Я вернусь к тебе, школа!
«… И в сентябрьский день погожий,
И когда метет февраль,
Школа, школа, ты похожа
На корабль, идущий вдаль…» –
поем мы под баян Вячика, нимало не задумываясь об этой самой дали. Она
кажется такой туманной и такой далекой, а собственная жизнь – такой уют-
ной, защищенной, предсказуемой!..
И впрямь, наша родная пушкинская школа похожа на корабль. Стоит
на горе, будто плывет, парит над землей – только моряки на этом корабле
меняются… Время отщелкивает десятилетия, сменяются поколения пушкинцев,
а я все еще, проезжая или проходя мимо школы, чувствую себя симулянткой,
прогуливающей контрольную по математике, когда тем временем весь мой
класс вон в том кабинете на втором этаже…
Не всегда так: взрослая жизнь часто заставляет стоять на земле прочно,
а не путешествовать «по волнам моей памяти»… Но порой!.. В важные или
трудные моменты я прихожу в школу, дышу родным воздухом и чувствую
себя той, прежней Танькой Латышевой, из пятого, второго, десятого «В»…
…Неужели жизнь без школы будет та же, что была?
Будут весны, будут зимы, будут люди, буду я!?..
– на полном серьезе сомневалась я в мае последнего учебного года, пристро-
ившись на подоконнике 3-го, малышового, этажа. Здесь обычно пережидала
первый урок, когда, неисправимая (и жизнь это доказала) сова, опаздывала
слишком уж сильно для того, чтобы постучаться и войти в класс. Так не
хотелось прощаться со Школой! Гладила каждую дверь и каждую стену, чуть
не исцеловала каждый подоконник и перила, считала ступеньки всех четырех
этажей, чердака и школьного крыльца, подолгу задерживалась в каждом каби-
нете…
Не то чтоб я была уж слишком сентиментальной или грешила поэти-
ческим графоманством (не считать же всяких пародий и рифмованных шар-
жей – особенно доставалось практикантам и прочим безобидным персонажам).
На уроках я строчила репортажи «с места событий», которые лишь
иногда зарифмовывались сами собой.
17 дней осталось до конца занятий.
17 дней осталось, всего 17 дней!
17 дней осталось. Какая малость!
Но ну-ка, ты попробуй прожить их все!
– это где-то в начале марта, не в силах дождаться конца самой длинной тре-
тьей четверти. Почувствуйте разницу с маем, когда вдруг остро встал вопрос:
«Есть ли жизнь после школы?»
Любимым школьным уголком для меня была пионерская:
Дверь заветная. За нею нет давно уже ЕЁ.
Коридоры, по которым Детство бегало мое…
«Её» – это старшей пионервожатой времен 7-го класса Юльки Назаренко,
в которую была просто влюблена. Но и потом, когда пионерскую стали чаще
называть комитетом и в ней стали хозяйничать другие такие же яркие люди,
эта небольшая комната оставалась самой любимой. Как многие, любила ак-
товый зал. А еще медкомнату с ее ослепительной хозяйкой Зоей Ивановной.
Там тоже можно было переждать скучный урок или получить благословение
на «пойти домой отдохнуть» – была я гипотоником по жизни и еще в силу
диагноза первых лет жизни «ревмокардит» (который, к счастью, успешно «пе-
реросла»), Зоечка каждую весну и осень «ставила» нам с Инночкой Еременко
уколы бициллина. Рука у Зоечки легкая, а отмазка от какой-нибудь алгебры
железная.
Нет, все же в те ранние годы я порой баловалась стихоплетством. «Вот
эта синяя тетрадь с моими детскими стихами»… Жанр репортажный, ранняя
профориентация налицо.
Меня выгнали за подсказку. За подсказку я здесь стою.
За подсказку. Да, за подсказку. За подсказку несчастную.
У доски стояла Лельчуча. Не могла она не молчать,
Потому что обмотку у якоря не сумела она отыскать.
И тогда я сказала Лельчуче, где обмотку ту разыскать.
И за то Зинаида Даниловна попросила меня погулять.
На шедевр явно не тянет. Зато точные даты и география (день, час, этаж) и
точные детали давно прошедших дней. Сейчас они умиляют. И еще всякие этюды
на уроке химии (слушая капель за окном кабинета – окна выходят на школьный
двор), математики (падает снег на деревья рядом с 90-м домом), биологии (жел-
тые листья кружатся над головой Пушкина)…
Не знаю, любят ли школу так же преданно и трепетно отличники
и пай-девочки-мальчики, но людям с авантюрным началом всегда есть что
вспомнить. Ни дня без приключений. Листая детские дневники, удивляюсь
крепости нервов и снисходительности родных педагогов. Нет, ничего сильно
хулиганского вроде не замышлялось. Но… То Николай Саныч Кобыляцкий
сломал стул перед собой во время нашего перетыкивания на тему одевания
противогаза («Не стану я его надевать. На кого я буду похожа? И вообще
я в нем задыхаюсь»), то Зин-Дина стыдит меня за ушастого практиканта по
имени Николай Иваныч Спрячь-уши-в-карман: «Прибежал в учительскую, весь
красный, журнал ставит, слезы прячет». «А зачем человеку с такой слабой
психикой в школу? – парирую я. – Что он, барышня – плакать?»
В четвертом классе старшая сестра подстригла меня «под мальчика» и
проколола уши. Как только ни изголялся над этим сочетанием остроумный
Шкляр, а Коля Жуков с тех пор называл меня Джулия – по имени героини
кинофильма, где у главной героини, бежавшей из концлагеря, была примерно
такая же прическа. Серьги учителя не одобряли. Я носила их дома, чтобы
уши не «заросли», а однажды забыла снять, и кто-то из родных одноклассни-
ков едва не оторвал мне ухо, срывая сережку, пока учительница заходила в
класс.
«Тетрадь Ватышевой – ангева и свовочи» – подписана моя тетрадка по
литературе почерком старосты Коли Жукова. История эта продолжалась весь
9-й класс, пока в нашем «В» училась девочка Верочка (имя не подлинное). Бе-
зобидная такая девочка – разве что немного странноватая. Дабы разнообразить
досуг во время нелюбимых нами точных наук, придумался целый сюжет. Якобы
влюбленный в Верочку Коля переписывал своим почерком сочиненные мной цве-
тистые любовные послания, которые ей передавались по рядам. Та цвела и пахла
ландышами. Советовалась со мной о стратегии собственных действий и интересо-
валась, почему влюбленный так робок. Пришлось действовать более решительно.
«Красота твоя с ума меня свела. Я хочу, чтоб, Вера, к парку ты пришла».
К парку Дзержинского Колю провожали большой компанией. Верочка
ждала на другой стороне. Коля смущался, стыдливо закусывал пальчик, мы его
подталкивали, пока он не махнул в отчаянии рукой и не убежал, как заяц, высо-
ко поднимая колени и оглядываясь на «предмет».
На уроке английского Верочка с разбегу произносила «в-в-вын-
доу!», а когда шла от доски к своему месту, мы декламировали «монтаж».
«А сама-то величава!» – восторгался Мишка Чеканов. «Выступает, будто пава», –
вступал Игорек Пономарев. «Месяц под косой блестит!» – умилялась я, и – всей
группой, хором: «А во лбу звезда горит!».
Начиная с 7-го класса, пошли перетасовки (большого труда стоило мне
сохранить наш основной незыблемый состав и литеру «в»). Шкляр кидал мне
списки: «Давай, формируй сама! Но чтоб все классные руководители были
довольны!». Речь шла о приблизительно равном количестве хорошистов, двоеч-
ников, активистов и прочих особенностях «личного состава» каждого парал-
лельного класса. Экспериментальный класс «Б», в котором с четвертого класса
были уже разные учителя и классная дама – Ольга Алексеевна Грызлова, к
десятому стал совсем маленьким по количеству учеников. Губа у моей сосед-
ки Ольги была не дура, и из нашего класса к ней по ее задумке должен был
перейти весь его цвет. Это после девяти лет совместной учебы! Демарш мы
устроили полный. На уроки не ходили несколько дней. На помощь пришли и
наши родители. Кто-то отступил, остался в «Б». Основная группа не сдавалась.
«Танька, иди к ней на урок! И людей веди», – заговорщицки требовала Зин-Ди-
на. «Хорошо. Ради Вас». Мы постучались в кабинет литературы и услышали:
«А зачем? Нам бунтовщиков не надо. У нас и свои есть». И мы, счастливые,
вернулись на урок к родной классной. Мы победили!
Прошло столько лет, но я без запинки могу процитировать список класса
по алфавиту. Любого. Первого, третьего, восьмого и десятого. Умом понимаю
причины бесконечного тасования «личного состава», но до сих пор не могу
смириться: тяжело это для детской психики.
Девочка Верочка, которая училась прежде в классе «А», а потом судьба
занесла ее в наш класс, после каникул оказалась в классе Ольги Алексеевны.
На переменах она брала меня под локоток и вопрошала: «Таня, ангев, ну как
Он?». Естественно, я красочно повествовала, как Коля извелся, перестал учиться
и с тоской смотрит на уроках на стену, соединяющую кабинеты истории и
математики, за которой – она, Верочка. У Верочки блестели глаза. Правда, порой
ее посещало озарение. Коля переигрывал или недоигрывал, не понимая всей
тонкости моего режиссерского замысла. Тогда Верочка обиженно прозревала:
«Ватышева! Свовочь!».
После школы и Колиного поступления в ВИИЯ, встречая Верочку в
городе, я подробно рассказывала ей о том, что староста пишет, что именно
спрашивает о ней, Верочке, и призывала Верочку готовиться к миссии жены
дипломата. «Таня, ангев, а что я должна делать?». Была ли это подростковая
жестокость? Наверное. Но с годами мы с одноклассницами решили, что этот
придуманный роман, этот наш спектакль украсил Верочкину, увы, недолгую
жизнь, дал ей мечты и хорошие эмоции. А если это не так, прости нас, Верочка!
Во время моих «симулянтских уроков» на «малышовом этаже» я с удо-
вольствием общалась с милой пожилой женщиной, то ли тетей, то ли двою-
родной бабушкой одной, крупного телосложения, первоклассницы. Та не только
провожала девочку в школу и встречала из нее, она просто не уходила домой,
подкармливая племянницу во время перемен содержимым большой сумки с
термосами и свертками. Наверное, тому были медицинские показания. Девочка
выросла, стала врачом, знаменитым профессором.
…В отношении архива – я Плюшкин. Храню каждую бумажку. Не только
дневники и тетрадки, но и записки целы. «Мне нужен труп. Я выбрал вас. До
скорой встречи. Фантомас», – пишет мне Юра Панов. «Чтобы сил своих мо-
ральных и физических сберечь, пейте соков натуральных. Укрепляет грудь и
плеч. Пойдем в буфет – пить соков натуральных» – подруга Нина Горковенко.
А вот мои комсоргские тетрадки. Для взносов – с адресами, датами
рождения, и та, что с планами и отчетами. Комитет внимания, Самохаракте-
ристики (как в «Бронзовой птице»)… «Наш тайный дневник»: по очереди запи-
сывали события и заклеивали страницы, дабы прочесть на выпускном или даже
«10 лет спустя».
Литературу любила, но… у нас не было ни Лидии Гавриловны, ни Со-
фьи Алексеевны. Было много других. Читала запоем все, что читала старшая
сестра, потому и Бунин, и Мопассан, и Золя, и поэты Серебряного века были
прочитаны в средних классах. С младых ногтей любила ЖЗЛ и мемуары. Чита-
ла «Юность», «Иностранку» и другие толстые журналы. Не всем словесникам
это почему-то нравилось. Имела глупость тихонько поправить (не вслух – со-
седке по парте) одну педагогшу, что, конечно, ее любви ко мне не прибавило.
Это было заметно классу. Наши периодически ее поддразнивали, когда речь
заходила о том, кто куда после школы: «А Латышева – в Литературный инсти-
тут имени Горького». «Сиисисиский гуманизм в романе «Разгром» – так звучала
в ее устах (особенности речи) тема урока. Сдерживались из последних сил.
Впрочем, справедливости ради… Литераторша была неглупа, предмет знала,
но… было неинтересно. Если только на факультативе что-нибудь эдакое самой
предложить. К примеру, помню, придумывала себе доклады обо всех четырех
женах и многочисленных возлюбленных Есенина, а потом обо всех музах Ма-
яковского с цитированием лучшего из любовной лирики поэтов – благо, память
на стихи была весьма цепкой.
До сих пор помню и все стихи, прочитанные со школьной сцены. Целы
книги, подаренные за победы на конкурсах чтецов. Начиная с 8-го класса, пе-
речитала всю евтушенковскую «Братскую ГЭС», чуть не все главы из нее:
и «Ярмарку в Симбирске», и «Казнь Стеньки Разина», и «Бал выпускников».
В первом классе читала Барто: «Что делать с Алексеем? Он до того рассеян:
он ворота школьные принял за футбольные…», в третьем – «Болтунью»:
«А что болтунья Лида, мол, это Вовка выдумал. А болтать-то мне когда? Мне бол-
тать-то некогда!..», в 5-м – про болгарскую девочку-партизанку Иванку: «Иванка,
милая Иванка, в тот грозный год, суровый день, покинув дом свой спозаранку, ты
вышла за родной плетень…», в 6-м – «Смерть пионерки» Багрицкого… И много
стихов о Ленине: «Проселками и селеньями, с горестями, боленьями, идут ходоки
к Ленину, идут ходоки к Ленину…». И про его брата Александра (собиралась в
честь него назвать комсомольскую группу класса): «Он не стоял на пьедестале
у древних волжских берегов, и в честь него не назвали великих русских горо-
дов…». Трогало, цепляло – и меня, и зал… И так искренно мы сдавали Ленин-
ский зачет и вели Тетради Ленинских дел… И тему сочинения я выбрала на экза-
мене в 10-м – «Есть у революции начало, нет у революции конца…». Все детство
нас только и уговаривали: «Мечтать! Надо мечтать детям орлиного племени!»,
«Ребята, надо верить в чудеса!...». Знали ль мы, что так скоро будем жить в
эпоху больших перемен, что так многое изменится в стране? Готовы ли мы были
к этому? Но… Стержень родная Пушкинская большинству из нас дала крепкий.
Ценности остались прежними: быть людьми, какая б эпоха не стояла на Земле.
…Школа была тем самым намоленным местом, где залечивались раны,
где на душе всегда становилось светло и уютно. В день выписки из роддома,
измаявшись в ожидании своих (в такие моменты минуты кажутся часами),
я позвонила в школу свекрови (бывшей соседке), и пока за ней посылали
кого-то на 4-й этаж в кабинет литературы, слушала звуки родной школы,
родные голоса. Вот что-то сказал Петр Леонидович (его стол ближе всего
к телефону), вот прозвенел звонок (волшебная музыка!) – и в учительскую
друг за другом вошли Елена Исааковна, Людмила Ивановна, Софья Алек-
сеевна… Зрительно представляла себе, как они ставят журналы в высокий
шкафчик около двери и идут к своим столам (у каждого из педагогов в нашей
прежней учительской был свой стол – они стояли в длинный ряд, а перпенди-
кулярно им – столы завучей). Вот трубку взяла Нина Ильинична, стала меня
поздравлять и утешать, вот ее звонко-командный завучевский голос и с кар-
тавинкой речь сменил родной голос моей классной – Мусакиной: «Танька, не
смей плакать! Такого богатыря родила – и плачет мне тут! Едут уже за тобой!
С колесом там что-то случилось. Теперь уже подъезжают. Богатыря ко мне в
класс отдашь?..». Рыдать я не перестала, но плакала уже от другого – от сча-
стья.
На школьные вечера (не встречи выпускников, эти – само собой): ново-
годние, Осенние балы, вечера поэзии, «Алые паруса» – я ходила еще лет пять
после школы. А уж февральские «вечера встречи»!.. Это святое! Мчалась на
них с практики в Обояни, с каникул из Киева, шила новые платья… Помню,
привела сына в школу, увидела на доске объявлений сообщение о вечере (как
я могла забыть: сегодня первая суббота февраля!) – и помчалась собирать всех
(не только одноклассников) по цепочке. Какой веселый был тот вечер! Как
лихо танцевали мы в физкультурном зале! Нам строили глазки выпускники
последнего призыва и десятиклассники, и было «так прикольно» быть в род-
ных стенах одновременно и почти ученицей, и родительницей, чувствовать себя
почти одноклассницей своего ребенка!..
Как все было недавно! Только что был самый первый после школы вечер
встречи, где веселый, весь на шарнирах, Олежка Федоровский пел со сцены одну
из своих коронных: «Но лично я для рандеву ищу веселую вдову семнадцати го-
дов…», а потом в учительской Саша Сапожков сочетал нас с ним «узами бра-
ка», благословляя вместо иконы (страшно сказать!) неприкосновенной тетрадкой
дежурств Петра Леонидовича…
…В голубой записной книжечке с алым парусом на обложке (у кого из
пушкинцев такого нет?) много пожеланий и предсказаний, очень часто рефре-
ном звучит подобное тому, что написала мне Волчинья (Татьяна Николаевна
Волкова-Шумакова – замечательный терапевт, работает в пятой поликлинике
Курска): «Я знаю, как ты любишь школу, поэтому желаю тебе не расста-
ваться с ней никогда!».
…О школе я писала всегда. Обо всем: «Алых парусах» и Пушкинских
вечерах, КВНах и «Звездопадах», конкурсах «А ну-ка, парни!» и «А ну-ка,
девушки!», парадах октябрятских войск и Ереминском дне, о любимых учите-
лях, о вожатой Варь-Варе Пашковой-Сапожковой и директоре Шкляре… Если
бы я сохранила все эти материалы, их, наверное, вполне хватило бы на книгу.
Я позволю себе здесь цитировать кое-что из них, потому что эти статьи – оста-
новленные мгновения времени, запечатленная в печатном слове сиеминутность
разных школьных десятилетий!
«Я вернусь к тебе, Школа!» – назывался мой первый газетный материал
в «Молодой гвардии». Вопрос: журналистика или педагогика – тогда для себя я
еще не решила окончательно, но почему-то не сомневалась: вернусь! Пусть же
эта книга и станет тем самым возвращением.
(Вступительная глава из книги "Седьмая Родная Пушкинская))