Мне уже не вспомнить последовательно, как это всё было, что за чем поспевало. Могу лишь в общих чертах обрисовать некоторый итог.
У нашей невестки Иры, как выяснилось, в Израиле с 1948 года жила с мужем и семьёй родная тётушка – сестра её отца. Их у родителей всего было двое, жили в 20-е - 30-е годы в Олевске – районном центре Житомирской области, в украинском Полесье, – эти места относятся ещё и к Волыни. Олевск стоял у старой границы с «панской» Польшей, но после заключения в 1939 году советско-германского Пакта о ненападении и подписания Молотовым и Риббентропом секретного протокола о разделе Польши, на 17-й день начавшейся Второй мировой войны советские войска под прикрытием демагогической версии о «спасении» западных «братских» украинцев и белоруссов, которые иначе бы попали под гнёт заглатывающей Польшу Германии, начали «освободительный поход» навстречу наступавшему вермахту.
То, что захватчики (германские нацисты и советские коммунисты) договорились о разделе Польши заранее, было ясно и ребёнку. Действительно, мне было лишь 8 лет, и я, по существовавшему тогда порядку, как раз начал учёбу в 1-м классе и очень хорошо уже тогда понимал: если клявшие друг друга немецкие нацисты и советские коммунисты при встрече на чужой территории обошлись без вооружённых стычек, значит, предварительно договорились! Это можно было понять по совершенно изменившейся политической фразеологии: в советской печати сочувственно цитировались речи германского рейхсканцлера А. Гитлера против «англо-американского империализма», а ведь ещё недавно даже в детсадиках было известно, что Гитлер – «кровавый фашист»… У меня в Харькове были двоюродные сестра и брат Сазоновы, дети папиной сестры Тамары и ректора университета А.В.Сазонова: в 1940 г. Светочке было 7 лет, Иорьку – 3 годика. Малыш однажды громко декламировал где-то услышанный старый стишок (думаю,известный в стране ещё с 1914 года): «Внимание! Внимание! На нас идёт Гелмания… А немец – ни пли чём – толгует килпичём!» - Замолчи, Игорь! – цыкнула на него Света. И обосновала причину: – У нас с немцами теперь дружба!
С началом германо-советской войны всё вновь стало на места; из Польши ещё раньше, с первых дней германского вторжения хлынул поток беженцев – главным образом, евреев, которые вырвались буквально из лап гитлеровских бандитов. Среди таких беженцев был и юноша Иосиф Голубович, живший до 1 сентября 1939 г. в Западной Украине, принадлежавшей Польше. У него с Соней Спивак возникли романтические отношения, когда они оба жили в эвакуации в советской Средней Азии. Соня была комсомолкой, а Иосиф, конечно, отдавал дань сионистским взглядам, преобладавшим в еврейской общине Польши. Гитлеровская машина уничтожения показала всему миру свою действенность, прежде всего, на примере евреев Европы. У Иосифа после Победы антигитлеровской коалиции не было колебаний в вопросе о том, куда направиться на постоянное место жительства: конечно, в Палестину, где в 1948 году образовалось, впервые за две тысячи лет, еврейское государство. Он уехал в Польшу, остуда – в образовавшийся как раз тогда Израиль, и с ним уехала Соня.
С родным братом систематически Соня теперь общаться не могла, чтобы не подвести его под подозрение со стороны советских властей (тем более, что он на фронте стал коммунистом). Однако она переписывалась с родителями, а после смерти жены старик отец уехал к дочери. Брат и сестра ухитрились всё же встретиться: благодаря её переписке с родителями он узнал, что она приедет в советский курортный Сочи на отдых, там они и встретились "невзначай"… Вот, между прочим, один из множества примеров жизни советских людей за железным занавесом, отделявшим их, по воле советского коммунистического руководства, от всего остального мира: брат с сестрой были вынуждены друг с другом встречаться конспиративно, «Чтобы не было подозрений»! (В кавычки здесь взято название одного из переведенных на русский (впервые - именно мною) стихотворений украинского поэта Дмытро Павлычко, - я перевёл всю его книгу стихов «Еврейские мелодии» - и за одно это коллегами по российскому сайту Поэзия.ру получил ярлык... «жидо-бандеровца»! Неисправимы…)
Ире было несложно связаться с тётушкой, жившей в Рамат-Гане (городке-спутнике, входящем в черту Большого Тель-Авива), и та прислала нам формальное приглашение, без которого тогда нельзя было оформить выезд на ПМЖ (постоянное место жительства) в Израиль. Ведь вся еврейская эмиграция из СССР с послевоенного времени, как за волшебную палочку, держалась за «культовые» слова о послевоенном «воссоединении семей»: только под этим видом можно было добиться разрешения о выезде навсегда из-за советского «железного знавеса».
Начавшаяся по решению Политбюро ЦК КПСС «перестройка» дала «добро» на эмиграцию, однако все наработанные десятилетиями официальные инструменты, порядки и формулы оставались в силе. Новый генсек ЦК Комунистической партии Советского Союза М.С. Горбачёв упорно противился восстановлению нормальных дипломатических отношений с «агрессивным» Израилем, и в Москве консульская группа Израиля работала в здании посольства Нидерландов на Малой Бронной.
Вот туда-то я и направил стопы, чтобы сдать все документы на получение виз для семьи. Этому, однако, предшествовала предварительная процедура подачи заявлений и всех необходимых (с точки зрения советских властей) бумаг в местный орган – ОВиР (отдел виз и регистраций) Харьковского Облуправления МВД.
Бурный всплеск репатриации советских евреев на историческую родину начался вскоре после победы Израиля в 6-дневной войне, - победы, вызвавшей в сердцах советских евреев, униженных и оскорблённых застарелыми юдофобскими предрассудками значительной части населения СССР, а особенно государственным антисемитизмом, прилив национального самосознания и достоинства. Однако те же успехи израильского оружия и стратегии в сознании советских юдофобов, в том числе и властных, отозвались чувствами совершенно противоположными: досадой, ревностью, завистью, ненавистью. Неумные, недальновидные лидеры советской политики своими неуклюжими инициативами и действиями порождали совершенно идиотские ситуации, от которых потом сами же и оказывались у разбитого корыта. Так случилось с проведённым через Верховный совет СССР законом о компенсации эмигрантами расходов на полученное в СССР бесплатное образование. Их заставили возвращать казне потраченные на их обучение деньги. Внешне, формально справедливый и казавшийся даже логичным шаг на деле означал не больше, не меньше как отказ государства от широко разрекламированного принципа советской Конституции о бесплатности образования. Как известно, Конституция СССР никаких исключений и отклонений от этого единого принципа не предусматривала. Осуществление принятого незаконного закона пришлось тихонько отменить…
Вообще, новое в практике страны явление –добровольную эмиграцию – немедленно окружили целым сонмом всяческих нелепостей. Вошли в быт новые специфические словечки: подавант (подавший документы на выезд), отказник (вообще получивший отказ в праве выезда), отъезжант – уезжающий навсегда в эмиграцию…
Перед тем как работника отпустить, дав ему все необходимые для выезда документы, полагалось его помучить на общем собрании (или, если это коммунист, то на закрытом партийном), где устраивались «проработки», человека принимались стыдить и попрекать: вот, дескать, какой он неблагодарный: ему государство позволило бесплатно окончить школу, институт, университет (изредка – аспирантуру) или дало возможность защитить диссертацию – кандидатскую, докторскую. А он, - ах, какой неблагодарный! - покидает такую заботливую и дружную семью народов… Стремление уехать за рубеж, улучшить жизнь свою или своих детей, близких, расценивалось как предательство, измена Родине. Но хорошо ещё, если после всего этого документы оформляли, и семья, пусть ценой унижений, но выбиралась за пределы этого ада. Однако во многих случаях дело заканчивалось увольнением из «коллектива», а на другую работу опороченного человека никуда не брали. Так возникли целые группы «шабашников», как называли в быту людей, бравшихся частным образом за любую работу. К этому времени в СССР, где частное предпринимательство было вообще под запретом, возникла ситуация, когда в ряде случаев, особенно у колхозов и других разрешённых групп кооперативной собственности, оставались возможности заключать договоры на строительство тех или иных объектов (коровников, животноводческих помещений или, например, клубов и даже сельских Дворцов культуры) с другими – строительными – кооперативами… Вот в такие-то кооперативы сбивались группы отказников, изгнанных со своих рабочих мест. Это, как правило, были квалифицированные инженеры, порой – «остепенённые» (то есть обладавшие степенями кандидатов и докторов наук), но вынужденные взяться за непривычные физические нагрузки по строительным специальностям. Таким, например, из наших близких знакомых оказался муж Инниной соученицы по школе (а потом – согруппницы Светы Сазоновой по университету) – Иллы Ромм-Кричевской - Витя Барщевский, досрочно уволенный в запас офицер Советской армии. Они уже было собрались выехать в Израиль, но не успели: в 1979 году открытый на какое-то время выезд был перекрыт, и они застряли. Витя, которого с работы успели выгнать, а на другую подобную уже не принимали, вошёл в группу шабашников и принялся за энергичное строительство коровников для колхозов Харьковской области. По прошествии какого-то времени он вынужден был (возможно, по состоянию здоровья?) заняться совсем другим делом: фотографией… Наконец, меняющаяся обстановка улучшилась, и в очередной момент смягчения эмиграционной политики властей они получили разрешение на выезд. (Забегая вперёд, скажу, что эта семья была в числе первых наших гостей, когда мы также прибыли в Страну). Однако непомерные и непривычные перемены в трудовых физических загрузках не прошли для Вити даром: он заболел и рано умер…
Но выезд новой, уже нашей, а л и и (так издревле называют на иврите потоки новых обитателей страны, «поднявшихся» к Сиону (алия; – это и есть подъём, восхождение вверх, к Иерусалиму, в противоположность слову ерида’ – спуску, нисхождению, бегству с земли еврейской), теперь, в годы перестройки, проходил в совсем иной обстановке. Проработки и преследования были отменены. Эмиграция даже в советских газетах была переквалифицирована в явление нормальное, не противоречащее нормам советской жизни. Помню статьи, предрекающие в скором будущем такое время, когда выезд за границу СССР станет обычным способом решить проблему трудоустройства (так вскоре и случилось).
Но перемена психологии общества не была таким уж мгновенным делом. Вот почему у меня на работе решение моё эмигрировать в составе всей семьи не могло быть встречено с полным равнодушием.
Первым делом я должен был обратиться за справкой с места работы к начальнику отдела кадров, молодому (лишь недавно сменившему пост заместителя секретаря заводского комитета комсомола на начальника отдела кадров) Толику Чепенко – полноватому, курносому, дружелюбному «хохлу». Войдя к нему в кабинет, я сразу заявил:
– Анатолий Фёдорович, собираюсь вас удивить поводом, по которому обращаюсь.
Чепенко ответил тоном бывалого, искушённого в разных переделках служаки:
– Я ничему уже не удивляюсь… Что там у вас?
И однако, лишь начав читать моё заявление (а там прямо говорилось, что мне нужна справка о работе для обращения в ОВиР с просьбой о выезде на ПМЖ в Израиль), – он, оторвавшись от бумаги, метнул в мою сторону выразительный, заинтересованный и, как мне почудилось, несколько завистливый взгляд.
– Да-а-а!... – протянул он и ещё раз перевёл взгляд с меня на моё заявление, а потом обратно на меня.– Вот это да-а-а!!!
– Анатолий Фёдорович, – заговорил я вновь. – Вы же, надеюсь, знаете последнее указание Политбюро ЦК КПСС: сведения о подаче документов на выезд из страны и о том, чтобы давать право выезжающим работать на своих местах, разглашению не подлежат, пока они сами не подадут на увольнение… (Сейчас уже вспомнить не могу, откуда становились известны эти новости менявшейся конъюнктуры, но – становились…)
– Конечно , – ответил мне Чепенко, - конечно, знаю. Но, сами нонимаете, Найдовскому я не могу не сказать…
Михаил Найдовский, недавний секретарь комитета комсомола завода, на котором я работал уже 10 лет кореспондентом многотиражки, возглавлял партком завода и, конечно же, был обязан «знать всё». Возражать я не стал.
Отношения парткома с заводской газетой были в этот момент весьма примечательны. Да, газета оставалась и теперь органом парткома, дирекции, профсоюзного и комсомольского комитетов предприятия. Однако в начавшейся и широковещательно объявленной демократизации советского общества огромное внимание уделялось независимой журналистике как «четвёртой власти» в стране, и это то и дело провоцировало весьма двусмысленные положения, при разборе которых оказывалось, что «хозяева» печатных органов бывали вынуждены отступить перед своим желанием обуздать самостоятельность редакторов подчинённых им газет…
Например, незадолго перед тем, оставшись на время отпуска или болезни редактора ответственным за газету, я повёл себя как-то «слишком» независимо, и Найдовский уже явно затеял против меня персональное дело, вызвав на очередное заседание с отчётом. Как вдруг, утром того же дня, на вечер которого этот мой отчет был назначен, в передовой статье «Правды» (!) была изложена буквально такая же ситуация противоречий между секретарём какого-то сельского райкома КПСС и принципиально стоявшим на своём редактором районной газеты. При этом «Правда» (Центральный Орган партии) неоднозначно разъясняла правоту "независимого" редактора! Секретарь нашего парткома «поджал хвост» и меня «на ковёр» больше не вызывал. История к этому времени была недавняя, буквально «вчерашняя»…
Вечером того же дня я был на совещании в райкоме партии, где присутствовал и Найдовский. После совещания мы с ним встретились носом к носу, и он мне вдруг навстречу так радостно заулыбался, как самому лучшему другу. Я понял, что начальник кадров выложил ему связанную со мною «сенсацию»…
Тут надо бы ещё пояснить: по самому характеру работы журналиста, его положение в пусть и большом, но обозримом изнутри коллективе, который газета обслуживает, в моменты морализаторских кампаний «демократизации» оказывалось самым уязвимым. Он «по должности» бывал вынужден, по меньшей мере, держаться внешне так, каким объявлял должным держаться всех в данном коллективе.
Именно потому, присутствуя незадолго перед тем на встрече заводских активистов с большой делегацией, прибывшей на наш (Харьковский подшипниковый) завод с крупнейшего в городе завода транспортного машиностроения имени Малышева (именно там я работал в 1957 – 1972 гг. редактором заводского радиовещания и вынужден был уволиться потому, что мой уволившийся помощник подал документы на выезд в Израиль!), я не мог промолчать, когда «малышевцы» начали хвастаться, что ликвидировали у себя на предприятии так называемую «директорскую» столовую, потому что она – для привилегированных… Это было одним из демагогических моментов перестройки: на пути, так сказать, к демократизации жизни. В принципе я не сторонник подобных демонстраций «равенства». Не вижу ничего предосудительного в том, чтобы «командиры производства», люди «чистого» труда, не имеющие необходимости в ходе работы пачкаться в технических маслах, смазках и эмульсиях, принимали бы пищу в свой обеденный перерыв в уютных, хорошо и чисто убранных залах с кондиционированным воздухом. Но реальность советских предприятий была такой, в которой имели место самые забавные и нелепые противоречия. Одно из них я, взяв слово на этом собрании (а оно было в то же время предвыборным – кажется, в момент подготовки к избранию Съезда народных депутатов СССР) сообщил в присутствии делегации гостей и нового тогда директора нашего завода.
– Почему , – спросил я во всеуслышание, – у нас на заводе в так называемую директорскую столовую вхожи даже не все освобождённые члены парткома? В ней обедают секретарь парткома и его зам по оргработе. А вот зам по работе идеологической места там не имеет. Выходит, идеологическая работа не столь важна, как организационная?
Поднялся общий хохот. Тут встал директор завода и громогласно заявил: с завтрашнего дня директорская столовая закрывается…
Понятно, что такие «принципиальные» журналисты (употребляю эту самохарактеристику в сугубо ироническом смысле) были и на фиг не нужны секретарю парткома, так что он был рад чудесному от меня избавлению… Ещё и потому так радостно разулыбался мне!
Оставалось, однако, испытать ещё один момент, связанный с пережитком прежних карательных проработок отъезжающих на ПМЖ за рубеж. На партийном учёте я состоял в заводоуправлении. Секретарём партбюро была симпатичная мне, однако по развитию весьма недалёкая женщина, чью фамилию я начисто забыл.(Кажется, Лыкова?) Предстояла процедура исключения меня из партии, причём даже и в прежние, «невегетарианские» времена личное присутствие исключаемого не требовалось: надо было лишь подать заявление секретарю партбюро: «Прошу моё личное дело рассмотреть в моё отсутствие». Я такое заявление написал, а пока продолжал работать.
В один из дней во время обеденного перерыва звонит мне эта дама – секретарь партбюро:
– Феликс Давыдович, тут на заседании партбюро возникли разногласия насчёт формулировки исключения вас из партии. Я внесла предложение исключить «в связи с выездом на ПМЖ заграницу». Но такой-то предложил исключить «за отказ от Родины»…
Назвав её по имени-отчеству, я ответил, что не вправе возражать против любой формулировки – даже если они найдут нужным исключить «за измену Родине».
– Но посудите сами, как вы будете выглядеть. Я от родины отказаться никак не могу. Родина – это место, где я родился, и если уж я родился, скажем, в Ленинграде, то при всём желании не могу претендовать на то, чтобы «ещё раз» появиться на свет в другом городе или стране. Лично думаю, что ваша формулировка более приемлема, а вторая – просто смехотворна. Однако мне глубоко безразлично, что там будет сказано…
На том дискуссия (по крайней мере, для меня) окончилась. Что они там записали – мне в самом деле глубоко безразлично…
Расскажу ещё об одном эпизоде периода оформления нашей эмиграции. Речь о сдаче квартиры.
Квартира наша была получена в результате нашего с Инниными родителями объединения их комнаты, предоставленной некогда моему будущему тестю с его семьёй ещё во время его работы в Донугле, и нашей двухкомнатной, полученной мною в квартирной очереди на заводе им. Малышева. Эта новая наша общая, трёхкомнатная квартира не была собственной, она принадлежала жилому фонду горсовета, и продать её, выручив какие-то деньги, было бы делом незаконным, для меня начисто неосуществимым. Поэтому я просто должен был, сдав её начальнику ЖЭКа, получить об этом справку.
Но реально в таких ситуациях, как правило, происходили трения с ЖЭКом (жилищно-эксплуатационной конторой): её начальники требовали от жильца квартиру отремонтировать за собственный счёт самого жильца. Чтобы решить дело быстрее, я решил дать начальнице ЖЭКа взятку.
Мне довелось уже рассказать о сильном впечатлении детства: в 1942 году мама договорилась предварительно с кассиром железнодорожной станции Свеча, что он, учитывая её внезапную болезнь , отпустит ей вне очереди билеты на поезд (мы с нею ехали к папе и Марлене в уральський Златоуст – купить билеты в очереди было совершенно невозможно!). Она навесила на меня, одиннадцатилетнего, крест-накрест две сумки от противовогазов, набитые поллитрами и чекушками водки, с тем, чтобы в нужный момент «дать взятку» (так мне и было объяснено) этому кассиру, который обещал помочь. Кассир билеты вынес с обратной стороны кассы, выйдя через дверь, я по маминому сигналу быстро подскочил «во всеоружии», но он (о котором маме было известно, что «пьёт горькую вусмерть», НАОТРЕЗ ОТКАЗАЛСЯ ОТ МЗДЫ! Никого рядом не было, бояться ему было некого, и выходило, что он просто пожалел больную женщину с ребёнком. (Мама только что, с помощью бабки-знахарки, избавилась от "змеевицы», или «волоса» - внутреннего ужасно болезненного нарыва посреди ладони, образовавшегося на месте мозоли, натёртой рукоятью плуга: мама помогала больной сестре – сердечнице вспахать под озимь участок огорода… Мы из-за этого сильно задержались с отъездом.
Так, узнав с детства, что вообще-то мама взятку готова была дать, я на всю жизнь запомнил о «допустимости» такой ситуации. Потом, когда мне понадобилось, проработав три года в школе-интернате воспитателем, перевестись на должность учительскую, завуч, мне симпатизировавший, рекомендовал посоветоваться с учительницей, которая подружилась с женщиной - директором школы . Эта учительница, настоящая пройда, в самом деле была с новой нашей директрисой накоротке. Она мне сказала:
– Любовь Петровна – умная женщина (?!)… Купите за 30 – 40 рублей (тогда это были хорошие деньги) французские духи и подарите ей – у неё как раз день рождения!
Сам себе удивляюсь: пошёл, купил, назавтра вошёл к директрисе в кабинет, поздравил её, вручил подарок и тут же сформулировал просьбу. Она подарок приняла – и просьбу выполнила: ещё четыре года я работал в этой школе именно учителем! Так что к моменту выезда у меня уже был опыт заправского взяткодателя.
Подготовив изрядную сумму (откуда взялись у нас деньги - чуть ниже), я отправился в ЖЭК, находившийся в одной из соседних пятиэтажек нашего микрорайона. Контора и кабинет начальницы ЖЭКа помещались в первом этаже, она сидела за столом прямо напротив окна, ничем не занавешенного, так что с улицы легко просматривалось её рабочее место, она сама и я,– посетитель .
– Мы выезжаем в Израиль, мне нужна справка для ОВиРа о том, что квартира сдана, вот я принёс деньги на случай, если понадобится ремонт, - чётко сказал я и положил хорошую сумму на пустую столешницу её письменной однотумбовки. Боже, как она перепугалась!
– Что вы делаете!?! Могут увидеть! – закричала она, быстро открыла ящик стола и вмиг смахнула в него всю мою пачку. Тут же успокоившись, стала меня благодарить. Через 10 минут справка была готова, подписана ею и выдана мне с комплиментом:
– Какой же вы хороший человек! (!?!)
Я понял: им, взяточникам, вымогать – противно, сам должен догадываться…
Я и догадался!
Тут надо вообще вернуться вспять к моменту, когда мы с Инной решили эмигрировать вместе с детьми. Но – на какие деньги?!
Наши суммарные текущие доходы были настолько малы, что никаких накоплений у нас не было. Мы вообще исходили из ещё прежних представлений: что, как и другим, нам будут ставить палки в колёса, держать в отказе… Надо иметь хоть какой-то запас на черный день… Об этом и вышел у нас разговор с приятельницей Эллой Фроенченко, у которой мы как-то вдвоём были в гостях. Говорили о создавшемся скверном положении, вечных нехватках, оскорбительной юдофобии, которой нет конца… Элка сказала:
–Вашей семье сам Бог велел уехать: в Америку или в Израиль…
Мы возразили чтобы решиться на это, надо, чтобы у нас был мало-мальски защищённый тыл, материальная обеспеченность.
– Сколько же вам нужно?» - спросила она. Мы давно подсчитали: 5 тысяч рублей…. Но где их взять?
– Я вам займу на неопределённый срок, - сказала нам подруга.
И вопрос был решён.
Через год или два Элла нам написала: выехавший в Израиль с семьёй её родной брат возвращается, с семьёй же, в Харьков. Мы долг можем передать с ним – по уже устаревшему паритету (как изначально и договаривались). Сумма оказалась хотя и не маленькая, но, по нашим здешним возможностям, посильная. И мы долг отослали.
Она с семьёй позже тоже выехала, но – в США. Мы до сих пор с нею переписываемся, точнее – общаемся в Интернете.