нюансы жизни и мира. экззотическ. описания

миниСЕРИЯ: фрагменты любимых вещей
--
цитатные блоки из интересных мне лит.вещей #5
--

((- зашкольная читальняя программа..))

--
темы: писатели 20-21вв
--

категория #5 = эkzzoтичnооsszt’..

=====================================
подраздел:  »..нюансы жизни и мира. экззотические описания..«

-------------------------------------
фрагмент №1: Бангкок: речные и не толькоо трамвайччикии ..

из книги Мишеля Уэльбека "Платфоормаа".

-----------начало цитирования----------
»..

..

----------------конец цитаты-----------

-------------------------------------
фрагмент №2: Александрия: город теней, послеполуденных ловушек ..

из книги Даррела Лоренса "Клеа"
(изз тетраптиха «Александрийскый кварртетт»).

-----------начало цитирования----------
»..

..

-------------конецц цитаты--------------

фрагмент №3: Таити: страсти по Гогену..

из книги Ромена Гари - "Повинная голова"

----------начало цитирования-----------

"..

..

-----------конецц цитаты---------------

фрагмент №4: Марокко: узкие улочки, закоулочки ..
..чай посреди Сахары..  сszanddzz..

из книги Пола Боулзза – «Под покровом небезз «..

-----------начало цитирования----------
»..

Пол Боулз

ПОД ПОКРОВОМ НЕБЕС

Paul Bowles. The Sheltering Sky
   
Посвящается Джейн

--
Книга первая

Чай в Сахаре
   
--
Участь каждого человека является личной лишь постольку, поскольку она может оказаться напоминающей то, что уже есть в его памяти.
   
Эдуардо Маллиа

--


1
   

Он очнулся, открыл глаза. Комната не пробудила в нем никаких воспоминаний; слишком глубоко он был погружен в небытие, из которого только что возвратился. Выяснять свое местоположение во времени и пространстве у него не было ни сил, ни желания. Он где-то находился, он вернулся сквозь необъятные толщи из ниоткуда; уверенность в беспредельной печали гнездилась на дне его сознания, но эта печаль обнадеживала, потому что только она и была знакома. В дополнительном утешении он не нуждался. Полностью расслабившись, в совершенном покое, какое-то время он лежал абсолютно неподвижно, а потом вновь провалился в один из тех легких, мгновенных снов, которые случаются после продолжительных и глубоких. Внезапно он снова открыл глаза и посмотрел на наручные часы — чисто рефлекторное движение, поскольку то, что они показывали, лишь сбивало с толку. Он сел, обвел взглядом аляповатую комнату, приложил руку ко лбу и с глубоким вздохом упал обратно в постель. Зато теперь он проснулся окончательно; через несколько секунд он уже знал, где находится, знал, что дело к вечеру и что спал он с самого обеда.

В соседней комнате по гладкому плиточному полу расхаживала в туфлях без пяток его жена, и сейчас этот звук успокоил его, ибо он достиг того уровня сознания, когда одной уверенности в том, что ты жив, уже недостаточно. Но насколько же трудно было примириться с высокой, тесной комнатой с ее брусчатым потолком, гигантскими безжизненными узорами равнодушной расцветки, нашлепанными по стенам, закрытым окном из красных и оранжевых стекол! Он зевнул: в комнате было нечем дышать. Позднее он сползет с высокой кровати, распахнет окно — и в этот миг вспомнит свой сон. Ибо хотя он не мог воскресить в памяти ни одной детали, он знал, что видел его. За окном будет воздух, крыши, город и море. Вечерний ветер остудит лицо, пока он будет стоять и смотреть, и в этот миг сон обретет очертания.

Но сейчас он мог только лежать; и он лежал — медленно дыша, почти готовый заснуть опять, парализованный в душной комнате, — лежал не в ожидании сумерек, а просто так, оставаясь в постели до тех пор, пока они не наступят.



2


   На террасе «Caf; d'Eckm;hl-Noiseux» несколько арабов пили минеральную воду; от остальных жителей портового города их отличали только фески разнообразных оттенков красного, а в пообносившейся и серой европейской одежде с трудом угадывался первоначальный покрой. Полуголые мальчишки — чистильщики обуви — поджав колени сидели на своих ящиках, апатично уставившись в тротуар и не имея сил согнать мух, облепивших их лица. Внутри кафе было прохладнее, но застоявшийся воздух источал запах кислого вина и мочи.

   За столиком в самом темном углу сидели трое американцев: два молодых человека и девушка. Они негромко переговаривались с видом людей, у которых в запасе вечность. Один из них — худой, с напряженно-отсутствующим лицом — складывал какие-то большие разноцветные карты, которые минуту назад разложил на столе. Его жена саркастически наблюдала за тщательными движениями, которые он совершал; карты наводили на нее тоску, а он беспрестанно с ними сверялся. Даже в короткие периоды их оседлого существования (а таковых было всего ничего с той поры, как они поженились двенадцать лет назад), стоило ему только увидеть карту, как он самозабвенно принимался ее изучать, после чего, за редким исключением, начинал планировать какое-нибудь очередное, несбыточное путешествие, иногда обретавшее в конечном итоге реальность. Он считал себя путешественником, а не туристом. Разница тут отчасти во времени, объяснял он. Обычно турист начинает торопиться домой после нескольких недель или месяцев, тогда как путешественник, нигде не задерживаясь подолгу, передвигается медленно, на протяжении многих лет, от одной части земли к другой.

Ему и в самом деле нелегко было решить, в каком из множества мест, где ему приходилось жить, он чувствовал себя в наибольшей степени дома. Перед войной то была Европа и Ближний Восток, во время войны — Вест-Индия и Южная Америка. И она сопровождала его, стараясь не переходить в своих жалобах определенной черты и не повторяя их слишком часто.
   
В этот раз они пересекли Атлантику — впервые после 1939 года — с огромным количеством багажа и твердым намерением держаться как можно дальше от затронутых войной мест. Ибо еще одно отличие туриста от путешественника, по его утверждению, состояло в том, что если первый принимает свою цивилизацию как нечто должное, то второй сравнивает ее с другими, отвергая те ее элементы, которые ему претят. А война была одной из тех граней механизированного века, которые он хотел забыть.
   
В Нью-Йорке они выяснили, что Северная Африка — одно из немногих мест, куда продают билеты судоходные компании. Он уже бывал в Африке раньше, когда учился в Париже и Мадриде, и она казалась ему подходящим местом для того, чтобы провести там год или около того; в любом случае, рядом были Испания и Италия, так что они всегда могли перебраться туда, если Африка обманет их ожидания. Накануне грузовое суденышко выплюнуло их, взмокших и морщивших лбы от тревожного ожидания, из своей уютной утробы в раскаленные доки, где долго никто не обращал на них ни малейшего внимания. Стоя под палящим солнцем, он едва не поддался искушению подняться обратно на борт и узнать, нельзя ли взять билеты и продолжить плавание до Стамбула, но это было бы трудно сделать, не потеряв лица, коль скоро именно он сосватал им путешествие в Северную Африку. Так что он окинул причал скептическим взором, отпустил парочку довольно-таки нелестных замечаний по поводу данного места и на том успокоился, молча постановив как можно быстрее начать движение в глубь страны.

   Другой сидевший за столом мужчина, когда не вступал в разговор, продолжал тихонько насвистывать обрывки незамысловатых мелодий. Он был на несколько лет моложе, крепкого телосложения и необыкновенно хорош собой, как часто говорила ему девушка, на свой позднепарамаунтский лад. Обычно его гладкое лицо не выражало ничего особенного, но черты были слеплены таким образом, что в состоянии покоя наводили на мысль об общем безмятежном довольстве.
   
Их взгляды приковывал слепящий блеск пыльного полдня за дверями кафе.
   — Война определенно оставила здесь свой след. — Невысокого роста, со светлыми волосами и оливкового цвета лицом, от миловидности ее спасала напряженность взгляда. Стоило один раз увидеть ее глаза, как остальное лицо расплывалось в неопределенности, а от отпечатавшегося в памяти образа оставалось пронзительное, вопрошающее неистовство огромных глаз.
   — И неудивительно. Целый год, если не дольше, через город проходили войска.
   — Но где-то же в мире должно быть место, не пострадавшее от них, — сказала девушка. Она сделала это, чтобы угодить мужу, потому что уже раскаивалась в своем раздражении, которое испытала минуту назад. Угадав намерение, однако не зная, чему его приписать, он не обратил на него внимания.
   Другой мужчина снисходительно рассмеется, и он присоединился к его веселью.
   — Исключительно ради тебя, полагаю? — сказал ее муж.
   — Ради нас. Ты же знаешь, что ненавидишь все это не меньше моего.
   — Что «все это»? — спросил он, защищаясь. — Если ты имеешь в виду эту бесцветную мешанину, которая называет себя городом, то да. И все же, черт подери, я тысячу раз предпочел бы ее, а не Соединенные Штаты.
   Она поспешила согласиться:
   — Разумеется. Но я имела в виду не это конкретное место или какое-то другое, а весь тот ужас, который творится после любой войны всюду.
   — Брось, Кит, — сказал второй мужчина. — Ты же не помнишь никакой другой войны.
   
Она проигнорировала его слова.
   — Люди из разных стран становятся все более неотличимы друг от друга. У них нет ни своего характера, ни красоты, ни идеалов, ни культуры — ровным счетом ничего.
   Ее муж потянулся и через стол погладил ее руку.
   — Ты права, права, — сказал он с улыбкой. — Все становится серым, и будет еще серее. Но некоторые места будут сопротивляться болезни дольше, чем ты думаешь. Вот увидишь, в Сахаре…
   С противоположной стороны улицы радио обрушило на них истерические колоратуры сопрано. Кит вздрогнула.
   — Так давайте поскорее отправимся туда, — сказала она. — Возможно, там нам удастся избежать этого.
   
Как завороженные они слушали, как ария, приближаясь к развязке, совершала традиционные приготовления для неотвратимой высокой финальной ноты.
   Немного погодя Кит сказала:
   — Наконец-то. Теперь я бы не отказалась от бутылки «Ольмейской».
   — Бог мой, еще одну порцию этой шипучки? Ты же опять выпьешь залпом.
   — Знаю, Таннер, — сказала она, — но я не могу не думать о воде. На что бы я ни посмотрела, меня начинает мучить жажда. Однажды мне показалось, что я могу выпить цистерну. Алкоголь в такую жару не для меня.
   — Еще одну бутылку «Перно»? — Таннер вопросительно посмотрел на Порта.
   Кит поморщилась:
   — Если бы это было настоящее «Перно»…
   — Оно не так уж плохо, — сказал Таннер, когда официант поставил на стол бутылку минеральной воды.
   — Ce п'est pas du vrai Pernod?
   — Si, si, с'est du Pernod, — сказал официант.
   — Давайте изменим план, — сказал Порт. Он тупо разглядывал свой бокал. Все молчали, пока официант не ушел. Сопрано взялось за новую партию.
   — В один присест! — вскричал Таннер. Грохот трамвая и его трезвон, прорезавший террасу, на какое-то мгновение заглушили музыку. В солнечном свете, бившем из-под тента, они успели заметить пронесшийся мимо открытый вагон, битком набитый людьми в лохмотьях.
   
Порт сказал:
   — Вчера мне приснился странный сон. Я все пытался вспомнить его и в эту самую минуту вспомнил.
   — Нет! — взмолилась Кит. — Сны такая скучища! Ну пожалуйста!
   — Ты не хочешь услышать мой сон? — Он расхохотался. — Но я все равно его тебе расскажу. — Последнее было сказано с известной жестокостью, которая на первый взгляд могла показаться наигранной, однако, взглянув на него, Кит поняла, что на самом деле он сдерживает захлестывавшую его ярость. Она уже готова была отпустить что-нибудь язвительное, но прикусила язык.
   — Это не займет много времени, — улыбнулся он. — Я знаю, вы делаете мне одолжение, выслушивая мой сон, но иначе мне не вспомнить его до конца. Был день, я ехал на поезде, который все увеличивал и увеличивал скорость. И я подумал про себя: «Сейчас мы врежемся в гигантскую кровать с горою белья».
   — Загляни в «Цыганский сонник» мадам Ля Иф, — насмешливо сказал Таннер.
   — Заткнись. И мне пришло в голову, что если я захочу, то смогу пережить все заново: начать сначала и дойти ровно до настоящей минуты, прожив точь-в-точь ту же самую жизнь, вплоть до мельчайших деталей.
   
Кит печально закрыла глаза.
   — В чем дело? — осведомился он.
   — Думаю, с твоей стороны в высшей степени бездумно и эгоистично настаивать на том, что, как тебе прекрасно известно, нагоняет на нас только тоску.
   — Зато мне это доставляет массу удовольствия, — он расплылся в лучезарной улыбке. — К тому же готов поклясться, что Таннеру не терпится дослушать мой сон до конца. Не так ли?


Таннер улыбнулся:
   — Сны — мой конек. Я знаю свою Ля Иф наизусть. Кит открыла один глаз и посмотрела на него. Принесли вино.
   — И я сказал себе: «Нет! Нет!» От одной мысли обо всех этих жутких страхах и боли, которые придется пережить заново, во всех деталях, меня бросило в дрожь. А потом я случайно взглянул в окно, увидел деревья и вдруг неожиданно для самого себя сказал: «Да!» Потому что знал, что снова захотел бы пройти через все эти ужасы только ради того, чтобы вдохнуть запах весны так, как вдыхал его ребенком. Но тут я сообразил, что слишком поздно, потому что, пока я думал «Нет!», я потянулся и выбил все свои передние зубы, точно они были из гипса. Поезд остановился. Я стоял, держа свои зубы в руке, и вдруг начал рыдать: знаете, такими жуткими рыданиями, какие бывают во сне, когда все тело сотрясается как от землетрясения.
   Кит неуклюже поднялась из-за стола и направилась в сторону дамского туалета. Она плакала.
   — Пусть идет, — сказал Порт Таннеру, чье лицо выразило озабоченность. — Она измучилась. Жара действует на нее угнетающе.



3

   Он сидел на кровати в одних шортах и читал. Дверь между их комнатами была открыта, окна — тоже. Над городом и портом шарил своим лучом маяк, выписывая широкие, медленные круги; беспорядочное уличное движение без продыху прорезал требовательный автомобильный гудок.
   — Кажется, здесь рядом кинотеатр? — окликнула его Кит.
   — Вроде бы, — сказал он, не отрываясь от чтения.
   — Хотелось бы знать, что там идет.
   — Что? — Он отложил книгу. — Неужели тебя это интересует?
   — Да нет, — в ее голосе прозвучало сомнение. — Просто любопытно.
   — Фильм на арабском языке, называется «Невеста напрокат». Если верить афише.
   — Невероятно.
   — И тем не менее.
   Она вошла к нему, задумчиво куря сигарету, и минуту-другую покружила по комнате. Он поднял голову:
   — Что с тобой?
   — Ничего. Она помолчала.
   — Так, немного расстроена. Думаю, тебе не следовало рассказывать этот сон перед Таннером.
   
Он не решился спросить: «Ты поэтому плакала?» Вместо этого он сказал:
   — Перед ним? Я рассказал его ему, равно как и тебе. Что такое сон? Господи, не воспринимай все так серьезно! И почему ему не следовало его слышать? Чем вдруг провинился Таннер? Мы пять лет с ним знакомы.
   — Он такой болтун. Ты же знаешь. Я не доверяю ему. Он вечно сплетничает.
   — Но кому ему сплетничать здесь? — сказал он раздраженно.
   Кит тоже в свою очередь начинала злиться.
   — Да не здесь! — выпалила она. — Ты, кажется, забыл, что когда-нибудь мы вернемся в Нью-Йорк.
   — Знаю, знаю. В это трудно поверить, но похоже, что так и произойдет. Допустим. И что же страшного, если он припомнит все мельчайшие детали и перескажет нашим знакомым?
   — Это унизительный сон. Разве ты не понимаешь?
   — Чушь!
   Повисло молчание.
   — Унизительный для кого? Для тебя или для меня? Она не ответила. Он продолжил:
   — Что значит, что ты не доверяешь Таннеру? В каком смысле?
   — Ох, да доверяю я ему. Но я никогда не чувствовала себя с ним раскованно. Никогда не чувствовала, что он близкий друг.
   — Хорошенькая новость. И ты это говоришь сейчас, когда мы здесь вместе с ним!
   — Ладно. Он мне очень нравится. Не пойми меня превратно.
   — Но ты же что-то имела в виду?
   — Разумеется, я что-то имела в виду. Но это неважно.
   Она вернулась к себе в комнату. На какое-то мгновение он замер, разглядывая потолок с озадаченным видом. Он опять взялся за чтение, но прервался:
   — Ты уверена, что не хочешь посмотреть «Невесту напрокат»?
   — Уверена.
   
Он захлопнул книгу:
   — А я так пойду прогуляюсь на полчасика.
   Он встал, надел спортивную рубашку и легкие полосатые брюки и причесался. Она сидела у открытого окна в своей комнате, полируя ногти. Он склонился над ней и поцеловал сзади в шею — там, где шелковые светлые волосы завивались вверх волнистыми прядями.
   — Потрясающие духи. Местное приобретение? — Он шумно потянул носом от восхищения. Затем изменившимся голосом произнес: — Так что же все-таки ты хотела сказать насчет Таннера?
   — Господи, Порт! Ради всего святого, перестань говорить об этом!
   — Хорошо, детка, — послушно сказал он, целуя ее в плечо. И издевательски-невинным тоном добавил: — И даже думать об этом я не могу?
   Кит молчала, пока он не поравнялся с дверью. Тогда она подняла голову, и в голосе ее прозвучала уязвленная гордость:
   — В конце концов, это твоя забота, а не моя.
   — До скорого, — сказал он.



4


   Он шел, бездумно выбирая улицы потемнее, радуясь своему одиночеству и ночному ветру, приятно овевавшему лицо. На улицах было не протолкнуться. Люди налетали на него, проходя мимо, глазели из дверей и окон, открыто обменивались замечаниями на его счет — сочувственными или нет, он не мог определить по их лицам, — а иногда останавливались, чтобы проводить его взглядом.
   
«Насколько они дружелюбны? У них не лица, а маски. Все они выглядят тысячелетними старцами. Жалкие крохи их энергии целиком уходят на слепое, стадное желание жить, потому что в отдельности никому из них не хватает пищи для поддержания своих личных сил. А что они думают обо мне? Скорее всего — ничего. Поможет ли мне хотя бы один из них, если со мной что-нибудь случится? Или я так и буду лежать на улице, пока меня не обнаружит полиция? Что может заставить их оказать мне помощь? У них больше нет религии. Кто они: мусульмане или христиане? Они не знают. Зато они знают деньги, и когда те заводятся у них, единственное, чего они хотят, — это есть. Да, но что же в этом плохого? Откуда у меня к ним такое предубеждение? Из-за чувства вины, что я здоров и нормально питаюсь, в отличие от них? Но ведь страдание одинаково поделено между всеми людьми, каждому предстоит вынести равную долю…» В глубине души он чувствовал, что в этой последней мысли таится ложь, но сейчас это была ложь во спасение: не всегда легко выдерживать голодные взгляды. Рассуждая подобным образом, он мог продолжать идти по улицам. И он продолжал — так, как будто либо он, либо они не существовали. Оба предположения были одинаково вероятны.

Горничная-испанка в отеле сказала ему сегодня утром: «La vida es репа»[1] . — «Конечно», — ответил он, ощущая фальшь собственных слов и спрашивая себя, согласится ли искренне хоть один американец с определением жизни, приравнивающим ее к страданию. В тот момент он ей поддакнул, потому что она была старой, сморщенной и явно из простонародья. На протяжении многих лет им владел предрассудок, что реальность и истинное понимание вещей следует искать в обществе тех, кто принадлежит к рабочему классу. И даже теперь, убедившись на опыте, что образ их мыслей и речей столь же ограничен и несамостоятелен, а значит, столь же далек от какого бы то ни было подлинного выражения истины, как мысли и речи выходца из любого другого класса, он нередко ловил себя на том, что по-прежнему с абсурдным упованием ждет, что жемчужины мудрости все еще могут воссиять из их ртов.

По мере того как он шел, нервозность его росла; внезапно он осознал это, заметив, что его правый указательный палец непрерывно чертит в воздухе стремительные восьмерки. Он сделал глубокий вдох и постарался взять себя в руки.
   
У него немного поднялось настроение, когда он вышел на относительно ярко освещенную площадь. Стулья и столики кафе по четырем ее сторонам располагались не только на тротуарах, но и на проезжей части, так что автомобиль не мог бы проехать по улице, не перевернув их. В центре площади был разбит маленький парк, который украшали четыре платана, подстриженные так, чтобы походить на раскрытые парашюты. Под деревьями, наползая друг на друга и заливаясь бешеным лаем, вертелись волчком по меньшей мере с десяток собак самой разной величины. Он медленно двинулся через площадь, стараясь их избегать. Осторожно проходя под деревьями, он вдруг ощутил, что с каждым шагом раздавливает что-то у себя под ногами.

Земля была усеяна большими насекомыми; их твердые панцири крошились с легким хлопком, который он отчетливо различал даже сквозь неугомонный лай собак. Он знал, что в обычных обстоятельствах испытал бы приступ отвращения, встретившись с подобным явлением, однако этой ночью, наоборот, его охватило безотчетное чувство ребяческого триумфа. «Я не в духе, и что с того?» Несколько сидевших за разными столиками ночных посетителей по большей части хранили молчание, а когда заговаривали, до него долетали все три языка, на которых говорил город: арабский, испанский и французский.
   
Постепенно улица стала спускаться вниз; это удивило его, поскольку ему казалось, что весь город построен на склоне, выходящем к порту, и он сознательно выбрал путь, уводивший от побережья, а не ведущий к нему. Запахи в воздухе резко усилились. Они были разными, но все говорили о тех или иных нечистотах. Как бы там ни было, близость запретных стихий подействовала на него ободряюще. Он предался извращенному удовольствию, которое обрел в том, чтобы продолжать механически ставить одну ногу, потом другую, несмотря на усталость. «В какой-то момент мои ноги сами повернут обратно», — подумал он, не желая принимать за них решение. Побуждение вернуться назад откладывалось с минуты на минуту. В конце концов он перестал удивляться: смутное видение начало преследовать его мысли.

То была Кит, сидящая у скрытого окна; она полировала ногти и смотрела сверху на город. Он никак не мог стряхнуть наваждение и все чаще ловил себя на том, что неотступно возвращается к этой воображаемой сцене, непроизвольно ощутив себя в какой-то момент ее протагонистом, а Кит — зрителем. Действительность его существования зиждилась сейчас на том допущении, что она не двинулась с места, что она по-прежнему там сидит. Все происходило так, как если бы она все еще могла видеть его из окна — маленькую, удаляющуюся фигурку, какой он и был на самом деле, ритмично шагающую то вверх по холму, то вниз, то исчезающую в тени, то выныривающую на свет, — так, как если бы она одна знала, когда он повернет назад.
   

Фонари встречались теперь все реже, мощеные улицы кончились. Однако среди трущоб изредка еще попадались играющие с мусором и громко визжащие дети. Вдруг камешек угодил ему в спину. Он резко обернулся, но было слишком темно, чтобы разглядеть, откуда тот взялся. Две-три секунды спустя еще один камень, пущенный откуда-то спереди, попал ему в колено. В тусклом свете он увидел группу ребятишек, бросившихся перед ним врассыпную. Еще несколько камней, пущенных с разных сторон, пролетели мимо него, не задев. Пройдя немного вперед, поближе к фонарю, он остановился, надеясь увидеть две воюющие группировки, но все они ринулись в темноту, и ему ничего не оставалось, как вновь пуститься в путь все тем же механическим и ритмичным шагом. Сухой теплый ветер дул ему прямо в лицо из лежавшей впереди темноты. Он потянул носом и, различив в воздухе запахи тайны, опять пришел в возбуждение.
   

Несмотря на то что улица все меньше напоминала город, ему не хотелось сдаваться; по обеим ее сторонам продолжали ютиться лачуги. В какой-то момент фонари исчезли совсем; теперь жилища жались друг к другу, полностью погруженные во мрак. Ветер, дувший с юга, со стороны невидимых ему, лишенных растительности гор, расположенных впереди, пересекал бескрайнюю плоскую себху и двигался дальше, в направлении городских окраин, взметая на своем пути завесы пыли, поднимавшейся на гребень холма и терявшейся далеко над портом. Он остановился. Последнее предместье вытянулось в струну улицы. За примостившейся на краю лачугой мусор и щебенка дороги резко обрывались вниз сразу в трех направлениях.

Там, внизу, смутно проступали неглубокие, искривленные, напоминающие ущелье напластования. Порт обратил свой взор к небу: толченая дорожка Млечного Пути походила на гигантскую расселину, пропускавшую мутный белесый свет. Издалека донесся шум мотоцикла. Когда же наконец растаял и он, все стихло, и лишь петушиный крик нарушал время от времени тишину, как самая верхняя партия периодически повторяющейся мелодии, остальные ноты которой не достигали слуха.


Порт начал спускаться с насыпи, скользя в рыбьих останках и тучах пыли. Он нащупал справа от себя каменный выступ, показавшийся ему чистым, и сел на него. Стояло невыносимое зловоние. Он зажег спичку и увидел почву, покрытую куриными перьями и гниющими дынными корками. Поднявшись, он сначала услышал чьи-то шаги над собой, в конце улицы, а потом увидел на вершине вала человеческую фигуру.

Она не проронила ни слова, и тем не менее Порт был уверен, что она видела его, следила за ним и знала, что он сидел здесь внизу. Она зажгла сигарету, и на мгновение перед ним предстал араб в феске. Брошенная спичка прочертила в воздухе затухающую параболу, лицо исчезло, и осталась одна лишь красная точечка сигареты. Несколько раз прокричал петух. Наконец человек крикнул:
   — Qu'est-ce ti cherches l;?[2]
   —  Вот где начинаются неприятности, — подумал Порт. Но не двинулся с места.
   
Немного выждав, араб, подошел к самому краю насыпи. Пустая консервная банка с грохотом скатилась к выступу, где сидел Порт.
   — Не! M'sieu! Qu'est-ce ti vo?[3]
   Он решил ответить. Его французский был вполне сносным.
   — Кто? Я? Ничего.
   
Араб спрыгнул с вала и встал перед ним. С характерным нетерпением и чуть ли не возмущенными жестами, он продолжал допытываться: Что вы здесь делаете совсем один? Откуда вы? Что вам здесь надо? Ищете что-нибудь? На что Порт устало ответил: Ничего. Оттуда. Ничего. Нет.
   
Араб помолчал, раздумывая, какое направление придать диалогу. Он сделал несколько быстрых яростных затяжек, заставивших ярко вспыхнуть кончик сигареты, выбросил окурок и только после этого выпустил дым.
   — Не хотите прогуляться?
   — Что? Прогуляться? Куда?
   — Туда, — он махнул рукой в сторону гор.
   — А что там?
   — Ничего.
   Между ними опять повисло молчание.
   — Не хотите пропустить по стаканчику? Я угощаю, — сказал араб. И без всякого перехода спросил: — Как вас зовут?
   — Жан, — сказал Порт.
   
Араб дважды потворил имя, точно взвешивал его достоинства.
   — А меня, — ударяя себя в грудь, — Смаил. Так как насчет стаканчика?
   — Нет.
   — Почему?
   — Не хочется.
   — Не хочется. А чего хочется?
   — Ничего.
   
И разговор начался по новой. С той лишь разницей, что теперь тон араба был по-настоящему грубым: «Qu'est-ce ti fi l;? Qu'est-ce ti cherches?»[4] Порт встал и начал карабкаться вверх по насыпи, но это у него получалось с трудом. Всякий раз он соскальзывал обратно. Араб мигом подскочил и схватил его за руку:
   — Куда вы, Жан?
   
Не отвечая, Порт с огромным усилием взобрался наверх.
   — Au revoir, — крикнул он, быстро направляясь к середине улицы. Позади себя он слышал шум отчаянного карабканья; через минуту человек уже семенил рядом с ним.
   — Вы меня не подождали, — сказал он обиженным тоном.
   — Не подождал. Зато я попрощался.
   — Я пойду с вами.
   
Порт не ответил. Они долго шли молча. Когда они поравнялись с первым уличным фонарем, араб полез в карман и вытащил оттуда потрепанный бумажник. Порт мельком взглянул на него и продолжил путь.
   — Посмотрите! — закричал араб, размахивая бумажником у него перед лицом.

Порт не повернул головы.
   — Что это? — резко спросил он.
   — Я служил в Пятом стрелковом батальоне. Вот бумага! Взгляните!
   
Порт ускорил шаг. Вскоре на улице стали попадаться люди. Никто на них не глазел. Можно было подумать, что присутствие рядом с ним араба сделало его невидимым. Но теперь он уже не был уверен в правильности дороги. А этого никогда нельзя показывать. Он продолжал идти прямо, как если бы его не терзали сомнения. «Через вершину холма и вниз, — сказал он себе, — главное, не пропустить вершину холма».
   
Все вокруг выглядело незнакомым: дома, улицы, кафе, даже расположение города относительно холма. Вместо гребня, с которого следовало начать спуск, он неожиданно обнаружил, что все улицы здесь, в какую сторону ни поверни, ощутимым образом ведут наверх; для того чтобы спуститься, ему придется возвращаться назад. Араб надуто шагал вместе с ним, то нога в ногу, то проскальзывая вперед, когда пространство сужалось, не оставляя возможности идти бок о бок. Никаких попыток завязать беседу он больше не предпринимал; Порт с облегчением заметил, что тот запыхался.
   
«Я могу идти так всю ночь, если понадобится, — подумал он, — но как, черт подери, я доберусь до гостиницы?»
   
Неожиданно они очутились на улице, которая представляла собой не более чем узкий проход. Над их головами смыкались стены, оставляя между собой зазор в каких-нибудь несколько дюймов. Порт остановился в нерешительности: у него не лежала душа идти дальше по этой улице, к тому же она явно не вела к гостинице. Воспользовавшись короткой заминкой, араб сказал:
   — Вы не знаете эту улицу? Она называется Rue de la Mer Rouge[5]. Вам она знакома? Идем. Там дальше есть caf;s arabes[6]. Надо только немного пройти вверх. Идем.
 
   Порт раздумывал. Он хотел любой ценой сохранить видимость того, что город ему знаком.
   — Je ne sais pas si je veux y aller ce soir[7], — сказал он вслух.
   Араб возбужденно потянул его за рукав.
   — Si, si, — воскликнул он. — Viens![8] Я угощаю.
   — Я не пью. Уже поздно.
   
Где-то поблизости заорали друг на друга коты. Араб пришикнул на них, топнув ногой; они разбежались в разные стороны.
   — Тогда выпьем чаю, — не отступал он. Порт вздохнул и согласился:
   — Bien.
   
Попасть в кафе было непросто. Они миновали дверь с низким сводом, спустились в тускло освещенный коридор, а оттуда вышли в небольшой сад. Воздух был напоен ароматом лилий, к которому примешивался резкий запах отбросов. Они пересекли погруженный в темноту сад, после чего совершили восхождение по каменной лестнице. Сверху неслось барабанное стаккато: отбиваемый руками вялый ритмический рисунок над морем голосов.
   — Сядем внутри или снаружи? — спросил араб.
   — Снаружи, — сказал Порт.
   
Когда они достигли последней ступеньки, он потянул ноздрями возбуждающий запах гашиша и невольно поправил волосы. Араб заметил даже этот незначительный жест.
   — Вы же знаете, тут нет женщин.
   — Да, знаю.
   
Через дверной проем он успел краешком глаза увидеть длинный ряд крохотных, залитых ярким светом комнаток; везде на тростниковых циновках, покрывавших пол, сидели мужчины. Все они были или в белых тюрбанах или в красных фесках — деталь, придававшая зрелищу настолько сильное впечатление однородности, что, проходя мимо двери, Порт не удержался от восклицания. Когда они оказались на террасе под звездным небом (кто-то невидимый в темноте лениво пощипывал струны арабской лютни), он сказал своему спутнику:
   — Не знал, что в городе сохранилось нечто подобное. Араб не понял.
   — Нечто подобное? — отозвался он. — Как это?
   — Тут одни арабы. Я думал, все кафе здесь как уличные, где все вперемешку: евреи, французы, испанцы, арабы. Я думал, война все изменила.
   
Араб рассмеялся:
   — Война принесла горе. Много людей умерло. Есть было нечего. Вот и все. Как это могло изменить кафе? О нет, друг мой. Они остались такими же.
   Немного погодя он добавил:
   — Так вы не были здесь с самой войны! Но вы были здесь до войны?
   — Да, — сказал Порт. Это была правда; как-то раз он провел в городе один день, когда его пароход заходил в гавань.
   
Подали чай; они пили и беседовали. Постепенно образ сидящей у окна Кит стал возникать опять. В первый момент, осознав это, он почувствовал острый укол вины; затем воображение взяло верх, и он увидел ее лицо со сжатыми от гнева губами и то, как она, раздеваясь, расшвыривает по комнате свое шелковое белье.

Сейчас она уже наверняка перестала его ждать и легла в постель. Он пожал плечами и погрузился в задумчивость, ополаскивая остатками чая дно стакана и наблюдая за круговыми движениями, которые снова и снова совершала его рука.
   — Вам грустно, — сказал Смаил.
   — Нет, отчего же, — он поднял глаза, тоскливо улыбнулся и вновь вернулся к созерцанию стакана.
   — Жизнь коротка. Il faut rigoler[9].
   
Порт не выдержал; настроение не располагало его сейчас к застольному философствованию.
   — Да, я знаю, — отрезал он и вздохнул.
   Смаил сжал ему руку. В глазах у него появился блеск.
   — Когда мы уйдем отсюда, я отведу вас к своему другу.
   — Я не хочу видеть его, — сказал Порт. — Но спасибо за приглашение.
   — Да вы и вправду грустите, — рассмеялся Смаил. — Это девушка. Красивая как луна.
   
У Порта замерло сердце.
   — Девушка, — машинально повторил он, не отрывая глаз от стакана. Внутренняя дрожь, которую он ощутил, смутила его. Он посмотрел на Смаила.
   — Девушка? — сказал он. — Вы хотите сказать — шлюха.
   Смаила его слова задели.
   — Шлюха? О, друг мой, вы не знаете меня. Я не повел бы вас к шлюхе. C'est de la saloperie, ;a![10] Она мне друг, очень изящная, очень красивая. Когда вы познакомитесь с ней, сами увидите.
   
Музыкант перестал играть на лютне. Из кафе зазывали участников игры в лото:«Ouahad aou tletine!Arbaine!»[11] Порт спросил:
   — Сколько ей лет? Смаил заколебался:
   — Около шестнадцати. Шестнадцать-семнадцать.
   — Или двадцать — двадцать пять, — насмешливо предположил Порт.
   
Смаил вновь почувствовал себя оскорбленным.
   — Что значит «двадцать пять»? Говорю же: ей шестнадцать-семнадцать. Вы не верите мне? Послушайте. Вы познакомитесь с ней. Если она вам не понравится, вы просто заплатите ей за чай и мы уйдем. Вас это устраивает?
   — А если она мне понравится?
   — Ну, тогда она в вашем распоряжении.
   — Но я заплачу ей?
   — Естественно. Порт расхохотался:
   — И вы еще утверждаете, что она не шлюха. Смаил наклонился к нему через стол и с выражением величайшего терпения произнес:
   — Послушайте, Жан. Она танцовщица. Просто она из пустыни и здесь всего лишь несколько недель. Как она может быть шлюхой, если она не зарегистрирована и не живет в веселом квартале? А? Как? Вы заплатите ей, потому что отнимете у нее время. Она танцует в веселом квартале, но у нее нет там ни комнаты, ни постели. Она не шлюха. Так идем или нет?

   Порт закурил; затем, заметив выжидательный взгляд Марнии, протянул ей пачку. Она взяла сигарету и грубыми щипцами элегантно поднесла пылающий уголь к ее кончику. Тот мгновенно загорелся, после чего она передала сигарету Порту, взяв в обмен его. Он улыбнулся ей. Она едва заметно поклонилась.
   — Так проходит много месяцев, а у них все еще не хватает денег, чтобы отправиться в Сахару. Они сохранили свои серебряные слитки, потому что все трое влюблены в Таргуи. И им всегда грустно.

Однажды они говорят: «Мы так и закончим свои дни — всегда грустные, не выпив чая в Сахаре, — так что нам все равно надо ехать, пусть и без денег». И они складывают свои деньги, добавляют к ним серебряные слитки и покупают заварочный чайник, поднос и три стакана и билеты на автобус до Эль-Голеа. И там у них остается совсем мало денег, и они отдают их баххамару, который ведет свой караван на юг Сахары.

И они идут вместе с караваном. Однажды вечером, на закате, дойдя до великих барханов, они думают: «Теперь мы в Сахаре; приготовим чай». Выходит луна; все мужчины, кроме часового, спят. А часовой сидит с верблюдами и играет на флейте. — Смаил пошевелил пальцами перед своими губами. — И вот, Утка, Мимуна и Айха тихо уходят, неся поднос, чайник и стаканы.

Он хотят найти самый высокий бархан, чтобы оттуда можно было увидеть всю Сахару. Тогда они приготовят чай. Они идут долго-долго. Утка говорит: «Я вижу высокий бархан». И они идут к нему, и взбираются на вершину. Там Мимуна говорит: «Я вижу другой бархан. Он гораздо выше, оттуда будет видно все как на ладони до самого Ин-Салаха». И они идут к нему, и он действительно гораздо выше. Но когда они забираются наверх, Айха говорит: «Смотрите! Вон самый высокий бархан. Оттуда мы сможем увидеть Таманрассет, где живет Таргуи». Уже взошло солнце, а они все еще продолжали идти.

В полдень им стало очень жарко. Но они дошли до бархана и стали подниматься на него. Они взбирались и взбирались, и когда забрались на самый верх, то очень устали и сказали: «Немного отдохнем, а потом приготовим чай». Но сначала они расставили поднос, чайник и стаканы.

Потом они легли и уснули. А потом, — Смаил сделал паузу и посмотрел на Порта, — много дней спустя мимо проходил другой караван, и один человек заметил что-то на вершине самого высокого бархана. И когда они подошли посмотреть, то нашли Утку, Мимуну и Айху; девушки лежали там в тех же позах, в каких легли спать. И все три стакана, — он поднял свой маленький чайный стакан, — до краев были полны песка. Вот так они выпили чай в Сахаре.
   
Наступило долгое молчание. Это был явно конец истории. Порт посмотрел на Марнию; она по-прежнему кивала головой, не сводя с него глаз. Он решил отважиться на замечание.

   — Это очень грустная история, — сказал он. Она тут же переспросила у Смаила.
   — Gallik merhmoun bzef[20], — перевел Смаил.
   Она медленно прикрыла глаза, не прекращая кивать.
   — Ei оиа![21] — сказала она, открыв их снова. Порт быстро повернулся к Смаилу:
   — Послушайте, уже очень поздно. Я хочу договориться о цене. Сколько я должен ей заплатить?
   Смаил выглядел возмущенным.
   — Нельзя вести себя так, будто вы имеете дело со шлюхой! Ci pas une putain, je t'ai dit![22]
   —  Но если я останусь с ней, то я ей заплачу?
   — Естественно.
   — Тогда я хочу договориться о цене сейчас.
   — Друг мой, я не могу сделать этого для вас. Порт пожал плечами и встал:
   — Я ухожу. Уже поздно.
   
Марния быстро переводила взгляд с одного мужчины на другого. Затем, очень ласковым голосом, она сказала несколько слов Смаилу. Тот нахмурился, однако покинул шатер.
   
Они легли на кушетку. Она была очень красивой, очень послушной, очень сообразительной, и тем не менее он ей не доверял. Она не согласилась раздеться полностью, но в деликатных жестах ее отказа он уловил предельную уступчивость, добиться которой требовалось лишь время. Будь у них время, она доверилась бы ему; этой же ночью он мог получить только то, что с самого начала воспринималось как должное.

Он поразмыслил над этим, пока лежал, глядя в ее невозмутимое лицо, вспомнил, что через день-два отправляется на юг, мысленно призвал удачу и сказал себе: «Лучше что-то, чем ничего». Марния перегнулась и пальцами затушила свечу. На какое-то мгновение воцарилась полная тишина, полный мрак. Потом он почувствовал ее пальцы у себя на шее и прикосновение губ ко лбу.
   
И почти сразу же вдалеке завыла собака. Сначала он не услышал воя, а когда услышал, тот встревожил его. То была неподходящая музыка для такого момента. Вскоре он поймал себя на том, что воображает, будто Кит молча наблюдает за ним. Фантазия подействовала: скорбный вой перестал его отвлекать.
   
Не более чем через четверть часа он приподнялся и, заглянув за завесу, всмотрелся в колыханье шатра: было еще темно. Вдруг ему захотелось уйти. Он сел и стал собирать одежду. Две руки незаметно подкрались опять и обвились вокруг его шеи.

Он решительно отстранил их, подарив на прощанье пару игривых шлепков. Затем появилась только одна рука; вторая скользнула к нему под пиджак, и он почувствовал, как его грудь отзывается на ее поглаживанья. Какое-то едва уловимое ложное движение заставило его дернуться и схватить ее кисть. Ее пальцы уже сжимали бумажник. Он выхватил его и толкнул ее обратно на кушетку.
   — А-а! — завопила она, очень громко.
   
Он вскочил и с шумом бросился пробираться сквозь отделявшую его от выхода груду вещей. На этот раз она крикнула отрывисто. В соседнем шатре послышались голоса. Порт выбежал наружу, все еще держа бумажник в руке, резко повернул влево и помчался к стене. Он дважды упал, один раз споткнувшись о камень, другой — потому что земля под ним неожиданно ушла вниз.

Поднявшись после второго падения, он увидел мужчину, который приближался с одной из сторон, чтобы отрезать его от лестницы. Мужчина хромал, но очень быстро приближался. Ему удалось успеть первым. На протяжении всего пути вверх ему казалось, что кто-то у него за спиной вот-вот схватит его за ноги. Его легкие были сплошным кульком боли, готовым лопнуть в одну секунду. Перекошенный рот зиял, зубы стучали, и с каждым вдохом между ними со свистом врывался воздух.

Наверху он обернулся, схватил большой валун, который никак не мог оторвать от земли, наконец каким-то чудом поднял и обрушил вниз. После чего сделал глубокий вдох и побежал вдоль парапета. Заметно светлело; безукоризненно серая ясность разливалась по небу, поднимаясь из-за лежавших на востоке низких холмов. Ему не убежать далеко.

Кровь пульсировала у него в голове и в шее. Ему никогда не добраться до города. Со стороны дороги, уводившей из долины, высилась стена, которую ему никогда не преодолеть. Но вот впереди, шагах в двухстах, в ней показался небольшой пролом, а состоявший из слипшейся грязи и камней скат служил отличной приступкой. Очутившись по ту сторону, он повернул в направлении, откуда только что приковылял, и, задыхаясь, стал поспешно карабкаться вверх по склону холма, усеянного плоскими каменными плитами. То были мусульманские надгробья.

Наконец он присел, уронив голову на руки и отдавая себе отчет сразу в нескольких вещах: боль в голове и груди, где-то по дороге выроненный бумажник, громкий стук сердца, который, однако, не помешал ему минуту спустя расслышать внизу на дороге возбужденные голоса преследователей. Он поднялся и, пошатываясь, пошел вверх, перешагивая через могилы. Наконец он достиг точки, откуда холм обрывался в противоположную сторону. Здесь он почувствовал себя в большей безопасности.

Но с каждой минутой приближался рассвет; его одинокую, бредущую по холму фигуру будет легче теперь заметить издали. Он вновь пустился бегом, на этот раз вниз по склону, все время в одном и том же направлении, пошатываясь и не поднимая головы из страха упасть; так продолжалось довольно долго; наконец кладбище осталось позади.

Он добрался до возвышенности, покрытой кустами и кактусами; отсюда открывалась вся местность. Он забрался в кусты. Было необычайно тихо. Небо побелело. Время от времени он высовывался из своего укрытия и осматривал окрестности. Так что когда взошло солнце, он увидел, выглянув между двумя олеандрами, как его алые лучи отражаются на искрящейся солью себхе, на многие мили раскинувшейся между ним и горами.




6
   

Кит проснулась в поту, залитая жарким утренним солнцем. Она выбралась из кровати, задернула шторы и рухнула обратно в постель. Там, где она лежала, простыни были мокрыми. От одной мысли о завтраке ее замутило. Бывали дни, когда стоило ей только очнуться от сна, как в тот же миг она ощущала, что над ее головой, подобно низкому дождевому облаку, навис рок. То были трудные дни, причем не столько из-за предчувствия грозящей беды, которое неотступно преследовало ее тогда, сколько потому, что привычно гладкое функционирование ее системы знамений оказывалось полностью разлаженным.

Если в обычные дни, собираясь в магазин, она вывихивала лодыжку или обдирала кожу о мебель, из этого легко было заключить, что либо поход за покупками обернется по той или иной причине неудачей, либо для нее вообще будет безопаснее отложить эту затею до лучших времен. В такие дни она по крайней мере могла отличить доброе знамение от дурного. Но другие дни таили в себе коварный подвох, ибо роковое предчувствие становилось настолько сильным, что превращалось в самостоятельное враждебное сознание, предвидевшее ее попытки не поддаваться искушению недобрых знамений и тем самым с готовностью принимавшееся расставлять ловушки.

Соответственно, то, что на первый взгляд выглядело благоприятным знаком, с легкостью могло обернуться не чем иным, как своеобразной приманкой, завлекающей ее в западню. И вывих лодыжки тогда вполне мог оказаться тем, чем следовало в таких случаях пренебречь, поскольку ниспослан он ей был для того, чтобы она отказалась от намерения выходить из дома и, следовательно, находилась бы в нем как раз в тот момент, когда взорвется котельная, загорится здание или кто-то, кого она в особенности не стремилась видеть, зайдет ее навестить.

В ее личной жизни, в отношениях с друзьями подобного рода соображения «за» и «против» достигали чудовищных размеров. Она могла просидеть все утро, пытаясь вспомнить подробности какой-нибудь короткой сцены или беседы, дабы иметь возможность перебрать в уме все мыслимые толкования каждого жеста или предложения, каждого выражения лица или интонации, не упустив при этом и толкования противоположного характера.

Огромная часть ее жизни была посвящена категоризации знамений. Поэтому неудивительно, что, когда эта функция оказывалась невыполнимой по причине раздиравших ее сомнений, способность Кит проходить через тяготы ежедневного существования сводилась к минимуму. Ее словно бы разбивал какой-то странный паралич. Она всецело замыкалась в себе и ни на что не реагировала; у нее был загнанный вид. В эти роковые дни хорошо знавшие ее друзья говаривали: «Ну, это денек Кит».

Если в такие дни она была послушной и производила впечатление как нельзя более рассудительной особы, то лишь потому, что механически имитировала то, что считала рациональным поведением. Одна из причин, почему она так не любила, когда пересказывали чужие сны, состояла в том, что такие рассказы незамедлительно напоминали ей о раздоре, который бушевал внутри нее самой: битве между разумом и атавизмом.

В интеллектуальных спорах она всегда отстаивала научный метод; в то же время когда дело касалось снов, она неизбежно рассматривала их как знамения.

 Ситуация осложнялось тем, что существовали еще и другие дни, когда возмездие свыше казалось наиотдаленнейшей из возможностей. Обстоятельства к ней благоволили; всякий знак был добрым; неземной аурой доброты лучился каждый человек, каждый предмет.

В такие дни, если она позволяла себе поступать в соответствии со своими чувствами, она могла быть вполне счастлива. Но с недавних пор она стала приходить к убеждению, что подобные дни, и без того редкие, даровались ей просто-напросто с целью застигнуть ее врасплох, лишив тем самым возможности поступать в соответствии со своими знамениями.

Естественная эйфория сменилась нервозной, несколько истеричной капризностью. Во время беседы она постоянно спохватывалась, пытаясь сделать вид, что ее замечания — это намеренная острота, тогда как в действительности они вырывались у нее со всей желчью, на какую способен необузданный нрав.
   
Сами по себе другие люди беспокоили ее не больше, чем мраморную статую — облепившие ее мухи; но в качестве потенциальных предвестников нежелательных событий, способных оказать неблагоприятное влияние на ее жизнь, она придавала им высочайшее значение. «Моей жизнью управляют другие», — говаривала она, и это была правда.

Однако делать это она позволяла им единственно потому, что ее суеверное воображение наделило их магическим значением в отношении ее собственной судьбы, а вовсе не потому, что их личности вызывали у нее какое-то глубокое сочувствие или понимание.
   
Большую часть ночи она пролежала без сна, занятая своими мыслями. Обычно интуиция подсказывала ей, когда Порт собирался что-нибудь предпринять. Она всегда говорила себе, что ей безразлично, что он делает, но от частого повторения истина этого утверждения давно уже потеряла для нее свою убедительность.

Нелегко было смириться с тем фактом, что ей не все равно. Вопреки собственной воле, она заставила-таки себя признать, что по-прежнему принадлежит ему (хотя он и не притязал на это) и что она по-прежнему живет в мире, озаренном далеким отсветом возможного чуда: он к ней еще вернется.

В результате она почувствовала себя униженной и, как следствие, тотчас же разозлилась на себя, понимая, что все зависит от него, что она просто-напросто ждет какого-нибудь маловероятного каприза с его стороны, чего-то, что каким-нибудь непредсказуемым образом может вернуть его обратно. Она была слишком умна, чтобы самой предпринять хотя бы малейшее усилие в этом направлении; на неудачу были обречены даже самые изощренные средства, а потерпеть неудачу было бы для нее еще хуже, нежели вообще не пытаться. Оставалось всего лишь не уступать, всего лишь стоять на своем.
   
Таннер действовал ей на нервы, поскольку — хотя его присутствие и заинтересованность в ней обеспечивали классическую ситуацию, каковая, если разобраться, могла бы принести свои плоды там, где принести их уже ничто не могло, — она почему-то была не в состоянии подыгрывать ему. Он наводил на нее тоску; она невольно сравнивала его с Портом, и сравнение всегда выходило в пользу последнего. На протяжении этой бессонной ночи она снова и снова пыталась направлять свои фантазии таким образом, чтобы Таннер предстал в них вожделенным объектом. Разумеется, из этого ничего не вышло.

И тем не менее она пришла к решению установить с ним более тесные отношения, причем сделала это невзирая на то, что, еще только принимая его, прекрасно отдавала себе отчет, что ей не только предстоит малоприятная работа, но и выполнять ее — как она выполняла все, требующее сознательного усилия, — она будет ради Порта.
   
Из коридора раздался стук в дверь.
   — О, Господи, кто там? — сказала она вслух.
   — Я. — Это был голос Таннера. Как обычно, он звучал оскорбительно бодро. — Ты проснулась?
   
Она засуетилась, производя громкий шум, в котором смешались вздохи, хлопанье простыни и скрип кроватных пружин.
   — Не совсем, — простонала она наконец.
   — Сейчас лучшее время суток. Не пропусти! — крикнул он.
   
Последовало выразительное молчание, во время которого Кит вспомнила о своем решении. Вымученным голосом она сказала:
   — Минутку, Таннер.
   — Хорошо. Жду.
   
Минуту, час — он будет ждать, а потом продемонстрирует свою добродушную (и фальшивую, подумала она) улыбку, когда она его впустит. Ополоснув лицо холодной водой, она вытерлась тонким, как папиросная бумага, турецким полотенцем, подкрасила губы и раз-другой провела расческой по волосам. И вдруг заметалась по комнате в поисках подходящего халата.

Через приоткрытую в комнату Порта дверь она заметила его большой белый махровый халат, который висел на стене. Она быстро постучала, входя внутрь, и, удостоверившись, что там никого нет, схватила его. Затягивая на талии кушак перед зеркалом, она с удовлетворением отметила, что никому не придет в голову обвинить ее в кокетстве за то, что она выбрала именно это облачение. Халат доходил ей до пят, и ей пришлось дважды закатать рукава, чтобы обнажить кисти рук.

   Кит открыла дверь.
   —  Привет! — Улыбка не замедлила себя ждать.
   — Здравствуй, Таннер, — безучастно сказала она. — Входи.
   Потрепав ее мимоходом по волосам, он подошел к окну и раздвинул шторы.
   — Проводишь спиритический сеанс? Ага, вот теперь я могу тебя рассмотреть.
   
Комнату залил резкий утренний свет, и на потолке заиграло солнце, отраженное надраенными плитками пола, как если бы они были водой.
   — Как ты? — рассеянно спросила она, опять стоя перед зеркалом и поправляя взъерошенные им волосы.
   — Замечательно. — Он воззрился на ее отражение в зеркале, придавая своим глазам блеск и даже, не преминула с отвращением заметить она, напрягая определенные мускулы лица, чтобы подчеркнуть ямочки на щеках.
   
«Он насквозь фальшив, — подумала она. — Какого черта он здесь делает с нами? И все из-за Порта. Это он подбил Таннера увязаться».
   — Что это вчера вечером приключилось с Портом? — говорил Таннер. — Я не ложился, ждал его, а он так и не объявился.
   
Кит бросила на него быстрый взгляд.
   — Не ложился? — с недоверием повторила она.
   — Мы вроде как договорились встретиться в нашем кафе, ну, ты знаешь. Пропустить чего-нибудь на сон грядущий. Ни слуху ни духу. Я лег и читал допоздна. Было уже три, но он так и не пришел. — Это была полная ложь. На самом деле Таннер сказал: «Если надумаешь прогуляться, загляни в „Экмуль“; может, я там буду». Он вышел вскоре после Порта, подцепил французскую девку и пробыл с ней у нее в отеле до пяти часов. Он вернулся на рассвете, заглянул через низкую фрамугу в их комнаты и увидел пустую кровать в одной и спящую Кит — в другой.

   — Вот как? — сказала она, отворачиваясь от зеркала. — В таком случае, он почти не спал, потому что уже ушел.
   — Ты хочешь сказать, еще не пришел, — сказал Таннер, пристально глядя ей в лицо.
   
Она не ответила.
   — Будь добр, нажми вон ту кнопку, — попросила она. — Так уж и быть, закажу этого их цикория и гипсовый круассан.
   
Решив, что прошло уже достаточно времени, Кит вошла в комнату Порта и взглянула на постель. Та была разобрана на ночь, но не смята. Сама не зная зачем, она полностью откинула простыню и, присев, взбила подушки, оставляя в них вмятины. После чего разложила сложенную пижаму и бросила ее комком у изножья кровати. В дверь постучали; она вернулась к себе в комнату и заказала завтрак. Когда слуга вышел, она закрыла дверь и села в стоящее у окна кресло, глядя прямо перед собой.

   — Знаешь, — сказал Таннер задумчиво, — я много думал об этом в последнее время. Ты в высшей степени необычная личность. Тебя трудно понять.
   Кит раздосадованно цокнула языком:
   — Ох, Таннер! Не пытайся быть интересным.
   И тут же, коря себя за проявленную нетерпимость, с улыбкой добавила:
   — Тебе это не идет.

   Обиженное выражение на его лице мгновенно преобразилось в ухмылку.
   — Нет, правда. Что-то есть в тебе колдовское.
   Кит сердито поджала губы; она бесилась не столько из-за того, что он молол, хотя и считала все это полным идиотизмом, сколько из-за того, что сама мысль о необходимости поддерживать с ним сейчас беседу казалась непереносимой.

   — Возможно, — сказала она.
   Принесли завтрак. Пока она пила свой кофе и поглощала круассан, Таннер сидел рядом. Ее глаза приняли задумчивое выражение, и у него возникло ощущение, что она начисто забыла о его присутствии. Дожевывая остатки пищи, она повернулась к нему и вежливо спросила:
   — Ничего, что я ем?

   Он засмеялся. Она выглядела испуганной.
   — Поторопись! — сказал он. — Мы должны успеть выйти до того, как начнет по-настоящему припекать. Ты же все равно собиралась покупать всякую всячину.
   — Ох! — простонала она. — Я не в настроении… Но он перебил ее:
   — Давай, давай. Пока ты одеваешься, я подожду в комнате Порта. Я даже закрою дверь.

   Она не нашлась, что ему возразить. Порт никогда ею не командовал; он всегда самоустранялся, надеясь таким образом выяснить, чего она хочет на самом деле. Тем самым он еще более затруднял ей выбор, поскольку она редко действовала исходя из собственных желаний, поступая, напротив, в соответствии со своей сложной системой уравновешивания тех знамений, которые следовало принять во внимание, теми, которыми можно было бы пренебречь.
   
Таннер уже переместился в соседнюю комнату и закрыл дверь. Мысль, что он увидит неубранную постель, принесла Кит облегчение. Одеваясь, она слышала, как Таннер насвистывает. «Зануда, зануда, зануда!» — еле слышно прошептала она. В это мгновение открылась другая дверь; на пороге, проводя левой рукой по волосам, стоял Порт.

   — Могу я войти? — спросил он. Она смотрела на него во все глаза:
   — Разумеется. Но что с тобой? Он остался там, где стоял.
   — Господи, да что случилось? — нетерпеливо воскликнула она.
   — Ничего, — хрипло сказал Порт. Он прошел на середину комнаты и показал на закрытую дверь. — Кто там?

   — Таннер, —ответила она с неподдельным простодушием, словно это было чем-то в порядке вещей. — Он ждет, пока я оденусь.
   — Что, черт возьми, здесь происходит? Кит вспыхнула и резко отвернулась.
   — Ровным счетом ничего, — быстро сказал она. — Не сходи с ума. Что здесь может происходить, как ты думаешь?

   Он и не подумал понизить тон.
   — Понятия не имею. Я спрашиваю тебя.
   Она толкнула его в грудь и подошла к двери, собираясь ее открыть, но он схватил ее за руку и развернул к себе.

 — Прекрати, пожалуйста! — прошептала она в бешенстве.
   — Хорошо, хорошо. Я сам открою, — сказал он, точно, позволив сделать это ей, он подверг бы себя слишком большой опасности.
   
Он вошел в свою комнату. Таннер, свесившись из окна, смотрел вниз. Он мигом обернулся и расплылся в улыбке.
   — Так-так, — начал было он. Порт уставился на свою кровать.
   — Это еще что такое? Тебе что, мало своей комнаты? — спросил он.
   
Но Таннер, судя по всему, не видел в своем положении ничего предосудительного или отказывался видеть.
   — Ты с боевых действий? — воскликнул он. — Ну и видок! А мы тут с Кит собираемся пойти прогуляться. Ты, небось, не прочь вздремнуть?
   
Он подтащил Порта к зеркалу.
   — Полюбуйся на себя! — потребовал он.
   При виде своего перепачканного лица и воспаленных глаз Порт сник.
   — Я хочу черного кофе, — проворчал он. — А потом спуститься вниз и побриться. — Потом он повысил голос: — А еще я хочу, чтобы вы поскорее убрались отсюда к чертовой матери на свою прогулку. — И он яростно вдавил в стену кнопку звонка.
   
Таннер по-отечески потрепал его по спине:
   — До скорого, старик. Отсыпайся.
   Порт проводил Таннера взглядом и, дождавшись, когда тот уйдет, сел на кровать. В гавань только что вошел большой пароход; его низкий гудок потонул в уличном шуме. Порт лег на спину, отдуваясь. Когда раздался стук в дверь, он его не услышал. Слуга просунул голову, произнес: «Мсье», подождал несколько секунд, тихо закрыл дверь и ушел.



7

   Он проспал весь день. Кит вернулась к обеду; она осторожно вошла, кашлянула, проверяя, не проснется ли он, и пошла есть без него. Под вечер он проснулся, чувствуя себя в значительной степени посвежевшим. Он встал, неторопливо разделся, напустил в ванну горячей воды и обстоятельно вымылся; потом побрился и стал искать свой белый купальный халат. Он обнаружил его в комнате Кит, в отличие от нее самой.

Ее стол ломился от сластей, которые она купила в дорогу. Большинство изделий было с английского черного рынка, и, если верить наклейкам, предназначались они для двора Его Величества Короля Георга VI. Он открыл упаковку с бисквитами и начал с жадностью поглощать их один за другим. За окном сгущались сумерки. Наступал час, когда светлые предметы кажутся неестественно яркими, а остальные — окутанными успокаивающей для глаз тьмой.

Городское электричество еще не включили, и единственным источником света служили огни немногих стоявших в гавани кораблей, тогда как сама она, погруженная в полумрак, словно бы повисала в промежутке между домами и небом. А справа высились горы.

Первая, выступающая из моря, показалась ему похожей на колени, согнутые под гигантской простыней. На какую-то долю секунды — его точно подбросило, настолько явственно всем телом он ощутил перемену, — он перенесся куда-то в другое место, на много лет назад. Потом он снова увидел горы.

Он побрел вниз.
   Они зареклись ходить в гостиничный бар, поскольку тот всегда пустовал. Посему, войдя в маленькое мрачноватое помещение, Порт был слегка удивлен, обнаружив за стойкой одиноко сидящего, грузного на вид юношу с бесформенным лицом, от полного несуществования которое спасала неопределенного фасона рыжеватая бородка. Когда Порт расположился на другом конце стойки, молодой человек сказал с тяжелым английским акцентом: «Otro Tio Рере» и пододвинул свой бокал бармену.

   Порт вспомнил о прохладном винном погребке в Хересе, где ему подали «Tio Рере»1842 года, и заказал то же самое. Молодой человек посмотрел на него с некоторым интересом, но ничего не сказал. Немного погодя, оглашая свое появление негодующим воплем, в дверях возникла крупная женщина с желтоватой кожей и выкрашенными хной огненно-рыжими волосами. У нее были стеклянные глаза куклы; отсутствие в них какого бы то ни было выражения подчеркивал лоснящийся вокруг них грим. Молодой человек повернулся в ее сторону:
   
— Привет, мама. Входи, присаживайся.
   Женщина ринулась к юноше, но не села. В своем возбуждении и негодовании она, видимо, не заметила Порта. Голос ее срывался на визг.
   — Эрик, мерзкая тварь! — завопила она. — Я чуть с ног не сбилась, разыскивая тебя! Как ты себя ведешь! И что это ты пьешь, а? Как ты смеешь пить после того, что сказал тебе доктор Леви? Несносный мальчишка!
   
Молодой человек опустил глаза:
   — Не кричи так, мама.
   Глянув в сторону Порта, она увидела его.
   — Что это ты пьешь, Эрик? — вновь осведомилась она чуть приглушенным, но оттого не менее требовательным голосом.
   — Это всего лишь херес, мама, и преотменный. Не надо так огорчаться.
   — И кто будет расплачиваться за твои выходки, хотела бы я знать?
   
Она водрузила себя на стул рядом с ним и принялась рыться в сумке.
   — Проклятье! Я забыла ключ, — сказала она. — И все из-за твоей безалаберности. Тебе придется впустить меня через свою комнату. Я нашла прелестную мечеть, но в ней кишат малолетки, орущие как стадо чертей. Грязные ублюдки! Я покажу ее тебе завтра. Закажи и мне хереса, если он сухой. Думаю, он пойдет мне на пользу. Я отвратно чувствую себя весь день. Уверена, что это возвращается малярия. Ты ведь знаешь, для нее самое время.
   
— Otro Tio Рере, — невозмутимо сказал юноша. Порт наблюдал за ними, зачарованный, как всегда, зрелищем человеческих существ, сведенных к состоянию автомата или карикатуры. Вне зависимости от обстоятельств и конечного результата, смехотворных либо уродливых, подобные личности восхищали его.
   
Атмосфера в обеденной зале была чопорной и недружелюбной до такой степени, которая приемлема лишь тогда, когда безупречно обслуживание; но и последнее в данном случае оставляло желать лучшего. Официанты двигались медленно с безучастным видом.

По-видимому, они с трудом понимали, чего от них хотят, даже принимая заказ от французов, не говоря уже о том, чтобы проявить хотя бы маломальскую заинтересованность в том, чтобы угодить клиенту. Англичан посадили за столик рядом с углом, где ели Порт и Кит; Таннер со своей француженкой отправились ужинать в другое место.

   — Вот они, — шепнул Порт. — Навостри уши. Но не подавай виду.
   — Он похож на молодого Вашера, — сказала Кит, наклонившись через стол. — Того, что пробирался по Франции, разрезая детей на кусочки, помнишь?
   
Несколько минут они хранили молчание, в надежде услышать что-нибудь забавное с соседнего столика, но мать и сын, похоже, исчерпали тему беседы. В конце концов Порт повернулся к Кит и сказал:
   
— Да, кстати, что это вы учинили сегодня утром?
   — Обязательно сейчас вдаваться в это?
   — Да нет, я просто спросил. Думал, тебе есть что ответить.
   — Ты все видел собственными глазами.
   — Я бы не спрашивал, если бы был в этом уверен.
   — Неужели ты не понимаешь… — начала Кит раздраженным тоном, но осеклась.

Она собиралась сказать: «Неужели ты не понимаешь, что я не хотела, чтобы Таннер узнал, что ты не вернулся в гостиницу прошлой ночью? Не понимаешь, что он был бы рад-радешенек это узнать? Не понимаешь, что он только и ждет, когда между нами будет вбит клин?» Вместо этого она сказала:— Мы обязательно должны это обсуждать? Я рассказала тебе все, как только ты вошел. Он заявился, когда я завтракала, и я отослала его в твою комнату подождать, пока я одеваюсь. Что в этом неприличного?

   — Смотря как ты представляешь себе правила приличия, детка.
   — А по-моему, все было совершенно прилично, — сказала она едко. — Между прочим, если ты заметил, я ни разу не заикнулась о том, чем ты занимался прошлой ночью.

   Порт улыбнулся и вкрадчиво сказал:
   — Еще бы ты заикалась о том, чего не знаешь.
   — И не хочу знать. — Она позволяла гневу выплеснуться вопреки себе. — Можешь думать что угодно. Мне наплевать.

   Мельком взглянув на соседний столик, она заметила, что крупная женщина с блестящими глазами следит за каждым долетающим до нее словом из их разговора с нескрываемым интересом. Увидев, что ее поведение не осталось незамеченным, дама повернулась к юноше и разразилась собственным монологом:
   
— В этом отеле не система водоснабжения, а Бог знает что; краны, как их ни закручивай, знай себе булькают и шипят. Ох уж этот мне французский идиотизм! Уму непостижимо! Они все, как один, слабоумные. Мадам Готье сама сказала мне, что у них самый низкий умственный показатель в мире. И неудивительно, ведь они полукровки! Вот и вырождаются. Все, как один, наполовину евреи или негры. Да ты только посмотри на них! — Она сделала широкий жест, включавший в себя всю комнату.

   — Ну, здесь-то, — сказал молодой человек, подняв свой бокал с водой и внимательно изучая его на свет.
   — Во Франции! — возбужденно воскликнула женщина. — Мадам Готье сама сказала мне, да и я где только не читала об этом.
   — Омерзительная вода, — проворчал он и поставил бокал на стол. — Пожалуй, я не буду ее пить.

   — Тоже мне, неженка! Оставь свои жалобы при себе! Я не хочу даже слышать об этом! Сил нет выносить твои разглагольствования о грязи и червяках. Не хочешь, не пей.Никому нет дела, выпьешь ты или нет. Но вот что действительно мерзко, так это твоя манера вытирать все подряд своими слюнями. И когда ты только повзрослеешь. Ты купил керосин для примуса или забыл его точно так же, как и «Виттель»?

   Молодой человек состроил ядовитую, издевательски-услужливую улыбочку и медленно, точно обращаясь к отсталому ребенку, проговорил:
   — Нет, я не забыл керосин точно так же, как и «Виттель». Он в багажнике. А теперь, с твоего позволения, я пойду пройдусь.

   Он поднялся, все так же отвратительно улыбаясь, и направился к выходу.
   — Что-о! Наглый молокосос! Я надеру тебе уши! — закричала она ему в спину. Он не обернулся.

   — Презабавная парочка, да? — шепнул Порт.
   — Забавнее некуда, — сказала Кит. Она все еще злилась. — Почему бы тебе не пригласить их присоединиться к нам? Нашему великому паломничеству только их и недоставало.

   Фрукты они съели в молчании.
   После ужина, расставшись с Кит, которая поднялась к себе в номер, Порт послонялся по безлюдному первому этажу гостиницы, забрел в конторку с ее невозможными, тусклыми светильниками высоко над головой; заглянул в заставленное пальмами фойе, где две древние француженки в черном, примостившись на краешке стульев, перешептывались тихими голосами; постоял пару минут на улице у главного входа, поглазев на внушительных размеров видавший виды «мерседес», припаркованный на противоположной стороне, и вернулся в конторку.

Он сел. Еле теплящийся свет сверху едва освещал рекламные туристические плакаты на стенах: F;s la Myst;rieise, Air-France, Visitez l'Espagne[23]. Из забранного решеткой окна у него над головой неслись грубые женские голоса и металлические звуки бойкой кухонной жизнедеятельности, усиленные каменными стенами и плиточным полом. Это помещение, еще больше, чем остальные, напомнило ему темницу. Электрический звонок кинотеатра перекрывал все прочие шумы, образуя постоянный нервирующий фон.

Он подошел к столам, приподнял пресс-папье и выдвинул ящики в поисках письменных принадлежностей; таковых не имелось. Потряс чернильницы; они были сухими. На кухне меж тем разгорелся яростный спор. Почесывая распухшие руки — там, где его только что покусали москиты, — он медленно вышел в фойе и направился по коридору в сторону бара. Даже здесь освещение было холодным и слабым, но строй бутылок позади стойки образовывал оптический центр, способный притянуть к себе не лишенный заинтересованности взгляд.

У него был слегка расстроен желудок — так, ерунда, всего лишь обещание боли, которая пока что давала о себе знать едва заметным физическим недомоганием в какой-то блуждающей точке. Смуглый бармен выжидающе пялился на него. В комнате больше никого не было. Порт заказал виски и сел, медленно смакуя его. Где-то спустили воду в уборной, и гостиницу наполнили урчащие звуки сливающейся и набирающейся в бачок воды.

Неприятное напряжение где-то внутри понемногу отпускало; он почувствовал себя гораздо бодрее. В баре царили духота и уныние. Он источал тоску, свойственную всему, что вырвано с корнями из почвы.

 «Сколько счастливых мгновений повидал это бар, — подумал он, — с той поры, как первому посетителю подали здесь первую рюмку?» Счастье, если оно вообще существовало, существовало где-то в других местах: в изолированных комнатах, выходящих на светлые переулки, где коты грызут рыбные головы; в затененных кафе, увешанных тростниковыми циновками, где дым гашиша мешается с горячими парами заваренного на мяте чая; в доках, на краю себхи в шатрах (перед ним промелькнул образ Марнии, ее безмятежное лицо); в лежащей за горами необъятной Сахаре, в бескрайних просторах Африканского континента.

Но не здесь, в этой тоскливой колониальной клетушке, где любое напоминание о Европе служило всего лишь еще одним жалким штрихом, еще одним наглядным доказательством полной оторванности; родина казалась отсюда бесконечно далекой.

   Он сидел, неторопливо потягивая теплое виски, когда услышал в коридоре приближающиеся шаги. Юный англичанин вошел в комнату и, не посмотрев в сторону Порта, сел за один из столиков. Он заказал ликер; Порт выждал, пока бармен вернется за стойку, и подошел к столу.

   — Pardon, monsieur, — сказал он. — Vous parlez fran;ais?
   — Oui, oui[24], — ответил молодой человек с видимым испугом.
   — Но вы говорите также и по-английски? — быстро продолжил Порт.
   — Да, — сказал он, ставя бокал на стол и таращась на своего собеседника с выражением, которое, как подозревал Порт, было насквозь театральным. Интуиция подсказала ему, что в данной ситуации надежнее всего действовать лестью.
   
— Тогда, быть может, вы могли бы дать мне один совет, — сказал он с величайшей серьезностью.
   Молодой человек натянуто улыбнулся:
   — Если насчет Африки, то почему бы и нет. За последние пять лет я исколесил ее вдоль и поперек. Очаровательная страна, доложу я вам.
   — Да, чудесная.

   — Вы с ней знакомы? — Он выглядел немного встревоженным; ему так хотелось быть единственным путешественником.
   — Частично, — успокоил его Порт. — Я бывал на севере и в западных областях. Триполи… Дакар…
   — Дакар — грязная дыра.

   — Но таковы все портовые города во всем мире. А спросить я хотел у вас насчет обмена валюты. В какой банк вы бы посоветовали обратиться? У меня доллары.

   Англичанин улыбнулся:
   — Полагаю, вы правильно сделали, что обратились ко мне за этой информацией. Вообще-то я австралиец, но по большей части мы с мамой живем на американские доллары.

   И он принялся с исчерпывающей полнотой описывать Порту французскую банковскую систему в Северной Африке. Голос его приобрел интонации какого-нибудь старомодного профессора; а манера выражаться стала до отвращения дотошной, подумал Порт. В то же время, в глазах у него появился блеск, который не только изобличал и голос и манеру, но и ухитрялся сводить на нет тот мало-мальский вес, которым могли обладать его слова.

 У Порта создалось впечатление, что молодой человек разговаривает с ним так, словно полагает, что имеет дело с маньяком, словно и тема для беседы была выбрана соответствующая — такая, о которой можно распространяться сколь угодно долго до тех пор, пока пациент не утихомирится.

   Он слушал, не перебивая; банки вскоре оказались забыты, и речь свернула к личным впечатлениям. Эта область была гораздо богаче; к ней-то молодой человек, без сомнения, и стремился с самого начала. Порт не вмешивался, позволяя себе от случая к случаю лишь вежливые восклицания, помогавшие придать монологу видимость беседы.

Он узнал, что до приезда в Момбасу молодой человек и его мать, которая занималась тем, что писала путеводители, иллюстрируя их своими же фотографиями, три года прожили в Индии, где умер старший сын; что за пять лет, проведенных в Африке, они не только побывали во всех уголках континента, но и умудрились заполучить поразительное количество болезней, от большинства из которых до сих пор периодически страдали.

Нелегко, однако, было решить, чему здесь можно верить, а чему нет, ибо повествование украшали такие, например, замечания: «В то время я занимал должность менеджера в крупной фирме по ввозу и вывозу в Дурбане», «Правительство назначило меня ответственным за трехсот зулусов», «В Лагосе я купил штабную машину и перегнал ее в Касаманс», «Мы были единственными белыми, чья нога вступала в эти земли», «Они хотели, чтобы я снимал их экспедицию, но в Кейптауне не было никого, кому бы я мог доверить управление студиями, а мы снимали в то время аж четыре фильма».

   Порта уже начало выводить из себя его бесцеремонное обращение со своим слушателем, но он стерпел и был немало вознагражден за это тем, с каким кровожадным удовольствием молодой человек пустился в описания плывущих по реке трупов в Дуале, убийц в Такоради, сумасшедшего, принесшего себя в жертву на базаре в Гао. Наконец оратор откинулся на спинку стула и, подав бармену знак повторить, изрек:

   — О да, Африка — грандиозное место. В наши дни я больше нигде не хотел бы жить.
   — А ваша мать? Она того же мнения?
   — Да она просто влюблена в нее! Она не знала бы, чем заняться, если бы ее поместили в цивилизованную страну.
   — Она все время пишет?

   — Все время. Каждый день. В основном о территориях в стороне от главных дорог. Мы собираемся поехать в Форт-Шарле. Знаете такой?
   Судя по всему, он не сомневался, что Порт не знает.

   — Нет, не знаю, — сказал Порт. — Но знаю, где он находится. Только как вы собираетесь туда добраться? Автобусы, по-моему, туда не ходят, поезда тоже.
   — Доберемся. Туареги будут лакомым кусочком для мамы. У меня целая куча карт, военных и таких, я внимательно изучаю их каждое утро перед отправкой. А потом просто точно им следую. У нас машина, — добавил он, заметив замешательство Порта. — Старый добрый «мерседес». Зверь, а не машина.
   — Ах да, я видел его на улице, — пробормотал Порт.

   — Да, — сказал молодой человек самодовольно. — Мы всегда добираемся.
   — Ваша мать, должно быть, очень интересная женщина, — сказал Порт.
   Молодой человек был в восторге.
   — Удивительная. Вы обязательно должны с ней завтра познакомиться.
   — С огромным удовольствием.

   — Я спровадил ее в постель, но она не заснет, пока я не приду. Само собой, мы всегда останавливаемся в смежных номерах, так что она, увы, в точности знает, когда я ложусь. Прелести супружеской жизни, так сказать.
   Порт бросил на него быстрый взгляд, покоробленный грубостью его замечания, но молодой человек открыто смеялся как ни в чем не бывало.

   — Да, вам будет приятно поговорить с ней. К несчастью, у нас есть маршрут, которого мы стараемся строго придерживаться. Завтра в полдень мы уезжаем. А когда вы отчаливаете из этой дыры?

   — Вообще-то мы планировали сесть завтра на поезд в Бусиф, но нам некуда торопиться. Так что можем подождать и до четверга. Единственный способ путешествовать, по крайней мере для нас, это трогаться, когда испытываешь желание трогаться, и оставаться там, где испытываешь желание остаться.
   
— Совершенно согласен. Но вряд ли вы испытываете желание остаться здесь?
   — Господи, конечно нет! — рассмеялся Порт, —Чем скорее мы отсюда уберемся, тем лучше. Но нас ведь трое, и не все еще набрались для этого необходимых сил.

   — Трое? Понятно. — Молодой человек, видимо, обдумывал эту неожиданную новость, — Понятно. — Он встал, порылся в кармане и, достав оттуда визитную карточку, протянул ее Порту. — Могу дать вам это. Я — Лайл. Ну-с, бывайте. Надеюсь, вы возьмете инициативу в свои руки. Может, утром еще свидимся.
   
Он резко повернулся, словно бы смутившись, и деревянной походкой вышел из бара.
   Порт спрятал карточку в карман. Бармен спал, уронив голову на стойку. Решив выпить на посошок, он подошел к нему и легонько потрепал по плечу. Тот со стоном поднял голову.



8


   — Где ты был? — спросила  Кит. Она читала, сидя в постели и подтянув маленькую лампу к самому краю ночного столика. Порт пододвинул столик к кровати и переместил лампу обратно на безопасное от края расстояние.
   — Опорожнял запасы спиртного в баре. У меня предчувствие, что нас пригласят поехать в Бусиф на машине.

   Кит оторвалась от книги, обрадованная. Она ненавидела поезда.
   — Не может быть! В самом деле? Это же чудесно!
   — Погоди, ты еще не слышала кто!
   — О, Боже! Неужели эти уроды?

   — Они еще ничего не сказали. Но у меня предчувствие, что пригласят.
   — Ну, об этом не может быть и речи. Порт вошел к себе в комнату:
   — Я в любом случае не буду переживать. Никто еще ничего не сказал. Я выслушал длинную историю от сыночка. Он ненормальный.

   — Ты прекрасно знаешь, что я буду переживать. Ты знаешь, как я ненавижу поезда. И ты преспокойно входишь и говоришь, что нам могут предложить поехать на машине! Мог бы, по крайней мере, подождать до утра и дать мне как следует выспаться перед тем, как ломать голову, на какую из двух пыток себя обречь.
   
— Почему бы тебе не начать переживать после того, как нас пригласят?
   — Не будь посмешищем! — вскричала она, вскакивая с постели. В дверях ее остановил вид его наготы. — Спокойной ночи, — внезапно сказала она и захлопнула дверь.

   События развивались примерно так, как и предполагал Порт. Утром, когда он стоял у окна, дивясь первым увиденным им с самой Атлантики облакам, в дверь постучали; это был Эрик Лайл с заспанным, помятым лицом. Он только что встал.
   — Доброе утро. Я это, извиняюсь, если я вас разбудил, но у меня к вам очень важный разговор.

Могу я войти? — Он как-то странно, точно исподтишка, скользнул по комнате взглядом, стреляя своими тусклыми глазками с предмета на предмет. У Порта возникло неловкое чувство, что ему следовало убрать все вещи и закрыть чемоданы, прежде чем пустить его внутрь.

   — Вы уже пили чай? — поинтересовался Лайл.
   — Да, только это был кофе.
   — Ага! — Он бочком протиснулся к саквояжу и потеребил ремни. — Симпатичные этикетки у вас на сумках. — Он приподнял кожаный ярлычок, на котором было имя и адрес Порта. — Теперь я знаю, как вас зовут.

Мистер Портер Морсби. — Он прошелся по комнате. — Простите, если я сую свой нос в чужие дела, но чемоданы — моя слабость. Могу я присесть? Ну так вот, мистер Морсби. Это вы, не так ли? Я тут поговорил с мамой, и она согласилась, что для вас и миссис Морсби — полагаю, это та самая дама, с которой вы были прошлым вечером… — Он помедлил.

   — Да, — сказал Порт.
   — …будет гораздо приятнее поехать в Бусиф с нами. На машине это займет каких-нибудь пять часов, а поезд ползет целую вечность; что-то около одиннадцати часов, если мне не изменяет память. Одиннадцать часов кромешного ада! Вы же знаете, с начала войны поезда стали совершенно невозможными. Мы думаем…

Порт не дал ему договорить:
   — Нет, нет. Мы не можем до такой степени злоупотреблять вашей добротой. Нет, нет.
   — Да, да, — вкрадчиво сказал Лайл.
   — И кроме того, нас трое, вы же знаете.
   — Ну да, конечно, — неопределенно протянул Лайл. — А ваш друг не может поехать поездом?

   — Не думаю, чтобы он пришел в восторг от этой идеи. Как бы там ни было, мы не можем вот так взять и уехать, оставив его одного.
   — Понимаю. Жаль. Вряд ли мы сможем взять его с собой, понимаете, слишком много места займет багаж. — Он встал, посмотрел на Порта со склоненной набок, как у птицы, которая внимает червяку, головой и сказал: — Поехали с нами, а? Давайте. Я же знаю, вы можете.

   Он подошел к двери, открыл ее и, стоя на цыпочках, высунулся из нее:
   — Вот что мы сделаем. У вас есть час, чтобы зайти ко мне и сообщить о своем решении. Номер пятьдесят три. Надеюсь, оно будет положительным. — Улыбаясь, он еще раз скользнул по комнате взглядом и закрыл дверь.
   Ночью Кит буквально не могла сомкнуть глаз; лишь под утро она вздремнула, но ее сон прервали.

Она была не в состоянии толком воспринимать окружающее, когда Порт громко постучал и тут же, не дожидаясь ответа, открыл дверь. Она мигом села, натянув простыню до подбородка и дико уставившись на него. Успокоившись, она упала обратно в постель.

   — В чем еще дело?
   — Мне нужно с тобой поговорить.
   — Я хочу спать.
   — Нас приглашают ехать в Бусиф на машине.
   Она снова подскочила, на этот раз протирая глаза. Он присел на кровать и рассеянно чмокнул ее в плечо. Она отстранилась и посмотрела ему в глаза:
   — Эти уроды? Ты согласился?

   Порт хотел сказать: «Да», поскольку это позволило бы избежать долгой дискуссии; вопрос был бы решен как для нее, так и для него.
   — Еще нет.
   — Тебе придется отказаться.
   — Почему? Так будет гораздо удобнее. И быстрее. Я не говорю уже о том, что безопаснее.
   — Ты что, пытаешься меня запугать, чтобы я уже и шагу не могла ступить из гостиницы? — Она посмотрела в сторону окна. — Почему еще так темно? Который час?

   — Сегодня пасмурно, как ни странно.
   Она молчала; в глазах у нее появилось затравленное выражение.
   — Они не хотят брать Таннера, — выговорил Порт.
   — Да ты в своем уме? — вскричала она. — Я не допускаю и мысли, чтобы ехать без него. Ни на одну секунду.

   — Почему бы и нет? — Порт был уязвлен. — Он прекрасно доберется на поезде. Я не понимаю, почему мы должны отказываться от приятной поездки только потому, что он увязался за нами. Мы не обязаны возиться с ним как с писаной торбой.

   — Ты не обязан; нет.
   — Хочешь сказать, что ты обязана?
   — Я хочу сказать, что не стану даже обсуждать это. Оставить Таннера здесь и отправиться на машине с этой парочкой! Она — старая истеричная фурия, а мальчишка?! Да он самый настоящий дегенерат с воровскими замашками. От одного взгляда на него у меня ползут мурашки по спине.

   — Ушам своим не верю! — Порт саркастически усмехнулся. — И ты еще смеешь употреблять слово «истеричная»! Господи! Видела бы ты себя сейчас.
   — Поступай как знаешь, — сказала Кит, ложась обратно в постель. — Я поеду на поезде с Таннером.

   У Порта сузились зрачки.
   — Ах вот как? Ну и Бог с тобой, и катись. И чтоб ваш поезд перевернулся!
   Он вошел к себе в комнату и оделся.
   Кит постучала в дверь.

   — Entrez, — сказал Таннер со своим американским акцентом. — Ну и ну, вот так сюрприз! Что стряслось? Чему я обязан столь неожиданным визитом?
   — Так, ничего особенного, — сказала она, рассматривая его со смутной неприязнью, которую, как она надеялась, ей удалось скрыть. — На поезде мы едем с тобой в Бусиф одни.

Порт отправляется туда на машине, его пригласили друзья. — Она постаралась, чтобы голос ее не выдал.
   Он выглядел сбитым с толку.
   — Я не ослышался? Повтори еще раз, только медленно. Друзья?
   — Да, друзья. Какая-то англичанка и ее сын. Они предложили взять его с собой.

   Постепенно его лицо озарялось лучезарной улыбкой. На этот раз не фальшивой, заметила она. Просто его реакции были крайне замедленными.
   — Ну и ну! — сказал он опять, сияя.

   «Ну и болван, — подумала она, наблюдая за полным отсутствием сдержанности в его манерах. (Заведомо нормальное всегда бесило ее.) — Все его душевные маневры происходят на открытой местности. Ни деревца, ни скалы, чтобы укрыться».

   Вслух она сказала:
   — Поезд отправляется в шесть и прибывает в какой-то Богом забытый час утра. Правда, говорят, он всегда опаздывает, что в данном случае не так уж и плохо.

   — Так, значит, мы едем вдвоем, только ты и я.
   — Порт приедет гораздо раньше, так что сможет заказать нам номера. А сейчас я должна пойти поискать салон красоты, Господи помилуй.
   — На что он тебе? — запротестовал Таннер. — От добра добра не ищут. Природу не исправишь.

   На галантность у нее уже не оставалось терпения; тем не менее, направляясь к выходу, она подарила ему улыбку. «Потому что я трусиха», — подумала Кит. Она полностью отдавала себе отчет в желании натравить магию Таннера против магии Порта, так как Порт наложил проклятие на их поездку. Все еще улыбаясь, она произнесла, точно в пустоту:

   — Надеюсь, мы избежим крушения.
   — Что?
   — Нет, ничего. Встретимся за обедом в два.
   Таннер был из тех людей, до которых лишь с превеликим трудом дошло бы, если дошло вообще, что их могут использовать. Так как он привык навязывать свою волю, не встречая сопротивления, у него развилось очень острое — и очень мужское — тщеславие, которое, как ни странно, располагало к нему чуть ли не каждого.

Несомненно, главная причина, почему он так стремился сопровождать Порта и Кит в этом путешествии, заключалась в том, что с ними, как ни с кем другим, он чувствовал недвусмысленный отпор своим поползновениям к духовному превосходству, что побуждало его, в их обществе, прилагать гораздо больше усилий, чтобы этот отпор преодолеть; таким образом, он неосознанно подвергал свою личность столь необходимой для нее тренировке.

С другой стороны, и Порта и Кит злил даже маломальский признак того, что они поддаются его довольно-таки нарочитому шарму, потому-то ни один из них не признался бы в том, что потворствовал Таннеру в его желании к ним присоединиться. Оба испытывали при этом немалый стыд, поскольку отчетливо видели наигрыш и шаблонность его поведения, и тем не менее оба в известной мере добровольно попались на эту удочку. Сам же Таннер был в высшей степени простодушным малым, которого неодолимо влекло все то, что оставалось за пределами его понимания.

Еще в юности он приобрел привычку довольствоваться тем, что не до конца способен постичь ту или иную идею, и сейчас она действовала в нем с еще большей силой. Если он оказывался, паче чаяния, в состоянии проникнуть во все закоулки мысли, то приходил к заключению, что эта из разряда низших; в мысли должна была иметься какая-то недоступная грань, чтобы у него пробудился интерес.

Однако этот интерес не побуждал его к дополнительному размышлению. Наоборот, он всего лишь доставлял ему эмоциональное удовлетворение пребывания vis-;-vis с мыслью, позволяя расслабиться и восхищаться ею на расстоянии. В начале их дружбы с Портом и Кит он был склонен относиться к ним с подчеркнутым пиететом, которого, как он чувствовал, они заслуживают не как люди, а как существа, имеющие дело исключительно с идеями, вещами сакральными.

Однако их отказ поощрять подобную тактику был настолько категоричным, что ему пришлось взять на вооружение новую, применяя которую он чувствовал себя еще менее уверенно. Она заключалась в подпускании шпилек, насмешках столь малочувствительных и размытых, что им всегда при необходимости можно было придать лестный оттенок, а также в том, чтобы принимать позу заинтересованной, хотя и чуточку уязвленной, уступчивости, заставлявшей его ощущать себя отцом двух донельзя избалованных дарований.
   

Сейчас он расхаживал по комнате и беспечно насвистывал, радуясь перспективе оказаться наедине с Кит; он решил, что она нуждается в нем. Он вовсе не был уверен в своей способности убедить Кит, что нужда эта лежит именно в той области, в какой ему бы того хотелось. Что и неудивительно, ибо из всех женщин, с которыми он надеялся рано или поздно иметь интимные отношения, Кит он считал наименее вероятной и самой трудной кандидатурой. Склонившись над чемоданом, он поймал свое отражение и загадочно ему улыбнулся; это была та самая улыбка, которую Кит считала такой фальшивой.

   В час дня он заглянул в комнату Порта; дверь была открыта, багаж исчез, две горничные перестилали постель.
   — Se ha marchao[25] , — сказала одна из них. В два он встретился с Кит в столовой; она выглядела исключительно хорошо подстриженной и красивой. Он заказал шампанское.

   — Тысячу франков бутылка! — запротестовала она. — С Портом случился бы припадок!
   — Порта здесь нет, — сказал Таннер.




9


   Без двух двенадцать Порт вышел со всем своим багажом и встал у входа в гостиницу. Три араба-носильщика, под руководством молодого Лайла, укладывали сумки в багажник автомобиля. Медленно плывущие вверху облака чередовались сейчас с громадными разрывами темно-синего неба; когда выглянуло солнце, его зной оказался неожиданно сильным. В направлении гор небо по-прежнему было почерневшим и хмурым. Порт нервничал; он надеялся уехать прежде, чем покажутся Кит или Таннер.

   Ровно в двенадцать спустилась миссис Лайл и затеяла с портье спор из-за счета. Тон ее голоса то заливисто взмывал вверх, то понижался резкими завитками. Она подошла к дверям и крикнула:
   — Эрик, поди сюда! Объясни этому человеку, что вчера за чаем я не ела печенье. Сейчас же!

   — Объясни сама, — буркнул Эрик. — Celle-l; on va mettre ici en bas[26], — он подошел к одному из арабов, указывая на тяжелый чемодан из свиной кожи.
   — Идиот! — Она вернулась обратно; мгновение спустя Порт услышал ее пронзительный визг: — Non! Non! Th; seulement! Pas gateau![27]
   Наконец она появилась вновь: с раскрасневшимся лицом и сумочкой, болтающейся через руку. Увидев Порта, она замерла как вкопанная и позвала: «Эрик!» Он высунулся из машины, подошел и представил Порта своей матери.
   
—  Я очень рада, что вы можете поехать с нами. Это дополнительная защита. Говорят, здесь в горах лучше не появляться без пистолета. Хотя должна вам сказать, мне еще ни разу не встречался араб, с которым я не могла бы управиться. Это от скотских французов требуется защита. Грязные негодяи! Подумать только! Они еще будут указывать мне, что я ела вчера за чаем! Какая наглость! Эрик, трус несчастный! Ты бросил меня одну доказывать свою правоту. Уж не ты ли съел это печенье?

   — Не все ли равно, кто его съел? — улыбнулся Эрик.
   — Я бы на твоем месте постыдилась признаться в этом. Мистер Морсби, посмотрите на этого недотепу. Он и дня в своей жизни не проработал. За все должна платить я.

— Прекрати, мама! Залезай. — Это было сказано безнадежным тоном.
   — Что значит залезай! — взвизгнула она. — Не смей со мной так разговаривать! Ты заслуживаешь хорошей затрещины. Это привело бы тебя в чувство.

   Она забралась на переднее сиденье.
   — Никто еще не разговаривал со мной подобным образом.
   — Мы все трое поместимся спереди, — сказал Эрик. — Вы не возражаете, мистер Морсби?

   — Ничуть. Я предпочитаю сидеть впереди, — сказал Порт. Он твердо решил не вмешиваться в обыденные склоки этой семейки; лучший способ добиться этого, подумал он, вообще никак себя не проявлять, просто быть вежливым, сидеть и слушать. Судя по всему, смехотворные пререкания были единственной формой общения, на которую эта парочка была способна.

   Эрик завел мотор, и они тронулись.
   — Bon voyage! — крикнули носильщики.
   — На выходе я заметила, как несколько человек пялятся на меня, — сказала миссис Лайл, откидываясь на спинку сиденья. — Эти грязные арабы делали свою работу, ту же, что и везде.

   — Какую работу? Что вы имеете в виду? — спросил Порт.
   — Как какую? Шпионскую. Они ни на минуту не спускают с вас глаз, пока вы здесь, вы разве не знали? Этим они и промышляют. Вы и шага не можете ступить без того, чтобы они не проведали об этом. — Она мерзко хихикнула. — Не пройдет и часа, как самые распоследние зазывалы и чиновники в консульствах будут все знать.

   — Вы имеете в виду Британское консульство?
   — Все консульства, полиция, банки, кто угодно, — твердо заявила она.
   Порт выжидающе посмотрел на Эрика:

   — Но…
   — О, да, — сказал Эрик, явно горя желанием подлить масла в огонь. — Это ужасно. Они ни на минуту не оставляют нас в покое. Куда бы мы ни поехали, они перехватывают наши письма, они пытаются не пускать нас в гостиницы, говоря, что там нет свободных номеров, а когда нам все же удается номера снять, они обыскивают их в наше отсутствие и крадут наши вещи, они нанимают носильщиков и горничных, чтобы те подслушивали…

   — Но кто? Кто все это делает? И почему?
   — Арабы! — вскричала миссис Лайл. — Это вонючая, низшая раса людей, которым нечего делать в жизни, как только шпионить за другими. Иначе на что бы они существовали, как вы думаете?

   — Не может быть, — осмелился выразить робкое сомнение Порт, надеясь тем самым вызвать продолжение, поскольку его это забавляло.
   — Еще как может! — победоносно заявила она. — Вам это кажется невероятным, потому что вы их не знаете. Но присмотритесь к ним получше. Они всех нас ненавидят. Равно как и французы. О, они нас терпеть не могут!

   — Мне всегда казалось, что арабы настроены весьма благожелательно, — сказал Порт.
   — Конечно. Это потому, что они подобострастны, они льстят и раболепствуют перед вами. Но стоит вам повернуться к ним спиной, как они тут же бегут в консульство.

   — Однажды в Могадоре… — вмешался Эрик, но мать перебила его:
   — Заткнись! Дай поговорить другим. Думаешь, кому-то интересно слушать твои благоглупости? Будь у тебя хотя бы немного мозгов, ты бы держал язык за зубами. Какое право ты имеешь разглагольствовать о Могадоре, когда я умирала в Фесе? А я умирала, мистер Морсби! В госпитале, лежа на спине, с ужасной арабской сиделкой, которая даже укол не могла сделать мне как следует…
   
— Все она могла! — храбро встрял Эрик. — Она сделала мне по меньшей мере двадцать уколов. Просто ты подхватила инфекцию, потому что у тебя понизился иммунитет.

   — Иммунитет! — взвизгнула миссис Лайл. — Я отказываюсь дальше говорить. Посмотрите, мистер Морсби, на расцветку холмов. Вы когда-нибудь пробовали смотреть на пейзаж сквозь инфракрасные фильтры? Я приобрела один такой в Родезии — исключительно превосходный, но у меня украл его издатель в Йоханнесбурге.

   — Мистер Морсби не фотограф, мама.
   — Да замолчишь ты когда-нибудь? Это что, может помешать ему узнать о фотографии в инфракрасных лучах?

   — Я видел их образцы, — сказал Порт.
   — Да? Я и не сомневалась. Вот видишь, Эрик, ты попросту никогда не знаешь, что говоришь. И все из-за отсутствия дисциплины. Тебе не помешало бы хоть раз заработать себе на жизнь. Это научило бы тебя думать, прежде чем открывать рот, выставляя себя кретином.

   Последовал особенно бессодержательный спор, в ходе которого Эрик, явно ради Порта, огласил целый список сомнительно звучащих работ, которыми он, по его утверждению, занимался на протяжении последних четырех лет, тогда как мать систематически отрицала каждый перечисленный пункт, приводя убедительные на вид доказательства в пользу их лживости. После каждого нового утверждения она восклицала: «Какая ложь! Какой лжец! Да ты понятия не имеешь о том, что такое правда!»

   В конце концов Эрик ответил оскорбленным тоном, якобы уступая:
   — Ты бы все равно не позволила мне долго задержаться на какой-нибудь работе. Тебя пугает, что я стану независимым.
   Миссис Лайл вскричала:

   — Посмотрите! Посмотрите! Мистер Морсби! Какой милый ослик! Он напоминает мне об Испании. Мы недавно провели там три месяца. Страшная страна (она произнесла ствашная). Сплошь одни солдаты, попы и евреи.
   — Евреи? — недоверчиво откликнулся Порт.

   — Конечно. А вы не знали? Гостиницы забиты ими. Они управляют страной. Из-за кулис, разумеется. Так же, как и везде. Только в Испании они умнее. Они никогда непризнаются в том, что они евреи. В Кордове… это чтобы вы поняли, насколько они хитры и коварны. В Кордове я шла по улице, которая называется Худерия. Там находится синагога.

Естественно, она так и кишит евреями: типичное гетто. И что бы вы думали? Ни один из них не признает этого. Ни за что! Они размахивали руками у меня перед носом и кричали: Cat;lico! Cat;lico! Нет, вы только представьте себе, мистер Морсби, они утверждали, что принадлежат к римско-католической церкви! И даже когда я осматривала синаногу, гид продолжал настаивать, что службы не проводятся в ней с пятнадцатого века! Боюсь, я обошлась с ним страшно грубо. Я расхохоталась ему в лицо.

   — Что он сказал? — поинтересовался Порт.
   — О, просто продолжил свою лекцию. Само собой, он вызубрил ее наизусть. Но он таки вытаращился на меня. Все они таращатся. Но по-моему, они прониклись ко мне уважением за то, что я ничуть не испугалась.

 Чем вы грубее с ними, тем они к вам почтительней. Я дала ему понять, что от меня не укрылось его беззастенчивое вранье. Католики! Осмелюсь предположить, они считают, это придает им величие. Это же просто смешно, ведь они почти все, как один, евреи; достаточно на них посмотреть. О, уж я-то знаю евреев. Слишком много пакостей я натерпелась от них, чтобы их не знать.

   Новизна карикатуры блекла на глазах. Порт уже начинал задыхаться, стиснутый по бокам этой парочкой; их навязчивые идеи повергли его в уныние. Миссис Лайл была еще несноснее, чем ее сын. В отличие от него, у нее не имелось в запасе подвигов, воображаемых либо реальных, о которых она могла бы поведать; весь ее разговор сводился к подробнейшим описаниям гонений, каковым, по ее мнению, она подвергалась, и к дословному пересказу ожесточенных перепалок, в которые ее втягивали те, кто ее оскорблял.

Пока она трещала, перед ним вырисовывался ее характер, хотя у него уже начал пропадать к нему интерес. Ее жизнь была лишена личных связей, а она в них нуждалась. И она изобретала их в меру своих способностей; каждая стычка являла собой неудачную попытку установить нечто похожее на человеческие отношения.

Даже с Эриком она стала воспринимать препирательство как естественный способ разговора. Он решил, что она — самая одинокая женщина, какую ему приходилось видеть, но его это уже мало заботило.

   Он перестал слушать. Они выехали за черту города, пересекли долину и теперь одолевали большой, голый холм с другой ее стороны. Как только они совершили один из множества зигзагообразных поворотов, он сразу же понял, что перед ним турецкая крепость: издали она казалась маленькой совершенной игрушкой, установленной на противоположном конце долины.

Под стеной, разбросанные по желтой земле, чернели крохотные точки шатров; в каком из них он побывал, какой принадлежал
   Марнии, он не мог сказать, потому что лестница отсюда была не видна. А ведь в одном из них — там, в раскинувшейся внизу долине — она сейчас, несомненно, была: спала в жарком душном шатре, одна или с каким-нибудь счастливчиком-арабом из числа своих знакомых, нет, не Смаилом, подумал он.

Они опять повернули, поднявшись еще выше; над ними нависали скалы. Изредка вдоль дороги попадались высокие заросли засохшего чертополоха, покрытые белой пылью, и в них беспрерывно стрекотала саранча, подобная голосу самой жары. Снова и снова выныривала долина, становясь с каждым разом чуть меньше, чуть отдаленнее, чуть менее реальной.

«Мерседес» ревел как самолет: на выхлопной трубе у него не хватало глушителя. Впереди были горы, внизу раскинулась себха. Он обернулся бросить последний взгляд на долину; очертания каждого шатра были все еще различимы, и он понял, что они похожи на горные пики за ними, виднеющиеся на горизонте.

   Пока он смотрел, как разворачивается плавящийся от зноя пейзаж, его мысли обратились внутрь, задержавшись на миг на сновидении, которое по-прежнему его занимало. Под конец этого краткого мгновения он улыбнулся простоте разгадки. Безостановочно набирающий скорость поезд был всего лишь уменьшенным воплощением самой жизни.

Метания между да и нет — неизбежным состоянием, в которое впадаешь, пытаясь понять, обладает ли эта жизнь для тебя ценностью, тогда как непроизвольный отказ от нее автоматически покончил со всеми колебаниями. Порт спросил себя, что его так расстроило; ведь это был элементарный, классический сон. Мысленно он с предельной ясностью видел все связи.

Их конкретный смысл применительно к его собственной жизни вряд ли имел значение. Ибо, во избежание возни с относительными ценностями, он уже давно как отказал феномену существования в какой-либо целесообразности: так было и выгодней и спокойней.

   Порт был рад разобраться с этой маленькой проблемой. Он осмотрелся; они по-прежнему продолжали взбираться вверх, но через первый гребень уже перевалили. Теперь их окружали бесплодные, пологие холмы, из-за полного отсутствия растительности на которых исчезало всякое представление о масштабах.

И со всех сторон простиралась одна и та же — неровная и твердая — линия горизонта с ослепительно белым небом позади. Миссис Лайл разглагольствовала:
   — О, это непотребное племя. Гнусная толпа, уж можете мне поверить.
   «Когда-нибудь я убью эту женщину», — подумал он в бешенстве.
   Когда наклон уменьшился и автомобиль прибавил скорость, на какой-то миг возникла иллюзия ветерка, но как только дорога вновь повернула вверх и они продолжили медленный подъем в гору, он понял, что воздух был недвижим.
   — Впереди должно быть что-то вроде бельведера, судя по карте, — сказал Эрик. — Нас ждет шикарный вид.

   — Думаешь, нам следует останавливаться? — тревожно спросила миссис Лайл. — Мы должны успеть в Бусиф к чаю.
   Командная высота оказалась едва заметным расширением дороги в том месте, где последняя совершала крутой вираж. Несколько скатившихся со скалы валунов делали проезд еще более рискованным. Край обрыва резко уходил вниз, и вид на открывшиеся внутренние дали был захватывающим и враждебным.

Эрик притормозил, но из машины никто не вышел. Оставшийся путь лежал через каменистую территорию, выжженную настолько, что даже саранче здесь негде было укрыться, и все же взгляд Порта выхватывал там и сям вдалеке разбросанные по округе глинобитные селения, сливавшиеся с цветом холмов и обсаженные кактусами и колючим кустарником. На всех троих снизошло молчание; в абсолютной тишине раздавался лишь рев мотора.

   Когда наконец показался Бусиф с его современным минаретом из выбеленного бетона, миссис Лайл сказала:
   — Эрик, ты займешься комнатами. А я пойду прямиком на кухню и покажу им, как надо заваривать чай.
   Порту она сообщила, приподняв свою сумочку:
   — Когда мы путешествуем, я всегда ношу чай с собой в сумочке. А то бы я во веки вечные не дождалась, пока этот несносный мальчишка управится с автомобилем и багажом. По-моему, смотреть в Бусифе абсолютно нечего, так что мы будем избавлены от хождения по улицам.

   — Derb Ech Chergui, — сказал Порт. И когда она с изумлением повернулась к нему, успокаивающе добавил: — Я лишь прочитал указатель.
   Длинная центральная улица была пустынной, поджариваясь на полуденном солнце, припекавшем, казалось, вдвое сильнее из-за того, что на юге, впереди над горами, небо по-прежнему заволакивали тяжелые темные тучи, нависшие там с самого утра.



10


   Поезд был очень старым. С низкого потолка в коридоре их спального вагона свисал ряд керосиновых ламп, которые жутко раскачивались с каждым толчком, сотрясавшим допотопный состав. Поезд уже собирался отправляться со станции, когда Кит, в своем обычном приступе отчаяния, охватывавшем ее всякий раз перед началом поездки, спрыгнула на перрон, подбежала к киоску и купила несколько французских газет; только-только она успела вскочить на подножку, как они тронулись.

И теперь, в мутной смеси убывающего дневного света и желтого отблеска тусклых ламп, она положила их себе на колени и раскрывала одну за другой, пытаясь прочесть написанное. Единственная газета, в которой она смогла что-либо разобрать, состояла почти из одних фотографий:«Cin; Pour Tous»[28].
   
Они занимали отдельное купе на двоих. Таннер сел напротив.
   — Как ты можешь читать при таком свете? — сказал он.
   — Я просто смотрю картинки.
   — Ну-ну.
   — Ты уж меня извини, ладно? Через минуту я буду не способна даже на такую малость. Я немного нервничаю в поездах.
   — Ничего, ничего. Смотри, — сказал он.
   Они взяли с собой холодный ужин, приготовленный в гостинице. Время от времени Таннер бросал на корзину жадные взгляды. В конце концов она подняла глаза от газеты и поймала его за этим занятием.
   — Таннер! Неужели ты голоден! — вскричала она.
   — Это не я, это мой ленточный червь.
   — Ты отвратителен.
   
Она подняла корзину и, будучи рада занять себя хоть какой-то физической деятельностью, один за другим вытащила из нее невзрачные бутерброды, каждый из которых был завернут в тонкую бумажную салфетку.
   — Я же просила их не совать нам этой паршивой испанской ветчины. Она сырая, так что от нее в тебе и впрямь могут завестись черви. И все же они ее нам всучили. Я по запаху чувствую. Вечно они думают, что ты открываешь рот исключительно ради удовольствия по-сотрясать воздух.
   — А я бы не отказался от ветчины, — сказал Таннер. — Она не так уж и плоха, насколько я помню.

   — Ну, разве что на вкус— Она достала упаковку сваренных вкрутую яиц с очень масляными черными оливками. Поезд пронзительно свистнул и нырнул в туннель. Кит поспешно положила яйца обратно в корзину и с опаской посмотрела в окно. В стекле отразился контур ее лица, безжалостно освещенный слабым отблеском сверху. Запах угольной гари усиливался с каждой секундой; она почувствовала, как он забивает ей легкие.

   — Ну и вонь! — поперхнулся Таннер.
   Она замерла в ожидании. Если произойдет крушение, то, вероятнее всего, это случится в туннеле или на эстакаде. «Если бы только я точно знала, что это произойдет сегодня, — подумала она. — Я могла бы расслабиться. Но эта вечная неуверенность! Никогда не знаешь наверняка, вот и ждешь».

   Вскоре они вынырнули из туннеля; можно было снова дышать. За окнами, над многими милями мглистой каменистой земли, маячили иссиня-черные горы. Их острые вершины освещали последние солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь тяжелые грозовые тучи.

   — Так как насчет яиц?
   — Ах, да! — Она протянула ему всю упаковку.
   — Я все не съем!
   — Должен съесть, — сказала она, прилагая огромные усилия, чтобы не отключиться, чтобы принимать участие в маленькой жизни, что протекала в поскрипывающих деревянных стенах вагона. — Я буду только фрукты. И бутерброд.
   Но хлеб оказался твердым и черствым; ей было трудно его разжевать. Таннер тем временем нагнулся и стал вытаскивать из-под сиденья один из своих саквояжей. Воспользовавшись этим, она быстро сунула недоеденный бутерброд в щель между окном и своим сиденьем.

   Таннер выпрямился; с торжествующим видом он держал в руке большую темную бутылку; порывшись в кармане, он достал штопор.
   — Что это?
   — Догадайся, — сказал он, ухмыляясь.
   — Не может быть… шампанское!
   — С первого раза.
   В нервном порыве она обеими руками обхватила его голову и шумно чмокнула в лоб.
   — Сокровище мое! — вскричала она. — Ты чудо!
   Он рванул пробку; раздался хлопок. Проходившая по коридору изможденная женщина в черном впилась в них взглядом. Таннер встал, держа бутылку в руке, и задернул шторы. Наблюдая за ним, Кит подумала: «Он совсем не похож на Порта. Порт бы никогда так не поступил».

   И пока он разливал шампанское по пластмассовым дорожным чашкам, она продолжала вести с собой мысленный диалог: «Но это же ровным счетом ничего не значит, кроме того, что он просто потратил деньги. Это нечто купленное, только и всего. И все же, если тебе нравится тратить деньги… И при этом ты думаешь прежде всего о шампанском, то…»

   Они сдвинули чашки. Но знакомого звона не последовало — лишь глухой звук, похожий на шуршанье бумаги.
   — За Африку, — неожиданно робко сказал Таннер. Он хотел сказать: «За наш вечер».
   — Да.
   Кит посмотрела на поставленную им на пол бутылку. В свойственной ей манере она мгновенно решила, что это — магический предмет, который обязательно спасет ее, что благодаря его чарам ей удастся избежать катастрофы. Она осушила свою чашку. Он снова ее наполнил.

   — Эта чашка будет последней, — предупредила она, внезапно испугавшись, что магия улетучится.
   — Ты так думаешь? Отчего же? — Он вытащил саквояж и снова его открыл. — Смотри. — Там было еще пять бутылок. — Потому-то я так и рвался нести эту сумку сам, — сказал он с улыбкой, дабы сделать свои ямочки еще глубже. — А ты, наверно, подумала, что я спятил.

   — Я не заметила, — пролепетала она, даже не замечая ямочек, вызывавших у нее столь сильную неприязнь.
   Вид такого количества магии как будто возобладал над всем остальным.
   — Так что пей не робей. Залпом.

   — Не беспокойся, — рассмеялась она. — По этой части я не нуждаюсь в наставлениях.
   Она вдруг почувствовала себя до абсурда счастливой. Даже слишком счастливой в данных обстоятельствах, напомнила она себе. Но ведь настроение что маятник; через час-другой она вернется в то же состояние, в котором пребывала минуту назад.

   Поезд медленно подошел к остановке. За окном была черная ночь; ни звезд, ни огней не было видно. Где-то снаружи чей-то голос выводил странную, заунывную мелодию. Он неизменно начинал высоко, а затем опускался вниз до тех пор, пока хватало дыхания, но лишь затем, чтобы вновь начать с самой верхней ноты; песня напоминала детский плач.

   — Это человек? — недоверчиво спросила Кит.
   — Где? — сказал Таннер, осматриваясь.
   — Пение.
   Мгновение он прислушивался.
   — Трудно сказать. Выпей.
   Она выпила, потом улыбнулась. Через минуту она уже всматривалась в черневшую за окном ночь.

   — Наверное, я напрасно появилась на свет, — горестно сказала она.
   У него сделался встревоженный вид.
   — Послушай-ка, Кит. Я знаю, что ты нервничаешь. Потому-то я и взял с собой игристого. Тебе надо всего лишь успокоиться. Не бери в голову. Расслабься. Ты же знаешь, все это пустяки. Кто это сказал…

   — Нет. Только без цитат, — перебила она его. — Шампанское — да. Философия — нет. Кстати, по-моему, с твоей стороны было ужасно мило позаботиться о нем, особенно теперь, когда я понимаю, почему ты его с собой взял.
   Он перестал жевать. Выражение его лица изменилось; взгляд насупился.
   — Что ты имеешь в виду?

   — Потому что ты догадался, что в поездах я нервничаю как последняя дура. И мне лишь остается по достоинству оценить проявленную тобой заботу.
   Он снова задвигал челюстями и ухмыльнулся:
   — Не стоит благодарности. К тому же шампанское и мне пришлось весьма кстати, как ты могла заметить. Итак, за старую добрую мадам! — Он откупорил вторую бутылку.

   Поезд не без труда снова стал набирать скорость.
   То, что они опять поехали, придало ей бодрости. «D;me ingrato, porqu; abandonaste, y sola me dejaste…»[29], — запела она.
   — Еще? — Он наклонил бутылку.

   — Claro que si[30], — сказала она, выпив содержимое одним глотком и тотчас протянув чашку за новой порцией.
   Поезд двигался рывками, поминутно останавливаясь, причем всякий раз в местности, выглядевшей совершенно пустынной. Но из темноты всегда неслись голоса, выкрикивавшие что-то на своем гортанном горном наречии. С ужином было покончено; пока Кит доедала последний финик, Таннер нагнулся и достал из саквояжа очередную бутылку.

Сама в точности не зная зачем, она вытащила спрятанный в щель бутерброд и положила его к себе в сумочку поверх пудреницы. Он налил ей шампанского.
   — Шампанское уже не такое холодное, как раньше, — сказала она, пригубив.
   — Уж какое есть.
   — А я все равно его обожаю! Ну и что, что теплое. Ой, знаешь, я, кажется, пьянею.
   —  Ну уж и пьянеешь! С одного-то глотка. — Он засмеялся.
   — О, ты меня не знаешь! Когда я нервничаю или чем-нибудь расстроена, я мигом набираюсь.

   Он посмотрел на свои часы:
   — Так, у нас впереди еще как минимум восемь часов. Судя по всему, мы так и будем ползти с черепашьей скоростью. Ты не возражаешь, если я пересяду к тебе?

   — Конечно. Я же с самого начала предлагала тебе не ехать спиной.
   — Отлично. — Он встал, потянулся, зевнул и плюхнулся рядом, привалившись к ней. — Виноват, — сказал он. — Не учел эту чертову болтанку. Господи, ну и поезд! — Он приобнял ее правой рукой и слегка притянул к себе. — Облокотись на меня. Тебе так будет спокойнее. Да расслабься же! Ты вся напряжена и зажата.

   — Да, зажата! Боюсь, что так и есть. — Она рассмеялась; этот смех отозвался у нее в ушах жалким хихиканьем. Она частично облокотилась, положив голову ему на плечо. «Так мне должно быть спокойнее, — подумала она, — но на деле получается только хуже. Еще немного, и я полезу на стенку».
   

Несколько минут она заставила себя просидеть тихо в таком положении. Не испытывать при этом напряжения было нелегко, поскольку каждый толчок поезда, как ей казалось, подталкивает ее к нему все ближе и ближе. Постепенно она почувствовала, как мышцы его руки сжимаются у нее на талии. Поезд подошел к полустанку. Она подскочила с криком:


— Я хочу пойти посмотреть, что там делается снаружи.
   Он встал, снова обнял ее, с силой сжимая за талию, и сказал:
   — Ты знаешь, что там. Темные горы, больше ничего. Она посмотрела ему в глаза:
   — Знаю. Пожалуйста, Таннер.
   Слегка вильнув бедрами, она заставила его убрать руку. В этот момент дверь в коридор отъехала, и похожая на горем убитую женщина в черном сделала вид, что собиралась войти в купе.

   — Ah, pardon. Je те suis tromp;e[31], — извинилась она, мрачно стрельнув глазами, и пошла дальше, не закрыв за собой дверь.
   — Что этой старой гарпии надо? — сказал Таннер. Кит подошла к двери, встала на пороге и громко сказала:
   — Да она просто voyeuse[32].

   Женщина, миновавшая уже полкоридора, стремительно обернулась и свирепо на нее посмотрела. Кит ликовала. Удовлетворение, которое доставило ей сознание того, что женщина услышала слово, поразило ее своей нелепостью. И тем не менее ее так и распирало от радости. «Еще немного, и со мной случится истерика. И тогда Таннербудет бессилен».

   В нормальных обстоятельствах ее не покидало ощущение, что Порту зачастую недостает понимания, однако в ситуациях экстремальных он был незаменим; когда ей приходилось по-настоящему плохо, она целиком полагалась на него, и не потому, что он безукоризненно руководил ею в таких ситуациях, а потому, что часть ее сознания обретала в нем точку опоры и, таким образом, она отчасти с ним отождествлялась. «Но ведь Порта здесь нет. Так что, пожалуйста, никакой истерики». Вслух она сказала:

   — Я сейчас вернусь. Не пускай ведьму.
   — Я пойду с тобой, — сказал он.
   — Ей-Богу, Таннер, — рассмеялась она. — Боюсь, там, куда я иду, твое общество будет не совсем уместным.
   Он постарался скрыть смущение.
   — О! Разумеется. Извини.

   В коридоре никого не было. Она попыталась разглядеть что-нибудь за окнами, но стекла покрывала пыль вперемежку с отпечатками пальцев. Впереди роился хор голосов. Дверь в туалет была закрыта. Она прошла в следующий спальный вагон, помеченный цифрой II; в нем было светлее и многолюднее, но зато и выглядел он гораздо беднее.

В противоположном конце вагона она столкнулась с людьми, которые заходили внутрь. Протиснувшись между ними, она спрыгнула вниз и пошла по перрону к началу поезда. Пассажиры четвертого класса, сплошь берберы и арабы, толкались посреди узлов и коробок, сваленных в кучу на грязной платформе под тусклым светом голой электрической лампы. Резкие порывы ветра налетали со стороны близлежащих гор. Она проскользнула между ними и поднялась внутрь.
   

Как только она прошла в вагон, ее первым впечатлением было: она очутилась совсем не в поезде. Это было нечто продолговатое, до отказа набитое людьми в мышиного цвета бурнусах, сидящими на корточках, спящими, развалившимися, стоящими и снующими через беспорядочное нагромождение тюков. На какое-то мгновение она застыла, вбирая в себя эту картину; впервые она почувствовала себя в чужой стране.

Сзади кто-то толкал ее, принуждая идти вперед. Она уперлась, так как впереди не было места, и ее притиснуло к седобородому мужчине; тот строго на нее посмотрел. Под этим взглядом она ощутила себя нашкодившим ребенком. «Pardon, monsieur»[33], — сказала она, стараясь освободить проход, чтобы избежать нарастающего давления сзади. Это было бесполезно; ее несло вперед, несмотря на все ее усилия, и, запинающуюся о распростертые на полу тела и груды вещей, вынесло в середину вагона.

Дернувшись, поезд тронулся. Украдкой она огляделась по сторонам с легким испугом. Ей пришло на ум, что вокруг — мусульмане и что исходящий от ее дыхания запах алкоголя возмутит их едва ли не больше, чем если бы она вдруг неожиданно разделась догола. Спотыкаясь о скрючившиеся фигуры, она протолкалась к той стенке, где не было окон, прислонилась к ней, достала из сумочки флакон духов и стала смачивать ими лицо и шею в надежде, что они отобьют запах алкоголя.

Вдруг ее пальцы нашарили на затылке что-то крошечное и мягкое. Она поднесла их к глазам: то была желтая вошь. Она почти раздавила ее. С отвращением она вытерла палец о стену. Мужчины смотрели на нее, но в глазах у них не было ни сочувствия, ни неприязни. Не было даже элементарного любопытства, подумала она. У всех у них было сосредоточенное и вместе с тем отсутствующее выражение, как у человека, который разглядывает платок, в который он только что высморкался.

На какое-то мгновение она закрыла глаза и, к своему удивлению, почувствовала голод. Она достала бутерброд и съела его, отламывая маленькие кусочки хлеба и с жадностью их жуя. Прислонившийся к стене рядом с ней мужчина тоже ел: что-то маленькое и темное, что он вынимал из капюшона своей одежды и с хрустом раскусывал.

С легким содроганием она увидела, что это саранча, у которой были оторваны ноги и головы. Невнятный гул голосов, бывший до этого постоянным, внезапно стих; люди, видимо, к чему-то прислушивались. Сквозь громыханье поезда и ритмичный стук колес она расслышала отчетливый, ровный шум дождя, барабанившего по тонкой крыше вагона. Мужчины закивали головами; беседа возобновилась по новой.

Чтобы иметь возможность сойти на следующей остановке, она решила пробиваться к дверям. Втянув голову в плечи и чуть набычившись, она стала яростно продираться через толпу. Снизу слышались стоны, когда она наступала на спящих, и негодующие возгласы, когда ее локти приходили в соприкосновение с лицами. На каждом шагу она кричала: «Pardon! Pardon!» Ей удалось протиснуться в угол в конце вагона.

Все, что ей теперь было нужно, это добраться до двери. Дорогу ей загораживал сидящий мужчина с суровой бараньей головой и диким лицом, чьи глаза, точно агатовые шарики, таращились из своих впадин. «Ой!» — охнула она. Мужчина равнодушно взглянул на нее, не двинувшись с места, чтобы ее пропустить. Собрав все свои силы, она протиснулась мимо него, натирая юбкой его мясистую красную шею.

С облегчением увидела, что дверь на площадку открыта; ей остается лишь протолкнуться сквозь тех, кто перекрывал вход. Она возобновила свои крики «Pardon!» и налегла, прокладывая себе путь. На самой площадке было попросторнее, потому что по ней хлестал дождь. У тех же, кто там сидел, головы были спрятаны в капюшоны бурнусов. Повернувшись к холодным струям дождя спиной, она вцепилась в чугунный поручень и встретилась взглядом с самым уродливым человеческим лицом, которое ей когда-либо доводилось видеть. Высокий мужчина был одет в обноски европейской одежды, а его голову, вместо обычного для арабов шерстяного покрывала, венчала джутовая сумка.

Но на том месте, где должен был находится нос, зияла черная треугольная дыра, тогда как странные приплюснутые губы были белыми. Почему-то она подумала вдруг о морде льва; она смотрела, не в силах оторвать от него своих глаз. Мужчина, казалось, не замечал ни дождя, ни ее; он просто стоял тут — только и всего.

Разглядывая его, она поймала себя на том, что задается вопросом, почему на изуродованное болезнью лицо, которое в общем-то ни о чем не говорит, смотреть гораздо страшнее, чем на лицо, чьи ткани выглядят здоровыми, но чье выражение выдает внутреннюю порочность. Порт сказал бы, что в нематериалистическую эпоху это было бы не так. И, вероятно, он был бы прав.
   

Она промокла насквозь и дрожала, но по-прежнему держалась за ледяной металлический поручень и смотрела прямо перед собой: иногда на лицо, а иногда — на серую пелену дождя в простиравшейся за ним ночи. И этот t;te-;-t;te будет длиться до тех пор, пока они не подойдут к какой-нибудь станции. Поезд шумно и тяжело одолевал крутой подъем. Время от времени, посреди тряски и грохота, когда он переезжал небольшой мост или эстакаду, несколько секунд длился глухой перестук колес о рельсы.

 В такие мгновения ей казалось, что она летит высоко над землей, а под ней на скалистые стены бездонной пропасти обрушиваются потоки воды. Дождь хлестал не переставая. У нее было впечатление, что она очутилась в кошмарном сне, который никак не хотел кончаться. Она потеряла ощущение времени; наоборот, ей казалось, что время остановилось, а сама она превратилась в неподвижную вещь, повисшую в пустоте.

И тем не менее глубоко внутри в ней гнездилась уверенность, что в определенный момент все изменится, но она не хотела думать об этом — из-за страха, что ей вновь придется очнуться, что время опять начнет свой бег и тогда ей не избежать сознания бесконечной череды проносящихся мимо секунд.
   

Так она и стояла, не переставая дрожать и держась очень прямо. Когда поезд замедлил скорость и подошел к станции, человек с лицом льва куда-то пропал. Она соскочила с подножки и припустила под дождем назад, к хвосту поезда. Запрыгнув в вагон второго класса, она вспомнила, что тот посторонился, как любой нормальный человек, чтобы дать ей пройти.

Она беззвучно посмеялась про себя. И вдруг застыла как вкопанная. В коридоре стоили люди, они разговаривали. Она развернулась и пошла назад к туалету, заперлась изнутри и начала приводить себя в порядок под мигающим сверху фонарем, глядя в маленькое овальное зеркальце, расположенное над раковиной. Она все еще тряслась от холода, и вода по ее ногам стекала на пол. Только ощутив, что снова может посмотреть Таннеру в глаза, она вышла. Она миновала коридор и перешла в вагон первого класса.

Дверь в их купе была открыта. Таннер угрюмо смотрел в окно. Он резко повернулся к ней и вскочил:
   — Господи, Кит! Где ты была?
   — В вагоне четвертого класса. — Ее била жуткая дрожь, так что она не смогла, как ни старалась, придать своему голосу беззаботность.
   — Да ты посмотри на себя! Иди сюда. — Его тон вдруг стал предельно серьезным. Он втащил ее внутрь, запер дверь, помог сесть и не мешкая принялся доставать из своих чемоданов вещи, раскладывая их на сиденье. Она оцепенело наблюдала за ним. Через минуту он уже держал у нее перед лицом две таблетки аспирина и пластмассовую чашку.

   — Прими это, — скомандовал он.
   В чашке было шампанское. Она сделала как он велел. Потом он показал на фланелевый халат на противоположном от нее сиденье.
   — Я выйду и постою в проходе, а ты тем временем снимешь с себя все до последней нитки и наденешь это. После чего постучишь в дверь, я войду и помассирую тебе ступни. И никаких «но». Живо за дело. — Он вышел и катнул за собой дверь.

   Она задернула шторы на внешних окнах и сделала все как он велел. Халат был мягким и теплым; она немного посидела в нем, съежившись на сиденье и поджав колени. Потом налила себе еще три чашки шампанского, быстро осушив их одну за другой. Только после этого она тихонько постучала в стекло. Дверь приоткрылась.

   — Можно? — спросил Таннер.
   — Да, да. Входи.
   Он сел напротив нее.
   — А теперь упрись ногами сюда. Я натру их спиртом. Так что же все-таки произошло, а? Ты что, спятила? Хочешь подхватить пневмонию? Что случилось? Где тебя носило? Я тут чуть с ума не сошел, бегая по всем вагонам и спрашивая, не видел ли тебя кто-нибудь. Я же не знал, куда, черт возьми, ты пошла.

   — Я же сказала. Я была в вагоне четвертого класса с туземцами. А вернуться назад не могла, потому что между вагонами нет прохода. Чувствую, как пошло тепло. Смотри, не перетрудись.

Он рассмеялся и принялся тереть еще пуще.
   — Такого со мной еще не бывало.
   Когда она окончательно согрелась и успокоилась, он дотянулся до лампы и почти до конца прикрутил фитиль. Потом перебрался на ее сторону и сел рядом. Рука обняла ее за талию, и она снова почувствовала давление. Она не находила слов, чтобы его остановить.

   — Ты в порядке? — тихо спросил он хриплым голосом.
   — Да, — сказала она.
   Минуту спустя она нервно прошептала:
   — Нет, нет, нет! Кто-нибудь может открыть дверь.
   — Никто ее не откроет. Он поцеловал ее.

   Вновь и вновь в голове у нее отдавался стук колес, говорящих: «Не сейчас, не сейчас,не сейчас, не сейчас…» А перед мысленным взором вставали глубокие пропасти в струях ливня, залитые водой. Она погладила его затылок, но ничего не сказала.

   — Милая, — пробормотал он. — Просто сиди тихо. Не шевелись.
   Больше она уже ни о чем не могла думать, пропасти исчезли, голова была совершенно пустой. Она ощущала лишь мягкое прикосновение шерстяного халата к коже, а еще — близость и теплоту существа, которое ее не пугало. В оконные стекла бил дождь.



11


   Крыша гостиницы ранним утром, покуда солнце еще не выглянуло из-за близлежащего горного склона, как нельзя лучше подходила для завтрака. Столы были расставлены вдоль края террасы, выходящей на долину. В зеленевших внизу садах свежий утренний ветер лениво шевелил фиговые деревья и высокие стебли папируса.

   Чуть поодаль росли деревья побольше, в чьих ветвях аисты свили себе громадные гнезда, а у подножия склона бежала река, катившая мутно-красные воды. Порт сидел, пил кофе и наслаждался запахом омытого дождем горного воздуха. Прямо под ним аисты учили своих птенцов летать; трещеткообразное карканье взрослых птиц смешивалось с пронзительными криками махающих крыльями юнцов.

   Пока Порт наблюдал за ними, на террасу поднялась миссис Лайл. Ему показалось, что выглядит она на редкость мрачной. Он пригласил ее за свой столик; она подозвала старого араба в низкопробной, розового цвета униформе и заказала чай.

   — Благодать! Как тут живописно! — сказала она. Порт обратил ее внимание на птиц; они наблюдали за ними, пока не принесли чай.
   — Скажите, ваша супруга добралась благополучно?

   — Да. Но я толком не видел ее. Она еще спит.
   — И неудивительно. После такой кошмарной поездки.
   — А ваш сын? Все еще в постели?

   — Какое там! Уже на ногах, пошел повидаться с каким-нибудь Саидом. По-моему, у этого мальчишки рекомендательные письма к арабам в каждом городишке Северной Африки. — Миссис Лайл задумалась. Через минуту она сказала, резко на него посмотрев:

   — Надеюсь, вы не якшаетесь с ними?
   — Вы имеете в виду с арабами? Ни с кем лично я не знаком. Но с ними трудно не якшаться, ведь они здесь повсюду.
   — Я говорю о социальных контактах с ними. Эрик круглый дурак. Он бы не заболел, если бы не эти мерзавцы.

   — Заболел? По мне, так он выглядит вполне здоровым. Что с ним?
   — Он очень болен. — Ее голос прозвучал издалека; она посмотрела вниз в сторону реки. Потом подлила себе еще чаю, предложила Порту печенья из жестяной коробки, которую захватила с собой наверх, и более твердым голосом продолжила: — Они все заражены, ну, вы понимаете. И вот вам результат. Я потратила чертову уйму времени, чтобы заставить его как следует лечиться. Он недоумок.

   — Кажется, я не совсем понимаю, — сказал Порт.
   — Да инфекция, инфекция, — нетерпеливо сказала она. — От какой-то грязной арабской девки, — добавила она с необыкновенной яростью.
   — А-а, — произнес Порт уклончиво. Теперь ее голос прозвучал менее уверенно:

   — Мне говорили, что такие инфекции могут передаваться от человека к человеку даже прямым путем. Вы верите в это, мистер Морсби?
   — Я, право, не знаю, — ответил он, глядя на нее с некоторым удивлением. — О таких вещах болтают много чепухи. Думаю, врачу лучше знать.
   Она протянула ему новое печенье:

   — Я не осуждаю вас за нежелание обсуждать подобные вещи. Вы должны меня извинить.
   — О, я ничего не имею против, — возразил он. — Но я не врач. Вы понимаете.
   Она, видимо, пропустила его слова мимо ушей.
   — Это отвратительно. Вы правы.

   Половина солнца уже выглянула из-за края гор; через минуту-другую начнет припекать.
   — А вот и солнце, — сказал Порт. Миссис Лайл собрала свои вещи.
   — Вы долго собираетесь пробыть в Бусифе? — осведомилась она.
   — У нас нет никаких планов. А вы?
   — О, Эрик составил какой-то безумный маршрут. Я думаю, мы отправимся в Айн-Крорфу завтра утром, если только он не решит уехать сегодня днем и провести ночь в Сфисифе. Там должна быть весьма приличная маленькая гостиница. Не такая шикарная, как эта, конечно.

   Порт обвел взглядом покосившиеся столы и стулья и улыбнулся:
   — Не думаю, чтобы я согласился на нечто менее шикарное.
   — Ах, мой дорогой мистер Морсби! Но ведь тут просто роскошно. Это лучшая гостиница, которую вы сможете найти до самого Конго. Дальше вы не встретите даже водопроводной воды, можете мне поверить.

Что ж, в любом случае мы еще увидимся до нашего отъезда. Я спекусь на этом проклятом солнце. Будьте любезны, пожелайте от меня доброго утра вашей супруге. — Она поднялась и стала спускаться вниз.

   Порт повесил пиджак на спинку стула и посидел еще какое-то время, размышляя о необычном поведении этой эксцентричной женщины. Он не мог заставить себя отнести его просто за счет безрассудства или помешательства; по-видимому, ее экивоки служили все же косвенным средством сообщить мысль, которую она не осмеливалась выразить прямо.

Учитывая сумятицу, царившую в ее голове, такого рода процедура представлялась ей, должно быть, вполне логичной. Единственное, в чем он был уверен, так это в том, что основным ее побудительным мотивом был страх. А у Эрика — алчность; сомневаться в этом также не приходилось. Однако заключенное между ними соглашение оставалось для него загадкой.

У него складывалось впечатление, что перед ним начинают вырисовываться контуры чего-то вроде сговора; но что это за сговор и в чем его конечная цель — все это пока было совершенно неясно. Тем не менее он предположил, что в данный момент мать и сын действуют с противоположными намерениями. У каждого имелись свои причины быть заинтересованным в его обществе, но причины эти не только не совпадали, но и не дополняли друг друга, подумал он.

   Он посмотрел на часы: была половина одиннадцатого. Кит, должно быть, еще не проснулась. Он бы с удовольствием обсудил с ней этот вопрос при встрече, если только она не продолжала злиться на него. Она обладала завидной способностью разбираться в скрытых мотивах. Он решил прогуляться по городу. Он зашел в свой номер, оставил там пиджак и взял солнцезащитные очки. Для Кит он заказал номер по коридору напротив. Выходя, он приложил ухо к дверям ее комнаты и прислушался; внутри было тихо.

   Бусиф был полностью современным городом, разбитым на большие прямоугольные кварталы с базаром в центре. Немощеные улицы, застроенные по большей части одноэтажными домами в форме коробок, покрывал толстый слой красноватой грязи. По главной улице в сторону базара текла непрерывная процессия мужчин и овец; мужчины шли, спрятав головы от палящих лучей полуденного солнца в капюшоны бурнусов. Кругом не было ни кустов, ни деревьев.

Там, где кончались поперечные улицы, голая бесплодная земля отлого подымалась к подножию гор — диким, невозделанным скалам, лишенным растительности. На огромном базаре за исключением лиц он не нашел для себя ничего интересного. Сбоку приютилось крошечное кафе с единственным вынесенным на улицу столиком под тростниковой шпалерой. Он сел и дважды хлопнул в ладоши.

«Ouahad atai»[34], — позвал он; это было все, что он помнил по-арабски. Прихлебывая чай, приготовленный, как он заметил, из засохших листьев мяты, а не из свежих, Порт обратил внимание, что мимо кафе проезжает один и тот же, настойчиво сигналящий в свой рожок, старый автобус.

Он проводил его взглядом. До отказа набитый местными пассажирами, автобус раз за разом объезжал базар; мальчик на задней площадке ритмично раскачивал его резонирующий железный корпус и не переставая кричал: «Arfa! Arfa! Arfa! Arfa! Arfa!»

   Он просидел там до обеда.




12

   Первое, что Кит, проснувшись, осознала, так это что у нее раскалывается от похмелья голова. Потом она заметила яркое солнце, освещавшее комнату. Какую комнату? Требовалось непомерное усилие, чтобы вспомнить. Что-то пошевелилось рядом с ней на подушке. Скосив глаза, она увидела слева от своей головы бесформенную темную массу. Она невольно вскрикнула и подскочила, хотя уже знала, что это всего лишь черные волосы Таннера.

Во сне он дернулся и выпростал руку, чтобы ее обнять. У нее стучало в висках; она спрыгнула с кровати и уставилась на него. «Боже мой!» — сказала она вслух. Она с трудом подняла его, помогла встать и одеться, выпихнула в коридор со всем его барахлом и быстро заперла дверь. Однако прежде чем он сообразил позвать прислугу, чтобы та помогла ему управиться с багажом, Кит приоткрыла дверь — он все еще стоял, тупо озираясь по сторонам, — и шепотом потребовала бутылку шампанского.

Он достал шампанское и передал ей, после чего она снова закрыла дверь. Она села на кровать и выпила всю бутылку. Отчасти ее и в самом деле мучила жажда, но прежде всего она чувствовала, что не сможет посмотреть Порту в глаза, пока не погрузится во внутренний диалог, из которого, может статься, ей удастся выйти в какой-то мере оправданной за прошлую ночь.

Кроме того, она надеялась, что от шампанского ей станет плохо и у нее появится законное основание провести весь день в постели. Однако эффект оказался совершенно обратным: не успела она сделать последний глоток, как похмелье прошло и она почувствовала себя весьма недурно, хотя и навеселе. Она подошла к окну и выглянула во внутренний дворик, где в большом каменном бассейне две арабки стирали белье, развешивая его на кустах сушиться на солнце.

Она резко повернулась и кинулась распаковывать свою дорожную сумку, разбрасывая вещи по комнате. После чего подвергла помещение внимательнейшему осмотру на предмет следов, которые мог оставить после себя Таннер. При виде черного волоса на подушке у нее чуть не оборвалось сердце; она выбросила его в окно.

Она тщательно застелила постель, натянув поверх шерстяное одеяло. Затем позвала прислугу и попросила, чтобы пришла фатма и вымыла пол. Таким образом, если сейчас появится Порт, все будет выглядеть так, как будто горничная уже закончила уборку номера. Она оделась и спустилась вниз. Позвякивали тяжелые браслеты фатмы — она скребла плитки пола.

   Вернувшись в отель, Порт постучал в дверь номера напротив. Мужской голос отозвался: «Entrez», и он вошел. Таннер был полуодет и распаковывал свои саквояжи. Ему и в голову не пришло разобрать постель, но Порт этого не заметил.

   — Что за чертовщина! — воскликнул Порт. — Неужели они поселили Кит в тот паршивый дальний номер, который я снял для тебя?
   — С них станется. Но в любом случае спасибо, — посмеялся Таннер.
   — Ты не против поменяться с ней, а?

   — А что, ее настолько плох? Да нет, не против. Только не многовато ли дурацкой дерготни для одного дня, тебе не кажется?

----
Конец ознакомительного фрагмента.
----


..

-----------------конец цитаты--------------
..
===========================================
..
---------------To be cont.-----------------