Глава 3. Во славу Божию
Послушания раздавали после ранней Литургии, возле трапезной. Радзинский стал в холодке под липой, бездумно созерцая кирпичную кладку стены под облупившейся штукатуркой. Ему обычно доставалась тяжёлая физическая работа – пилить дрова или таскать мешки. Никаких других идей при виде его богатырской фигуры у отца-эконома не возникало. Но в этот раз мимо спешил настоятель – весельчак и балагур – он, не останавливаясь, ухватил Радзинского за рубашку и потянул за собой, объясняя на ходу:
– Ты ведь книжный человек у нас? В библиотеке сегодня поможешь. Один учёный муж монастырю всё своё собрание завещал. Вдова привезла. И разгрузить надо, и разобрать.
Подол линялой рясы отца Агапита лихо подмёл ступеньки просевшего крыльца. Камень от времени был сточен до двух заметных канавок, где скопилась дождевая вода, и отяжелевшая от впитанной влаги ткань мазнула по отполированному подошвами дубовому порогу.
Радзинский шагнул следом за настоятелем в отведённое под библиотеку помещение и сразу сладкий запах книжной пыли проник прямо в мозг, пощекотал центр удовольствия.
Тишина здесь была особой, застойной, сдавленной старыми книжными шкафами – воздух онемел от запертого в томах многословия. Даже герань на окне застыла, как замирает природа в сумерках – сумерках духа, готовых в любой момент стать ночью мистических откровений – с каждой новой открытой книгой.
За шаткой довоенной конторкой сидел молодой послушник. Он подскочил, заметив настоятеля. Согнувшись и сложив лодочкой руки, поспешил под благословение. Отец Агапит ласково потрепал подопечного по волосам, пока тот почтительно лобызал его руку:
– Помощника тебе, Арсюша, привёл. Как сумеешь им распорядиться, так он тебе и пригодится. Ума у него палата – даже, пожалуй, многовато. Держи его у порога, пусть поостынет немного. Как отрезвеет, так и помочь сумеет.
С последним Радзинский был категорически не согласен – он не собирался трезветь. Не для того он, умирая от жажды, искал Источник, не для того окунался в него с головой, не для того растворялся в нём целиком.
Настоятель ушёл, не дожидаясь ответа – Радзинский посторонился слегка, когда тот порхнул широкими рукавами мимо. Окинул, наконец, брата Арсения придирчивым взглядом: тихий, светлый, смешливый. Искрящийся. Эти искры Радзинский на самом деле видел – целую тучу – вокруг арсениева тела. Молодой совсем – тридцати точно ещё нет. Волосы спутанные, будто их только что взлохматил ветер – на плечах не лежат, кольцами над воротом прыгают.
– Викентий. – Радзинский шагнул навстречу с протянутой для рукопожатия ладонью. Послушник, не сходя с места, потянулся, тряхнул кисть нового знакомого – не отвык ещё от мирского приветствия. – Пройти-то я могу? Или будешь меня, как велено, у порога держать?
Арсений фыркнул, закрыл лицо ладонями и тихо затрясся от смеха. Волосы его упали вперёд, и Радзинский понял, откуда у послушника такая своеобразная причёска: отсмеявшись, брат Арсений просто откинул их назад и они развалились на какой-то причудливый пробор, свесились кокетливо набок. А тот ещё и рукой их небрежно поворошил – вроде как поправил.
– Не обиделся, значит, – весело констатировал он. – Это хорошо. Про отца Агапита многие говорят, что он с придурью – за присказки его.
– Все стоящие люди, которых я в своей жизни встречал, были, мягко говоря, со странностями. И ни одного обратного примера, – ласково пророкотал Радзинский.
– А я странный? – патетически приподнял брови Арсений. И кулачки к груди театрально прижал.
– Вне всяких сомнений, – великодушно успокоил его Радзинский.
Арсений опять засмеялся, завесившись волосами.
– Пойдём, брат Викентий. – Он снова бросил в пространство горстку колючих солнечных брызг. – Надо машину отпустить, как можно быстрее. Ничто не трезвит лучше, чем тяжёлый физический труд, – радостно заискрился он, многозначительно поднимая палец.
– Так я трезвение, вроде как, не заказывал, – натянуто улыбнулся Радзинский.
– А уж это, как доктор прописал. – Арсений почтительно сложил ручки на груди. Вздохнул притворно, не поднимая смиренно склонённой головы, развернулся, махнул подолом и скрылся между шкафами. Через секунду выглянул с недоумением на лице. – Чего стоишь? За мной, брат Викентий!
***
Радзинский с большим интересом наблюдал за тем, как работает Арсений. Тот не тратил много времени на изучение книги: наугад выхватив из коробки очередной фолиант, он вертел его в руках, осматривая со всех сторон обложку, стремительно пролистывал, иногда застывал, зачитавшись на какой-то случайной странице, порой зачем-то даже нюхал, и – решительно задвигал на нужную, с его точки зрения, полку. Как он в результате всех этих манипуляций безошибочно определял, к какой семье относится книга, понять было невозможно. Самому Радзинскому требовалось гораздо больше времени для того, чтобы вникнуть и оценить. Он боялся ошибиться, и у него было множество формальных критериев для классификации той печатной продукции, что попадала ему в руки.
– Ой! Соловьёв! – Арсений совершенно по-бабьи всплеснул вдруг руками. – Божечки, как же я его люблю, – запричитал он, пылко целуя обложку. Радзинский готов был поклясться, что глаза послушника влажно блеснули, словно он прослезился от умиления. – Возьму себе, – твёрдо заявил тем временем Арсений, и, погладив пальцем затёртый корешок, сунул книжку в свой безразмерный карман.
– Эй! Ты же монах, – заржал Радзинский. – Тебе собственность не положена!
– Это невежливо! – деланно возмутился Арсений. Карман ему теперь приходилось придерживать рукой, поскольку тяжёлая угловатая книга чувствительно билась об его бедро во время ходьбы. – Согласно православному этикету свои грехи нужно замечать, а не чужие. – И он поджал губы как оскорблённая старуха. Вышло очень натурально.
– Прости, брат! – Радзинский включился в арсениеву игру: скорчив несчастную мину, шлёпнул и поелозил растопыренной пятернёй по груди, словно собирался смять и рвануть от расстройства свою рубашку.
– Бог простит, – снизошёл до его покаяния Арсений. Но сам же первый и рассмеялся – радостно и открыто. Радзинский мгновенно отяжелел сердцем – так ему был знаком этот смех, и эта лёгкость, и этот сверкающий взгляд.
Арсений тем временем отсмеялся и добродушно похлопал Радзинского по руке:
– Конечно, я спрошу благословения. И конечно же, не стану присваивать себе монастырское имущество. Зачем идти в монастырь, если ты не оставляешь за порогом своеволие и жадность до жизненных благ?
Арсений посерьёзнел, задумался, опустив глаза. Отошёл к своей конторке, покопался в ящичке. Достал простую чёрную резинку, собрал волосы в хвост и вернулся к работе.
Радзинский, наблюдая за ним, впервые задумался: что привело этого жизнерадостного, симпатичного, компанейского парня в монастырь? Первым делом пришло на ум, что Арсений совершает ошибку, что его место не здесь. Но уже в следующую секунду Радзинский увидел вокруг арсениева сердца такой спутанный клубок разноцветных светящихся нитей, что ясно понял – распутать это нельзя, можно только прожить.
Он вздохнул и с хрустом открыл следующую книгу.
***
Зной успел настояться и теперь заливал белым светом глаза. Радзинский добрёл до калитки и с облегчением окунулся в густую тень сада. Здесь всё было цветное. Не как там – за забором, где только разные оттенки ослепительно-белого.
На той же скамейке, что и вчера, полулёжа, в наполовину расстёгнутой рубашке, расположился Эльгиз: под спиной подушка, на животе миска с изюмом, в руке незнакомая книга – видно, с собой привёз.
– О, Викентий! – снисходительно, по-барски кивнул он. – Разве можно так с гостями? – Он закрыл книгу и подтянул ноги, чтобы Радзинский мог поместиться на сидении. – Бросил меня на целый день.
– Можно подумать, ты плохо провёл без меня время, – пробурчал Радзинский, падая на скамейку. Он стянул через голову рубашку и отёр мокрое от пота лицо.
Эльгиз укоризненно поцокал языком:
– Это зависть? Можно подумать, тебя кто-нибудь гнал прикладом с утра пораньше в этот твой монастырь. Что ты хоть там делал?
Радзинский сполз вниз, вытянул ноги, устроил затылок на спинке скамьи. С приятностью ощутил, как едва заметный ветерок холодит влажные кудри.
– Работал, – вздохнул он, прикрывая глаза.
– А тебе обязательно на кого-то работать надо? – развеселился Эльгиз.
– Не «на кого-то», а «во славу Божию», – с пафосом изрёк Радзинский, протыкая небо указательным пальцем.
Эльгиз закрыл лицо книгой и захохотал.
– В этом есть что-то античное, – простонал он. – Только ахейцы стяжали «бессмертную славу» себе, а ты – самому Творцу.
– Ты не понимаешь, – отмахнулся Радзинский. – Это переход на абстрактный уровень бытия. Новая настройка. Замена закона своекорыстия на Любовь.
– Викентий, – Эльгиз отложил книгу и сел, встревоженно заглядывая в глаза своему подопечному. – Тебе-то это зачем? Твой «переход» свершился, по-моему, ещё в прошлой жизни. Если не раньше.
– Как-то по-снобистски звучит, – нахмурился Радзинский.
– С каких это пор правда стала звучать нескромно? Кстати, чей это волос? – Эльгиз подцепил двумя пальцами длинное золотистое волоконце. И как он на светлых брюках его углядел? – Монастырь-то вроде мужской, – задумчиво протянул учитель, сканируя Радзинского подозрительным взглядом.
– Монахи спокон веку волос не стригут, – недовольно скривился на это Радзинский, с неохотой отслоняясь от спинки скамейки. – Скажи лучше: ты обед приготовил?
***
– Вот ты говоришь о таинствах. А тебе не кажется, что ожидание чуда от некоего ритуального действия напоминает пассивную очередь «чающих движения воды»? – подливая себе чаю, вкрадчиво поинтересовался Эльгиз.
Радзинский как раз заканчивал вытирать посуду – он стоял к учителю спиной, но даже так было видно, что беседа задевала его за живое – по тому, как окаменели плечи и какими скованными стали движения. Притворяться Радзинский не собирался – только не с Эльгизом. Вздыхая, повесил он полотенце на крючок, развернулся, грузно опустился на стул.
– Нет, не кажется. В первую очередь участие в таинстве для человека это акт смирения и любви, – он механически потянулся за кружкой, нацедил себе чаю – такого крепкого, что аж скулы свело от одного глотка. – Но помимо всего прочего…
– Того, что мне не понять, – подсказал Эльгиз, внимательно следя за его действиями.
Радзинский вопросительно глянул на его нарочито скорбную физиономию и невольно прыснул от смеха – пришлось зажать рот рукой, чтобы удержать чай в себе.
– Я этого не говорил! – отдышавшись, запротестовал он.
– Не говорил, – охотно подтвердил Эльгиз. – А что говорил?
– Я хотел сказать, что не ожидание чуда побуждает христианина приступать к таинствам, а Любовь.
– Любовь.
– Да. Вот, например, два человека – у них Любовь. Они вступают в связь. Это тоже своего рода ритуал. И таинство одновременно.
Эльгиз от души расхохотался:
– Ты хоть сам понял, что сейчас сказал? Эх ты, богослов…
Радзинский обиделся, но, скорее, для вида. Сам он считал, что нашёл очень удачную аналогию, потому что чувствовал именно это: на Литургию его приводит Любовь, благодарность и жажда Богообщения.
– Можно подумать, все эти суфийские вздохи о сладких губах, пьянящих очах и нежных округлостях не то же самое, что я сейчас сказал, – недовольно пробасил он.
– Такой умный стал? – продолжал потешаться Эльгиз и щелчком пульнул в него изюмом. – Тогда скажи, почему дело стоит? Если ты с такой пользой проводишь здесь время?
Жестоко. Радзинский снова промолчал – воздух выбило из лёгких, как от внезапного удара копьём между лопаток – как тут заговорить? Отдышаться бы…
Я рисую свой призрачный образ:
Он живой, пышет жизненным жаром
Можешь вскрыть его острым словом
Он тебе не ответит ударом
Его можно разъять на части,
На просвет порассматривать раны
Подивиться, как они плохи
Возмутиться, как они рваны
Прописать пару старых рецептов
Попытаться зашить на живую
Продолжай, мне с тобой интересно
Я себя к тебе не ревную…
Эльгиз мудро не стал добиваться ответа – молча потянул Радзинского гулять. Они бродили по городку до заката: по заросшему травой школьному стадиону, по тополиной аллее, где рябило в глазах от выбеленных неохватных стволов, по берёзовой рощице, розовеющей там, где город спускался к реке. Потом сидели на мостках, также молча глядя в оранжево-красную воду.
Радзинскому врезалась в память картинка: в сумрачной чаще, на фоне погасшего заката последний луч солнца выхватил из темноты высокое дерево и зажёг его ясным пламенем – как в сказке. Казалось, что старая липа светится сама, что кора покрыта янтарным лаком, что по выразительно изогнутым ветвям кто-то мазнул огнём, а листья горят золотом изнутри. Стихи вытекли наружу сами:
По небу разольётся медь –
Закатный гонг готов запеть
Ударить бронзовым набатом
Нависнуть Фениксом крылато
И гулкой дрожью прокатиться
Пурпурным глянцем отразиться
На листьях, что звенят неслышно
На лицах, поднятых повыше
По окнам алой стечь слюдою
И растворить огонь водою.