Шаман никогда не любил Город, и Город платил ему тем же. И дело было даже не в том, что Шаман чувствовал себя неуверенно в этом огромном муравейнике, не ведающим Цели Бытия, где каждая муравьишка мнит себя королевой, каждый охранник – генералом, каждый строитель – творцом, и все мечтают только о том, чтобы свалить из муравейника куда-нибудь в теплые края, подальше от города и поближе к морю, и там, зарывшись в теплый песок, и отгрызя себе крылья, найти себе самца или самку по сексуальнее и заполонить Инстаграм свежими фотографиями. Да и еще, перед тем как свалить, каждый муравьишка мечтает надоить с окружающей его тли побольше пади, и сховать ее подальше от глаз и лапок других жадных муравьишек, желательно в тех же теплых краях поближе к морю. Но этот вечно суетящийся муравейник, Шаман еще бы мог пережить, если бы не Стон.
После полуночи, когда муравейник начинал засыпать и ночную тишь переставали пугать шорохи шин и громкие звуки эстрады народов Кавказа, когда полупьяные голоса ночных гуляк замолкали наконец-то в темных ульях квартир, Шаман начинал слышать Стон муравейника. Сотни тысяч душ, втиснутых в нелепую оболочку из костей и мяса, обтянутых утратившей упругость и блеск кожей, начинали стонать, нет, совсем не так, как это делают на камеру вышедшие в тираж актеры популярного немецкого синематографа, этот Стон был совсем иной. В нем не было ничего человеческого, он больше напоминал стон механической шарманки, заклинившей и потерявшей способность воспроизводить мелодию, а просто однообразно скрипящей «уа-уа-уа». И так каждую ночь до утра, Стон то пропадал, иногда заглушаемый шипением проезжающего под окнами автомобиля, то вновь появлялся, стучась тихим упрямым перфоратором прямо в мозг. В этом нечеловеческом Стоне была заключена вся боль сотен тысяч душ, загнанных чьей-то, нет, совсем не злой, а скорее слепой и глухой волей, в муравейник Города Машин.
Шаман знал, что остановить эту тысячелетнюю боль может только камлание на Ольхоне и бубен, висящий много лет напротив его кровати, ждал своего часа.