ВОЙНА ЖЕНСКИМИ ГЛАЗАМИ
(СКВОЗЬ ПРИЦЕЛ ВОЙНЫ)
«Здравствуй, «Пионерская правда». Пишет тебе настоящая пионерка из украинского города Макеевка Лина Хвойная. Моя мама – воровка. Она покупает вещи в чужом городе и продает в нашем. Я знаю, что это спекуляция. Я готова жить в детском доме, но мама должна ответить за это. Я с ней разговаривала, что могу жить бедно и есть только хлеб, но она меня не слушает. Приезжайте к нам домой посмотреть».
Девочка сложила письмо вчетверо, аккуратно вложила в конверт, написала адрес, списывая по буковкам с последней страницы газеты. Всё. Больше она терпеть не намерена. Сколько можно жить нечестно? Лина оглянулась по сторонам: куда бы спрятать письмо? В портфеле нельзя - мама регулярно его проверяет. В бедно обставленной комнате не за что было зацепиться. Придумала!
Она подскочила к расшатанному табурету с облупившейся краской, схватила его и поволокла в соседнюю комнату. На шифоньере был настоящий кавардак. Она часто забрасывала туда всё, что лень было убирать за собой. А там ничего не видно. Аккуратно положив конверт с письмом на краешек шкафа, она отошла в сторону убедиться, заметен ли он. Секрет удался. Теперь бы дожить до завтра. По дороге в школу она зайдет на почту и опустит письмо в ящик.
**
Баба Фрося
1
В тридцать с небольшим Надежда выглядела старше своего возраста. Грубые черты лица, никогда не знавшие косметики, большой мясистый нос и реденькие рыжие брови ее удручали. Нос – наследство матери, рыжие волосы – отца. Все в ее роду были черными, как смоль, только отец был рыжим, вот и наделил дочь последыша этой «красотой». Только губы на ее лице выглядели так, словно были позаимствованы. Ровные, упругие с розовым оттенком - все, на чем можно было остановить глаз. Надоело ходить с именем «Надька рыжая», но принципиально никогда не красила волосы. Как-то примерила парик – сама рассмеялась. Нет уж, какая уродилась, такой и век доживать. Лишь бы мозги работали. А мозги у нее работали: дай бог каждому. Рыжие волосы Надя два раза в год завивала в парикмахерской, и дважды в год красила брови черной краской. Носила свою деревенскую красоту, как бог послал. Главное, он послал ей сильный характер.
Выехав из деревни в шестнадцать лет, так никогда туда и не вернулась. Не её жизнь – прозябать на колхозных полях. Как вспомнит – оторопь берет, неужели удалось сбежать. Никогда не пожалела Надя о своем поступке. Никогда не хотела, чтобы ее дети жили в селе и бегали босыми по пыльным неасфальтированным дорогам. Лучше в гости к родне. Правда, ее никто домой никогда не позвал. Как-то быстро отрезали пуповину. Уехала – живи своей жизнью. И помогать не помогали – ни куска сала, ни мешка картошки с огорода. Живи, девка, в городе. Жила. Многому научилась. А главное - научилась молчать и не жаловаться. В какие бы перипетии она не попадала, никто никогда об этом не знал. То ли ошибки, то ли какие достижения – это только ее секрет. Она и детям ничего не рассказывала, не хотела, чтобы знали о том, что она иногда может быть слабой и беспомощной. Мать – образец для детей. Всегда чистая, с напомаженными губами, улыбалась детям, а глаза излучали не счастье, а грусть. Она привыкла прятать от соседей глаза. И не потому, что было что скрывать. Потому что не любила откровенных взглядов.
Сегодня Надежде нездоровилось. Всё валилось из рук, ноги подкашивались, тошнота подступала к горлу. Болеть она не просто не любила – боялась. Она аккуратно уложила свое тело в постель и притихла в ожидании сна. Дети где-то мотались на улице. С этим было нормально: пока не загонишь в дом, ни за что не зайдут сами. Не хотелось, чтобы видели сонную мать. Она всегда была для них примером стойкости, силы и уверенности в себе. Надя резко провалилась в сон так, что дернулась на кровати и широко раскрыла глаза. Сон улетучился. Где-то она читала, что в такое состояние можно впасть, когда головной мозг путает смерть со сном. Мозг думает, что он умер и отключается, а потом вспоминает, что это всего лишь сон и продолжает свою работу.
- Бред какой-то, - произнесла она шепотом. И жизнь после жизни – бред. Какая это жизнь, если своих детей не увидишь. По стеклу поползла муха. Она так шлепала своими железными лапками, что стало совсем тошно. Надя вскочила с кровати и побежала к ведру. Похоже, колбаса была просроченной. Или нервы сделали свое дело? Говорят, при повышенном давлении такое бывает.
Освободив желудок, Надя снова улеглась в постель. Под подушкой лежало письмо, которое принесла соседка, работающая на почте. Когда-то, очень давно, в другой жизни, Василий писал из мест лишения, и Мария приносила их сама, горя желанием посмотреть на соседку, у которой муж тюремщик. Ждала, что та при ней вскроет письмо и быстро начнет читать, как в войну с фронта. Но и в прошлые разы, и в этот раз Надя при Марии сунула письмо под школьную тетрадь и повернулась к плите, всем видом показывая, что соседке пора уходить. Машке уходить не хотелось. Муж у нее был тихим, низкорослым, пьющим мужиком. О том, что он пьет, соседи не знали. Ей и так хватало позора без этих сплетен. С Ваньки смеялась вся округа: он не выговаривал половины звуков. Как малое дитя что-то «булькал», не стесняясь, что это смешно и глупо. Глубоко в душе затаилась червоточинка у соседки, что не только у нее в семье должно быть плохо, пусть у многих так будет. Козни делать она не умела, а личным любопытством не обделена. Просто получала бабье удовольствие от чужих слез. В отличие от Нади, Мария была высокой и худой. Разговаривала на украинском. Они прекрасно друг друга понимали: русскоязычная соседка внимания не обращала на разговорный диалект.
Мария не только Наде носила письма. Все местное стариковское население в определенные дни ожидало ее с квитанциями. Маша разносила по дворам пенсию. Забегая вперед, скажу, что в один из дней, когда весь коллектив почты находился в помещении и пересчитывал кассу, дверь широко распахнулась, и к стойке подбежали два мужчины. Когда Мария пришла в себя в реанимации, узнала, что неизвестные люди вломились в помещение, избили женщин, забрали всю кассу и скрылись в неизвестном направлении. Черепно-мозговая травма дала о себе знать: Мария больше никогда не вышла на работу, став инвалидом.
*
Только Мария вышла, Надя вскрыла конверт. «Здравствуй, «Пионерская правда»… Это был удар в солнечное сплетение. Родная дочь написала в газету на мать донос. Откуда в ней эта ненависть? Кто надоумил девчонку написать такое злое письмо. Неужели она не понимает, что может оказаться в детском доме при живой матери? Сначала она захотела порвать письмо, но тут же остановилась. Нет, так нельзя. Пусть пока останется как напоминание. Надя лежала в постели и всем телом, всеми мозгами, каждой своей клеточкой умирала от обиды.
Наверное, надо было рассказывать детям, откуда берутся копейки на молоко и хлеб. Многие не выживали на одну зарплату. А в ее случае это было полное опустошение. Бывший муж алиментов не платил, нового мужа она, вечно загнанная лошадь, так и не завела. Чтобы хоть как-то оставаться на плаву, надо было заниматься торговлей. Фарцовкой, одним словом. Вот и договорились с Татьяной, подругой, вместе мотаться за косметикой в Белоруссию, Ригу, Румынию, Москву. Благо, соседка присматривала за дочерьми. Зря молчала. Надо было поговорить с детьми. Теперь поздно. Как выруливать?
Кто-то постучал в дверь. Вставать не хотелось.
- Надя, ты заболела? – просунула голову в дверь баба Фрося.
- Немного.
- Давай я тебе молока принесу.
- Не надо. Я скоро встану.
- Встанешь и попьешь, - уже на ходу кричала соседка.
2
Литровая банка молока одиноко стояла на кухонном столе, покрытом старенькой, закрученной по углам клеёнкой. От молока исходило лёгкое амбре навоза и недомытой коровы.
- Доченька, выпей молочка.
- Мам, ты же знаешь, что я не пью бабкино молоко.
- Не смей так называть бабу Фросю. Она вам с сестрой заменила бабушку.
- Не надо нам никого заменять. Сами справимся.
- Мне так спокойнее. Хоть кто-то за вами присмотрит, пока я на работе.
- Ну, зачем за нами смотреть! Уроки учим, хлеб покупаем, яблоки через соседский забор не тырим. Ну, разве только штук пять-шесть. Так это по три на каждую.
- Может, выпьешь?
- Нет.
-Я и спрашивать больше не буду. Пей, сказала!
Вперемешку со рвотным рефлексом дочь отпила прямо из банки молоко и с брезгливостью вернула на стол.
Аппетита не было никогда. И в чем только душа хранилась? Почему-то вся домашняя еда была безвкусной. Хотелось картошки «пюре», но туда надо было класть много дорогих вкусностей. Поэтому – в мундирах. И никаких гвоздей. Если суп, то без мяса. Жареная картошка всегда с мелко нарубленным луком. Фу, мерзость.
Самым вкусным был хлеб. Отчекрыжишь ломоть потолще, окунешь его в ведро с питьевой водой, а затем этот мокрый шмат – в бумажный пакет с сахаром. Мммм. Объедение.
Вкуснее хлеба в детстве не было еды. Разве что – плов. Это редкое блюдо возвещало о каком-то семейном торжестве. Мама никогда не рассказывала о причинах таких «всплесков домохозяйки», но это было настоящим праздником желудка. Тем более, что Инна, вечно безаппетитная, могла есть его руками, как настоящие узбеки. А лапша! Это блюдо было самым любимым всей семьи. Мать повязывала белое вафельное полотенце на животе и брала в руки сито. Как ловко она встряхивала муку в этой емкости! А потом из-под ножа выскакивали узкие полосочки тугого теста. В этом блюде не было лука. Жаль, что лапша готовилась по праздникам, но тем и желаннее она была.
А еще вкусным блюдом в семье были копченые свиные ребрышки. Надежда приносила домой пласт ребер, выходила на высокий порог-веранду и маленьким топориком рубила на мелкие части косточки, слегка обтянутые тонким слоем мяса. Варились ребрышки долго, пока мясо не начнет отпадать от косточек. Аромат стоял на весь двор. Инна вспомнила, как когда-то, когда с ними жил отец, мама так же наварила ребрышек. В предвкушении прекрасного обеда сестры прибежали домой и увидели страшную картину: Мать сидела на полу с веником в руках, вся в крови и плакала.
- Что случилось?
- Не входите сюда! – закричала заплаканная женщина.
- У тебя кровь?
- Нет, это папка случайно разбил банку с вишневым компотом.
Как потом выяснилось, папка разбил тридцать банок свежезакупоренного компота, съел все ребрышки, вылил бульон на пол и мирно спал в ботинках и штанах на кровати. Странно жили с отцом. Очень странно. Когда остались одни, первым делом Надежда накормила детей вкусными вареными ребрышками.
3
Как-то мать сказала, что уезжает на пару дней в командировку, а присмотрит за детьми баба Фрося.
- Только не это! - в два голоса взмолились девочки.
- Вопрос решен. Кто-то же должен за вами присмотреть.
Натушив кастрюлю капусты и наварив молочного супа и молочного какао, женщина со спокойной совестью, что холодильник наполнен продуктами, умчала по делам в другой город. Но кто будет есть эту противную капусту?! Благо, хлеб был в неограниченных количествах, а разнообразие начинок для бутербродов превышало любую фантазию: хлеб с сахаром, с повидлом, вареньем, солью, постным маслом.
- Вы что-нибудь ели? – просунула в дверь голову баба Фрося.
- Да! – в два голоса ответили сестры.
- Пойдемте, я вас борщом накормлю.
Ну, чем она могла их удивить? Борщ, как борщ. Дети пошли, подчиняясь скорее не ей, а своим пустым желудкам.
В летней кухоньке на столе стояла банка с молоком, две алюминиевых кружки и две тарелки с горячим борщом.
Как есть чужую пищу, если Инна и своей не ест? Отказать было неловко. Она отхлебнула из ложки бульон, и…
Что это? Аромат навоза? Корова? Что это было? Она была ребенком, поэтому ничего не понимала в поварских премудростях, но то, что соседская бабка провоняла всё навозом, - осталось в голове навсегда. Урок послужил важнейшим аргументом – мыть всё и всегда тщательно. Фобия? Как знать.
Баба Фрося была во всех отношениях нормальной соседкой, иногда присматривающей за Надиными детьми, когда той не было дома. Вечно с грязными ногами, ходила босая по улице, такая же и вваливалась в дом. Даже старые рваные тапки ей были в тягость: пальцы на обеих ногах перекрутила подагра. Она часто садилась на лавку у калитки и растирала опухшие, покрасневшие через слой грязи, пальцы. Она с удовольствием поливала из шланга огород, подставляя под струю холодной воды больные ноги. Никогда баба Фрося не жаловалась. Вернее, дети никогда не слышали – мать и соседка часто шептались между собой. Но это были только их секреты. Детям всегда нет дела до стариков. Это совсем другая эпоха. Спустя годы, Ирина поняла, какую трудную жизнь прожила баба Фрося. Муж был инвалидом. Соседям рассказала, что пострадал на фронте, а оказалось – рот и часть носа съела какая-то кожная болезнь. Ногу не на фронте потерял, а пацаном подорвался на фашистском снаряде. Дед Петро часто сидел на лавке у своего двора, выставив всем прохожим на показ деревянный протез. У него были свои дети от первой жены, у Ефросиньи детей не было. Долгожданный и слишком поздний Толик был единственным ее счастьем.
*
Баба Фрося входила в дом вечером, бросала у порога ватник, укладывалась поперек и мгновенно начинала похрапывать. Через ее грузное тело было трудно пробраться к выходу: она слышала каждый звук старых половиц.
Смешно было наблюдать за старушкой во время грозы. Дома она не могла высидеть от страха. Прибегала к соседям, сбрасывала с себя теплую кофту, падала у кровати на колени и что-то шептала, при этом заставляя всех бежать к мокрому дереву и прижиматься к нему спинами. Мол, после этого у них никогда в жизни не будет радикулита. Все бежали, прижимались к дереву, возвращались довольные и счастливые. Только спустя несколько лет они узнали, что прижимались не к тому дереву. Надо было к дубу, а они бегали к акации. А в это время баба Фрося закатывалась под кровать молча, без единого звука. Каждая гроза приносила старухе невероятные испытания. Пожалуй, это единственное, чего она боялась в жизни. Жаль, что в редкие дни отъезда матери не было грозы. И лежала бы себе под кроватью. Девчонки были не вредными, но если баба Фрося завалилась у порога, ее никаким бульдозером не сдвинуть. А когда Надежда возвращалась, старуха, усердно выполнив миссию надзирателя, жаловалась ей на дочерей и с важным видом удалялась к себе во двор.
Наверное, эта неприязнь так бы и осталась в Ирочке навсегда, если бы…
4
- Толик утонул! – кричала какая-то соседка во всю глотку, барабаня в калитку бабы Фроси.
Забыв о больных ногах, женщина бежала туда, где ждал ее сын. Она была уверена, что Толик жив, что это не он погиб. Он не мог просто так оставить ее одну на всем белом свете.
Молодежь, как всегда летом, отдыхала на отстойнике. На каждой шахте есть такие водоемы. Все знают, что это места не для отдыха, но разве летом кого остановишь в жару? Многие просто лежали на берегу и загорали, самые смелые плавали, хвастая своей удалью – переплыть 16-метровой глубины отстойник. Была жара, хотелось пить. Мальчишки всегда бегали на шахту за газировкой с отцовскими фляжками, бутылками, банками. И сейчас у некоторых были с собой фляги, но уже пустые. И тут одна девчонка попросила пить. Толик решил, что на шахту пока не пойдет, не накупался, лучше наберет воды из колодца, который был в нескольких метрах от берега. Правда, он был заброшенным, но на дне виднелась вода. То, что надо!
Что колодец давно заброшен, знали многие. Что на дне всегда была вода, могли знать только вездесущие пацаны. А вот то, что колодец был «загазован», об этом рассказали только спасатели, прибывшие на место трагедии.
Толик оказался первой жертвой. Когда за ним в колодец опустился друг, его тоже никто не слышал. В колодце стояла глубокая тишина…
5
Баба Фрося в своем горе осталась на белом свете совсем одна. Она была уверена, что только смерть соединит ее с сыном, поэтому решила больше не жить. Долго Надя уговаривала соседку попить бульона куриного, долго уговаривала встать и подоить корову. Смерть не приходила к Ефросинье, а хозяйство устроило «гармыдер», как говорила старуха. Пришлось вставать и жить дальше. Жить без Толика. Она украсила в маленькой кухоньке одну стену рисованными иконами, вторую – фотографиями сына. Благо, фотограф ходил по улице и предлагал свои услуги по увеличению и раскрашиванию маленьких фотографий.
Много интересных слов слышали девчонки от соседки. Они узнали, что такое горище, цэглына, цыберка, драбына. Это были украинские слова. Девочки пытались научить бабу Фросю разговаривать на русском языке, но это оказалось бесполезным делом. Им невдомек было, что это в их семье говорят на русском, в других семьях общаются только на украинском языке. Вон, и дядька Ванька тёть Марусин мало того, что не выговаривал половины букв алфавита, он еще и на украинском языке всё это выдавал.
Почему разговор зашел о соседской бабушке Фросе? Потому что своих бабушек у сестер не было. Они были, но где-то слишком далеко. Они не знали, что такое бабушкина каша или пирожки, не слышали сказок и песен, не приголублены старой шершавой ладошкой по детским щекам и головам. Они считали соседку своей бабушкой. Или чужой? Какая разница? Всё равно она осталась в памяти навсегда.