Мясной рынок располагался под крышей здания, выполненного в стиле советского конструктивизма, в брюхе зеленого монолита с резкими зигзагами лестниц и непрерывными рядами широких окон под самым потолком. Геометрически ровная линия стекла, пересекаемая лишь строгими линиями белых рам, тянулась по всему периметру здания, и в полдень солнечный свет, просачиваясь через обилие окон, золотящимися отрезками лучей падал на прилавки, заваленные мясом, синие фартуки продавщиц и железные весы – похожие на слепые перископы, усеянные чешуйками отслаивающейся темно-синей краски.
Однако я пришел не в полдень, а на два часа раньше, и мясные ряды пока окутывал лишь рассеянный свет дня, смешанный со скупым искусственным свечением белых ламп. Я стоял в галерее, которая соединяла торговые ряды с мясным рынком, слева и справа от меня, под потолком, располагалось по пять широких оконных квадратов. Запрокинув бледное лицо, лишенное загара и здорового румянца, я увидел прямоугольник городского пейзажа: выкрашенную зеленым стену другой галереи, солнечный блик на ее темной покатой крыше и жемчужно-голубое небо. Белые рамы, кажущиеся черными, четырьмя прямыми делили прямоугольный отрезок на пять сегментов.
Сунув руки в карманы брюк, я понес свое нескладное длинное тело под высокий потолок мясного рынка, и в нос сразу же ударили тяжелые запахи сырого мяса и вымытых хлоркой полов. Внутри, как и снаружи, не было ни одной плавной линии, трудно было представить более угловатое и лаконичное помещение. Потолок подпирали толстые четырехгранные колонны, опоясанные на уровне второго этажа коричнево-белым бортом балкона. На балконы можно было подняться – туда вели похожие друг на друга зигзагообразные лестницы. Под балконами продавали рыбу, а на самих балконах, в квадратных пустотах колонн, скрывались дешевые закусочные. Можно было рассмотреть людей, которые там завтракали, окидывая меланхолическими взглядами раскинувшийся под ними мясной пейзаж из холодного железа и сырой плоти.
Каждому виду мяса полагался свой ряд. За железными прилавками, устланными плотным сукном, говорливо пили утренний чай кустодиевские женщины в синих фартуках, а работники рынка, напевая что-то в вылинявшие усы, катили перед собой тележки с пластами сырого мяса. Тележки были родом из 70-х годов, железные поддоны тоже покрывало плотное сукно, а с ручек облезала краска.
Шаркающей походкой я миновал прилавок, где на длинной стойке, нанизанные на крюки, висели толстые срезы сырой говядины. Тускло-красный цвет мяса местами переходил в бледно-коричневый, на нем, как реки на географической карте, выделялись белые прожилки жира. Однако говядина меня совсем не интересовала. Мне нужна была свинина.
Добравшись до следующего ряда, я без колебаний вступил в коридор сырого свиного мяса – холодных кусков плоти самых разных форм и размеров, прошедших не такой уж и длинный путь от познающих мир поросят до обескровленных, выпотрошенных и разделанных туш. От детства до посмертия свиней отделяло лишь одно – человеческая этика. Поросятам умиляются, о гипотетической смерти таких трогательных существ даже думать лишний раз не хочется, а взрослые свиньи уже материал для пропитания, их убийство способно накормить людей. К тому же, убивают этих свиней безболезненно, да и разводят именно на убой, а не для счастливой жизни домашнего питомца. Когда дело доходит до этических оправданий, люди становятся весьма изобретательными.
Дребезжали колеса тележек, гортанные и визгливые выкрики раздавались настолько часто, что я не мог уловить ни секунды тишины, а слева и справа от меня лентами кинопленки раскинулись сырые детали анатомического конструктора. Опираясь на ровный срез жирового воротника и шейных позвонков, щурились темными щелочками невидящих глаз свиные головы. В них почти не было красноты, лишь бескровная восковая желтизна. Я видел такие восковые лица только у эпилептиков и некоторых наркоманов, которых застигал врасплох эпилептический припадок. Один раз и мое лицо было такого цвета, но я этого, конечно же, увидеть не смог.
За спиной взвизгнули колеса тележки, и я отступил вбок, пропуская вперед чей-то серый фартук, руки, покрытые темным загаром южного солнца, и нагромождение уже выпотрошенных, но еще не разрубленных свиных туш – обезглавленных, лишенных конечностей, с пустыми дырами вместо брюха. В мертвенной желтизне замерших туш едва проглядывались размытые кровянистые пятна, больше похожие на расползшиеся по воде акварельные штрихи.
С неохотой скользнув взглядом по выпотрошенным остовам, которые, как и всякое живое существо после смерти, выглядели довольно жалко и хрупко, я повернул голову и увидел прямо перед собой пластиковый контейнер. За ним маячил синий фартук, а контейнер был полон сизовато-розовых свиных ног с угловатыми копытами и ровным срезом, обнажающим мясо, жир и белую точку кости.
Я редко вспоминал о событиях совсем уж далекого прошлого. Однако в последнее время принимал МДМА чаще, чем следует, вследствие чего стал излишне сентиментальным. Увидев эти трупно-розовые свиные ноги, я вспомнил о событиях, в которых даже не участвовал, а был, скорее, сторонним наблюдателем. В 2002 году мне было десять лет, а государству, где я жил и живу по сей день – одиннадцать. Пейзаж за моим окном ничуть не изменился: серо-зеленые кроны далеких деревьев, восточная промзона и дымящие заводские трубы. Таким он был семнадцать лет назад, таким он остался, таким и будет - завтра, через месяц, через год.
Справа от лабиринта панельной застройки, где прошли мое детство с отрочеством, располагался алюминстрой - район, усеянный хаотично расположенными двухэтажными постройками, временными жилищами, которые возвели еще в пятидесятых годах, которые предназначались для рабочих алюминиевого завода и их семей. Среди густой зелени деревьев и паутины веревок, которые оттягивало к земле мокрое белье, виднелись пыльно-зеленые и бледно-оранжевые приземистые дома. С каждым годом из-под осыпающейся штукатурки все нахальнее выглядывала сетка деревянных каркасов. Точно так же на упругих зеленых листьях проступают желтые пятна подкрадывающейся осени, а на увядающих лицах появляются морщины – признак неумолимого старения и будущей смерти.
Алюминиевый завод, который и стал причиной появления этого района, располагался на территории восточной промзоны, и у меня за окном дымили именно его полосатые красно-белые трубы. Каждое утро ветер гнал над горизонтом вязкий поток сероватого дыма, а за горизонтом располагалась исправительная колония, впрочем, она была не единственной колонией в городе. Было еще три.
Над нами снимали квартиру два студента, чуть ли не под окнами было две аптеки, от ОВД отделяли пять минут неспешной ходьбы. А чуть левее, через один дом, располагалась точка. Я знал, что там стоят проститутки, но детский разум не придавал этому ни положительных, ни отрицательных коннотаций, воспринимая их как деталь окружающего пейзажа, ничем не отличающуюся от использованных шприцов. Определить возраст проституток было трудно, а особо потасканных можно было запросто принять за бомжих. Некоторые были нездорово опухшими, некоторые – нездорово тощими, а изнуренность их облика всегда оставалась неизменной. Эту изнуренность не мог скрыть даже базовый пакет соблазнительных поз, эротичность которых вступала в диссонанс с внешностью проституток, из-за чего сексуальность сменялась отталкивающей вульгарностью.
Косметические маски скрывали их настоящие лица – недужные, уже немного морщинистые, крайне непривлекательные. Хотя и маски были не лучше. Они были призваны пробуждать похоть довольно низкого пошиба и не отличались разнообразием. На лицах проституток было лишь несколько ярких пятен: неестественно розовый румянец, яркие напомаженные рты и веки, измазанные темным. А под веками скрывались застывшие, будто бы стеклянные глаза.
Все проститутки походили друг на друга, в круговерти лаково-черных сапог, расстегнутых курток, под которыми были выставлены напоказ глубокие декольте, и шишковатых колен, обтянутых нейлоном, трудно было узнать какую-то определенную женщину. Кроме одной. Ее можно было узнать всегда.
Ее звали Наташа. Казалось бы, она ничем не отличалась от коллег – такое же многоцветное пятно, за которым скрывались нездоровье и социальная неустроенность. Огненно-рыжее каре, доходящее до плеч, фиолетовая, на удивление длинная дубленка и деревянные костыли. Неестественно тощая Наташа болела СПИДом, но ее главная особенность заключалась даже не в этом. У Наташи не было правой ноги. В детстве я не понимал, что стало причиной ее худобы, что придало ее лицу желтушный оттенок и каким образом она лишилась ноги.
Иногда, выглядывая в окно, я видел где-то внизу, на фоне серого асфальта, огненное пятно ее волос. Опираясь на костыли, Наташа ловко переставляла вперед единственную ногу и таким образом доходила до арки, где в плохую погоду всегда свистел ветер, через которую можно было попасть в мой двор. Проходило несколько минут, протяжно лязгали двери лифта, и по подъезду гулким эхом разносился отчетливый стук костылей и единственного сапога, опирающегося на массивный высокий каблук. Над нами снимали квартиру два студента, и Наташа ходила именно к ним.
Ходила довольно часто, однако я с ней почти не сталкивался. Это произошло всего один раз. Мне тогда было двенадцать лет, и произошло это, конечно же, в моем подъезде. Стояла поздняя осень. Прошлепав по лужам, я заскочил в подъезд, откусил от буханки хлеба, за которой меня послали в магазин, кусок корочки, шагнул в лифт и уже хотел нажать кнопку своего этажа, однако раздался знакомый стук – монотонный, отчетливый и довольно быстрый, похожий на стук швейной машинки. Бегло преодолев лестницу, стук приблизился к лифту, и между створками возникла тощая Наташа, опирающаяся на видавшие виды костыли. Почему-то у подъезда я ее не заметил. Наверное, я был слишком погружен в неспешные предподростковые мысли.
Наташа рывком закинула в лифт сутуловатое тело, слегка изогнувшееся вопросительным знаком, скрытое под фиолетовой дубленкой. Я, конечно же, смутился и надавил на черную обожженную кнопку, где слабо проглядывалась округлая пятерка, даже забыв спросить, какой ей нужен этаж. Однако это и так было ясно – шестой.
Пожалуй, я впервые видел ее так близко – нас разделяло примерно полметра. Ехали мы вместе не больше полминуты, и я, несмотря на привитую матерью и бабушкой вежливость, украдкой разглядывал Наташу. Она пару раз посмотрела в мою сторону, однако ее взгляд прошел сквозь меня, словно я был для нее чем-то вроде неживой декорации. Наташа прислонялась к стене лифта, где виднелась размашистая черная надпись «дикрай», желтоватый свет лампы падал на ее лицо со впалыми щеками, придавая ему совсем уж неестественный вид.
Несмотря на то, что в его исхудалых чертах просматривались следы былой красоты, я испытал иррациональный страх. Впрочем, иррациональным он был лишь для двенадцатилетнего мальчика. Теперь я понимаю, что вызвало такой эффект. Его вызвала легкая неправильность осанки вкупе с крайне безжизненным лицом. Наташа была жива, однако лицо было неподвижным, словно восковая маска. Фиолетовая дубленка удушливо пахла сигаретным дымом, длинные пальцы с крупными шарнирами суставов лежали на деревянных планках костылей. Уголки рта, очерченного темно-красной помадой, грустными запятыми тянулись куда-то вниз, а подкрашенные серым веки норовили наползти на бледно-голубые, вылинявшие глаза, в которых едва виднелись крошечные зрачки.
Прошло полминуты, и я вышел на своем этаже. Наверху лязгнули двери лифта, дробно застучали костыли.
Воспоминание расплылось, а я снова оказался на мясном рынке, среди удушливого запаха пола, помытого с хлоркой, и трескучего гула разговоров. Мне снова было двадцать три, а прямо передо мной на холодном железном прилавке стоял пластиковый контейнер, до краев наполненный сизовато-розовыми свиными ногами. Ровные срезы обнажали сырое мясо, белый жир и небольшие спилы костей.
Изменилось многое. Временное жилье, в котором уже семьдесят лет жили не только работники алюминиевого завода, начали сносить, чтобы построить на освободившемся пустыре белые кирпичные высотки. Алюминиевый завод остался на прежнем месте. Точка в какой-то момент исчезла, как и Наташа. Наташу зарезали на вызове.
Синий фартук зашевелился, красноватые пухлые руки ухватились за края контейнера, и тот исчез под прилавком. За спиной послышался монотонный скрип. Краем глаза я заметил, что мимо опять проехала тележка, нагруженная выпотрошенными тушами с черной пустотой животов.