Я заворожен чужими жизнями. Меня интересуют не счастливо состоявшиеся жизни, то есть не те жизни, которые я могу одобрить даже с некоторой завистью, а разные крысоподобные млекопитающие, роящиеся в приземлённых пространствах и выстраивающие некие совместимые с нашим общим миром варианты. Их потомки могут вполне украсить человеческую расу, а могут и не украсить. За всем описанным возвышается непостижимая Верховная Сущность, по первому впечатлению слепая и безразличная ко всему, кроме возможности всунуть своё безличное сознание куда придётся с тем, чтобы сделать его личным. В том-то вся загадка, что приобретая личную окраску, это сознание может воплотиться в кого угодно – святого, мерзкое подобие человека, и так далее. Когда я заявляю нечто о мерзком подобии, имеется в виду подсознательное представление о нормальном, как бы не вызывающем отвращение, гуманоиде. Но нет никакой нормы, а есть особи, разбросанные по статистической кривой от Иешуа до доктора Менгеле.
Итак, Михаил Уваров. Он работал в Харьковпроэкте инженером-строителем и был намного старше моего друга, тоже там работавшего после окончания инженерно-строительного института. От этого друга я и узнавал о нём и его эволюциях. Они числились в одной мастерской. Как это происходило в семидесятые, в проэктных институтах состояло раз в десять больше людей, чем требовалось, и от безделья сотрудники сближались, проводили вместе время, пили, гуляли и отмечали сообща все праздники. Впрочем, и ремонты и прочие мероприятия по выживанию в условиях социализма тоже выполнялись сообща.
Уваров был немного ниже среднего роста, худощавый, лысоватый блондин с продолговатым лицом и длинным гоголевским носом. На его губах всегда играла хитроватая улыбка, а слегка прищуренные глаза неопределённого цвета совокупно с остальной физиономией изображали весёлое и доброжелательное лукавство. При этом, невозможно было отделаться от впечатления фальши и наигранности всей мимики, подкреплявшейся вкрадчивым ласковым голосом. Не раз я его встречал в коридорах Харьковпроэкта и мы с ним даже здоровались. Как выяснилось, крысоподобное это существо имело родственников за границей, в том числе родного старшего брата. Брат пытался выйти на связь и передавал письма с оказией. Михаил письма исправно относил в Органы и, очень возможно, его взаимодействие с означенными Органами этим не исчерпывалось. Друг сообщил, что в подпитии Михаил клялся в верности Советской Власти и ещё что-то норовил сболтнуть, но остановился и только в очередной раз лукаво и самодовольно улыбнулся. Ещё Михаил любил рассказывать о своих ратных подвигах на войне и всегда на Девятое Мая сидел в президиуме. Задним числом выяснилось, что удивительная живучесть Михаила в годы войны в рядах действующей армии объяснялась его должностью повара. Должность эту он свято исполнял до самой победы. Ещё Михаил был знаменит своими спортивными достижениями в лыжном спорте. Достижения остались в прошлом, но имели продолжение в виде тренерской работы в зимнее время. Михаил руководил сборами Харьковской лыжной команды и на это время выбывал из рядов инженерного персонала Харьковпроэкта. На лыжных сборах Михаил прихватил молоденькую спортсменку, на которой женился. Она родила ему дочку. Несмотря на большую разницу в возрасте, Михаил жену пережил.
Но не всё коту Масленица. В конце семидесятых, когда дочке исполнилось лет двадцать с чем-то, она неожиданно заявила, что в гробу видала и папу и маму заодно с Советской Властью, и готова ехать в Израиль. Надо сказать, что еврейской крови в ней была четвертина – бабушка со стороны матери. Но этого для Израиля достаточно. Мать по Израильским законам могла считаться еврейкой, а значит и её дочка делалась полноценной еврейкой. К тому же, в означенное время никакого труда не составляло завернуть в Америку по дороге в Израиль. Все советские граждане, попавшие за границу, считались беженцами и Америка их не только принимала, но и давала приличное пособие. Михаил конечно взбесился и орал на дочь и на жену, хотя жена ни сном ни духом. Дочка однако подала заявление на выезд и угодила в отказ. Как раз началась Афганская эпопея. Из инженерно-строительного института её выперли и она устроилась работать куда-то секретаршей за гроши. Вдобавок, она связалась с таким же отказником, который осел в котельной. Всё это умножало разлад в семье. Михаил сошёл с лица и поседел. В начале перестройки дочкин хахаль, они так и не поженились, укатил в Америку, а дочка вдруг передумала уезжать и перебралась в Ленинград, где вышла замуж. Через несколько лет она развелась. Детей у неё не появилось, а Михаилова жена умерла от рака. Михаил остался один. Дочка с ним жить категорически отказывалась и он только время от времени её навещал. Здоровье его ухудшилось и он от тренерской работы отошёл, а году в девяностом вышел на пенсию. Пенсию в начале девяностых платили крайне нерегулярно, а то и вовсе задерживали на полгода и больше. Какие-то средства у Михаила однако обнаружились и он даже помогал дочке, оказавшейся в ещё худшей ситуации. Дочка помощь принимала, но жить вместе с отцом по-прежнему отказывалась. В середине девяностых, когда я уже сидел на чемоданах, пришло известие, что Михаил умер в Ленинграде. Скончался он скоропостижно. Поехал к дочке помогать с ремонтом, спешил куда-то и упал на улице. Скосил его инсульт. В Ленинграде, к тому времени кажется уже Петербурге, его и похоронили.
Когда я вспоминаю Михаила Уварова и тем более рассказываю о нём кому-нибудь, то начинаю ехидно и с издевкой. Самодовольный враль и стукач, и так далее. Но чем дальше забирается рассказ, тем растеряннее делается интонация и сатирические ноты неожиданно перебиваются минорными и даже трагическими аккордами. Что есть жизнь человеческая? Любая жизнь. С пригорошни праха что спросишь?