Глава 1
--------------------------------------------
Сон истончается, пестрит прорехами и, наконец, плавно перетекает в реальность. В которой ползут по темному потолку огни проезжающей на улице машины, неверным пятном ложится на ночной мрак прямоугольник окна. Витька сопит и всхрапывает рядом. Едва слышно воет соседский холодильник за стеной.
Что же меня разбудило? Вроде бы все как всегда. Поворачиваю голову и стараюсь рассмотреть лицо мужа. Темно. Вот он всхрапывает сильнее и заходится в мощной трели. Если бы такое было в первый раз, то пробуждение можно было бы списать на эти звуки. Но храпит он уже несколько лет, и я, более или менее, привыкла. Хотя, приходится признать, мы частенько ругаемся по этому поводу. Однако отселить его все равно ведь некуда.
Ложусь набок, закрываю глаза. Но не спится. То подушка кажется слишком жесткой. То одеяло – каким-то сползшим. Пялюсь на дверцу шкафа, что рядом с нашей кроватью, и стараюсь ни о чем не думать. Сзади раздаются уже совсем непотребно громкие взревывания и хлюпы. Дергаю Витьку за одеяло. Раз, другой. Он на минуту замолкает, а затем возвращается к прерванному занятию.
Вот же черт! Сажусь и некоторое время сижу. Сгорбившись, схватившись пальцами за край постели. Окно все так же смутно виднеется сбоку. Почему-то всегда, когда просыпаешься ночью, в голову лезет всякая мура. А сегодня к ней добавляется еще и беспокойство. Шевелится в груди. Прямо как змея.
Еще раз пихаю Витьку, а потом встаю и бреду в туалет. Свет кажется слишком ярким. Раздражающим. Щурю глаза и почему-то не могу сфокусировать взгляд. Спросонья, что ли. На батарее болтаются тряпки. Полотенца кажутся какими-то несвежими. Во рту противный вкус. Да, полтретьего ночи – не самое лучшее время.
И это беспокойство… Которое только нарастает. Чуть не до крика. Черт ведь побери. Похоже, бессонная ночь обеспечена на сто процентов. А вставать, хочешь не хочешь, в семь. Уйти, что ли, от Витьки?
Поднимаюсь и упираюсь взглядом в свое слегка опухшее лицо, что незатейливо отображается в зеркале. Некоторое время рассматриваю. Откуда эти мешки под глазами, складки возле губ? Словно я всю ночь веселилась. В клубе где-нибудь. А не спокойно дрыхла в супружеской постели. Да уж... Такими темпами скоро ни один мужик в мою сторону не взглянет.
Что ж так тянет-то в груди? Прямо выматывает. Пустырничка, может, выпить?
Серьезно обдумываю эту идею, завязывая ослабшие тесемки на ночной рубашке.
Ну нет. Это надо в кухню идти, рыться в шкафу. Потом запивать противную жидкость холодной до омерзения водой. Которая будет бултыхаться холодным комом в желудке. Тут уж последнюю надежду на сон потеряешь.
Ладно. Лучше в постельку. Под бок к муженьку. И чего он взял моду складывать на меня ноги? Тьфу. И главное, скажешь ему, так ведь не поверит. Все на меня будет валить. Придираюсь, мол. Выдумываю. Ищу лишний повод, чтобы поссориться.
Выключаю в туалете свет. Шарю ладонью в поисках ручки двери в комнату. Толкаю чуть теплую поверхность.
И сразу замираю. Тревога наносит решающий удар. Что-то не так.
Светлеющий квадрат окна. Темень вокруг. Храп в углу. Все как обычно. Однако… Лиловый оттенок мрака. Еле уловимый запах специй. Все как будто так и не так.
Делаю неуверенный шаг вперед. Мне страшно.
- Ви-ить, а Вить, - тихо произношу я.
Только трели в ответ.
Нащупываю край кровати, сажусь. Господи, а что, если с той стороны и не Витька вовсе? В голову тут же услужливо лезут сюжеты фильмов ужасов.
- Витька! – уже громко взываю я и что есть силы пихаю вздымающееся горкой тело.
Там всхлюпывают, затыкаются, словно захлебнувшись. Возятся. Потом с крайним раздражением интересуются:
- Ты что, совсем сдурела??
Вслушиваюсь в голос, надеясь, что тревога уйдет.
- Сама не спит, и другим не дает!! Сейчас вот хрен уснешь!
- Ты храпел, - примирительно замечаю я.
- Дурацкие бабские выдумки! Хрен вот уснешь! – он возится и пыхтит от злости.
- Вить, мне страшно.
- Блин! Мне вставать в семь!
- Мне тоже.
- Не спит, ты посмотри-ка. И другим не дает!
- То есть, ты мне спать не даешь – это нормально? Выходит, это не ты, а я тебе мешаю??
- У-у-у, - он вскакивает резко отшвыривая одеяло, чуть не падает и в явной досаде шлепает в туалет.
Мелькает полоска света у края двери. Бодро журчит струя. Хлопает крышка унитаза.
Я слышу, как он там чертыхается, и просто физически ощущаю, что ненавидит он меня еще сильнее, чем сразу после пробуждения. Но дело не в этом. Мне становится страшнее вдвойне. Кажется, что это вовсе не Витька. Что за сиплость в голосе? В запахе пота нотка гнильцы?
Мужики, конечно, воняют сильнее, чем женщины. И Витька в этом плане не исключение. Хотя я его и приучила каждый вечер принимать душ и каждый день менять трусы и носки. Но в его запахе никогда не было никакой гнильцы.
Щелкает выключатель в туалете. И тот, что вроде Витьки, энергично топает к кровати. Прямо как бегемот. Стукается о край, шипит. Потом тяжело плюхается, заворачивается в одеяло. Возится, вздыхает.
Я сижу. Господи, но если это не Витька, то кто?
- Слушай, ты бы ложилась, что ли, - голос звенит от злости.
- Не хочу. Разве я тебе мешаю?
- Что еще за фортели? – он разворачивается, и если было бы светлее, я бы увидела его лицо.
- Ты мне все равно не дашь спать.
- И куда я, по-твоему, должен деваться? – он хватает меня за рубашку и резко дергает.
- Не знаю, - стараюсь вырваться.
Наверное, минуту мы боремся.
- У-ух ты, моя сладенькая, - вдруг совершенно неожиданно квохчет он и наваливается всем телом.
- Блин, да что тебе вдруг так приспичило?? – пихаю я его. – То ненавидит лютой ненавистью, то лезет, как кобель.
- Одно другому не мешает, - пыхтит он, елозя, и наваливается сильнее.
Запах разложения усиливается. Чувствую, что меня сейчас вырвет.
- Да отвали ты!! – упираюсь коленом в его мягкий живот и толкаю, что есть силы.
- Ай! Охренела, что ли?
- Козел!
- Дура.
Поскорее пролезаю мимо него и скрываюсь в ванной. Включаю горячую воду. Сдираю перекрученную рубашку и, дрожа от омерзения, встаю под обжигающий душ. Мне кажется, что я насквозь пропиталась этой гнилью. С остервенением тру себя мочалкой. Намыливаю ее вновь и вновь. И все жду, что раздастся скребущий стук в дверь.
Потом долго сижу в кухне. Пью горячий чай с накапанным в него пустырником. Разглаживаю на коленях старую байку халата. Слушаю тихий свист холодильника. И с тоской вижу, как медленно, но неумолимо движется стрелка часов.
Почему же Витька даже не вышел, не поинтересовался, что со мной? Неужели ему уже до такой степени все равно?
Наконец начинают слипаться глаза. Хочется лечь, укрыться теплым одеялом, зарыться носом в подушку. Но при мысли о том, что лечь-то придется рядом с будто вытащенным из помойки Витькой, тошнота вновь подкатывает к горлу.
В комнате все так же темно. Мрак снова отдает лиловостью. И я уже не знаю, может, такой оттенок у него был всегда? Просто я что-то путаю и забываю? Прохожу вперед, хватаю попадающий под руки плед. Залезаю в кресло. Подгибаю ноги. Закутываюсь до подбородка.
Ну, да. Чего бы он пришел-то? Вон как храпит. Прямо слон. Наверное, сразу же и отрубился после моего ухода. И плевать хотел на то, что мне страшно. Хотя да, я же его отшила. Сначала разбудила, потом отшила. Хо-хо. С его точки зрения неоспоримый грех. Куда уж там.
Голова неудержимо клонится к спинке кресла. В мысли вплывает вполне настоящий слон, на которого я машу рукой с зажатым в ней ярко красным бантом. Я еще успеваю удивиться, откуда он здесь. И проваливаюсь в сон.
Резко трещит будильник. Пытаюсь нащупать его, но рука проваливается в пустоту. Тут же зверски начинает ломить шею. И холодно. Господи, отчего же так холодно?
- Мара, ты что, оглохла? – шипит Витька. Почему-то из дальнего конца комнаты. – Выруби ты его! – и через паузу. – Мара!
Двигаю одеревеневшими губами. Пытаюсь выпростать другую, онемевшую, руку.
- Мара, черт! Ой, ты где?
А и правда, где это я?
Ворочаюсь и медленно понимаю, что в кресле. Где прикорнула уже часу в пятом.
Щелкает выключатель, и свет больно режет глаза, не давая им раскрыться.
- А ты чего там делаешь? – Витька сидит на краю кровати, болтая голыми ногами. В раскрытом вороте пижамной рубашки торчит рыжеватая шерсть.
- Да вот, репетирую, - решаю я пошутить.
- Репетируешь?? – изумляется он. – Чего репетируешь?
- Ну, это… Свой уход от тебя.
Как раз сейчас доля сарказма и не помешает. Уж больно это утро кажется мне паршивым. Все тело сковано. Голова раскалывается. И единственное, чего хочется наверняка – умереть.
Витька щурит подслеповатые глаза, потирает намечающуюся лысину. Потом шмыгает.
- Ну, ты это, - нерешительно говорит он. – Того. Ну, в общем. Совсем, что ли, с дуба рухнула?
- В каком смысле? – вежливо интересуюсь я.
Он некоторое время изучает мое лицо. Чего, честно говоря, уже давно не делал.
- Да ну тебя к черту! И так все бесит. Еще эти твои бабские закидоны с утра. Охо-хох, - он широко зевает, предоставляя возможность разглядеть чуть ли не все свои зубы. Потом просовывает пальцы за пазуху и почесывает грудь.
М-да. Неужели несколько лет назад я действительно считала, что влюблена в этого человека? Свидания, прогулки, горячий шепот. И вот это любовь?
Он встает, поворачиваясь ко мне щекой. И я едва не вскрикиваю.
- Вить, - торопливо спрашиваю я. – А что это у тебя там? Вон там.
- Где?
- Ну, ниже уха. На щеке. Ты ударился?
Он рассматривает себя в зеркало, то так, то этак.
- Ничего не вижу. А что?
- Да что это у тебя за пятно такое? Вчера, вроде, не было.
Зрачки его расширяются, брови ползут вверх. Несколько секунд он молчит.
- Вот это, что ли? – он касается пальцем пятна, напоминающего старый синяк.
- Да. Ну, да же!
Витькин рот складывается в причудливую гузку. Которой он начинает жевать, будто старается выдавить яйцо. И я вдруг ясно представляю, каким он станет, когда состарится.
- Слушай, - в конце концов говорит он. – Что с тобой происходит? Ты хочешь меня достать?
- Не понимаю.
- Ах, так ты не понимаешь?
- Нет.
- То одни, значит, фортели. То другие.
У соседей-пенсионеров принимается орать радио. И я едва удерживаюсь, чтобы не начать барабанить им в стену.
- То она, вся из себя, ночует в кресле – репетирует, якобы, что бросит меня. То изображает то ли дуру, то ли умалишенную, - его глаза вылезают из орбит, он почти кричит. – Может, через пару минут ты удивишься, что на руке у меня пять пальцев, а не шесть, и не восемь?
- Московское время семь часов тридцать минут. Приступаем к утренней гимнастике, - торжественно возвещает соседское радио.
И тут не я, а Витька подпрыгивает и изо всей силы тарабанит в стену.
- Старая карга! Заткни свое дерьмо, дура!
Пижамные штаны смешно колышутся на его расплывшемся заду. А из-за резких движений от его тела вновь плывет едва уловимый запах тления. Меня передергивает.
Что-то не так. Что-то во всем этом не так. Но времени, чтобы понять, слишком мало, я уже опоздаю, черт знает на сколько. Откидываю плед, но не успеваю сделать и шага, как Витька дергается ко мне и больно вцепляется в руку.
- Зачем ты делаешь из меня идиота? – шипит он. – Тебе отлично известно, как я комплексую из-за этого пятна, которое кажется мне огромным и уродливым. Всегда! И ты давала слово – сама, никто за язык тебя не тянул – что никогда, слышишь, никогда не будешь обращать на него внимания. Как ты можешь быть такой скотиной??
Он несет что-то еще, выкачивая белки глаз. Его рот с губами фунтиком то расширяется, то сжимается. Щетина воинственно топорщится. А меня волна за волной окатывает ледяной страх. Ведь у Витьки всегда было чистое лицо, без родинок, шрамов и пятен. Если не считать две борозды на лбу, у него даже морщин-то нет.
Я внимательно смотрю на его дергающуюся рожу, но ничего не вижу. Словно мой взгляд расфокусирован и не способен что-либо воспринять.
- Сумасшедший дом какой-то! – выкрикивает он особенно громко, строит зверскую гримасу и скрывается в ванной, хлопнув дверью.
Теперь я точно опоздаю. Раньше, чем через десять минут он оттуда не выйдет.
Вновь опускаюсь в кресло и стискиваю лицо.
Что же происходит? Может быть, так сходят с ума? Я уверена, абсолютно уверена, что у Витьки никогда не было никаких родимых пятен. Запах ладно. Запах еще можно спутать с чем-нибудь другим. Он эфемерен. Но пятно… Это действительно из того же разряда, что у тебя пять пальцев, а не восемь.
Выдвигаю ящик стола и принимаюсь рыться в поисках альбома. С самыми настоящими фотографиями. Где, я помню, нет, я четко помню, должна быть наша еще досвадебная фотография, Петька снимал, Витькин брат. И где Витька как раз повернут той самой щекой к объективу фотоаппарата. А рожей, конечно же, ко мне. Умильная такая фотография. Она у Витьки на видном месте, сам вклеивал. Считает, что на ней он очень романтичный. Гордится этим, осел!
Черт! Листаю, листаю. И все ни к чему. На том месте, где она должна быть – пустота.
В ванной выключают воду. Сейчас он выйдет, и если я намерена попасть на работу раньше обеда, то должна сразу же сменить мужа за утренним туалетом.
Ну, где же она? Фото, кучей сваленные в конце альбома, рассыпаются в моих руках. И я наконец вижу его, проклятый этот кусочек картона. Вцепляюсь пальцами, подношу к глазам.
Блин!
На щеке этого теперешнего Витьки действительно красуется то самое пятно, нечетких очертаний, почти смазанное, но явное.
Черт!
Звякает защелка двери, и я не успеваю спрятать альбом. Витька через коридор, из темноты, смотрит на меня. И этот взгляд придавливает меня, как могильный камень.
Потом он делает шаг и выходит на свет. Лицо, порозовевшее от холодной воды. Тщательно приглаженные волосы. И прищур, который не нравится мне совсем.
- Ты что же, - медленно произносит он. – Действительно хотела убедиться, что это уродство, - он, как и несколькими минутами ранее, тыкает пальцем в пятно. – Было со мной всегда?
Я прижимаю руку к переносице и вижу, что мои пальцы дрожат.
- Н-не знаю.
- Марина, что с тобой? Ты хорошо себя чувствуешь?
- Н-не знаю. Не подходи ко мне, - неожиданно взвизгиваю, когда он делает еще шаг по направлению ко мне.
- Бред какой-то. Ты меня боишься, что ли?
И правда, что за бред!
- Витя, сегодня второе ноября?
- Да.
- И мою свекровь зовут Наталья Сергеевна?
- Да. А еще, - тут он усмехается. – У нас с тобой фамилия – Сосновы. А фамилия одна и та же, потому что мы с тобой женаты почти шесть лет. Надеюсь, это ты помнишь?
Это он в точку. Через месяц будем праздновать дату.
- Мара, может, ты переутомилась? – он подчеркнуто буднично перебирает рубашки на полке и спрашивает, как бы невзначай. – У тебя все в порядке на работе? Кирпич не давит?
- Кирпич??
- Ты и этого не помнишь? – губы его сжимаются, все больше напоминая фунтик.
А ведь и верно, это и есть наш непосредственный начальничек. Что твой кирпич. И в прямом и в переносном смысле. У него и кличка соответствующая. Но вот говорила ли я об этом Витьке?
- Так, все! – вскакиваю я. – Хватит. И так не знаю, что на работе врать придется.
- Федулев к тебе клеиться, надеюсь, перестал?
Оборачиваюсь от двери:
- Что-то ты, Витенька, слишком много знать стал.
- Так сама же жаловалась, что проходу не дает.
Неужели жаловалась? Неважно. Подумать можно и в метро.
Когда появляюсь в кухне, Витька методично жует яичницу с ветчиной, скользя взглядом по странице приставленной к сахарнице вчерашней газеты. Это да, это вот точно. В стиле Витьки. Если готовить, то только для себя. А если читать – то что угодно, хоть и позапрошлогоднюю газету.
Ставлю на газ чайник. И пока он закипает, намазываю на хлеб масло, вытаскиваю кусок сыра.
- Ну, что, - поднимает он глаза. – Мозги немного прояснились?
- Не приставай, а? И без тебя тошно.
Для быстроты приходится заваривать пакетик чая. Наблюдаю, как кипяток в чашке почти мгновенно темнеет, наливаясь грязно-коричневой мутью.
- Спать надо больше. И другим не мешать.
Лицо его надуто и полно собственной значимости. Неповторимости, так сказать. Господи, и что меня в нем могло привлекать семь лет назад?
- Слушай, кто бы говорил, а?
- Ты все преувеличиваешь. Вот мама не считает, что я храплю.
- Ага. Будто твоя мама спит с тобой в одной комнате.
- Ну, мы ведь не можем позволить себе двухкомнатную квартиру.
Тут меня охватывает злость, так как темы эти уже сто раз жеваны-пережеваны.
- Если бы зарабатывала не только я, то мы бы давно уже жили не только в двухкомнатной, но и в трехкомнатной. Четырехкомнатной…
- Остановись, - поднимает он ладонь. – Ты знаешь, что с моей специальностью много не получают.
- И почему ты ничего не хочешь изменить? – я чувствую, как мои черты каменеют.
- Все, мне пора, - встает он, как обычно уходя от ответа.
Похолодало, но так как я бодро бегу к метро, страдает от колючего ветра только лицо. Пролетают сухие снежинки, цепляются за ворс пальто. И, наверное, это красиво, но цель у меня сейчас одна – добраться до метро не за обычные двадцать минут, а хотя бы за семнадцать. Там, если повезет, сразу же заскочу в вагон, потом короткими перебежками на остановках переберусь в головной. А оттуда – прямой наводкой на пересадку. Там тоже, если повезет, уже подойдет поезд. И на этом, и на этом я сэкономлю… Сэкономлю…
Господи, да что же это все так мозолит глаза? Прямо раздражает донельзя. Навязчивая какая-то деталь, как соринка.
Стараюсь сосредоточиться. И вдруг останавливаюсь, как вкопанная. Черт побери! По правую руку от меня вдоль всей пешеходной дороги тянется опрятненькая такая изгородь. Отделяющая, так сказать, газоны от посягательства машин. Аккуратные, покрашенные черной краской железные трубки незатейливо изгибаются, уходя в чуть застывшую землю, и тут же появляются вновь. Раз-два, раз-два, раз-два.
Внезапно и как-то резко замерзают руки. По спине ползет холодок. Тру ладони в перчатках, передергиваю плечами.
Ну, это уже слишком. Это уже вообще. Ни в какие, собственно говоря, ворота. Ведь еще вчера вечером никакой изгороди не было и в помине. Как сейчас помню, бежала я не менее бодро. Только в обратную сторону. И был – как сейчас помню – сильно десятый час вечера. Есть хотелось отчаянно.
Так. Нагибаюсь, стараясь рассмотреть следы земляных работ. Хотя и ежику ясно, что невозможно за ночь соорудить такую вот изгородь вдоль всей улицы. Да и кто бы это стал делать-то? Ночью-то. Да-а...
- С-с сударыня, вам п-плох-хо? – говорят сзади заплетающимся языком. – Вам п-помоч-чь?
Оборачиваюсь. Мужичонка, с утра нетрезвый, помятый и пошатывающийся, вытанцовывает в двух шагах от меня, стараясь сохранить равновесие. Несет сивухой, перегаром и давно не мытым телом. Но мужичонка храбрится, улыбается от уха до уха. И даже стаскивает с головы картузик.
Хм. Неужели я настолько плохо выгляжу, что привлекаю таких особей? Замечательно как. Просто восхитительно.
- А подскажите, любезный, - при этих словах тот осклабливается еще сильнее. – Вот эта загородка, вот эта, - для исключения разночтений я недвусмысленно указываю пальцем на железные трубки. – Как давно она тут поставлена?
Пьянчужка хлопает глазами, бессмысленно смотрит – ну прямо как тот самый баран. Ну, из поговорки. Ноги его совершают совсем уж немыслимый крендель. И мне остается только удивляться, как он после этого не падает.
- Эт-та? – глупо спрашивает он.
- Ну да, - терпеливо подтверждаю. – Эта.
- А-а. Ну, это. Того, - он замирает секунды на две в невероятной для трезвого человека позиции. – Короче, уже года два, как тут того. Воз… Ваз… Вузвидина! – торжественно возвещает мужичок и в восхищении от самого себя заливается дробным смехом.
Так.
- Два года, говорите?
- Ага.
- А это точно?
Острый кадык несколько раз проходит по тощей шее, пока мужичонка собирается с мыслями.
- А вы из комиссии, что ли? – наконец осторожно спрашивает он.
Порыв ветра бросает в лицо пригоршню колючих сухих снежинок. И я вдруг опоминаюсь. Боже мой! Стою тут. Рассусоливаю. Как последняя идиотка. Разговоры разговариваю практически с бомжом. Теперь мне и за полчаса до метро не добраться. Дура!
Гляжу в наивные, потерявшие всякий цвет глазки пьянчуги. Киваю ему - прямо как старому знакомому. И снова беру с места в карьер. Сумка, переброшенная через плечо, неприятно колотит меня по заду.
Это надо же! Загородка стоит два года. Однако я уверена, абсолютно уверена – ведь не врут же мои глаза – что еще вчера ее тут не было. Меня донельзя раздражают мудаки, что постоянно паркуют машины на газонах, а потом выволакивают всю эту землю на асфальт. Отчего впору надевать болотные сапоги. Чтобы пройти.
Именно поэтому я не могла не заметить загородки, если бы та появилась. Более того, я заметила бы ее сразу. Непременно. Господи, ничего не понимаю. Ничегошеньки.
В метро, как обычно, куча народу. Все бегут, пихаются. Лица злые. Я тоже бегу. Я тоже пихаюсь. Ведь в вагон как-то влезть надо. Кровь из носу, а надо. Стискивают со всех сторон. Так, что перехватывает дыхание. И немедленно начинает казаться, что сейчас – вот прямо сейчас – я задохнусь. Тут главное – закрыть глаза и попытаться отстраниться от происходящего вокруг. Например, представить, что ты на берегу моря, легкий соленый ветерок дует в лицо, плещутся волны, солнце ласкает кожу. И рядом с тобой – никого. Красота.
Все бы ничего, но вот эта сумка сейчас продырявит мне бок!
- Послушайте, милейший, - полузадушенно обращаюсь я к субъекту напротив, от которого несет прогорклым маслом и еще какой-то дрянью. – Не могли бы вы убрать эту свою сумку? Переместить ее.
- Чего? – оборачивает он ко мне свое рыло, и на меня дополнительно начинает веять несвежим сырым мясом. Ужасный запах.
- Сумку, говорю, свою передвиньте. Этак вы мне все кишки выдавите.
Он меряет меня презрительным взглядом, цыкает. И для большего эффекта толкает локтем.
Ну замечательно. Дальше просто некуда. Стараюсь вдавиться между двух студентов. И тут двери раскрываются.
Меня выносит вместе со всеми. Качает. Туда. Сюда. Затем заносит вновь. И я с облегчением понимаю, что стало получше. На Ракосадской всегда много выходит.
Притиснутая к двери, я имею возможность спокойно закрыть глаза. И представить. Море, в общем. Плеск волн. Россыпь солнечных бликов…
Так, а где море-то? Море-то, господи, где? Болтаюсь почему-то в подвешенном состоянии в какой-то темноте. А вокруг звезды, что ли. И что-то летит, летит.
- Гражданочка, вы сейчас выходите?
- А?
- Выходите, спрашиваю, сейчас? – с раздражением интересуется мужик, который в данный момент является моим непосредственным соседом.
Двери раскрываются. Меня выпихивают. Толкают. Запихивают вновь.
Можно расслабиться. Даже сесть, при желании. Но желания нет. За день насидишься еще так, что станет казаться, будто задница вдавлена в тело.
Итак, количество несостыковок растет, а разумного объяснения им не находится. Конечно, ничто не мешает мне просто отмахнуться от них, как обычно я и делаю. В других случаях, правда. То, что тебя не устраивает или тревожит, можно отодвинуть в сторону. Сделать вид, что этого нет. Очень удобная позиция, она мне часто помогает. Иначе в нашем дурацком мире жить трудно.
Но что делать сейчас? Считать себя внезапно сошедшей с ума – как-то странно. Да и не верю я в такое. Мне кажется, вдруг это все не случается. Должны же быть какие-то предпосылки. Сигналы, в конце концов. Даже не знаю. Но ведь ничего не мерещилось, не искажалось. Или что там у психов бывает?
Однако куда девать родимое пятно Витьки, которого я в упор не помню? Вернее, помню, что его у него нет. Или вот эта загородка?
- Станция Хомяковская. Следующая – Навязина.
Торопливо натягиваю берет, поправляю шарфик и выхожу из почти опустевшего вагона. Медленно ползет эскалатор. Толстая тетка впереди лениво переругивается с кем-то по телефону. Тоскливо квакает ребенок где-то внизу.
Наверное, расскажу Машке. Посмотрю на ее реакцию, мы ведь давно дружим. Должна же она как-то прокомментировать всю эту ерунду.
Перескакиваю последние ступени. Обгоняю все ту же тетку и спешу к работе. До чего противный сухой снег. Бьет и бьет. Просто молотит. Скапливается в складках пальто, забивается под воротник. Не люблю осень. Не люблю зиму.
Сначала Машке напишу. А на обеде поболтаем. Сядем за отдельный столик в углу, никто и не услышит.
Вот черт! Еще и пропуск не срабатывает.
- Обратно прокрутите, - нехотя рекомендует охранник, длинный неприятный мужик. – Вчера не здесь выходили, что ль?
- Как не здесь? Здесь, - почему-то оправдываюсь я и готова дать себе подзатыльник за юлящий тон.
Прокручиваю вертушку в одну сторону, потом в другую. Представляю, как Кирпич сейчас посмотрит. Чуть не на час опоздала. Тьфу!
Бегу по коридору, на ходу разматывая шарф, и прикидываю, какое выражение лица состроить, что сказать.
- Маришка, привет! А я уж думаю, куда ты пропала, - хватают меня за руку.
Поворачиваюсь. И в недоумении выставляюсь на улыбающуюся женщину. А та, заметив мою реакцию, принимается хохотать.
- Ой, Маришка! Ну не могу. Ну и рожа, - она с энтузиазмом трясет мой локоть. – Да что с тобой?
- А что? – пытаюсь я сориентироваться, так как вижу ее в первый раз в жизни.
- Ну, ты так смотришь, словно и не знаешь, кто я такая, - она замирает, внимательно вглядывается в мое лицо, потом придвигается к уху и тихо спрашивает. – Васильна, у тебя все в порядке? Витька ничего не вычудил?
Отклоняется и еще раз осматривает меня. А я – ее. Высокая, почти как я. Моего возраста. Несколько слишком ярко одета. Несколько слишком ярко накрашена. Но – ничего так себе. Большие голубые глаза. Полные губы. Блондинка. Раз увидишь, долго не забудешь. Мужикам такие нравятся. Однако я-то с ней незнакома!
- Слушай, - торопливо сообщаю я. – Поговорим позже, ладно? Я так опаздываю.
- Это уж точно, - задорно подмигивает она мне. – Кирпич уже всю задницу изъерзал, порывался то позвонить тебе, то меня спросить. Но ты ж меня знаешь, в любом случае я – могила.
Киваю, как можно шире улыбаюсь и спешу дальше.
Черт знает, что тут происходит, в конце-то концов. Она явно знает меня, знает Витьку. И вообще ведет себя так, словно мы в приятельских отношениях.
Лоб взмокает. В носу неприятно свербит. И никак не сдирается с шеи дурацкий шарф. Толкаю дверь кабинета. Строю виноватую мину.
- Всем доброе утро.
И только затем поднимаю глаза. Кирпич щурится из-за монитора, жует губами, словно сосет противную конфету. Волосы дыбиком торчат на его макушке.
- Привет.
- Привет.
- Доброе.
Гундосят со своих мест коллеги. Век бы их не видела.
- Добрый день, хотела ты сказать? – цедит начальник.
Быстро скидываю пальто и, одергивая юбку, спешу за свой стол. Так, сумку в тумбочку, телефон - в верхний ящик. Переобуться.
- Марина Васильевна! – угрожающе выводит Кирпич.
- Да, Борис Борисыч.
- Ты могла хотя бы позвонить.
Коллеги делают вид, что увлеченно работают. Хотя я так и вижу, как их уши вытягиваются в нашу сторону. Чтобы лучше слышать.
- Могла, Борис Борисыч. Но думала, что успею.
Он сопит, хрюкает. И в моем коммуникаторе немедленно появляется сообщение: «Что-то у тебя случилось?».
Интересно, что я должна ему отвечать? Беру ручку, закусываю ее конец. Внимательно смотрю в монитор. Зачем-то говорю «Кхе». В коммуникаторе появляется кивающая рожица. И три точки. Закусываю ручку сильнее.
И тарабаню: «Поссорилась с мужем, Борис Борисович. Высекла. Поставила в угол».
У противоположной стены хмыкают. Я слегка кошусь в сторону начальника и тут же ловлю его одобрительный взгляд. Он считает, что я юмористка. И интересная женщина впридачу. А еще – что все бабы дуры.
И тут мой взор спотыкается о давно пустующий стол рядом. Странно. Сейчас он выглядит вполне обжитым. Красная сумка на видном месте. Кружка с недопитым чаем. Небрежно сваленные бумаги. Кофта в блестках, кинутая на спинку стула.
Я чувствую, как мои брови сами собой ползут вверх, и тут же гоню их обратно. Наверное, просто кого-то приняли на место Кости, вот и все. Хотя почему не сказали заранее?
Осторожно разглядываю сумку. И эту кружку. А еще – раскрытый блокнот, исписанный мелким почерком. Раскрытый – посередине! Словно его владелец давно и прилежно работал с ним и лишь на минутку отошел.
Стукает дверь. Поднимаю голову.
Играя концом косы идет та самая блондинка. Приветливо улыбается. Морщит нос. Делает большие глаза в сторону Кирпича. Проходя мимо, барабанит пальцами по моему столу – словно передает какой-то знак, давно и прочно усвоенный между нами. И... Усаживается на место рядом.
Сглатываю. Сказать, что я ошарашена, значит не сказать ничего. Выплевываю ручку, верчу ее в пальцах.
- Катя, - говорит Кирпич. – Подготовь мне, пожалуйста, данные за прошлую неделю.
- Хорошо, Борис Борисыч, - отвечает моя соседка, и я слышу, что она по-прежнему улыбается.