Шестая заповедь
Торопиться было некуда, надо было просто ждать. Его никогда не удручало ожидание, при котором делать вроде бы было нечего. Он никогда не скучал сам с собой. Всегда было о чем поразмышлять. Сейчас, кроме ожидания, надо было притереться к обстановке. Хотя, что тут притираться? Одна комната. Иногда приходилось обследовать большие квартиры, почти апартаменты. А тут однушка, хватило нескольких минут. Даже с учетом того, что себя желательно не обнаруживать. Из окна смотрел через штору. Этаж был хороший, достаточно высоко, верхушки деревьев только чуть-чуть прикрывали окна. Самое то — снизу, скорее всего, увидеть что-то в этой квартире было невозможно. А он видел всё, что было нужно или будет нужно увидеть. Ночью, когда его провожали сюда, дом нельзя было осмотреть снаружи. К сожалению.
Теперь удалось увидеть через штору небольшую часть фасада. Это дало возможность представить, как дом выглядит. Балконы соседней квартиры и этой были смежными — уже хорошо. Это так, на всякий случай. Иногда такие случаи бывали, но это была часть работы — предусматривать их самому и выходить из ситуации с минимальным риском. Хозяева, или «приглашающая сторона», как любил выражаться Шеф, сделали все правильно. Шеф работал аккуратно, инструкции оговаривал с хозяевами до мелочей. Берег своих людей. Например, сейчас он был Петром, можно назвать и Петро — с местным колоритом. В командировках всегда надо называть себя только тем именем, которое тебе «присвоили», а свое настоящее лучше на время забыть... Это было требование фирмы, и он был согласен с ним.
Ночью, когда они пришли, провожающие только показали инструмент, постель и оставили телефон. Телефон пока молчал. Он поставил будильник, убрал звук, оставил только вибрацию и сразу лег. Надо было поспать, что он умел делать в любой обстановке, когда время просчитано вперед. Утром привел себя в порядок. На столе стояли чашка и банка кофе, сахар. Чайник был залит водой. Какой кофе, он никогда не смотрел, ему было безразлично. Просто нужно было выпить горячего и перекусить. В холодильнике лежали сыр и колбаса. Колбаса полукопченая, хорошая, судя по виду и запаху. Но он любил сыр и колбасу не тронул. Сыр тоже был хороший. Сулугуни с молочком, как раз такой, как он любил. Постарались. Наверно, Шеф сказал. Они редко разговаривали с Шефом о бытовых вещах. Лишние эмоции были ни к чему. Надо сделать дело, работу. А все остальное не имело никакого значения. Для него, правда, важнее был расчет за работу. Еще при первом разговоре Шеф положил ежемесячную плату. Но за всякую командировку Шеф платил отдельно. Они с Шефом никогда не оговаривали размер оплаты, Шеф сам называл сумму, и она всегда принималась.
Нужно сказать, Шеф был грамотным специалистом, знал все обстоятельства и трудности каждой конкретной командировки. И никогда не «жмотил». Он был профессионалом. У него, Петра, другой работы, которая так же хорошо оплачивалась бы, не было. «И не могло быть», — грустно подумал Петр. И Шеф это тоже знал. Петр понимал, откуда у Шефа сведения о нем. Ну, такая работа у них у обоих. Конечно, у каждого — своя, но в одной связке. Один — шеф, другой — исполнитель. Один ищет заказы, другой делает эту работу.
Он достал, сложил и проверил «инструмент». Так он называл. Шеф, отправляя его на дело, тоже стал так называть его винтовку. Петр осмотрел ее внимательно, тщательнее всего — оптику и глушитель. Так получилось в этот раз, что инструмент доставляли люди принимающих. Он этого не любил. Старался никогда не выпускать инструмент из своих рук. Носил сам. Тогда и уверенности было больше, что все пройдет без накладок. Иногда, правда, в случае некоторой неопределенности в обстановке или особой секретности миссии, приходилось отдавать инструмент для доставки в чужие руки. Тогда, только получив его обратно, он особо досконально и терпеливо проверял все «от и до». Мало ли как неумеха, а особенно старательный и исполнительный, мог ударить или неудачно поставить инструмент. Был случай в жарких странах, когда носильщик опрокинул незакрытую фляжку и полфляжки вылилось прямо на упаковку. Конечно, досталось и металлу. И оптика, оптика… Но в этот раз все обошлось, слава богу. Он подумал так и поперхнулся: «Не поминай имя Господа всуе...» Он вообще давно уже понимал, что крепко поссорился с Богом. Так получилось. Так жизнь сложилась.
Он убрал чашку в раковину, освободил стол, постелил на стол полотенце и аккуратно положил винтовку на полотенце. Телефон положил рядом и присел на диван. Осматривать пока было нечего, обстановка там, на улице, еще не готова. Будет готова — позвонят.
Он не собирался быть военным, но еще мальчишкой знал, что служить пойдет в воздушно-десантные, и готовил себя к этому. Когда он разделся на призывной комиссии и врачи увидели его крутые плечи и мощь торса, просьбу его удовлетворили. Разнарядки на ВДВ в военкомате не было, но военком сам связался с республикой, и его взяли. Он вернулся возмужавшим и радостным оттого, как он думал, что теперь стал настоящим мужчиной. Старики в поселке уважительно отвечали на его приветствия, он чувствовал это. Руки у него были золотые, а тут появились еще и рассудительность, и желание «стать человеком», как он сам для себя определил. Работа, семья, уважение старших. Всё, как учили с детства. И вроде бы всё пошло, как и должно было складываться в этой жизни. С работой сложилось прекрасно. Из армии он вернулся с водительскими правами, да еще и в ремонте всякой техники поднаторел. И сразу взяли механизатором. Совхоз был не из лучших, но достаточно крепкий. Он начал работать, понимая, что теперь и от него зависит, чтобы совхоз становился с каждым годом все крепче, богаче, успешнее.
Присмотрев Тамару, сказал отцу. Вместе с отцом они пристроили к старому родительскому дому две комнаты. На первое время хватит. Остальное будет, в этом он не сомневался. Поженились, родился Михась. Родился черноволосый, маленький и не понятный в своем поведении. Он радовался сыну, радовался тому, что стал отцом. Но что это значило, понял только после возвращения Тамары из роддома. Он вдруг мучительно почувствовал постоянную тревогу, какое-то непонятное чувство настороженности и готовности отразить агрессию. Что это было, он не понимал. Так было, наверное, целую неделю. Ребенок был тем центром, вокруг которого постоянно крутились они с Тамарой. Успокоения не было ни минуты: а что он? а что с ним? почему плачет? посмотри, он засмеялся — что может вызвать смех у ребенка десяти дней отроду? А через неделю ему стало ясно, откуда эта тревога. Он стал отцом, и теперь от него так много зависело, как будет расти этот маленький человечек. Он стал защитником этому ребенку. Их было двое с Тамарой. А теперь рядом появился третий, который без него и матери ничего сам не может. Это раздвоение ответственности за маленькую жизнь и связало его, отца, постоянной настороженностью и тревогой. Ничего не упустить, не сделать что-то во вред по незнанию или неумению. Конечно, и его, и Тамарины родители были рядом, помогали, подсказывали. Но в любом случае ответственность лежала на нем. После свадьбы — за Тамару, а теперь — еще и за Михася. Вначале это его несколько даже раздражало, а потом сделало счастливым. Сынулю он принял как дар божий.
А вскоре Союз, в котором они так привычно жили, развалили. Он никак не мог понять, как могли эти трое, только трое из пятнадцати, не высший орган власти, а только трое руководителей, пусть даже самых больших республик, принять такое решение. Кто их уполномочил, кто им разрешил? Впрочем, он понимал, что его никто и не собирался спрашивать. И всех других, кто жил с ним рядом, — тоже. Приехал из Москвы «свой» высокопоставленный, рассказал, как прекрасно они все теперь заживут, как им всем будет хорошо. Первым хорошо стало руководителям совхоза и их приближенным. А совхоз в полтора года вдруг как-то рассосался, почему-то вся техника стала собственностью главного механика, кроме директорской «Волги». Потом начали делить землю — кто больше работал, тому и больше достанется. Вроде бы все стали акционерами, но прав оказалось больше у тех, кто и раньше не сильно утруждался, зато всегда был рядом с начальством. Это всё продолжалось долго и мучительно. Он никогда не умел вырывать кусок хлеба из чужого рта. Если бы пришлось так сделать, он просто перестал бы уважать себя…
За окном стало шумно. Не очень, но явно градус движения человеческих потоков поднимался, уходил волной и приходил опять откуда-то под окна дома, на пятом этаже которого он сидел сейчас в этой однушке. Он подошел к окну, не трогая штору, посмотрел на улицу. Площадь была достаточно большая, скорее всего центральная. В столицах — это обязательно. Влево от ее центра был разбит большой палаточный лагерь. Справа, оставляя центральную часть площади свободной, тоже стояли палатки, но значительно меньше. А между этими палаточными городками бурлила пока еще небольшая толпа. Небольшая, но бурлила. На зевак не было похоже. Зеваки стояли кое-где на тротуарах улиц, отходящих от площади. Что это именно зеваки, сразу было видно: подолгу не задерживались, торопились по своим делам. Так, поглазеют минутку-другую и спешат дальше. Но этих было совсем мало. На площади же чувствовалось какое-то напряжение в толпе, люди сбивались кучками, кучки сближались с другими, кто-то выкрикивал что-то — отсюда было не понять, что кричали. Потом опять все утихало, группы как-то перетекали одна в другую, этакое «броуновское» хаотичное движение. Хаотичное ли?
По всему было видно, что палатки были пустыми. Иногда только кто-нибудь нырял на мгновенье в палатку и тут же возвращался. Перед зданием, которое очень похоже было на правительственное, плотными рядами стояла полиция. Между полицией и зданием оставалось довольно большое пространство, не заполненное никем. Только иногда торопливо проходили, как видно, какие-то начальники полиции. Наверное, разносили команды. Всё как всегда. Противостояние, два лагеря с разными задачами. Он видел подобное не первый раз. В других местах, но не первый раз. В этой стране он никогда не бывал раньше.
Не звонили. Глядя на улицу, он и сам понимал, что пока не позвонят. Есть еще время.
Он просидел без работы почти год. Иногда кто-нибудь звал починить машину-старушку, других еще не было. Иногда отец посылал его в город продать что-нибудь с огорода. Было мучительно трудно стоять на рынке и ждать, когда кто-нибудь спросит о качестве и откуда это. Врать он не умел, уклончиво говорил:
— Смотрите сами.
И всегда проигрывал: набавлять цену за качество он не умел, а за недостатки цену сбавлял сам покупатель. Дома он пас скотину, помогал управляться отцу и все время понимал, что надо что-то сделать кардинально. Что нельзя скатываться в нищенство. Сам бы он не сильно переживал, как отнесутся к нему. Но рядом были Тамара и Михась. Они-то тут при чем? Он, муж и отец, должен решить все вопросы, должен обеспечить жизнь семьи.
Он поехал на заработки.
Это тоже было не просто. Чтобы поехать, нужны были хоть какие-то деньги на первое время, на билет и чтобы поесть. Как выяснилось потом, это были еще цветочки. Труднее было доставить заработанное домой. Почта уже не работала. Еще не было соглашения о почтовом сообщении между новыми государствами. Деньги, какие-никакие, он заработать сумел. Доехал до Орла, там уже работал Гога. Гога посодействовал ему устроиться на работу. Работал подсобником на стройке. Брался и за кладку, и делал стяжку, и плинтусил, и выставлял двери, все делал. Он всегда знал, что все, что сделано человеческими руками, и он может сделать. Научится и сделает. Эта уверенность, что он умеет все, помогала ему, особенно на первых порах. Хозяин увидел его старания и не обделял работой. Через полгода он попросился на неделю в отгулы.
— Какие «отгулы»? — удивился хозяин, но отпустил.
Надо было отвезти заработанное домой. Слава богу, поезда тогда еще ходили по старому расписанию. Ему надо было до Тбилиси. И дальше. Еще в степной части, едва переехав границу из Ставропольского края в Чечню, поезд вдруг останавливался в чистом поле. И стоял. Мог стоять и двадцать минут, и сорок. Как будто кого-то ждал. Проводники в этот момент быстро пробегали по вагонам, прося пассажиров не покидать своих мест. И так же быстро прятались в своих купе. Первый раз это было непонятно и не вызывало особых тревог — машинист, он сам знает, как ему ехать. Потом оказалось, что это уже заведенный порядок, и ехать дальше без остановки и ожидания небезопасно.
И вот они подъехали, те, кого ждали. На белых жигулях. Машину поставили за лесополосой, в машине остался водитель. Трое поднялись в поезд. Он потом не поверил своим глазам: видел такое впервые. По вагону медленно прошел парень в камуфляже, держа перед собой стволом вверх калашникова. Он шел и как будто не видел никого, просто шел с каменным лицом, иногда, впрочем, резко поворачиваясь на громкий голос или резкое движение кого-то из пассажиров. Но все равно молчал, и лицо у него было каменным. Он поворачивался, смотрел на нарушителя спокойствия долю секунды и шел молча дальше. Пассажиры, не понимающие, что происходит, с любопытством заглядывали в проход. Но, увидев автоматчика, быстро и испуганно прятались в купе. И весь вагон молча и тревожно вслушивался в гулкие шаги. Пройдя вагон, парень с автоматом, не меняя размеренной походки, не прекращая демонстративного показа автомата, проходил обратно. Через минуту из служебного купе суетливо выскакивал проводник, бежал по вагону, громким шепотом называя каждому из пассажиров сумму, которую надо было положить в полиэтиленовый пакет, который проводник услужливо раскрывал перед каждым. И отказаться было нельзя.
Если кто говорил, что денег нет, проводник в конце обхода приводил к этому пассажиру парня с автоматом, а чаще — двоих, и те, перетряхнув вещи нарушителя «закона» и обыскав его, забирали все, что могло им понравиться. Кто ехал не первый раз, заранее готовили сумму, потому что расценки как-то почти не менялись. Иногда кто-нибудь из отказников, вдруг вслух возмутившись, получал и грамотный удар. Крови не было, но дышать ему было очень тяжело и больно, это было видно. Не щадили даже женщин, и это тем более удивительно, что все происходило на Кавказе. Петр поначалу прикинул, что бы ему стоило превратить этих двух или трех в дерьмо. Если бы не было пассажиров, это раз. И что потом делать в этой степи? Это два. И молча, пряча глаза от самого себя, отдавал требуемое. Чтобы что-то привезти домой. И довозил. И радовался встрече и с Тамарой, и с Михасем, и мать с отцом приходили, едва он раскрывал калитку своего дома...
Он поднялся и снова подошел к окну. Было уже три местного, но звонка так и не было. Море голов шумело и перекатывалось по площади перед окнами. Из улиц вливались целые потоки новых людей. Видно было, что случайных людей, кто пришел по своей инициативе, было очень мало. Больше было похоже на организованные группы. В каждой группе был ведущий, не сказать командир, но явно человек, которого слушались. Потому что и двигаться начинали слаженно, особенно когда начинали напирать на полицию, и орать начинали дружно и все разом. Отсюда не было слышно команд, но рев толпы шел волнами, и нарастание мощи в этом реве очень напоминало приближение большого шторма.
Стараясь не стукнуть, он растворил одну створку окна. Взял винтовку. Аккуратно отвел штору, открывая обзор, стал рассматривать толпу сквозь оптику. Он всегда это делал. После того эпизода, когда ему пришлось держать в прицеле Принца, он договорился с Шефом, что больше не будет брать задания на конкретные имена. Только на толпу, только на безымянных. С тем Принцем он случайно познакомился еще в Союзе. Случайно, но это был человек, с которым он провел вместе больше часа и если не подружился, то вполне дружелюбно разговаривал. Задание он выполнил. Но попросил Шефа не использовать его на именных работах, объяснил как сумел. Шеф, конечно, сильно скривился, долго крутил головой. Думал. Петра он ценил, знал, что не подведет. И именно поэтому такой разговор ему не нравился. Но Шеф знал все об этой профессии. И потому смог понять Петра. Делал ли он такую работу сам, прежде чем стал шефом, Петр не знал, несмотря на то что с Шефом они были знакомы давно.
Да, с Шефом они были знакомы давно... Ирония судьбы, но они вместе служили в армии.
Так случилось, что в Орле однажды, когда он еще работал строителем, пропал хозяин, который давал ему работу и платил. Вчера был, а сегодня не пришел смотреть стройку. День-другой, пока были материалы, бригада работала. Но потом делать стало нечего: материалы кончились. Никто не знал, где искать хозяина, а он не появлялся, просто «испарился», и всё. Пару дней они еще прождали, что делать, где искать — не знали. Заявлять куда-то тоже было нельзя — работали, естественно, без трудовой. Заработанное никто не принес. Получилось, что жить самому просто не на что, и стало — негде. Пришли какие-то люди и просто вышвырнули их вещи из комнаты, где Петр с Гогой и еще трое таких же — двое с Украины и один белорус — ночевали и, можно так выразиться, жили. Просто выкинули вещи и сказали, чтоб больше они сюда не приходили…
Тогда они договорились с Гогой: каждый попробует найти работу сам. А если получится, позовет и другого. И Петр остался на улице один.
Кое-какие деньги у него случились. Он вернулся из дома два с половиной месяца назад, за первый месяц хозяин им заплатил. Это было совсем не густо, если учесть нулевую перспективу на неопределенное время. Где и как ночевать — это тоже был вопрос. Пока, может быть, самый важный. Не спать же в подъездах, так и до полиции добраться недолго. Не хотелось вспоминать, как он перебивался и практически дошел «до ручки». Можно сказать, нищенствовал, хотя старался держаться, даже брился каждый день — бомжа точно никуда бы не взяли. А он надеялся…
Потом — эта случайная встреча. Он сразу узнал его, армейского товарища. Два года — это срок, каждый день рядом, каждый день на глазах. Они не корешевали, просто вместе служили, были равными. Одногодки — делить им было нечего. Имя он помнил, но теперь, сразу как они стали работать вместе, никогда не называл его по имени — только «Шеф». Теперь, в 90-х, перед ним шел человек, вполне уверенный в своем будущем, хорошо, если не сказать элегантно, одетый, с барсеткой, какие только стали появляться у таких вот уверенных и благополучных людей. Петр, стесняясь своего вида, очень затрапезного, не решился окликнуть, хотя спросить работу, конечно же, можно было — у таких только и спрашивать. Тем более, у знакомого. Но как-то непроизвольно, непонятно на что надеясь, пошел за ним. Тот остановился у газетного киоска, уже не старого по набору периодики, но вполне потертого и грязноватого на старый лад. И потом оглянулся. Петра он узнал сразу, это видно было по всему, взял газету и остановился, поджидая его. И сразу — в разговор:
— Привет… Жив-здоров?.. Где работаешь? Может, тебя мне и надо?
Как будто только вчера расстались, хотя после армии не виделись ни разу. Петр слегка опешил, хотя быстро понял, что вид его никак не смутил товарища. Потом они сидели в кафе, Петр ел, стараясь не торопиться, разговор был о том о сем. Неохотно, но Петр все же рассказал о своей орловской эпопее, о поездках домой, немного о семье. И всё думал: что бы это значило — «может, ты мне и нужен?». И когда он поел и поблагодарил, тогда «еще не Шеф» сказал:
— Давай по-серьезному. Есть дело. Ты же хорошо в армии стрелял. Помнишь, на полигоне?
Петр тоже запомнил этот эпизод. Первые стрельбы. Они шли по двое, рядом Серёга. Задача была попасть в поясную мишень лежа, а потом подняться «в атаку» и, как только появится коленная мишень, которая будет подниматься навстречу, упасть и поразить ее. Стреляли очередями, на всё упражнение — десять патронов. Если пережать, можно с первой очереди остаться без патронов. Петр выполнил упражнение, положил автомат набок и доложил:
— Стрельбу окончил.
И тут ротный, который сопровождал их в этом упражнении, злым шепотом скомандовал:
— Стреляй! Стреляй!
Видя перед собой только мишень соседа, которая продолжала подниматься, Петр слегка повернул дуло калашникова в сторону этой мишени и легко нажал на спуск. Мишень стала заваливаться, а вслед ей — длинная очередь Серёги. Петр тогда похвастался: три очереди, три поражения, шесть патронов. Четыре патрона он сдал, и все смотрели на него как на дурачка. А он просто не любил эти игры в «войнушку». Хотя любил все делать хорошо.
Потом он мысленно много раз возвращался к этому первому разговору, который перевернул всю его жизнь. А мог бы и не перевернуть — поговорили и разошлись... Но не разошлись. И именно это, когда Петр уже втянулся в новую работу, когда почувствовал, в каком напряжении придется провести всю жизнь, именно это возвращало и возвращало его к тому разговору. Почему он согласился? А мог бы не согласиться? Теперь он точно знал, что соглашаться на такую работу, на ТАКОЕ... было нельзя. А тогда? Тогда он просто не знал, как быть дальше, как жить самому и как обеспечить Тамару и Михася. И это было самой большой его болью — бессилие. Тогда он думал, что сил хватит на любую работу, лишь бы стабильно платили. А Шеф не агитировал, он просто решал свою задачу: ему нужен был толковый работник, ответственный, который мог бы выполнять эту специфическую работу, про которую нельзя дать рекламу, чтобы отобрать нужных людей. А этого парня он знал. И предложил вполне нормальные деньги, назвал сумму, которую будет получать ежемесячно Петр, если они договорятся. Иногда будут премии по результатам работы. Тогда, в кафе, услышав, чем придется заниматься, он опустил голову и долго, слишком долго молчал.
Шеф тоже не говорил ни слова. Он был грамотным человеком, знал, что предлагал, знал, какая ноша упадет Петру на плечи. Он просто решал свою задачу. И дал Петру время самому решить. Ноша была неподъемная. Но некоторые с ней справлялись. А Петр вспоминал последние свои дни перед этой встречей. Когда есть было нечего, оставались какие-то копейки, приходилось не просто перебиваться, а как-то планировать за эти копейки суметь перекусить хоть что-нибудь один раз в день. И работа не попадалась. Так, что-нибудь разовое — разгрузить, поднести... И платили не всегда, часто — хоть спасибо говорили. И денег давали — хорошо, если на еду на день. А на ночлег забивался в какие-то недостроенные дома, с оглядкой, не прогонят ли другие такие же или строители. И особенно помнил один эпизод. Он собрал последние копейки, зашел в молочный магазин и купил сто пятьдесят граммов творога. Для него это был деликатес. Он решил поискать в парке свободную скамейку, где бы можно было съесть этот «обед». Прямо у двери магазина к нему шагнула молодая женщина. Одета она была аккуратно в серое пальто и серый беретик, чисто, но было видно, что одежда сильно поношенная. Думая о своем, он просто не обратил на нее внимания и как-то вскользь услышал торопливую и нескладную просьбу. Поняв, что женщина просит у него, он сразу отрицательно покачал головой и шагнул мимо нее. Петр не подавал нищим… И уже вдогонку услышал:
— Вы не могли бы купить еще творога, мне нужно хоть что-нибудь принести...
Но Петр уже шел прочь, не очень понимая трагический смысл ее слов. И только зайдя за угол, направляясь к скверу, он осознал их истинный смысл. Нищие или алкаши не просят творог. Тем нужны только деньги. Дашь хлеб, так они еще в физиономию тебе этим хлебом запустят… Наверное, это просто нужда... И это «я должна хоть что-нибудь принести»… Кому? Если кто-то заставил ее идти просить, мужик точно не просил бы творог... Ребенок? Может, у нее такая нужда, что хоть чем-то надо накормить ребенка? И тогда будет понятна эта мольба: «Я должна хоть что-нибудь принести...» И Петр решил вернуться. Купить еще что-то он не смог бы, но отдать свои сто пятьдесят граммов ребенку, голодному ребенку... Однако женщины у магазина он не увидел. Не было ее и в магазине, и нигде поблизости не было. То ли она совсем застеснялась после его отказа и больше не стала просить... То ли кто-то купил ей то, что она просила, и она ушла... Петр много раз потом, вспоминая эту женщину, жалел, что поздно сообразил отдать ей свой «обед».
И теперь, сидя в кафе и раздумывая над предложением будущего Шефа, он вспомнил эту женщину и представил свою Тамару на ее месте. Конечно, Тамара живет в других условиях. Рядом родители, они помогут. А он будет мучиться и все равно себе этого не простит. Он видел Тамару на месте этой женщины, понимал, что так быть не может... И все-таки думал: «Почему не может?» А если что-то с родителями, да и сам он, здоровый мужик, не мог сесть на шею родителям, да еще со всей семьей. И он решил, что как-нибудь справится с новой работой. Как-нибудь перетерпит, а потом и рассосется... Он что-нибудь придумает...
Солнце уже стало опускаться, и лучи его, пробиваясь сквозь ветви деревьев, уползали к потолку. Он бесшумно открыл окно, слегка отодвинул штору и стал рассматривать толпу через оптику. Он скользил по лицам, не останавливаясь ни на ком. Иногда, впрочем, кто-то или что-то его привлекало, он мимоходом отмечал для себя лицо, или жест, или детали. И скользил дальше. Народу явно прибавилось. Многие были в масках. Вернее, по моде террористов, натягивали шерстяные шапки так, чтобы скрыть лицо, прорезая отверстия для глаз. На таких он задерживался, прицеливался в глаза и скользил дальше. Некоторые, особенно ретивые, много орущие и жестикулирующие, были с красно-черными повязками на рукавах. Мелькали кое-где и белые повязки. Явно просматривалась организованность толпы, синхронизация действий. Понаблюдав несколько минут, Петр мог показать и старших групп, и их помощников, и всю иерархию в этой такой внешне неуправляемой толпе. Были и просто любители почесать кулаки, они много толкались и, если кто-нибудь отвечал задире, тут же начинали накручивать себя изнутри, старательно подогревая криками противника, а больше — себя. Иногда вспыхивали небольшие потасовки, но старшие групп быстро пресекали произвол. Понятно было, что задача у всех этих людей была совсем другой. Правильнее сказать, задачи были разные, но эти, с повязками, пришли повернуть всех для решения своей задачи, о которой они вслух не говорили. Просто делали так, чтобы главными стали они. Чтобы неорганизованный народ пошел за ними, слушал их команды. Похоже было, что это опытные командиры.
Достаточно много было женщин. Этих он обходил стороной, впрочем, иногда вглядывался в то или иное женское лицо, пытаясь понять: эти-то зачем пришли, зачем лезут в мужское дело? В одном клубке самых отчаянных, энергичных и спокойно-задиристых вдруг обратил внимание на достаточно солидную даму в синей куртке. Чем-то, не понять чем, она выделялась из этой довольно простоватой толпы. И Петр стал наблюдать за ней. Другие женщины, совершенно очевидно, не были ей ровней. Она улыбалась, встряхивала распущенными волосами, разговаривала, но во взгляде ее не было ни тепла, ни участия. Она была посторонней. И в то же время неукротимая властность просматривалась в ее взгляде и движениях. Она явно была лидером для этой толпы гораздо больше, чем все другие с повязками. Она что-то раздавала в толпе, и все окружающие протягивали к ней руки, и каждый получал это «что-то». Увидеть это «что-то» Петру было сложно. Человеческие тела возле этой дамы двигались достаточно плотно. Но ему очень захотелось понять, увидеть, что же она раздает всем этим людям, которые бунтовали и бунтовали, задирали полицейских, тусовались между собой и явно готовились к большему. Петр достаточно долго не убирал прицел с того места, где в случае удачи он смог бы рассмотреть ее руки.
И все же случилось: загораживающая даму спина внезапно «вывинтилась» из толпы, похоже подчиняясь чьему-то зову, на мгновенье открыв «коридор», в который Петру удалось заглянуть. Дама раздавала всего лишь пачки печенья. И что-то энергично при этом говорила, говорила направо и налево... Он бросил наблюдать за ней, опять заскользил по толпе, теперь уже более внимательно всматриваясь в лица. Что его поразило: было много молодежи, совсем юнцов, но было много и стариков. Бодрых, энергичных, но совсем постаревших. Мужчин и женщин. Женщин в возрасте было даже больше, чем молодых, чем девушек. Видимо, этих стариков сильно допекло.
И он подумал про Михася. Вырос, школу окончил. А вот специальность получить стало сложно. Времена изменились. Помогал по хозяйству то дома, то дед его звал. Парень вырос толковый, руки были умелыми. Но постоянную работу без специальности найти стало практически невозможно. В старые времена, когда школу заканчивал Петр, можно было окончить техникум, или ПТУ, или на предприятии, если оно серьезное, могли взять учеником с перспективой, что работать будешь долго. Тогда был смысл учить. А где они, эти предприятия? Тихо умерли, оборудование растащили, цеха, мастерские стояли с раскрытыми настежь дверьми и окнами. Рядом с их поселком была тогда небольшая мастерская по ремонту всякой техники — и машины ремонтировали, и комбайны, трактора... Брали любую работу и справлялись. Он сам выучил бы Михася водить машину... если бы была эта машина, если бы он сам работал где-то рядом... Михась дружил с Вахо, они были ровесники. Как и он — с Гогой. Только Гога после Орла куда-то запропастился. Вдвоем работу искать лучше, и Петр видел, что ребята помогают друг другу. Иногда даже находили какую-то подработку где-то в отъезде. Правда, всегда накоротке — уезжали на неделю-две, не могли найти постоянный заработок.
Но теперь работа была у Петра другая... И учить такому сына он не мог.
Стало смеркаться. Небо приблизилось, осело прямо на крыши. Тучи тоже сгустились, но ни дождя, ни снега. Февраль, а снега нет, так, кое-где остались грязные сугробы, да на газонах попадались проплешины такого же грязного снега. Толпа прибывала, и остатки этого снега постепенно вытаптывались, и всё вокруг становилось серым и бесцветным. Кое-где уже горели факелы, из палаток давно уже вышли на площадь все их обитатели. Цепь полицейских колыхалась, давая пространство новым сотрудникам, следом выстраивался второй ряд. Все они были в касках, с дубинками и щитами. Автоматов у полицейских он не увидел. Понимая, что вот-вот зазвонит телефон, Петр опять стал рассматривать толпу. Теперь уже не так бесстрастно, как при свете. Теперь надо было найти цели в соответствии с задачей. И настроить себя на выполнение этой задачи.
С каждой новой командировкой настраиваться было все труднее. Он все время чувствовал, что колодец, в который он провалился, слишком глубок. Тогда, в Орле, он не мог подумать, каким глубоким он окажется, как далеко и долго будет он опускаться в эту кромешную темноту... Что ему не выбраться из этого колодца, он понял уже давно. И все больше усилий требовалось, чтобы делать вид, что всё у него нормально, что ничего не случилось. А кто он на самом деле, знали только он сам, Шеф и кто-то над Шефом...
Он опять направил оптику на толпу. Искал какие-то лица, которые хоть чем-то могли ему не понравиться. И когда Петр находил таких, долго всматривался, придираясь ко всему, что могло быть зацепкой. И начинал мысленно «заводить» себя, стараясь разозлиться. Вначале молчал, потом шептал что-нибудь вроде: «Ну, ты, бородатый, что ты вышел нечесаный? И грязный. Что же ты орешь так? Во-во, недаром этот плюгавый тебя треснул. А ты, меченый, что скривился? А нож зачем? Ах, ты — нож! А ты чего шапку до плеч натянул? Совесть нечиста! Знаешь, что пришел не на правое дело! А где же эта дамочка с печеньками? Она мне сразу не понравилась... Именно такие заводят толпу, а куда она повернет, толпа? Тебе, видно, того и надо, чтобы все колобродило, чтоб хаос этот выплеснулся большим побоищем. И если я пролью каплю крови, то от твоих печенек прольются реки. Эх, тебя бы мне в прицел... А ты, с повязкой, что толкаешь кулаками в спину молодых! Сам иди вперед, не прячься за других!..» Он увидел эту пару ребят, которых толкал под бока тот, с повязкой. И задохнулся от презрения.
Мало того, что они натянули маски, так у одного на шее был явно женский шарфик. У них в горах мужчины никогда не надевали женской одежды или каких-либо женских украшений. Это был бы позор на всю жизнь. Таких называли «гомиками», про таких, которые иногда встречались в городе на побережье, неважно, был тот «гомиком» или просто дурачился, рассказывали всегда с осуждением. Правда, молодежь теперь мало обращает на это внимание. Некоторые даже эпатируют своей непокорностью традициям. Но Петр уважал в парнях только мужское. И, переходя так от одного к другому, зная по опыту, что только в сильном возбуждении он сможет нажать спусковой крючок, Петр заскользил дальше взглядом по беснующейся массе лиц. По всему было видно — пора.
И зазвонил телефон...
Теперь началась его работа. Вначале — толпа. Держать прицел на женщинах — он этого не делал, такие заварухи были делом мужским. Про ту, в синей куртке, это он так... «А вот с повязками — мои клиенты». С этой стороны — на поражение, чтоб злее были. Так учил инструктор, когда Петра послали на две недели осваивать новую «профессию». Их было человек семь, кто, что, откуда — это было табу. Да его это и не интересовало. Он говорил по-русски и по-грузински, но и этого не только не требовалось, но запрещалось. Понимаешь, нет ли — говорили только по-английски. Но кое-чему их все же научили. Иногда вечером, когда каждый из них, «курсантов», оставался один в своей комнате, приходил инструктор, который говорил на твоем родном языке. Спрашивал: что понятно, а что — нет. Иногда объяснял, иногда приходил повторно через день, видно сам консультировался у кого-то...
Он отыскал белую повязку, переместил крестовину на грудь и нажал спуск. Не глядя на результат, повел стволом в сторону, чтобы «это» случилось в другой части толпы, опять нажал спуск. «Где-то "гомик"», — подумал Петр, но тот не попадался, и Петр взял на прицел лицо в маске. Теперь — ту сторону. Он стал выискивать между щитами полиции щели, чтобы увидеть руку или ногу. На этой стороне поражений не надо. Надо возбудить, чтобы достали оружие, — это, конечно, опять из уроков школы. Сделав несколько выстрелов, Петр опять «вернулся» в толпу. И как-то сразу увидел тот самый женский шарфик. Последний патрон, кстати, если так можно выразиться. Он вставил новую обойму, опять приник к прицелу, выстрелил, но тут зазвонил телефон...
Это был отбой. Пока. Так договорились: если звонок один — начинать или заканчивать. И ждать. Кто-то там — где и кто, это не его вопрос — дирижировал. Если звонок длинный — тогда отбой, конец операции. Тогда, значит, он свою работу сделал. Петр лег на кровать, но не спал. И теперь, конечно, не думалось... Телефон звонил еще дважды. В какое время, он не знал и не смотрел на часы. Просто чувствовал: глубокая ночь. За окном людское море вскипало и пенилось, сполохи огней колыхались на стенах комнаты, людское месиво не прекращалось. Второй раз звонок раздался под утро. И вскоре зазвонил долго... Потом пришли двое, один собрал гильзы, забрал инструмент. Второй долго вел — выводил — Петра темными улицами, где рев толпы был как-то размыт, неясен, напоминал густой гул то ли грома, то ли рокот двигателей самолетов на аэродроме. И постепенно стихал. Только после этого провожатый вышел на освещенные улицы.
С границами проблем не было — это была обязанность Шефа. Границ всегда было несколько, и обычно это были совершенно другие, не те, через которые он ехал на задание. Путь домой всегда был долгий. И не по расстояниям, хотя в таких командировках, бывало, приходилось проезжать, пролетать тысячи километров. Это было не главное. Главным было самому себя вернуть домой, вернуться к Тамаре, в свой поселок, в родные места. Научиться улыбаться проделкам и делам Михася, принимать поцелуй матери, встречающей его после долгого отсутствия. Или спокойно объяснять сыну, что такое хорошо, а что — плохо. Или ездить иногда всей семьей на море купаться, ни о чем не думать и радоваться солнцу. И как-то постараться уйти от вопросов, что же это у него за работа. Тогда, в Орле, он думал, что стоит перед непреодолимым препятствием. Тогда он ошибался.
Он съездил два раза по заданию Шефа. Ездил далеко — летел, потом оба раза его везли на джипе по бездорожью, потом с провожатыми еще сутками шли горами через лес. Это была Африка, точнее ему не говорили, Африка, и всё. Зачем и почему нужно было стрелять в кого-то в этой богом забытой стороне, Петру было непонятно. Как непонятно было и всё в том мире, в который он попал по своей воле. После первой командировки он сам ничего не понял. Как-то всё прошло обыденно и без эмоций. Но во второй пришлось долго выслеживать, выжидать удобный момент. «Противник» постоянно менял дислокацию, хотя, похоже, не чувствовал, что на него смотрят через оптический прицел. Кругом был лес, деревья постоянно закрывали его передвижения, лицо его попадало в прицел редко и на мгновения. А попасть надо было с первого раза и без дальнейших вариантов для «противника». Петр успел насмотреться в мирное лицо человека, которого кому-то надо было устранить.
В тот раз, возвращаясь по своему долгому пути, он всё время чувствовал: «Что-то я делаю не так. Нет, не за то я взялся...» И, приехав домой, стал искать себе работу, где-нибудь подальше от дома. Очень нечаянно подвернулась работа вахтовым методом — водить длинномер с лесом в тайге. И оплата терпимая. Похуже, но терпимая. Он уезжал, как пропадал. Никто не знал, где его искать, а если бы и знали, все равно найти его было нелегко: ездки были длинными, каждая — несколько дней, такое же возвращение порожняком, и опять — с лесом. И так — целый месяц. Конечно, он не совсем терялся, просто так ему хотелось: протяну время, а там про меня и забудут...
Не забыли. После второй вахты прямо на автостанции, когда он вернулся в город и осталось только доехать до поселка, Петр вдруг увидел Шефа.
— Пойдем, разговор...
Опять они сидели в кафе, пили что-то, то ли чай, то ли жидкий кофе, с пирожками. И молчали.
Потом Шеф спросил:
— Работаешь?
Петр кивнул молча.
Опять помолчали. Шеф не сверлил глазами, не гневался, что-то думал про себя. Потом все же сказал:
— У нас так не бывает. На работу больше не езди. Когда надо будет, я сообщу через канал.
И ушел. А Петр еще долго пил противное столовское месиво, сидел, откинувшись на спинку стула, разглядывал свои руки, бессильно брошенные на колени. Поднять глаза, чтобы увидеть окружающий его мир, было выше сил. Петру, казалось, было бы легче, давало бы какую-то надежду, если бы Шеф перешел на громкие эмоциональные разборки, и Петр ответил бы ему в таком же ключе. Но такого не случилось. И стало понятно, что это последний разговор на такую тему. И то, что Шеф был спокоен, не шумел, не ругался, показало, что теперь у него, Петра, только один путь, пока он будет хотеть жить. Второй путь... Он умер бы теперь же, если бы не Тамара, если бы не Михась.
И все равно, каждый раз весь путь Петра домой проходил с одной мыслью: как от этого уйти, как найти решение. Но ответа Петр не находил. Он мог бы уехать, затеряться, сменить паспорт — в 90-е это стало проще простого. Руки у него есть, он устроился бы в любом месте. Но — Тамара, Михась. «Те» ведь прежде всего придут к ним. Они-то при чем? Это он «свой», это он — рядом с Шефом. Если он, Петр, попытается устраниться молча, «те» возьмутся за Шефа. А Шеф ему не сват и не брат. Своей головой ради него Шеф рисковать не будет. Тем более, что Шеф — Петр это знает — нарыл много информации про всю его семью, дальних и ближних, так что раскопать Петра, достать его из норы, куда он спрячется, Шефу будет несложно. Про методы этих ребят Петр знал достаточно много. И не мог поверить в успех такого своего поступка. Теперь уже это была не та беда в Орле, это была стена — и продолжать нет сил, и, чтобы уйти, устраниться, нет никаких человеческих возможностей...
Когда Сеня бывал в командировке, как-то всегда забот у Тамары становилось больше. И с маленьким Михасем, и с домашними делами. Да и с большим Михасем — тоже. Теперь Михась с Вахо куда-то уехали. Дело молодое, они были хорошие ребята, иногда, вот так же молча, куда-то уезжали на два-три дня. Иногда и на пару недель — находили работу, подрабатывали и возвращались. Правда, предупреждали, что уедут. Говорили какие-то причины, но кто их проверял, эти причины, да и зачем. У них никогда не было между собой недоверия. Ребята всегда возвращались вовремя. Иногда рассказывали о поездках: работали, к друзьям наведались, то вдруг заговаривали ненароком о девушках. Дело молодое... И теперь, оставшись одна, Тамара все равно находила постоянные заботы, требующие внимания. А тут еще отец подвернул ногу. Приходилось и за ногой ухаживать, массировать, бинтовать эластичным, чтобы хоть как-то он мог ходить, и помогать ему иногда преодолевать ступеньки. Ребят все не было. И она не сразу узнала, что Вахо вернулся. Пожалуй, уже неделя, а он так и не зашел. Она выбрала минутку под вечер, когда отец прилег отдохнуть, и пошла навестить Вахо.
Она вошла во двор, калитка стукнула, и Тамара увидела, что Вахо обернулся на стук, увидел ее сквозь окно времянки, но не вышел ей навстречу. Это ее насторожило. Вахо был как сын, они дружили с Михасем с детства, и он был своим в их доме. Кажется, и сам Вахо не знал: двое у него родителей или четверо. Так у них сложилось.
Она вошла.
— Здравствуй…
Вахо полуобернулся к ней, тихо ответил:
— Здравствуйте, тетя Тамара… Садитесь.
Глаз он не поднимал. Было видно, как он весь сжался, как ему хотелось провалиться сквозь землю. Губы у него дрожали.
— Что Михась? Вы ведь вместе уехали?
Вахо ничего не ответил. Он еще ниже опустил голову и сказал:
— Я сейчас…
Он вернулся через минуту, протянул ей сверток. Она машинально развернула — это был ее шарф. Легкий, прозрачный, «газовый», как их называли. Белый, с голубоватыми размывами. Сеня подарил ей как-то в день рождения, и Михась очень любил, когда она его надевала. Совсем маленьким, он бросался к ней на руки и крепко обнимал ее за шею. Обнимал ее и этот шарфик, в котором мама была совсем как принцесса.
Ничего не понимая, Тамара вопросительно подняла глаза на Вахо, но тот отвернулся. Плечи его вздрагивали. Потом он обернул к ней заплаканное лицо, увидел ее глаза и вдруг торопливо стал разворачивать шарфик. Она увидела дырки в ткани и рядом с ними багрово-красные неровные пятна. Она опять взглянула на Вахо. И он вдруг упал перед ней на колени и ткнулся лицом в ее руки, в этот шарфик. Плечи его ходили ходуном, голова дергалась, он перебирал руками обнимая ее ноги.
— Простите, тетя Тамара… простите… простите… мы поехали… помочь… за справедливость…
Голос его прерывался, рыдания не давали говорить.
— Мы ничего не делали… просто стояли в толпе… мы даже не кричали… Михась стоял передо мной… вдруг он стал падать на меня, спиной вперед… я ничего не понял… я подхватил его… увидел кровь… я закричал — помогите… стал разматывать шарфик… расстегивать куртку... Толпа возле нас завыла… Они стали вырывать его у меня из рук. Я не мог ничего поделать… простите меня… простите меня… Я просил — ему надо помочь, он ранен… это мой друг… но они потащили его… меня просто оттолкнули, я им мешал… они подняли его и потащили… и кричали — убийцы, убийцы… на ножи… они несли его на вытянутых руках… держали его за одежду, а голову никто не держал, и она болталась… простите меня, простите… если бы я стоял впереди… простите меня…
Так как-то получалось, что у них в горах всякий раз, когда он возвращался, было солнечно. Это немного помогало ему настроиться на встречу с Тамарой и всеми родными. Узнав, что он вернулся из командировки, тут же приходили повидаться мать с отцом и другие родные. В самом начале его еще спрашивали, что за работа у него. Он говорить не хотел: работа как работа, что про нее говорить. Иногда кто-то из соседей просил:
— Ты работаешь, посодействуй — я тоже хочу работать...
Петр тогда отвечал:
— Работа секретная, мне не велено...
Постепенно с такими вопросами от него отстали. На то, что «секретная», особо внимания не обратили — стали появляться всякие частные охранные предприятия, и каждое такое, чтобы придать себе больший вес, напускало дыму по поводу секретности. Петр и сам себе это говорил: мол, работаю в ЧОПе, кому какое дело. Это даже помогало ему возвращаться домой после поездок. Омерзение от того, чем и как он занимается, как-то стиралось, уходило в глубину сознания. Хотя этот мутный осадок накапливался, и его, этого мутного осадка, становилось все больше. Петр чувствовал, что когда-то он переполнит всё его существо, и тогда выхода уже не останется...
Он открыл калитку и, идя по дорожке к дому, сумел состроить добродушное лицо. Даже пустил тепло в глаза, ожидая встречный взгляд Тамары. Она не вышла навстречу, впрочем, так бывало: не ожидая его в определенный день и час, она занималась своими делами. Да просто ведь могла куда-нибудь уйти по делу. Он открыл дверь, прошел сенцы и распахнул дверь в комнату. На шум двери Тамара вышла из спальни. Увидав Петра, Тамара вдруг остановилась, плечи ее задрожали, слезы ручьем потекли по ее щекам, подбородку, капали на пол. Она даже не пыталась сдерживаться, опустила глаза и стояла так, бессильно бросив руки вдоль тела.
— Ой, Сеня... Беда. Какая беда! — тихо сказала она сквозь слезы.
И когда он подошел к ней, Тамара вдруг стала падать навзничь, и он подхватил ее, прижал к себе, стал гладить по голове, прижимал к себе ее вздрагивающие плечи, целовал волосы.
— Успокойся, успокойся, что случилось?.. Успокойся...
Она отстранилась, немного овладев собой, отступила на шаг, освобождаясь от его рук, и пошла в спальню. Понимая, что торопить ее на надо, Петр остался в зале и только смотрел на дверь, за которой она скрылась. Через минуту Тамара вышла и протянула ему сверток. Не понимая ничего, он развернул бумагу — в свертке был шарф, который он когда-то, совсем давно, подарил Тамаре. Только на нем теперь были видны какие-то бурые пятна. Ему это ничего не говорило, и Петр вопросительно поднял на Тамару глаза. Тамара уже овладела собой, но всё так же тихо стала говорить:
— Это мой шарф, ты мне его дарил. Я давно его не носила, уже и забыла, где он лежал... Ты, наверно, слышал про заваруху там, за границей, у соседей. Все об этом говорят. Ребята, Мих и Вахо, оказывается, поехали туда.
Слезы опять полились у Тамары из глаз. Она всхлипнула и продолжила дрожащим голосом:
— Вахо вернулся один. Он сказал: там была толпа, они вместе были где-то в толпе. Он сказал — это снайпер... Вот и всё. Поговори сам с Вахо. Это он снял шарф с шеи Миха...
В груди Петра вдруг стала разливаться какая-то жгучая жидкость, в глазах потемнело, и только острые яркие точки роились перед глазами, как будто ночь смешалась с днем — и темно стало, и неимоверно жгло глаза яркими вспышками. Сердце застучало быстро-быстро, тупая неясная боль нарастала в левой части груди. Ноги стали ватными, и захотелось присесть. Не видя ничего вокруг, он боком опустился на стул и откинулся на спинку. Понимая, что Тамару может испугать его припадок, с трудом заставляя прийти в себя, Петр стал шептать:
— Прости меня, прости меня...
Он не помнил «тот» шарф, но что-то смутно стало вертеться у него в голове... «И Аз воздам... И Аз воздам...» Откуда это? И вдруг до него дошло, что это «прости...» совсем о другом. В тот колодец, в который он опускался после Орла, теперь он летел стремглав, и никто уже не мог остановить его падение, даже если бы завтра Шеф сказал, что он свободен.
Он заставил себя подняться. «Ухожу. Она не должна знать». Он подошел к Тамаре, слегка приобнял, неловко целуя ее сбоку, потерся щекой о ее волосы. Пытался успокоить ее такой лаской, в то время как больше уже не мог оставаться рядом с ней. Она его ждала, она держала про себя это горе, но оставаться рядом он не имел права. «Она не должна знать! — сверлило в мозгу. — Она не должна знать...»
— Схожу к родителям... — сказал он, понимая, что она ждет от него другого, ждет, что он останется рядом, что уходить ему нельзя, надо поберечь ее, поддержать в таком горе хотя бы своим присутствием. Но он не мог, не имел права даже утешать ее. Может быть, это и не он. Но такой же, как он. И этого было достаточно. Он опять вспомнил Орел, понимая, что вспоминать теперь бесполезно. Лучше бы он бросил эту «работу» раньше. Ушел бы, пропал сам. Тогда Тамара осталась бы с Михасем.
Всё так же мало соображая, что и как он будет делать дальше, Петр вышел за калитку. К родителям он, конечно, не пойдет. Он прошел до угла в сторону родительского дома. Если Тамара случайно увидит его, так и подумает, что он пошел к родителям. Но он повернул в боковую улицу поселка. Слава богу, на улице никого не оказалось. «И Аз воздам… — вертелось у него в голове. — И Аз воздам...» Откуда это? Теперь ему стало ясно, что он не вернется, что возвращаться нельзя. Он вдруг почувствовал себя свободным, теперь он сделает так, что Шеф его не достанет, да и к Тамаре Шеф не придет...
Он ушел уже далеко за поселок, и всё шел куда глаза глядят, и всё шептал: «И Аз воздам... И Аз воздам...» И теперь уже относил это «воздам» к самому себе. Это он должен был воздать себе за всю свою неправедную жизнь. И когда он это понял, вдруг позволил себе произнести слова, которые давно запретил себе говорить: «Прости меня, Господи, прости меня...» Он шел и молил о прощении, хотя понимал: простить его, продавшего душу дьяволу, нельзя никому, даже самому Господу. И всё равно просил: «Господи, прости, Господи, прости меня, прости меня...»
И когда ноги привели его на крутой обрыв, где глубоко внизу шумный горный поток бесновался среди камней, он шагнул к обрыву и всё повторял:
— Прости меня, Господи, прости меня, прости меня... Господи... Господи... Госпо...
2014–2017 гг.