1. ПРЕКРАСЕН НАШ СОЮЗ
Разрыв со школьной подругой случился в девяносто первом году за два месяца до развала Советского Союза. То, что в течение всей моей сознательной жизни было непреложной данностью, о которой и не задумываешься, рассыпалось как карточный домик.
Когда это случилось, я поняла, что привычное – не значит незыблемое.
Наша дружба с Раисой со временем перестала быть такой крепкой как в школе. «Братских народов союз вековой» тоже железобетонным уже не был. Декабрьские события в нашем городе только проявили всю остроту проблемы межнациональных отношений, которая считалась у нас давно решённой. Оказалось, что жить в национальной республике и не принадлежать к титульной нации – совсем не значит чувствовать себя дома.
Может быть, поэтому ни разрыв с подругой, ни развал страны не стал для меня громом среди ясного неба, хотя ни тому, ни другому я не радовалась. Отрезанность, если хотите, осиротелость почувствовали все русские и иные «нетитульные», живущие в национальных республиках.
С Раисой мы дружили больше четверти века – даже ради такого немалого срока можно было попытаться недоразумение разрешить. Например, сказать, что «не виноватая я, он сам в троллейбус запрыгнул». Но тогда Серёге конец! А если взять вину на себя? Ну уж нет! Представив себе высокомерно-презрительную мину, с которой Раиса будет меня выслушивать, а потом пошлёт куда подальше, я от этой мысли отказалась. Короче – оба варианта плохие. Не желая «смерти» ни себе, ни Сергею, я решила: если подруга захочет – сама позвонит, но она молчала. Так мы и разошлись.
Сегодня, по прошествии многих лет, я думаю, что наша дружба к моменту разрыва уже изжила себя. Дело в том, что общих интересов у нас давно уже не было. Да и были ли они вообще? Но самое главное, меня всё больше тяготило стремление Раисы к тотальному доминированию. Если в школьные и молодые годы я признавала превосходство её жизненного опыта и силу характера, которые она всячески подчёркивала, считая мою жизнь более благополучной, что было правдой, то, повзрослев и обогатившись личными достижениями и потерями, я уже не воспринимала её как «старшего товарища» (её выражение), в то время как Раиса по инерции продолжала относиться ко мне свысока. Впрочем, не только ко мне. Всего один пример.
Однажды Раиса, вернувшись из поездки за границу (в ту же Болгарию – куда ещё?), пригласила нас с Лялей к себе – «показать шмотки и поделиться впечатлениями». Первое, что она сказала мне при встрече, было:
- Лялька не приедет. У неё, видишь ли, дела. Совсем подруга от рук отбилась!
Хоть это и было сказано в шутку, но таким недовольным тоном, что мне захотелось возразить: в конце концов, у Ляльки своя жизнь, и она не обязана по первому твоему зову являться и во фрунт перед тобой вытягиваться. Однако я промолчала – не смогла выйти за рамки наработанных стереотипов. Хорошо ещё, что не поддакнула.
В дополнение ко всему в этот день у неё гостили две новые товарки, с которыми она в поездке познакомилась. Обе женщины были по её словам «ни разу не замужем», вели себя скованно и смотрели на Раису как-то испуганно, а она весь вечер учила их жизни. Мне «старых девушек» (опять её выражение) даже жалко стало.
В общем, подруга моя была авторитарна по жизни, и этот узор её характера мне нравился всё меньше. Думаю, что Ляля перестала с Раисой общаться, потому что и ей разонравилось в вечных салагах ходить.
Наше расставание прошло безболезненно: жизненные пути разошлись, а делить нам было нечего. Не Серёгу же, в самом деле! Правда, если быть честной до конца, моё женское самолюбие приятно пощекотало то, что Раиса, да и Ляля своих мужей ко мне приревновали. Этакий реванш за детство, когда рядом с подругами-красавицами у меня не было ни единого шанса рассчитывать на амурные притязания одноклассников.
Девчоночья дружба может расстроиться или угаснуть по многим причинам: семейно-бытовым, например, географическим, ментальным или социально-экономическим. Это бывает грустно, но не более того.
О настоящей, крепкой мужской дружбе, которую обычно противопоставляют женской, ничего сказать не могу – гендером не вышла. Хотя, может быть, и правильно противопоставляют: ведь недаром существует выражение «мужское братство», а про «женское сестринство» я что-то не слышала. Впрочем, мне кажется, что это можно легко объяснить.
Начиная с доисторических времён, мужчинам приходилось совместно охотиться, свою территорию защищать или чужую завоёвывать, возводить плотины, запускать корабли, бороздящие просторы вселенной, – тут без чувства локтя (сначала в прямом, а затем и в переносном смысле) никак не обойтись. А женщинам с их кастрюлями и пелёнками, позднее – памперсами (да благословит господь их изобретателя!) напротив, чужие локти только мешают: две хозяйки на одной кухне или, скажем, подружки…
Ну вот, опять! Надо бы мне просто плыть «по волнам моей памяти», а вместо этого я «растекаюсь по древу».
Так и слышу ехидный голос Эдика, который мои тексты вычитывает: «Хочешь показать, Милка, какая ты умная?». Да ничего я не хочу показать! Просто несёт меня всегда неведомо куда.
Однажды, когда Эдик обвинил меня в «умничаньи», я возмутилась:
- Эдик, я, конечно, не феминистка подорванная, но вот ты когда-нибудь слышал, чтобы мужчину, который возьмётся рассуждать о чём-либо, подозревали в том, что он своим умом или познаниями хвастается?! А женщин?! Что? думать – это не бабское дело? Демонстрируешь тут свой мужской шовинизм!
Эдик на мою тираду отреагировал спокойно:
- Да, - сказал он с улыбкой, - есть такое дело.
На самом деле я возмутилась не по-настоящему, потому что прекрасно понимала, что друг мой не столько мужской шовинизм проявлял (Хотя немного было. Да, Едикь?) сколько, обладая чувством стиля, добивался того, чтобы мои воспоминания не были перегружены рассуждениями на общие темы.
Именно поэтому, как только я в своей привычной манере переходила от частного к общему и начинала размышлять о социальных, экономических, политических и иных причинах описываемых мною событий или явлений, как Эдик выносил свой строгий вердикт: «Опять публицистика!». Вот почему я, обливаясь горючими слезами, часто выбрасывала в корзину (наверное, правильнее будет сказать – на помойку) очень вкусные, на мой взгляд, куски текста, не дожидаясь, когда Эдик станет мне этой публицистикой «в харю тыкать».
Однако как-то подспудно у меня нарастал протест против указующего перста друга, и я попыталась отстоять своё право на «публицистику». Хотела объяснить ему, почему считаю это важным, почему по-другому не могу и прочая и прочая. Эдик спорить не стал. Просто сказал:
- Пиши, как хочешь.
Такая «индульгенция» меня расстроила, потому что мне непременно надо было, чтобы друг, мнением которого я дорожу, не просто смирился с манерой моего изложения, а понял и принял её, так сказать, нутром.
Потом я подумала, что хочу слишком многого. С какой стати он должен всё подряд безоговорочно принимать? Но ведь и я не обязана под его вкусы и эмоциональные состояния подстраиваться: типа – «приезжайте и соответствуйте».
В этой мысли я окончательно утвердилась после недавнего разговора с Эдиком, когда он с восторгом отозвался о книге Дины Рубиной «На солнечной стороне улицы». И рекомендовал её прочесть.
До этого я Рубину не читала. Правда случайно по каналу «Культура» посмотрела фильм «Двойная фамилия», который мне очень понравился своим тонким психологизмом, а потом из Интернета узнала, что фильм поставлен по рассказу Дины Рубинной.
«На солнечной стороне…» я прочла. Мне понравился оригинальный приём писательницы: внутри романа показать кухню создания художественного образа. Я оценила её мастерство в описании мельчайших деталей жизни старого Ташкента, когда перед глазами буквально возникают живописные полотна ушедшего навсегда и такого милого её сердцу южного города. (Уверена, что именно эти картины пролились живительным бальзамом на душу моего друга, детство которого прошло в то же время и тоже в южном городе со своим неповторимым колоритом).
Вообще судьба двух главных героев романа: Ташкента и Кати – матери художницы Веры – описана не просто с большим мастерством, а, как бы это правильней выразиться, с сопричастностью.
Однако, к моему сожалению, без сказки о Золушке всё-таки не обошлось. Вся сюжетная линия, связанная с молча любящим Веру Леонидом, кажется мне ходульной. А его иконостас из Вериных картин, которые он, став очень богатым (за рубежом, где оценили его талант учёного), тайно скупал, чтобы предъявить ей в качестве знака своей беззаветной преданности?! У меня невольно возникла ассоциация с тайной комнатой сексуального маньяка, где он хранит всё, что связано с объектом своего обожания. Хорошо, что Вера вдруг(!) поняла, что Леонид все эти годы безнадёжно её любил, и отдала ему, наконец, своё сердце, а то не сносить бы ей головы!
Мне кажется, что эта синдерелловская сюжетная линия немного смущала и самого автора – недаром она в конце романа попыталась заретушировать её репликой Леонида о трёх поросятах.
Эту книгу мы с Эдиком обязательно обсудим. Но я думаю, что он из самых лучших побуждений Дину Рубину мне поставил в пример: вот, мол, как надо писать – учись, Милка! Хотел, чтобы его подруга «дотягивала» до писательницы, которая ему очень понравилась. Большая педагогическая ошибка, Едикь!
***
«…После следующей двойки я попробовала мотивировать Антошку на успех, приведя ему в пример соседку и одноклассницу Верочку Шмонину, которая училась на "отлично".
- Не сравнивай меня с Веркой Шмониной, а то я её убью! – в ярости выкрикнул вконец расстроенный сын».
(Из книги Милы Морозовой «Vita vulgaris. Жизнь обыкновенная»)
***
Убивать Рубину я не стану – она мне тоже нравится. Но, Едикь, – я не Дина Рубина! Я Мила Неверова, и соревноваться ни с кем не собираюсь. Буду похожа только на себя!
Ого! Писатель во мне проклёвывается что ли? Афтырь – как шутит Алёша. Как там у Пушкина: «Хвалу и клевету приемли равнодушно…»?
Оговорюсь для тех, кто не понял: я не сравниваю себя с Пушкиным, а подкрепляю свою мысль о свободе творчества его авторитетом.
Несмотря на этот «бунт на корабле», я вовсе не хочу, чтобы Эдик перестал делать свои замечания, потому что они для меня очень важны, даже если не все из них я принимаю. Да и вообще, как я могу не доверять литературному чутью друга, если именно он подвиг меня на продолжение этой, как я её называю, семейной саги на фоне слома времён, которую я взялась писать почти десять лет назад.
Не знаю, помнит ли Эдик, как в 2008 году я дала ему почитать начало своих воспоминаний – страниц двадцать пять-тридцать. Он читал текст с монитора компьютера в Антошкиной спальне, а я сидела на кухне, курила (курение вредит вашему здоровью) и ждала его оценки. Ну конечно же, конечно, мне хотелось, чтобы то, что я написала, Эдику понравилось. И ему понравилось – даже очень, потому что он буквально вбежал на кухню в возбуждённом состоянии и воскликнул: «Мила, пиши!».
Его бурная реакция была для меня неожиданной и не просто приятной, а окрыляющей. С тех пор я и пишу свою «эпохалку», а Эдик её редактирует. Его заинтересованное и благожелательное чтение, похвалы и даже критика являются хорошим стимулом для продолжения работы, которая оказалась такой нелёгкой, но одновременно и такой увлекательной.
И даже если Эдик устанет вычитывать мои тексты (чего бы я очень не хотела), его редакторский голос будет звучать в моей голове, где он приобрёл постоянное место жительства.
Интересно, почему? Неужели Эдик так много для меня значит? Конечно да, ведь он мой самый близкий друг, понимающий меня как никто другой.
Добрая половина (да что там половина! – девяносто процентов, не меньше) моих читателей сейчас усмехнётся: «О чём это она?! Дружбы между мужчиной и женщиной не бывает!». Тогда что же такое наши отношения? (В этом месте Эдик обязательно ввернёт «Катехизис, Милка!»).
***
«Катехизис — официальный вероисповедный документ какой-либо конфессии, … книга, содержащая основные положения вероучения, часто изложенные в виде вопросов и ответов». (Википедия)
***
А что? Хорошая форма для того, чтобы самой в этом вопросе разобраться.
Итак:
1. Что есть наши с Эдиком отношения?
То, что люди действительно к разнополой дружбе относятся с недоверием (хотя сегодня уже и однополая вызывает подозрение, да и с определением пола бывают проблемы), я знаю не понаслышке.
Помню, когда Эдик женился, его мама, тётя Лиза, выбор сына не одобрила (думаю, что она, как и подавляющее большинство будущих свекровей, любым выбором была бы недовольна) и однажды мне сказала:
- Лучше бы Едикь женился на тебе.
Меня это позабавило, потому что я на всю жизнь запомнила, как тётя Лиза, заподозрив между нами «отношения», произнесла фразу, которая стала крылатой в наших семьях:
- Едикь, Едикь, бардак, разбой! Если тебе нужно – уходи, а домой не приводи!
Мне-то казалось, что я смогла убедить её в том, что между нами ничего не было, и она вроде бы успокоилась. Однако выяснилось, что до конца в наши дружеские отношения всё-таки не поверила.
Похоже, что дочери Эдика Линде наши отношения тоже показались незавершёнными.
Как-то, лет пять назад, она меня спросила:
- Тётя Мила, а почему вы с папой не поженились?
- Не знаю, Линда, - ответила я, - наверное, потому, что физически нас друг к другу не тянуло.
И действительно – у меня были свои Вити, Стасики, Славики, у него свои Кати, Оли, Нади. Мы не делились сокровенными мыслями и тайнами личной жизни, как это часто бывает между близкими подругами, но и совсем уж сторонними наблюдателями тоже не были.
Например, когда я порвала, прямо скажем, болезненные отношения со Славой, Эдик сказал: «Вот и правильно! Вот и молодец!», а к появлению в моей жизни Алёши он отнёсся с молчаливым одобрением. Правда, не сразу. Напомню забавный эпизод, который я уже описывала.
Мы втроём шли по улице. Эдик немного отстал и вдруг воскликнул:
- Мила, не идите рядом!
Мне кажется, что отстал он намеренно – чтобы оценить нас как пару, и мои сорок пять килограмм рядом с Алёшиным центнером задели его эстетическое чувство. Впрочем, к этому внешнему несоответствию Эдик быстро привык.
Так получилось, что друг мой со своей будущей женой познакомился во Владивостоке, и их роман развивался не на моих глазах, но я уверена, что по поводу своего выбора моим мнением он интересоваться не стал бы.
К счастью Алина, психолог по образованию, нашу «ненормальную» дружбу приняла и никакого подвоха в ней не обнаружила.
Мой любимый (без всякой иронии) муж – технарь по природе, всецело увлечённый свей работой и милыми его сердцу «железками», был только рад тому, что я не пристаю к нему со своими гуманитарными потребностями. Как сказал однажды Жанкин муж Сашка: «Что-то я не наелся. Ну ладно, фруктами доберу». Вот я и добираю «фруктами» на стороне уже пятьдесят лет.
Да, уже пятьдесят лет дружба между мною и Эдиком не прерывается, несмотря на то, что мы давно живём в разных городах и даже странах.
Мы гостим друг у друга, путешествуем по России и Европе, обмениваемся письмами, говорим по телефону (теперь уже по скайпу). Мы можем спорить, но никогда не ссоримся, и ни один из нас не остаётся равнодушным к жизненным или семейным проблемам другого. Ни он, ни я не относимся ревниво к успехам друг друга, напротив, этим успехам радуемся. Если это не дружба между мужчиной и женщиной, тогда что же? Более подходящего слава для определения таких отношений просто не придумали.
А здесь Эдик непременно скажет «Слишком пафосно!». Ладно, друг, понижу градус:
***
Мальчик спрашивает отца:
- Папа, а как пишется слово «жопа»? Через «о» или через «ё»?
- Не знаю, сынок. Посмотри в словаре.
- Папа, а в словаре этого слова нет.
- Как это?! Жопа есть, а слова нет?! (анекдот моей юности)
***
2. Что для меня Эдик?
Если бы мне задали познеровский вопрос: «Кто из известных людей или литературных героев повлиял на вас?», я бы, не задумываясь, ответила – никто. До недавнего времени я полагала, что кардинальным образом на меня вообще никто не повлиял – так, с миру по нитке. Однако чем глубже я погружаюсь в свои воспоминания, тем яснее понимаю, что именно Эдик был тем человеком, без которого жизнь моя была бы намного беднее – не в материальном смысле, конечно, а, следовательно, и я была бы другой.
Не могу сказать, что Эдик был моим наставником, по крайней мере, в классическом понимании этого слова (хотя ментор в нём сидит). Просто с ним было гораздо более интересно чем, скажем, с Раисой или моей – в то время ближайшей подружкой и однокурсницей Ларкой.
Это неудивительно, потому что Эдик – большой книгочей, он любит живопись (и прекрасно в ней разбирается), архитектуру, историю, классическую музыку и хорошее кино. А ещё читает Хайдеггера, до которого я никогда не дорасту.
Всё это при полном отсутствии бэкграунда (как любила выражаться Соня, недавно ушедшая из жизни жена моего одноклассника Саши Баранова, с которой у меня были приятельские отношения, а близко мы сошлись уже в Москве). Меня поражало, откуда такая тяга к самообразованию у парня, рождённого в ГУЛАГе неграмотной немкой от взявшего её в наложницы не то туркмена, не то азербайджанца, сидевшего за кровную месть.
Эдик был единственным(!) среди моих ровесников, кто ещё в школе днями просиживал в библиотеке, посещал лекции по изобразительному искусству, был завсегдатаем филармонии. Иными словами – это человек, который сделал себя сам, причём, в отличие от Раисы, никогда этим не кичился.
Не будь Эдика, я бы в оперу не ходила, хотя именно оперный театр был причиной того, что я родилась в Алма-Ате, о чём писала в самом начале своих воспоминаний. Каждый раз, когда Эдик приезжал из Владивостока навестить мать, мы ходили с ним в музей Кастеева. Кстати, именно благодаря Эдику я в сорокалетнем возрасте начала заниматься в детской изостудии при этом музее. Посещала студию недолго (месяца три-четыре), но её руководитель вселил в меня уверенность в своих способностях, в результате чего я, когда появилась возможность, вплотную занялась ткачеством сюжетных гобеленов, посвятила этому большой отрезок своей жизни и даже приобрела известность в художественных кругах.
Когда в 1971 году Эдик по распределению уехал в Конур-Олён, где он два года преподавал немецкий язык ученикам, которые и русский-то не знали, мы с ним переписывались. Вообще обмениваться письмами с Эдиком было интересно. Свое несомненное литературное дарование он часто воплощал в эпистолярном жанре, провоцируя меня на такие же «литературно оформленные» письма. Например, однажды он написал мне «японское» письмо:
«Почтенная, ночной ветер заснул под утро. Весна янтарным солнцем засияла через оконные рамы. Душиста пихтовым маслом сосна у дома. Скоро на пороге лазурит водных просторов и яшма осенних плодов. Затем засверкает горный хрусталь первого заморозка.
Ваш покорный слуга надеется, что Вы процветаете в постоянном благополучии».
Ответила я ему «русским» письмом, написанным как будто в конце девятнадцатого века:
«Милый друг, несказанной радостью была для меня весточка, полученная от Вас сего благословенного дня. Поверьте мне, что каждый вечер, освободившись от хлопот по хозяйству и оставив на время свой тяжкий и одновременно увлекший меня безвозвратно писательский труд, я выходила на почтовый тракт и с нетерпением прислушивалась к звону колокольчиков в надежде, что на этот раз предчувствие хороших вестей меня не обманет. Дождалась! Ваше коротенькое письмецо, чудесное и преисполненное поэзии, конечно же, элегично – бытие скоротечно. Но почему я ощущаю в нём не печаль, и тем более не горечь, а любовь к жизни? Мы ещё насладимся каждым её мгновением, мы ещё встретимся и не раз.
Будем жить! (Антон Чехов). Слыхали ль Вы, мой друг, об этом модном ныне у нас и очень интересном литераторе? Рекомендую.
Господь благослови Вас и всех Ваших чад и домочадцев.
Ваша М.К.
P.S. Маленькое редакторское замечание: из сосны пихтовое масло не добывают. Возможно: душистой смолой исходит сосна у дома».
Самые лучшие в моей жизни поездки тоже связаны с Эдиком.
Он подарил мне незабываемые путешествия в Пошехонье и на остров Попов во Владивостоке.
Позже, когда уехал с семьёй в Германию, Эдик открыл для меня уютную Баварию, в которой леса выглядят как ухоженные парки, а между полями пшеницы асфальтированные дорожки. Меня поразили стерильно чистые немецкие деревни с красивыми аккуратными домиками и миниатюрными садиками как будто из мультфильма про Белоснежку и семь гномов.
Я буквально влюбилась в Регенсбург, вблизи которого большая семья моего друга жила довольно долго. Мы объездили все его окрестности на машине; он свозил нас с тётей Лизой в музей крестьянского быта под открытым небом; мы плавали по Дунаю на прогулочном теплоходе до монастыря (названия не помню), в котором пили особенное «подкопченное» пиво; совершили долгую пешую прогулку на знаменитую Валгаллу. При этом Эдик был не просто сопровождающим, а настоящим гидом. Он хорошо разбирается в запутанной истории средневековой Германии, я уже не говорю о его познаниях в области культуры, архитектуры и искусства. Побывали мы и в Мюнхене, Нюрнберге, Ландсхуте, Пассау, Бад-Аббахе и других городах Баварии, названия которых я уже и не припомню.
В альпийском курортном городке Гармиш-Партенкирхене мы провели два чудесных дня (откуда на денёк скатались в Венецию).
В этом городе со сложно-составным названием (результатом слияния двух поселений), я в очередной раз удивилась тому, что все до единого дома, стены которых богато (даже слишком) украшены фресками, выглядят так, как будто они были построены или отремонтированы только вчера.
- Эдик, как ты думаешь, - спросила я, - это краски такие стойкие или дома часто подновляют?
- Не знаю, - ответил Эдик, - наверное, просто за внешним видом следят.
- А давай у кого-нибудь спросим.
Мы подошли к пожилой женщине, которая возилась в маленьком дворике своего «пряничного» домика и поздоровались с ней по-баварски: «Грюс Готт!», после чего Эдик сказал:
- Моя русская подруга интересуется, почему немецкие дома всегда выглядят как новые.
Услышав, что я русская, женщина стала что-то взволнованно говорить, а Эдик мне переводил.
Оказывается, её отец воевал на восточном фронте и попал в плен на Кавказе. Домой он не вернулся, и она не знает, когда он умер и где его могила. Женщина несколько раз повторила слово «Черкассы», и когда я кивнула – понимаю, мол, лагерь был в Черкассах, она посмотрела на меня так, как будто я ниточка, связавшая её с отцом. Закончила она своё взволнованное и горькое повествование словами:
- Зачем эта война?!
Там же Эдик показал мне церквушку, необычную не своей архитектурой, а тем, что все её внешние стены были увешены табличками с именами и портретами (иногда без портретов) погибших в войне жителей этого городка. Большинство из них, родившихся и выросших в Альпах, нашли свой безвременный конец на Кавказе. Я смотрела на померкшие фотографии восемнадцатилетних юношей и сорокалетних мужчин и ничего, кроме жалости не испытывала. Но они к нам не в гости пришли...
Когда Эдик открыл для себя Лигурийское побережье, он поделился со мной и этим чудесным уголком «неисчерпаемой» и прекрасной Италии (bell'Italia). Мы отдыхали в Леванто, откуда через Геную с её центром, демонстрирующим своё былое богатство и величие, вплотную примыкающим к тёмному, тесному и, надо признать, воняющему мочой, средневековому городу, направились в Равенну с восхитительными, известными во всём мире, византийскими мозаиками раннехристианских храмов – очень скромных и тяжеловесных снаружи и светлых и лёгких внутри.
Последний раз мы с Алёшей и Киршами отдыхали в небольшом курортном городке Ладисполи недалеко от Рима. Эту поездку организовал Миша Шейнер – муж Алининой подруги со студенческой скамьи Лены. Шейнеры уже давно живут в США, где Миша стал вполне успешным бизнесменом, но сохранил «небизнесменский» характер. Он ежегодно снимает виллу где-нибудь в Европе (в Хорватии, Франции, чаще всего в Италии) для большой компании жениных подруг, которую между собой они называют «кликой». Вот к этой клике мы и присоединились. Миша и Лена оказались очень интересными людьми. Это, как сказала бы Соня, стало дополнительным бонусом к красотам Вечного города, замка Браччано и Виллы Д'Эсте.
Надеюсь, что Эдикины приезды к нам были для него не менее интересными, чем мои визиты в старушку Европу. Мы с ним путешествовали по городам европейской части России. Были в Туле и Ясной поляне, даже в Торжке. Втроём (я, Эдик и Сонька) прокатились на три дня в Питер, откуда съездили в Царское село, где много раз бывали раньше, но порознь.
Но самой незабываемой поездкой была двухдневная экскурсия в Вологду, Кирилло-Белозёрский и Ферапонтов монастыри.
Зелёный центр Вологды с прямыми неширокими улочками застроен небольшими двухэтажными особняками, многие из которых сохранились с петровских времён. Казалось бы – чего тут необычного? В провинциальных городах России, да и в Москве, такие особняки не редкость. Однако зажиточные горожане этого северного городка строили свои дома с резными наличниками, карнизами, фронтонами и даже колоннами из дерева – единственного доступного в тех краях материала. Эти особняки не претендуют на дворцовое величие своих каменных собратьев, и понравились нам не показным достоинством, а какой-то уютной приватностью.
Понравились нам и Архиерейский двор, красно-кирпичный Вологодский Кремль, шатровые храмы начала 16 века и соборы выстроенные в стиле русского барокко и классицизма. Невозможно было не восхититься стоящим на просторной, воздушной площади Софийским собором. По летописной легенде этого рукотворного чуда могло и не быть, потому что Иван Грозный велел его разобрать после того, как на него в тогда ещё недостроенном храме упал кусок штукатурки. Собор не снесли, но очень долго он оставался неосвящённым.
Жители Вологды были несуетливы и приветливы. А ещё меня порадовало то, что город не производил впечатления провинции, чуждой веяниям времени. Чего стоит, например, оригинальный памятник фонарному столбу с чугунной дворняжкой, поднявшей на него заднюю лапу. Установлен он у моста через извилистую тихую речку Вологду – строго на том самом месте, где сто лет назад, ещё в дореволюционной России, загорелся первый электрический фонарь уличного освещения.
Тогда в Вологде у нас с Эдиком родилась шутка: «Возрождается Россия!», которой с тех пор каждый из нас отмечает все, даже незначительные, изменения к лучшему.
Величественный Кирилло-Белозёрский монастырь на берегу Сиверского озера, окружённый высокими стенами с бойницами и внушительными угловыми башнями, больше похож на неприступную крепость, да в своё время он крепостью и был.
В отличие от Кирилло-Белозёрского, Ферапонтов монастырь, расположенный на холме меж двух озёр, окружённых лесом и разнотравными лугами – это скорее уединённая обитель, защищённая не столько стенами, сколько удалённостью от больших дорог и поселений. Все сооружения этого небольшого по площади монастыря, стоящего на возвышении, издалека казались лёгким белым облаком, спустившимся на землю.
***
В насыщенной культурной жизнью Москве мы с Эдиком ходили по выставкам, музеям, арт-площадкам, паркам, книжным магазинам. Кстати, Эдик говорил, что наши книжные магазины намного богаче немецких.
В позапрошлом году, побывав на потрясающей выставке Валентина Серова, я связалась с ним и сказала:
- Едикь, если ты это не увидишь – считай, что жизнь прожита зря! Приезжай!
Эдик долго не думал. Через день был уже в Москве. Я гордо провела его без очереди, предъявив свой членский билет Московского союза художников.
Когда я ему сказала, что некоторые наши интеллектуалы ёрничают насчёт того, что народ «толпами валит» на эту выставку только из-за её раскрученности в СМИ, он воскликнул:
- Да ты посмотри, какие вокруг лица!
«Надо же! Ведь я только что тоже об этом подумала!» мелькнуло у меня в голове. Прямо скажу, в этот момент я была счастлива!
После выставки я Эдика спросила:
- Ты бы вернулся в Россию, если бы была такая возможность?
Он ответил:
- Да.
За двадцать с лишним лет Эдик, конечно, привык к жизни в Германии, но… Как он шутит сам: «У меня немецкий дух и русская душа».
***
Вот говорят, что друг познаётся в беде – спорить не буду: настоящий друг в беде не оставит. Однако мы же друзей не на чёрный день держим, да и не всякую беду следует на друзей вешать. Для меня настоящий друг – это человек, с которым ты можешь поделиться тем, что для тебя составляет радость жизни.
(Опять слишком пафосно, Едикь? Ну, звыняйте, дру’гих слов у мэне нэмае).
3. Что я для Эдика?
Не думаю, что Эдик когда-либо размышлял над «источниками и составными частями» нашей дружбы. Просто, ему было интересно делиться своим интеллектуальным багажом и своими открытиями в области прекрасного с умной (ведь так, Едикь?) и любознательной, хотя и поверхностной женщиной, любящей домашнее философствование, но неспособной запомнить, что такое онтология.
4. Нерушим ли наш союз?
Помню, однажды, когда мы с Соней были на великолепной выставке «Бубновый валет» где я без конца повторяла: «Вот бы Эдика сюда! Он бы слюнки пускал!», она сказала:
- Как, Мила, я тебе завидую: у тебя есть такой друг! К тому же мужчина!
Я тогда подумала, что, действительно, не всем такое счастье, и что дружбу нашу прервёт только женщина с косой, когда придёт к одному из нас первой. Сейчас, когда мы вплотную приблизились к «возрасту дожития», я поняла, что потеря друга может случиться и до срока.
Вот последнее письмо Эдика:
«Или времени стало больше для метафизических состояний или стал ощутимее чувствовать его необратимость и свёртываемость, или уже мне нечего тебе сказать своего (растеряны – не найдены слова, хотя: а был ли мальчик?), но всё чаще душа резонирует на чужие просветления и узнавания. Вчера она откликнулась на пастернаковские стихи…
Конечно же, поступаю непорядочно. Вместо того, чтобы поздравить тебя и твоих близких со светлым (= радостным) праздником Рождества Христова и прочая, прочая, отрезаю от себя часть пирога метафизической тоски и делюсь им с тобой. Время убывает, наше время, моё время убывает. Какие праздники?
Тут бы успеть себя подготовить к последней встрече, не захлебнуться бы в отчаянном страхе. Не отравить бы остатки бытия стоянием перед ничто (почти хайдеггеровское, опять цитата!). Но и полностью раствориться в хаосе жизни, в суете – перспектива не из приятных. Что это за жизнь без привкуса метафизической тоски?!»
В своём ответе я попыталась как-то вытащить Эдика в мир, который когда-то был для нас общим:
«Едикь, Едикь, а с кем же еще делиться своим пирогом, как не с другом? Правда, ты свободно оперируешь философскими понятиями, а я, когда начинаю читать что-нибудь типа «эксплицитная спецификация концептуализации», сразу же нащупываю потолок своих когнитивных возможностей. И хотя для меня «метафизика» и «онтология» - те же яйца, только в профиль, я, будучи великим дилетантом во всем, этаким мещанином во дворянстве, свободно изъясняющимся прилагательными, твое состояние хорошо понимаю, да и имею свой, не менее «вкусный», пирог, которым и поделиться то не с кем, кроме тебя.
Эдик, разве в том беда, что слова о времени не твои (все мы только с возрастом понимаем, что в этой жизни ничего нет более ценного, чем время) – чувства-то уж точно незаёмные, а слова всего лишь форма для выпечки этого самого пирога с горчинкой. Представляешь, сколько таких пирогов было выпечено до нас с тобой и сколько еще будет выпечено!? Сначала мы детей стряпаем, а потом мучаемся проблемами бытия и небытия, после чего наши дети стряпают своих детей и в нашем возрасте подхватывают эстафету метафизической кулинарии.
И все-таки я (законченный оптимист? Нет, уже давно нет, скорее, позитивно настроенный реалист) нахожу сладость в таком, до безобразия кратком, миге своего существования. Уж лучше обсосать каждую «косточку» уготованного нам блюда под названием «Остаток жизни», чем отодвинуть его в сторону и остановиться в ужасе перед ничто. А «привкус метафизической тоски», ты прав, необходим - как горчица, для усиления вкуса основного блюда. Хотя, конечно же, все не так просто, но обо всём этом и многом другом надеюсь поговорить при встрече…».
Конечно, рано бить в набат. Это ещё не полный уход Эдика в себя, но я чувствую, что его всё меньше интересует мир внешний, в котором я остаюсь до сих пор. Меня ещё «Гондурас беспокоит», а ему он уже до лампочки.
***
Сидят два мужика, пиво пьют.
- Что-то меня Гондурас беспокоит, - говорить один.
- Так почеши, - отвечает ему другой. (Старый анекдот)
***
Честно скажу – мне немного грустно. Но, даже если Эдик полностью утратит интерес к общению со мной, как одному из факторов этого внешнего мира, я смирюсь с этим и роптать не стану, и до конца дней (или возможного своего ухода в себя) буду благодарна судьбе за то, что в 1968 году встретила бывшего одноклассника и напросилась к нему, чтобы покурить в безопасном месте.
На этой высокой ноте я и закончу главу о разных вариантах дружбы между людьми.
2. «ВСЁ НЕ ТАК, РЕБЯТА»
Я и не заметила, что в своих рассуждениях о дружбе забежала более чем на четверть века вперёд. Возвращаюсь к прерванной хронологии – в последние годы горбачёвской перестройки, когда мы ещё не могли свободно выезжать из страны, но уже начинали знакомиться с внешним миром через телевизор.
Помню, с каким интересом мы смотрели телемосты, в которых участвовали простые граждане СССР и США. Я всматривалась в лица американцев, разглядывала, как они одеты, наблюдала за манерой их поведения. Про себя отмечала, что они более раскованы, но в целом не сильно от нас отличаются. Мне понравилось, когда знаменитая фраза нашей участницы ток-шоу, что в Советском Союзе секса нет, вызвала одинаковый смех с обеих сторон.
Телемост между нашими и американскими парламентариями запомнился мне не тем, о чём говорили, а рекламной паузой. Когда американская студия уходила на рекламу, у нас её видели только участники шоу, а зрителям эти буржуазные заманиловки не показывали – берегли советских людей от культурного шока. (И правильно делали, потому что помню, когда по ЦТ начали показывать рекламу косметики, которой у нас в Алма-Ате ещё не было, это меня ужасно раздражало, потому что соблазняли тем, чего получить было нельзя). Так вот – когда пауза закончилась, американский ведущий спросил, почему зрителям Советского Союза их рекламу не показывают. Один из наших парламентариев с наигранным равнодушием заявил что-то типа:
- Нашим людям ваша реклама неинтересна.
- Ну да! Я видел, как у вас челюсть отвисла, когда вы её смотрели, - ответил «наглый буржуй» с нескрываемым сарказмом.
Эта явная демонстрация превосходства «белого человека над туземцем» мне не понравилась, но, несмотря на все эти шероховатости, я радовалась тому, что внешний мир для нас становится ближе. Огромная популярность нашего лидера на Западе вселяла оптимизм и надежду на то, что наступает эра всеобщей любви и благоденствия.
Однако успехи Горбачёва на международной арене не сопровождались достижениями внутри страны, где, несмотря на хозрасчёт, индивидуальную трудовую деятельность, выборы директоров и плюрализм мнений народ жил хуже, чем до перестройки. Свободы становилось всё больше, а еды всё меньше.
В Алма-Ате ввели так называемые «семейные книжки». Под этим красивым словосочетанием подразумевались обыкновенные талоны на продукты. По ним, например, на человека было положено 100 граммов подсолнечного масла в месяц. Люди ходили по улицам с баночками из-под майонеза или, если семья была большой, с пол-литровыми банками, содержимое которых напоминало мочу, собранную для анализа. Колбаса, мясо и другие продукты животного происхождения доставались в качестве трофеев в битве у металлических сеток, которые время от времени выкатывали из магазинных подсобок.
Однажды Гаухар объявила сотрудникам, что у неё есть выход на оптовую базу, откуда могут привезти муку в пятидесятикилограммовых мешках.
- Милка, будешь брать? – спросила она меня.
- Конечно, буду.
- Слушай, ты человек активный, может быть, у соседей поспрашиваешь, а то мне нужно набрать пятьдесят мешков. На меньшую партию там не согласны.
- Хорошо, - ответила я. – Спрошу.
Дома я прошлась по всем соседям, которых знала, и набрала денег на двенадцать мешков. Утром засунула увесистую пачку денег в сумку, а сумку в полиэтиленовый пакет и села в переполненный троллейбус. Там мой пакет оказался зажатым между телами так сильно, что все мои попытки вырвать его из плена оказались тщетными. Выйдя из троллейбуса, денег в сумке я не обнаружила.
На работу пришла расстроенная, чуть не плакала. Сотрудники мне сочувствовали, но как-то вяло и глаза отводили. Им было неловко: ведь я ради них старалась, и вроде бы надо помочь, хоть немного, но они на это не решились.
Дома я родителям ничего не сказала, а мужу призналась, хотя он только что вернулся из командировки и валялся в постели с сильным жаром. (Такое с моим «центром гигантской флуктуации» иногда случается: ни с того, ни с сего температура поднимается до сорока градусов, а через день-два спадает. От перемены климата, что ли?).
Бедный Лёша даже глаз не открыл. Сказал только, что ему завтра должны выдать зарплату, а если не хватит – займём.
Так мешок муки обошёлся нам почти в триста рублей. Соседи, кстати, тоже мне посочувствовали и за муку поблагодарили.
За продуктами потянулись и промтовары. Крепдешин, сатин и даже самый дешёвый ситец перешли в разряд дефицита, и в моду вошла бязь грязновато-жёлтого цвета и белая марлёвка. Эти хлопчатобумажные ткани были чуть плотнее обычной марли. Женщины красили их в разные цвета и шили летние платья и сарафаны.
Бытовой техники, которую раньше доставали по блату или с переплатой, стало ещё меньше, зато теперь она гласно и открыто разыгрывалась (как в лотерею) в трудовых коллективах. На нашу кафедру профсоюз выделил цветной телевизор и стиральную машину-автомат «Вятка». Телевизор ажиотажа не вызвал, потому что ещё до перестройки почти все успели «Рубинами» и «Темпами» обзавестись, а вот чудом современной техники заинтересовались все. Вожделенная «Вятка» досталась Володе Антощенко. Он потом рассказывал, как это чудо умудряется подогревать воду, стирать, полоскать и отжимать бельё без участия человека.
В общем, выбор директоров на государственных предприятиях почему-то к наполнению прилавков товарами не привёл. Зато в комках (коммерческих киосках и магазинах) можно было купить продукты питания и вещи, которые кооператорами не производились, а каким-то образом перекочёвывали из государственной торговли в частную. Конечно, стоило это всё намного дороже. На барахолках и в тех же комках появился импортный ширпотреб от нижнего белья и жевательной резинки «Ригли сперминт» до кассет с зарубежными фильмами.
В городе открылись коммерческие кафе и видеосалоны. В видеосалоне я ни разу не была, правда, посмотреть знаменитую «Эммануэль» нам с Лёшей удалось.
Наш сосед сверху, как-то встретив меня во дворе, спросил:
- Милка, эротики хочешь?
Я чуть было ему не сказала, что эротики мне и без него хватает, но вовремя спохватилась.
- Это ты про что?
- У меня «Эммануэль» есть. Могу на вечер дать.
- Так у нас видика нет.
- Я вам свой принесу.
Вечером он притащил огромный ящик, который Алёша водрузил на телевизор, и кассету с фильмом.
- Пользоваться видиком умеешь? - спросил он Алёшу.
- Разберёмся, - ответил муж.
Мы с Лёшей предвкушали, как будем наслаждаться западной клубничкой в интимной обстановке. Специально выжидали время, когда мама, отсмотрев телевизор, уйдёт спать. Наконец последняя передача завершилась, и на экране появилась заставка, а потом серая рябь. Я встала с дивана и выключила телевизор. Однако мама и не думала погружаться в объятия Морфея. По всему было видно, что она собирается насладиться клубничкой вместе с нами.
Лёша посмотрел на меня нерешительно и спросил:
- Ну, что, включаю?
- Включай, - со вздохом ответила я.
Весь фильм мы втроём просидели в полном молчании и без движения, а когда он закончился, мама встала с кресла и сказала:
- Ну, вот, и я теперь знаю, что такое эротика. Спокойной ночи.
Конечно, можно было сказать маме, что мы хотим посмотреть этот фильм без неё, но это выглядело бы грубо, а сама она оставить нас наедине с эротикой не догадалась.
Вообще мои родители деликатностью не отличались. С тех пор, как мы переехали в проходную комнату, нам приходилось ложиться спать только после того, как мама досмотрит все телепередачи. Я как-то не выдержала и предложила ей:
- Давайте купим второй телевизор и поставим его в вашу спальню.
На это мама ответила категорическим отказом:
- Цветной мы не достанем, да и стоит он дорого, а чёрно-белый я смотреть не хочу.
Мне сразу же стало ясно, что если мама на предложение с первого раза не согласилась, значит, с места её не сдвинешь. Тем не менее, я предприняла ещё одну безуспешную попытку:
- Хорошо. Давайте цветной в вашу спальню поставим, а нам и чёрно-белый сойдёт.
На моё предложение мама ответила вопросом:
- Ты вообще хочешь запереть меня в спальне?
- Да ничего я не хочу! – махнула я рукой и больше на эту тему разговора не заводила.
Заниматься любовью в проходной комнате тоже, мягко говоря, было некомфортно, потому что у папы или мамы время от времени среди ночи возникала насущная потребность сходить за чем-нибудь на кухню. Прерванный полёт, знаете ли…
Что-то я, сама того не заметив, с описания жизни советских людей на излёте перестройки скатилась на тему секса, которого, как известно в нашей стране не было.
Но дело-то вовсе не в сексе, по крайней мере, не только в нём. Нам с Лёшей хотелось жить отдельно, а, как показал предыдущий опыт размена этой квартиры, разъехаться нам не светило.
***
В сентябре восемьдесят девятого года Антошка пошёл в пятый класс. Не успел он проучиться неделю, как меня вызвали в школу, причём не к классной руководительнице, а к завучу, которая с порога огорошила меня заявлением:
- Я советую вам перевести вашего сына во вспомогательную школу.
- В чём дело?! Я знаю, что Антон нестандартный ребёнок, но не настолько, чтобы учиться в школе для детей с отставанием в развитии. С программой он вполне справляется.
- С этим у него всё в порядке, а вот с психикой…
- Так что случилось?!
Завуч рассказала мне, что две девочки закрыли Антошку в классе на ключ.
- И ваш сын не нашёл ничего лучшего, как на втором этаже перелезть в соседний класс через окно! В этом классе дверь была открыта и я сама видела, как он с подоконника спрыгнул! Вы понимаете, что он мог упасть?!
«Господи! Хорошо, что всё обошлось. Инстинкт самосохранения у него, что ли, отсутствует?!».
- Понимаю. Я с ним серьёзно поговорю.
- Но дело даже не в этом! – продолжила завуч.
- А в чём? – недоумённо спросила я, резонно полагая, что хуже возможного падения Антошки со второго этажа ничего быть не может.
- Я его, конечно, отругала как следует, а когда сказала, что отведу к директору, он в ответ начал стучать кулаком по столу и кричать: «Я сам директор!». Это, согласитесь, уже неадекватная реакция.
«Да уж! Наверное, большинство детей так бы себя не вели, и Тошкины реакции меня тоже иногда пугают или ставят в тупик, но списывать сына как бракованный товар я никому не позволю!».
Наш разговор с завучем закончился тем, что я наотрез отказалась переводить его в спецшколу, однако обещала «более внимательно следить за поведением сына и показать его психиатру».
О том, что с психиатрами мы уже имели дело, я не сказала – зачем самой в руки завучу козыри давать?! Не стала я говорить и о том, что не стоило ей на Антошку орать. Он, скорее всего, уже до этого был перевозбуждён конфликтом с девчонками и своим «переходом» из класса в класс, а крики и угрозы педагога подлили масла в огонь. Я давно заметила: что для других детей – мелкая неприятность, то для моего сына стресс.
С другой стороны, я и её понять могу: ведь если бы мой сын разбился, ни ей, ни директору школы головы не сносить.
Дома Антон рассказал мне, что девчонки дрались и хотели заставить его дежурить вместо себя, а он отказался.
- Это несправедливо, мама! Я только вчера дежурил, - завершил он свой рассказ.
- Несправедливо, - согласилась я, - и ты правильно сделал, что за них пол мыть не стал. Но зачем было через окно вылезать? Ты же мог насмерть разбиться!
- А вдруг бы все ушли, а я так закрытым и остался!
Бедный мой сынок гораздо больше, чем высоты боялся быть забытым и покинутым!
- Ну, что ты, сыночка! Прямо как в детском саду: «Мама, не забудь меня!». Неужели ты думаешь, тебя бы дома не хватились? Да и вместо того, чтобы через окно лезть, ты бы мог на помощь позвать. Дверь бы и открыли.
- Я не догадался.
- Сынок, если ты попадёшь в трудную ситуацию, и сам справиться не сможешь, не стесняйся к людям обращаться. Они всегда помогут, - закончила я нашу беседу.
Не прошло и недели, как Антошке пришлось воспользоваться моим советом. Он возвращался домой из магазина, где купил «шланчик» для велосипедного насоса. Какой-то пацан отобрал у него этот шланг, и Антон закричал. Проходившая мимо женщина пришла ему на помощь.
С велосипедами Тошке вообще не везло. Его первый трёхколёсный «Балдырган» («Малыш» по-русски) украли из подъезда дома Наташи Агаповой, куда мы с ним пришли в гости. Её дом находился в престижном районе рядом с резиденцией Кунаева, и я наивно полагала, что уж оттуда велосипед не стащат. Расстроенный Антошка предлагал мне пойти к дяде вору и попросить «Бардырган» назад. На это мне пришлось ответить, что дядя вор забыл оставить свой адрес.
Второй детский двухколёсный велосипед и четвёртый взрослый «Уралец» Тошка и его дворовые друзья раздолбали за один сезон. А вот третий «Школьник» у сына уводили дважды. Первый раз Лёша нашёл велосипед в соседнем дворе и вернул пропажу, после чего я Тошке посоветовала с чужими мальчиками дел не иметь, но мой доверчивый сын и после этого поверил незнакомому подростку, который дал «честное пионерское», что только покатается. Мой отец обнаружил внука, стоящим на обочине дороги в ожидании честного пионера. Но тот всё не ехал. Папа безуспешно пытался уговорить Антошку пойти домой, но тот всё твердил:
- Деда, он дал честное пионерское, что велосипед вернёт!
Раздосадованный потерей и раздраженный упрямством внука дед пришёл домой.
- Иди, забери своего сына! – сказал он мне. - Уже час на дороге стоит, своего велосипеда дожидается!
Я еле уговорила расстроенного ребёнка вернуться домой.
- Тяжело Антошке в жизни придётся, - вздохнул уже остывший папа. – Он такой доверчивый и наивный.
Папа был прав, я тоже беспокоилась о будущем своего сына. Таким как он трудно не только в детстве приходится. Дети вообще народ жестокий: в лучшем случае странных и слабых в свою стаю не принимают. В худшем – над ними издеваются. Отношение взрослых к «чудикам», «ботаникам», «очкарикам» и иным «не от мира сего» у меня тоже оптимизма не вызывало.
Я вспомнила, как в институте мы к Витьке Сторыгину относились – постоянно над ним подтрунивали. А судьба моего бывшего одноклассника Коли Гришина по кличке Боцман вообще печальной оказалась: из мореходки отчислили, а после армии запил по-чёрному, хотя в школе, когда все остальные уже винишком баловались, принципиально капли спиртного в рот не брал.
Или вот у Алёши был не друг, и не приятель – даже не знаю, как его назвать, младший товарищ, что ли. Я даже его имени не помню, потому что муж сразу же дал ему прозвище Молодой. Парнишка этот прибился к Лёше, когда ещё в школе учился. Кроме электроники его ничто в мире не интересовало. Приходил Молодой к нам часто. Поначалу он мне нравился: тихий, воспитанный. Я с ним иногда о чём-то беседовала, пока он Лёшу дожидался. Но со временем его визиты без звонка стали меня раздражать. Придёт и сидит часами, даже если я ему скажу, что не знаю, когда муж домой вернётся. Не понимал, что своим столь долгим присутствием он меня стесняет. С первого курса политеха его в армию призвали (тогда отсрочки студентам не давали). Я даже вздохнула с облегчением. Из армии Молодой вернулся совсем нелюдимым. Я его про службу спросила, как, мол, там – тяжело?
- О том, что там творится, вам лучше не знать, - угрюмо сказал он и так посмотрел на меня, что я поняла: все те ужасы, о которых Молодой не хотел говорить, он испытал на своей шкуре.
О дедовщине в армии я и раньше слышала, но именно несказанное Молодым вздыбило волосы и на моей шкуре. Антошку впереди тоже армия ждала. Боже! Хорошо, что война в Афганистане, длившаяся девять лет, для нас закончилась.
Об этой войне я почти ничего не знала, может быть, потому, что о ней не принято было много писать или говорить по радио и телевидению. Из официальной информации я запомнила только то, как по телевизору показывали вывод наших войск. В память мне врезалась фраза комментатора, который торжественным голосом произнёс: «Нескончаемым потоком идёт ограниченный контингент советских войск по мосту Дружбы через реку Амударья!». Я ещё тогда подумала, как это «ограниченный контингент» может не кончаться.
Никаких слухов об этой далёкой войне у нас не ходило. Может быть, люди за девять лет к ней привыкли? Уже позже появились цифры наших потерь: пятнадцать тысяч погибших и более пятидесяти тысяч раненых. А через много лет я где-то читала статью, что очень много семей тех ветеранов афганской войны, кому посчастливилось выжить и даже не стать инвалидами, распалось.
Эта статья напомнила мне как осенью восьмидесятого года, когда я возила полуторагодовалого Антошку на смотрины к Лёшиным родителям, с нами в купе ехал молодой мужчина, возвращавшийся из Афгана домой. Он ничего о войне не рассказывал (может быть, это было запрещено?), а когда поезд уже подъезжал к Сумам, парень вдруг сильно возбудился: он то соскакивал с места, то опять садился на скамью и в порыве чувств делился с нами своей радостью:
- Сейчас подъедем. Меня Наташка будет встречать. Я её два года не видел. Наташа – это моя жена. Она красавица. Вот увидите!
На перрон мы вышли вслед за нашим соседом. Его встречала пожилая пара – наверное, его родители. Женщина бросилась его обнимать, а парень оглядывался по сторонам и растерянно повторял:
- А где Наташка? Где моя Наташка?
Мать с отцом ему не отвечали и отводили глаза в сторону. Не дождалась солдата его Наташка. Мне буквально до слёз было жалко нашего попутчика. Мало ему на этой войне досталось, так ещё и тут…
Но по-настоящему плохо мне стало, когда мой одноклассник Володя Подгорный, которого я не видела много лет после окончания школы, рассказал мне об этой неизвестной войне в девяностом году.
Володя закончил Челябинское высшее военное авиационное училище штурманов. Службу проходил где-то на Украине – не то под Луганском, не то под Припятью, уже не помню. В Алма-Ату он приехал навестит мать. Я удивилась, как он меня нашёл, ведь с родной для нас обоих улицы Джамбула я съехала уже больше десяти лет назад, а они с матерью и бабушкой получили однокомнатную квартиру ещё раньше.
Изменился Володя не сильно: был всё так же подтянут и упруго-спортивен, как в школьные годы, когда занимался прыжками в воду и танцевал со мной молдавский танец в школьном кружке, ну, разве чуть-чуть погрузнел. Однако меня поразило выражение его глаз. Вернее отсутствие какого-либо выражения. Вот говорят: остановившийся взгляд – это про него.
В Афган Володя попал в первый же день войны. 25 декабря 1979 года их подняли по тревоге. Непосредственно в боевых действиях он не участвовал. Задачей их экипажа было вывозить на родину тела погибших. (В тот день я впервые услышала словосочетание: «груз-200»). Володя рассказывал как им для того, чтобы попасть в кабину, приходилось переступать через мертвецов, лежащих на полу салона самолёта. Бывало, что из свежих трупов ещё сочилась кровь, но большинство тел издавало запах, который преследует его до сих пор. Рассказал он мне и о том, как однажды они не могли долго вылететь, и у них кончилась вода. За пределами безопасной зоны был небольшой пруд, почти лужа. Один офицер пошёл туда набрать воды и не вернулся. За ним послали двух солдат, которые обнаружили его труп с отрезанным членом, который душманы засунули ему в рот.
Всё это Володя рассказывал без видимых эмоций, и взгляд у него был неподвижным и тусклым, как будто в это время он ничего вокруг не видел.
Володя – самый здоровый и уравновешенный, самый цельный и самый позитивный из всех моих одноклассников – женился ещё до Афгана, родил двух сыновей, и жизнь его просто обязана была стать такой же цельной и позитивной, как его счастливый характер, но не сложилось…
Больше мы с ним не виделись. Через года два после этой последней встречи кто-то из наших общих знакомых сказал мне, что Володя с женой развёлся, а недавно Жека Чук, который живёт со своей семьёй в Омске, по скайпу сообщил мне, что он умер уже несколько лет назад.
***
Летом девяностого года у Жанны обнаружили рак. Вернее, рак она обнаружила сама – случайно нащупала у себя уплотнение в левой груди размером с небольшую вишню. Ей бы сразу бежать к врачу, а она никому ничего не сказала и поехала на Иссык-Куль загорать. Вернулась с шишкой размерами с добрую сливу. Онколог ей сказал, что надо срочно ложиться на операцию. На её вопрос: «Когда?» он ответил: «Вчера!».
Всё это сестра рассказала мне на нашей кухне за чашкой кисловатого индийского растворимого кофе.
- Жанна! – вырвалось у меня. – Ну, как ты могла! Ведь там высокогорье! Солнечная радиация в сто раз выше, чем у нас?! Ты что, не знала?!
Сестра низко опустила голову и глухим голосом, почти шёпотом сказала:
- Да знала я, но так хотелось отдохнуть! Думала, что обойдётся.
Я тут же пожалела о своей вспышке: на кого я, блин, ору?!
- Ну ладно, ладно, - попыталась я её успокоить. – Рак груди, это не смертельно. Вырежут, и ещё сто лет будешь жить. Может быть, это вообще доброкачественная опухоль.
- Да нет, - обречённо вздохнула Жанка, - Сегодня результат биопсии пришёл. То самое. Сашка уже с хорошим хирургом договорился. Завтра ложусь.
- Вот и хорошо. Чем раньше – тем лучше.
На следующий день я позвонила Сашке и спросила, в какую палату Жанну положили.
- Её не положили, - ответил мне Сашка.
- Почему?!
- Она отказалась.
- С ума сошла что ли?! Я сейчас приеду.
На месте я выяснила, что Жанна собирается лететь в Ленинград к какому-то экстрасенсу, которого Сашке посоветовал его близкий друг Лёнька Зильбер. На мои уговоры сделать операцию, а не доверяться экстрасенсу, она не соглашалась.
Я предприняла последнюю попытку:
- Жанна, вырежи ты эту чёртову шишку, а потом лети к экстрасенсу – он результат закрепит, чтобы дальше не пошло!
- Ладно, Миля, уже всё решено. Устала я. Пойду, прилягу.
Мы с Сашей вышли во двор, где я на него накинулась:
- Ну, я понимаю – Жанка не в том состоянии, чтобы адекватно мыслить, но ты?! Нужно опухоль вырезать, а потом пусть хоть к кому обращается. Когда у Лёши рак подозревали, мы тоже по всяким знахарям ездили, но из больницы его не выписывали. Насмотрелась я на этих шарлатанов! Какого чёрта этот Лёнька со своим экстрасенсом встрял!?
Сашка обречённо махнул рукой:
- Да вчера вечером Жанка уже вещи для больницы собирала, и тут позвонил Лёнька. Я ему не хотел говорить, а он, видно, по моему голосу догадался, что что-то не так. Пристал: колись да колись. Я ему всё и выложил. Вот он этого экстрасенса и посоветовал. Сказал, что можно будет без операции обойтись. Ну, Жанка за эту мысль и ухватилась. Не хочет грудь отрезать.
- Тут вопрос жизни и смерти, а она о сиське думает!
- Да я ей тоже говорил, что даже здорово будет – как у амазонки, а она и слышать не хочет. В общем, я ей сказал: решай сама.
- Са-а-а-ша!
- Миля! Не могу я на себя такую ответственность брать. А если операция не поможет? Жанка ведь во всём меня обвинит. Может быть, пусть этого экстрасенса попробует, а если не получится, тогда…
- Тогда, Саша, поздно будет!
На балконе появилась Жанна и, вглядываясь в темноту, сказала:
- Сашуля, сколько можно разговаривать? Уже час стоите. Соседей разбудите.
Через день Жанна улетела в Питер, где остановилась у тётки и начала курс «лечения».
Не знаю, почему, но у меня было твёрдое убеждение, что этот лекарь не поможет, однако, когда мы с Жанной созванивались, она говорила, что опухоль уменьшается и что она экстрасенсу верит.
- Представляешь, - говорила она мне, - Игорь так работает, что с него пот ручьями, а после сеанса он совсем без сил падает.
- А ты что-нибудь чувствуешь?
- Я? Конечно! Тоже такую усталость, как будто на мне воду возили, хотя просто лежу, а он руками пассы делает.
В голосе сестры слышалась не просто надежда, а уверенность в положительном исходе, и я подумала – может, и правда чудеса случаются?
(Продолжение следует)