказал я.
   Андрей меня знал хорошо и понимал, что сегодня от меня так просто не отделаться. Он покорно сел за пианино и начал играть, а я запел: «А я иду, шагаю по Москве, и я пройти еще смогу!» Когда Андрей закончил играть, все похлопали, а я объявил, что этот застенчивый человек, который так скромно сидит за пианино, не только гениальный композитор, но и крупный политический деятель, он депутат Верховного Совета — русский сенатор! Все снова зааплодировали, и мы выпили за русского сенатора Петрова, за мир во всем мире и дружбу между народами. Потом еще за что-то пили. Потом, помню, Андрей играл что-то быстрое, американец с непроницаемым лицом отбивал степ, а индус умолял меня уговорить сенатора Петрова убрать ракеты с Кубы, потому что, если начнется атомная война, живых на этой планете не останется. А у него недавно родился сыночек, «такой маленький, с такими черненькими глазками, такими маленькими пальчиками!» И он зарыдал. А я его успокаивал, говорил, что, если Андрюша не уберет ракеты, я сам этим займусь! А потом пришли еще две девицы с двумя немцами. Я пригласил и немцев выпить с нами по рюмочке, но они отказались и вызвали старушку Розу в прихожую. Вернувшись, старушка Роза сказала, что нам надо уходить, наше время кончилось. Расставаться с моими новыми друзьями мне не хотелось, и я пригласил всех в гости к Славнову, на фуршет с водкой и черной икрой. И настаивал, чтобы ехали все, а то я обижусь! И компания на трех такси отправилась в гостиницу. Когда подъехали к гостинице, за такси уже платил Валера, — у меня не осталось ни копейки.
   К Славнову мои новые друзья не попали. В вестибюле мы столкнулись с Карленом Агаджановым, и ему удалось каким-то образом всех убедить, что Славнов неожиданно заболел и лежит с высокой температурой. И мы распрощались. На мое счастье: если бы начальство увидело меня в такой компании, я стал бы невыездным до конца жизни (тогда я не надеялся, что доживу до перестройки). Спасибо, Карлен!
   А плащ «болонью» для Токаревой я все-таки купил. Занял деньги у Отара Тенеишвили — и купил.
ВЫКИНУТЫЙ ВАЛЬС

   На следующий день утром меня разбудил Петров. Сказал, что снизу ему позвонила вчерашняя негритянка и попросил меня спуститься вместе с ним и узнать, что она хочет. В вестибюле нас ждала Вивьен без макияжа, в майке и джинсах. Вивьен привела свою пятнадцатилетнюю сестру Лолу, такую же высокую и хорошенькую, похожую на студентку-отличницу из американского фильма.
   Вивьен сказала, что у нее к маэстро деловое предложение. Лола очень хорошо поет, и она хочет, чтобы Лола стала певицей. Но для того чтобы пробиться, нужна песня. Она накопила денег и заказала песню Анжело, пианисту из бара. Анжело написал слова и музыку — очень красивую песню, всем понравилась. Но один знакомый синьор сказал, что идти с этой песней на прослушивание нельзя, потому что эту музыку до Анжело уже написал композитор Шуберт и все музыканты это знают. Вчера, когда Вивьен послушала песни маэстро Андрюши, она поняла, что его ей Бог послал! Она просит маэстро переделать песню так, чтобы ее никто не узнал!
   Вивьен достала из сумки два листка и конверт. «Это слова, это ноты, а здесь 80 долларов». Она понимает, что это немного. Но больше у нее нет, потому что ей надо делиться со старушкой Розой, отстегивать сутенеру, родителям посылать (отец сейчас без работы) и за учебу Лолы платить.
   Вивьен говорила по-английски плохо, и поэтому понимать ее было легко.
   Андрей сказал, что, к сожалению, он этого сделать не сможет. Вивьен сказала, что понимает, что мало платит, но она может еще приходить к маэстро Андрюше в номер. Каждый день. Столько раз, сколько он захочет!
   — Но я не умею это делать!
   — Ничего, я вас научу.
   Андрей покраснел и сказал, что он не ЭТО имел в виду! Он не умеет переделывать чужую музыку!
   — А вы сочините новую!
   — Не успею. Я здесь всего на три дня.
   — Успеете, если постараетесь! Ну, маэстро Андрюша, я вас очень прошу, ну, пожалуйста! — У нее на глаза навернулись слезы. — Вы что, хотите, чтобы Лола, как я, работала у Розы? Вы хотя бы послушайте, как эта девочка поет! Лола, спой для маэстро Андрюши!
   Тут Лола взорвалась:
   — Да пошел он, этот маэстро Андрюша! Времени у него нет! Трахаться он не умеет! Просто он расист и импотент! Хватит унижаться, пойдем отсюда! (Говорила она по-итальянски, но к тому времени я уже почти все понимал.)
   Сестры забрали ноты и пошли к выходу — стройные, длинноногие, гордые.
   — Темпераментная синьорита, — улыбнулся нам портье.
   В вестибюле, кроме нас и портье со швейцаром, никого не было.
   «Расисто» понял и Андрей.
   — Гия, скажи, пусть они слова оставят, я п-п-попробую…— Он был очень взволнован, а когда Андрей волнуется, ему трудно говорить.
   — Синьора Вивьен! — позвал я.
   Девушки остановились. Я подошел, взял у них слова и записал на них телефон, по которому можно было их найти, если у нас что-нибудь получится. А Андрей попросил Лолу что-нибудь пропеть, чтобы он понял, в какой тональности писать. Лола хмыкнула, засунула руки в карманы джинсов и запела низким контральто «Стрейнжес ин зе найт». Пропела куплет и спросила:
   — Понял тональность?
   — Вы прекрасно поете, — сказал Андрей.
   — Мы это и без тебя знаем, — сказала Лола.
   И сестры ушли.
   — Ей действительно нужна хорошая песня, — вздохнул Андрей.
   — Вот и напиши.
   И я спросил у портье, можно ли воспользоваться пианино в ресторане, пока там никого нет.
   — Зачем вам ресторан? Синьор Луиджи велел, если понадобится инструмент, открыть для вас зал «Карузо».
   Портье взял ключ и отвел нас в небольшой полукруглый зал, где стояли кресла, белый рояль, а на стене висела медная дощечка: «В этом зале в 1919 году пел Энрико Карузо».
   Андрей сел за рояль, а я пошел спать.
   Вечером меня разбудил Валера и спросил, не знаю ли я, где Петров. Я сказал: «Думаю, что знаю».

 И не ошибся. Андрей все еще сидел в зале Карузо за белым роялем.
   — У тебя совесть есть? — возмутился Валера. — Человек первый раз в Италии, а ты его усадил в гостинице на целый день!
   — Гия Канчели всегда говорит, что Данелия садист и тиран, — наябедничал Андрей.
   — Значит, он разбирается в людях. Ладно, пойду, скажу Сизову, что великий Андрей Петров жив, здоров и уже вовсю вкалывает.
   Валера ушел.
   — Послушай, что получилось, — Андрей сыграл и пропел, читая слова по бумажке. (Поет Андрей Петров — прости меня, Андрюша, — не очень.)
   — Ну что?
   — Замечательно! После Энрико Карузо в этом зале вряд ли кто-нибудь пел лучше!
   — Я спрашиваю, как мелодия?
   — Неплохо. Но я бы еще поискал. (Фраза, которую я произношу всегда.)
   — Ну не успею я! Не напишу я за пять минут шлягер!
   — Дай-ка слова. — Я посмотрел текст и, благо итальянский читается, как пишется, вспомнил:
   — Ты куда-нибудь вставил вальс, который мы выкинули из фильма «Тридцать три»?
   К фильму «Тридцать три» Андрей написал вальс, очень мелодичный, нежный. Но, сколько я его ни пытался вставить в фильм, он никак не сочетался с тем, что происходило на экране.
   — Кажется, нет.
   — Сыграй. Я думаю, он может подойти.
   Андрей сыграл и спел. Слова легли как родные.
   — Все! Иди смотри Вечный город, маэстро Андрюша! Заслужил!
   Я позвонил Вивьен. Трубку взяла старушка Роза, она сказала, что Вивьен нет, и спросила, что передать. Я сказал, что песню для Лолы маэстро написал и что ноты я оставлю у портье, пусть кто-нибудь их заберет.
ГАЛСТУК ДЛЯ МАЭСТРО

   Утром, когда я завтракал, ко мне подошел официант и сказал, что какие-то две дамы спрашивают синьора Петрова. В баре ждали Вивьен и Наташка.
   — А где маэстро Андрюша? — спросила Вивьен.
   — Маэстро Андрюша осматривает Рим.
   — Скажи ему, что музыка — бене! — сказала Наташка и протянула мне красивую плоскую коробку:
   — Отдай маэстро.
   — Что это?
   — Галстук! — сказала Наташка. — Старушка Роза сказала: «От человека зависит, быть войне или нет на этой планете, а на нем галстук за двадцать центов!» Это — «Армани»! Только ты отдай — мы проверим!
   Галстук я отдал.
   — Напрасно ты его взял, — сказал Андрей. — Зачем мне такой пижонский галстук?
   Но через пятнадцать лет в программе «Время» я увидел, что когда в Кремле Брежнев вручал композитору Петрову орден, на юбиляре красовался галстук от «Армани», который подарили благодарные римские проститутки за выкинутый вальс из фильма «Тридцать три»!
ЛЮБОВЬ

   Я был молод и был влюблен. Она тоже. Звала она меня «Гий», потому что считала, что «Гия» это женское имя. Мы каждый день встречались, ходили в кино или гуляли по улицам. Была зима, но на танцы или куда-нибудь еще мы пойти не могли: отец у Вали был строгий и запирал ее платья (их было два). И снять пальто Валя не могла, под пальто у Вали были только лифчик и трусики. Но целоваться в подъезде это нам не мешало, чем мы и занимались.
   Пришел я со свидания домой — у нас гости, сидят, ужинают. Поздоровался.
   — Пойди в зеркало посмотрись, — сказал мне отец.
   Пошел в ванную, увидел себя в зеркале. «Кошмар на цыпочках!» Весь в помаде! (Платья под пальто у Вали не было, но губы она красила.) Умылся. Идти в столовую неудобно, но с утра не ел, а там пирожки! Взял на кухне табуретку, гости потеснились, и я сел. Сижу, ни на кого не смотрю. Мама налила мне бульон, дала пирожок и шепнула:
   — Успокойся, никто ничего не заметил.
   Ем.
   — Шкет, — тихо позвал отец и показал на свою щеку около уха: — Осталось.
   Я понял, достал платок, потер щеку и вижу: в бульоне плавает бумажный пакетик, на нем написано черным по белому «презерватив». Пока никто не заметил, быстро подцепил его ложкой и отправил в рот.
   — Гия, — обратилась ко мне подруга мамы Катя Левина, — вы «Кубанские казаки» смотрели?
   Я кивнул. Хотел встать и уйти, но она спросила:
   — И как вам?
   Фильм мне понравился, но рот открыть я не мог и поэтому пожал плечами.
   — Вот видите, никому этот фильм не нравится, — обратилась она к художнику Владимиру Каплуновскому, — и Гие не понравился.
   — Почему не понравился? — строго спросил меня Каплуновский, друг Пырьева.
   Я снова пожал плечами.
   — Нет, ты конкретно скажи: почему?
   — Скажите ему, Гия. Скажите. А то он утверждает, что это шедевр, — сказала Катя.
   «Что делать? Ответить не могу, и уйти нельзя».
   Я смахнул локтем салфетку со стола, нагнулся за ней, под столом выплюнул презерватив, выпрямился, сказал:
   — Песня там очень хорошая! Ее весь Советский Союз поет!
   И загнал ногой презерватив подальше под стол.
БЕЗ МЕЧЕЙ И БАНТА

   После того как я вернулся из Италии, мы с Токаревой написали сценарий по мотивам романа Марка Твена «Приключения Гекльберри Финна». Сценарий одобрили, и фильм запустили в производство.
   Честно говоря, я не собирался пересказывать сюжет этого романа Марка Твена: думал, его и так все знают. Но когда вспомнил об интервью, которое я дал корреспондентке газеты «Былое и Думы», понял, что это невредно сделать. Но сначала об интервью.
   Месяца два тому назад — звонок. В трубке молодой девичий голосок:
   — Георгий Николаевич, здравствуйте, меня зовут Зина Бармакова, я из газеты «Былое и думы».
   (Напоминаю читателю, как и в прошлой книжке, имена и названия не всегда подлинные).
   — У меня вопрос, как вы считаете, когда в кино было работать легче — сейчас или тогда?
   — Когда тогда?
   — До перестройки, при Сталине.
   — Конкретно при Сталине?
   — Ну, при них, при всех! При Сталине, при Ельцине, при этом, как его…
   — Ленине?
   — Да нет… Ну, при Брежневе!
   Я сказал, что и сейчас, и тогда работать было одинаково трудно. Только сейчас проблема — деньги, а тогда — идеология. И то и другое одинаково противно. Ну, а лично я считаю, что в кино в нашей стране можно было нормально работать только при царе Николае Втором… Царь — это должность такая… Да, тот который дружил с экстрасенсом Распутиным. Вот он действительно уважал художников и считался с ними… Конкретный пример? Сейчас, дай Бог памяти. А, вот. История с флагом. Записывайте. Был у нас великий кинорежиссер Сергей Михайлович Эйзенштейн, он создал гениальную ленту "Броненосец «Потемкин». Я, как представитель молодежной секции Союза кинематографистов, присутствовал на просмотре, когда Сергей Михайлович сдавал на «Мосфильме» этот фильм царю Николаю Второму. Его Величество сказал, что фильм полезный и нужный, но у него есть одно предложение: в эпизоде, когда матросы поднимают флаг над кораблем, неплохо было бы дать титр, что флаг этот — красного цвета. Потому что без титра народ может не понять, что флаг красный. А Сергей Михайлович сказал, что этого он делать не будет, — если все объяснять словами, это уже не кино. А Николай Александрович сказал Сергею Михайловичу, что его предложение совершенно необязательное. И если Сергей Михайлович, как автор, с ним не согласен, пусть вообще забудет об этом разговоре. И подписал разрешительное удостоверение: царь никогда не использовал административный ресурс в ущерб свободе слова и плюрализму. Это нам надо помнить и сегодня.
   Дальше случилось вот что: после того просмотра Сергей Михайлович подумал, поразмышлял и понял, что в чем-то Его Величество прав, кто-то ведь и вправду может не понять, что произошла революция. И он взял тоненькую кисточку и покрасил флаг в каждом кадре в красный цвет: гений есть гений! Таким образом, и появился знаменитый цветной кадр — первый в мире. Фильм прошел во всех странах с ошеломляющим успехом, Его Величество был доволен, и Эйзенштейна наградили орденом Ленина, с мечами и бантом. Записали?… Что «почему»?… А потому, Зинаида, что в то время цветного кино еще не было, оно появилось много позже… Теперь понятно? Ну, что ж, если что, звоните.
   Через час она позвонила.
   — Георгий Николаевич, главному материал понравился, но он говорит, сегодня многие не знают, что ордена Ленина были с мечами и бантом. Даже его дедушка не знает. И он спрашивает, можно ли сделать купюру и написать, что Эйзенштейну дали просто орден Ленина, без мечей и бантов?
   — Можно.
   — Спасибо большое! Газету я пришлю.
   Газету она не прислала.
   Забыла, наверно.
СОВСЕМ ПРОПАЩИЙ

   Но вернемся к сюжету романа. Место действия — американский городок на берегу реки Миссисипи. Маленького бродяжку Гекльберри Финна, сына местного алкаша, взяла к себе в дом богатая вдова Дуглас, умыла, одела и занялась его воспитанием. Геку тяжко жилось у вдовы: надо было читать молитвы перед сном и едой, есть вилкой, спать в постели, ходить в школу.
   Вдова была славной женщиной, и Гек все это терпел. Но когда в городе объявился его вечно пьяный папаша и стал требовать с вдовы выкуп за сына, — этого Гек не смог вынести, он убежал и поселился на острове неподалеку от городка. Там он встретил своего друга негра Джима, который сбежал от своего хозяина, потому что хотел стать свободным. И они поплыли на плоту по великой Миссисипи, чтобы добраться до свободных штатов. По дороге на их плоту оказались два прохиндея — Король и Герцог. И случилось с ними немало приключений — забавных, грустных и жестоких.
   Гек все время переживает, что помогает Джиму бежать от хозяина. Он понимает, что надо бы в ближайшем городе сдать его властям, но никак не может заставить себя это сделать. И не сомневается, что, когда люди узнают об этом его постыдном поступке, все отвернутся от него и скажут: «Совсем пропащий этот Гек: беглым неграм помогает!»
   Назвать фильм «Приключения Гекльберри Финна» мы не могли, потому что по экранам страны уже прошла картина с таким названием. Владимир Огнев, который был редактором на нашем фильме, предложил название «Совсем пропащий».
   На роль Гека мы нашли одиннадцатилетнего мальчишку — Романа Мадянова, Короля играл Евгений Леонов, Герцога — Буба Кикабидзе, папашу Гека — Владимир Басов, вдову Дуглас — Ирина Скобцева.
   Сильная команда.
   Проблема была с Джимом. Тогда чернокожих актеров у нас не было, а приглашать актеров из других стран запрещали. И Леночка Судакова, ассистент по актерам, привела студента Университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы Феликса Эмакуэде, способного, симпатичного и интеллигентного. Феликса мы утвердили.
   «Совсем пропащий» самый постановочный мой фильм. Художники — супруги Борис и Элеонора Немечек — проделали гигантскую работу: в Литве, Латвии, на Украине и в павильонах построили декорации, задекорировали дома, корабли. Мы старались, чтобы все как можно более походило на Америку XIX века. Некоторые сцены пришлось снять «монтажно»: например, на Днепре Король с Герцогом отплывают от корабля на лодке, а причаливают к пристани уже на Даугаве, в Латвии. (Там был городок, напоминающий американский, но не было корабля.) Или — пара подъезжает на коляске к усадьбе в Латвии, а девочки им навстречу бегут уже в Литве.
   С ассистентом по реквизиту нам очень повезло. Он был фанатично дотошным и старался, чтобы в кадре все было подлинное. Благодаря ему в сцене «Король считает деньги» мы сняли настоящие золотые доллары XIX века. (В павильон «Мосфильма» въехал броневичок Госбанка, и вооруженные автоматами охранники вынесли оттуда тяжелый кейс с золотыми долларами.) Он достал оригинальную карту Америки времен детства Марка Твена, а лодку XVIII века, выдолбленную из цельного бревна, одолжил в областном музее. Ну, и много всего другого. Апогеем его деятельности стал настоящий американский гроб — роскошный, покрытый черным лаком, с бронзовыми ручками и белым блестящим шелком внутри. Замечательный гроб, так и хотелось в него лечь.

.. «

---конецц цитирования-------


-----продолж.след.----------

..