назад, Глава 37. Весенние горы. Апрельский сон: http://www.proza.ru/2017/09/11/188
Несмотря на скучную внешность и по преимуществу прозаический уклад жизни,
отец Браун не лишён был романтической жилки, хотя, как многие дети, обычно
хранил свои грёзы про себя.
К.Г. Честертон, «Волшебная сказка отца Брауна»
Снусмумрик ещё не возвращался. В такие ночи он часто бродил один со
своей губной гармошкой. Но в эту ночь его песен не было слышно. Наверное, он
отправился в путешествие, делать какие-нибудь открытия. Скоро он
разобьёт на речном берегу палатку и совсем перестанет ночевать дома...
Муми-тролль вздохнул. Ему было грустно, хотя тужить было не о чем.
Тут под окошком раздался негромкий свист, и сердце Муми-тролля так и
подпрыгнуло от радости. Он тихонько подошел к окну и выглянул наружу. Свист
означал: совершенно секретно! Внизу у веревочной лестницы стоял
Снусмумрик.
– Ты умеешь хранить тайны? – шёпотом спросил он, когда Муми-тролль
спустился вниз.
Муми-тролль с жаром потряс головой.
Туве Янссон, «Шляпа волшебника»
Фродо немного подумал.
– Не хочешь ли, Сэм, назвать её Эланор – помнишь, такие зимние золотистые
цветочки на лугах Кветлориэна?
– В самую точку, сударь! – с восторгом сказал Сэм. – Ну прямо как по мерке.
Дж.Р.Р. Толкиен, «Возвращение государя»
Чудесной была её песня, проникала в самое сердце, – как песня жаворонка, что
поднимается от врат ночи и изливает голос свой среди умирающих звёзд, уже
завидев солнце за стенами мира; и песня Лютиэн отомкнула запоры зимы,
и заговорила замёрзшая вода, и цветы взрасли на холодной земле там, где
ступила она.
Дж.Р.Р. Толкиен, «Сильмариллион»
Ну вот, опять одни эпиграфы! Как об этом сказано в каком-то древнем военном девизе: «В каждой строчке только точки...» Ну, вы знаете, о чём я.
Но – что делать! Иногда я готов пересказывать целые главы этой истории, составляя их из одних эпиграфов. Это примерно то же самое, что строить мозаики. Или поворачивать калейдоскоп – каждый раз получается что-то новое, неожиданное, но притом соответствующее теме.
Нет, что ни говорите, а замечательная вещь – эпиграфы. Просто чудесная. Всего-то – несколько слов, а уже как будто у тебя в гостях дорогие друзья, которых ты давно не видел. Или нет, лучше так: которых ты видел совсем недавно, но уже успел соскучиться, так что готов с ними видеться хоть каждый день.
Вот так.
Ну что ж, весна в тот год в верхней стране, что возле Великого водопада, где стоит славный город Боброцк, была, как говорит одна весёлая садовая поговорка, что надо. Может быть, конечно, я рассказываю вам какие-то слишком мудрёные вещи, но оно ведь так и бывает – весной...
И вот однажды ранним весенним утром... Впрочем, не знаю, было ли это утро слишком ранним – просто на улицах городка Бобриан ещё не было ни одного прохожего. Несомненно одно – была весна. Это утро было по-весеннему сырым, как бывает, когда первый весенний дождь смывает остатки снега и уносит в ручьях последние клочки льда, когда на только очувствовавшихся в весеннем солнышке и теперь так сладко продрогших малиновых ветвях вербы дрожат хрустальные крупные его капли, когда водопад, успевши отдохнуть после напряжения ледохода, начинает шуметь меланхолически тихо, спадая с огромной своей высоты, словно лёгкие, пушистые лучи света в полумрак хвойного леса, когда... Воистину, прекрасен был сотворённый Великим Светом, и Премудростью, и Благостью надводопадный мир. Ну а другой Бобрилиане Бобридогги был пока не известен. Впрочем...
Она шла по безлюдным, простите, по безбобрым улицам своего городка, с наслаждением вдыхая туманный воздух, пахнущий прибрежными осинками и речными волнами, набегающими на россыпь крутолобого камня у их ног. Пришла весна... Эти первые зыбкие запахи весенней реки и проснувшегося среди прошлогодней листвы леса для всякого бобрёнка были самой заветной песней, даже более яркой, чем полноводный летний их поток. Как хотелось теперь летать! Или стать таким маленьким, чтобы никому не быть видимым, и тихо ходить среди влажных стволов по прелой листве, пия проницающее эту сырость ликование жизни...
Удивительное это время – серенькая весна! Пронзительное и тонкое, ускользающее, как свет...
Покатый голыш мостовой привычно ложился под каждый шаг, и они были неслышны, сливаясь с лепетанием последождевой капели. Туман ещё вился вокруг стволов и стен хаток, стелился в канавках по краям мостовой, скрывал в своих редеющих глубинах дыхание речных волн – Бобрилиана на секунду остановилась у одного из просветов между хатками, чтобы посмотреть на его плачевно воздымающуюся ткань, словно лёгкая занавесь на раскрытом окне... И двинулась дальше, всё ускоряя шаг. Миновав последнюю улицу, она вышла на небольшую площадь – скорее, полянку – перед домом Бобреуса и Бобрии, самым близким к водопаду. Здесь мостовая кончалась.
Тихонько подойдя к крайнему окошку, Бобрилиана ещё тише, чем делала всё, постучала. Сигнал, наверное, был условным, потому что неожиданно дрогнувшая её лапка выстукивала что-то в определённом ритме, но был он таким робким, что, собственно, и слышен-то не был. Однако не больше чем через две секунды открылась дверь хатки (только на одну треть, потому что дальше она скрипела), и, словно лёгкая утренняя тень, из-за неё выскользнула Бобровия Бобриана. Без слов, только кивком, они приветствовали друг друга. Оглядевшись по сторонам, они направились к водопаду, соответственно, к тому его месту, где был выстроен мосто-лифт...
Когда они отошли уже довольно далеко, шагов так на десять, дверь снова приоткрылась (ровно настолько же), и на крыльцо неслышно вышла мама Бобрия.
Она остановилась у крылечной оградки и, опершись плечом на столбик крылечного навеса и зябко кутаясь в шаль, долго смотрела им вслед, и невозможно было понять, улыбка у неё на лице или грусть...
Они спускались с невысокого холма среди стоящих в своеобразном порядке иссохших побегов прошлогодних трав. Осенние дожди, зимние ветра, снег и теперь весенний паводок и туман создали этот рисунок, похожий на дыхание плачущего человека. Тонко похрустывали под лапами упавшие на землю стебли и скрутившаяся на них жгутиками листва. Это была особая весенняя мелодия, и она имела свой запах – прелой прошлогодней травы, первого тумана, пришедшего от приближающегося тепла, и просыпающейся земли...
Бобрилиана первой подошла к водопаду. Шаг её был ясен и лёгок, как у тонкой лодочки, летящей в гавань. Бобровия шла иначе – она созерцала зыбкую эту и всегда ускользающую красоту, в это как-то особенно тихое утро... Да и потом, она была младше.
Водопад был спокоен. Мерно огромные массы воды подходили к краю и сплошным и монолитным мостом уходили вниз. Говорить здесь можно было только о главном – мелкое не было слышно. Они остановились здесь. Бобровия молчала. Бобрилиана, стоя пред лицом водопада, что-то шептала, губы её двигались еле заметно, она подошла к нему так близко, что всё лицо было мокрым от брызг. Бобровия, враз посерьёзневшая, прижалась к ней. Голос её был слышен, она читала вслух.
«...Ты твердишь одно и то же, – отвечала она, – женщина, говоришь ты, радей о доме своём. А когда воины погибнут славной смертью – сгори вместе с домом, погибшим он больше не нужен. Но я не служанка, я – царевна из рода Эорла. Я езжу верхом и владею клинком не хуже любого воина. И я не боюсь ни боли, ни смерти.
– А чего ты боишься, царевна? – спросил он.
– Боюсь золочёной клетки, – сказала она. – Боюсь привыкнуть к домашнему заточенью, состариться и расстаться с мечтами о великих подвигах.
– Как же ты отговаривала меня идти избранной дорогой, потому что она опасна?
– Я ведь тебя, а не себя отговаривала, – сказала она. – И я призывала тебя не избегать опасности, а ехать на битву, добывать мечом славу и победу. Просто я не хотела, чтобы сгинули попусту благородство и великая отвага!
– Я тоже этого не хочу, – сказал он. – Потому и говорю тебе, царевна: оставайся! Нечего тебе делать на юге.
– Другим – тем, кто пойдет за тобою, – тоже нечего там делать. Они пойдут потому, что не хотят с тобой разлучаться, потому, что любят тебя.
Сказав так, она повернулась и исчезла в темноте...»
Она замолчала и стояла так, закрыв глаза. Из-под век потянулись две тонких струйки. Маленькая Бобровия ещё теснее прижалась к ней и, обняв её, утешала, как могла – но что можно было здесь сказать?
– Я больше так не могу... – прошептала Бобрилиана, словно отвечая на её вопрос. – Сколько ещё можно ждать?..
Но Бобровия ничего не говорила. Бобрилиана повернулась к ней, хотела что-то ещё сказать, но упала к ней на плечо и плакала, беззвучно, только вздрагивая плечами. И, быстро отстранившись, словно стыдясь своих слёз, отвернулась, вытирая лицо.
– Идём, – опять сказала она.
– Ты решила? – с страдальческим лицом, заглядывая ей в глаза, спросила Бобровия.
Бобрилиана только опустила голову.
Они спустились к площадке мосто-лифта, это было чуть правее и вниз. Обнялись здесь ещё раз.
– Значит, помнишь – рычаг, а потом трос... – сказала Бобрилиана.
Бобровия кивнула, зажмурив глаза. Юная Бобридогги (она была воистину Бобридогги, как и Бобровия – воистину Бобриана) шагнула вниз.
И тут же, ахнув, отпрянула назад, наткнувшись на шагнувшую за ней Бобровию.
Ветробобр, старейшина их рода, грустно и устало, словно провёл здесь всю ночь, закрывал мосто-лифт на блестевший новым металлом калёный замок, трижды объяв площадку строения толстой цепью, уходившей в глубь пробоины в скале. Закончив операцию и опустив ключ в нагрудный карман своей безрукавки (было ещё не очень-то тепло), он исподлобья посмотрел на них.
Бобрилиана и Бобровия, замерев, с приоткрытыми ртами смотрели на него. Чуть усмехнувшись, он снова нахмурился и строго сказал:
– Я разобрал подвижной механизм, – и взвалил на плечо глухо звякнувший тяжёлый мешок.
Ну конечно, ведь ясно, что никакой замок не может противостоять бобрианским алмазам – это был только символ.
Всё так же беззвучно они отступили в сторону, давая ему пройти. Он, не глядя на них, поднялся по ступеням и медленно пошёл в город. А они, надувшиеся и готовые разреветься, как безмолвные тени, двинулись за ним, как если бы теперь в нём был весь смысл этого утра и вообще их сегодняшней жизни – остальная словно исчезла, потеряв всякое значение.
Наконец, когда на одном из поворотов он остановился отдохнуть, Бобрилиана осмелилась:
– Господин Ветробобр, а зачем вы сделали это?..
Тот, всё так же не глядя на них, проворчал в ответ что-то невнятное, однако идти дальше не торопился, а присел на какой-то чурбачок, случайно оказавшийся на улице.
Город был ещё пустынным. Он сидел на пеньке, закрыв глаза и тяжело дыша, но мешка из лап не выпускал, а они стояли подле него, глядя на его лицо, изборождённое морщинами, убелённое сединой. Он очень сильно ослаб после смерти братьев, но необходимости править родом подчинился безоговорочно.
– Ну что, девчонки, как ваша весна? Кто уже видел первого жаворонка? – тихонько сказал он, открывая глаза. В них светилась улыбка.
На их лицах тоже появились робкие улыбки, и они, подталкивая друг друга, стали рассказывать (но почти шёпотом – ведь город спал) каждая о том, что успела увидеть в этом году. Где-то вдалеке стукнула колотушка часового и снова стихла. Туман сокрывал их.
Ветробобр тем временем поднялся и, снова взвалив мешок на плечи, медленно пошёл дальше. А они шли за ним, виясь вокруг него и от рассказа быстро переходя к вопросам – а как здесь было во время основания Боброцка, а правда, что Добрибобр был такой храбрый, что Лонгобобры, только увидев его тень или услышав голос, улепётывали со всех лап, а какие тогда здесь были цветы и где росла тогда осина, а сколько... И так они шли и шли, пока не остановились у крыльца хатки Ветробобра. Он так и не смог поселиться в доме Добрибобра, хотя тот более подходил для собраний старейшин, которые теперь нередко приходилось ему возглавлять.
– ...А цветы... – останавливаясь, задумчиво произнёс он, – здесь были такие, каких теперь нет... Их очень любила моя Бобрисония...
А все, даже малыши, знали как одну из привычных легенд, которую узнаёшь с рождения, что она погибла ещё давным-давно, когда весь их род только переселялся сюда, плывя на плотах по реке, но с тех пор он так и жил один, незаметно, рядом с братьями.
Как-то враз растерявшись, девчонки неловко топтались рядом с погрустневшим стариком – он практически никогда не говорил об этом и теперь словно сожалел, что выскользнули у него эти слова.
– Ой, старый я пень! – вдруг хлопнул себя по лбу лапой Ветробобр. – Вы же совсем продрогли, пойдёмте скорей, я напою вас чаем с малиной, а то ваши мамы будут на меня роптать, если вы заболеете...
Он что-то ещё говорил, поднимаясь по всегда ровным и нескрипящим ступеням (никто так и не мог добиться от него, как у него это выходит), а они шли за ним, озираясь вокруг с разгоревшимися глазами. Они были здесь в первый раз. Если жилище Добрибобра было всегда и для всех открыто, то здесь в то время не бывал никто. Но теперь многое изменилось.
– Бобритур, это ты? – спросил он в полумраке хатки, опуская мешок на пол. – Чего ты без света?
– Так... – раздался в ответ тихий голос. – Сижу вот, думаю...
Девчонки с насмешливыми улыбками переглянулись. Зажглась лампа, и их лица быстро приняли скромное и достойное выражение. А дед, улыбаясь в усы, ворошил кочергой в печке угли.
– Малыш, подбрось-ка дровишек... – сказал он, не оборачиваясь. – И принеси из чулана малину. Там, ты знаешь, где... – а сам, наполнив закопчённый чайник водой и поставив его поближе к углям, полез в старинный, застеклённый толстыми ромбиками буфет. – Где-то тут у нас был... особый... – бормотал он, роясь в его недрах, – а! Вот он.
И через три минуты они уже пили чай, конечно же, такой, какого никогда в жизни не пробовали. И малина была чудесной – сладкой, как солнце.
– Малыш Бобритур балует меня своим вниманием, – ласково говорил Ветробобр, смачно прихлёбывая чай. – Нет, вообще-то все внуки моих братьев меня любят – ведь у нас в обычае часто обращаться к опыту стариков – но он... Я даже не знаю, чем заслужил это... – а тот, о ком всё это говорилось, в это время сидел, словно ничего не слыша и внимательно разглядывая рисунок на скатерти, и тихо пил чай. – Мы с ним иногда уходим вместе в походы – туда, на север, где много нехоженых мест... Там пустыня... – он прикрыл глаза, словно вновь погружаясь в её гиацинтовые дебри. – А знаете, меня в детстве братья дразнили «Ветробой»...
А Бобритур даже чаем поперхнулся.
– Бобровия, – нарочито повелительно сказал дед, – постучи-ка ему по спине, а то как бы он совсем не подавился...
И Бобровия от старания так врезала ему, что у того чай вылетел из горла, как из катапульты, так что дед еле успел нагнуться, а седые косматые брови его взлетели, как испуганные воробьи. Теперь пришёл черёд поперхнуться чаем Бобрилиане.
– Хочешь, и тебе постучу, – с вызовом сказала ей раскрасневшаяся Бобровия.
– Н-нет... Что-то не хочется... – еле выдавила из себя в ответ Бобрилиана.
В общем, чай получился на славу.
...Когда они вновь вышли на улицу, солнце уже светило во весь дух.
– Ну что ж... – провожал их Ветробобр. – Спасибо вам, внучки, что зашли... Я хоть и люблю больше тишину, но иногда разумная беседа бывает очень помощна... Бобритур, проводи гостей.
Дед присел на крылечке, а дети спустились на потеплевшую от сияющего солнца мостовую.
Они молча дошли до поворота, старательно глядя в разные стороны, и, когда их уже не было видно с дедова крыльца, со всей прыти дунули по противоположным улицам, и даже один малыш ясельного возраста, выползший на улицу попускать в лужах кораблики, увидев мчащихся Бобрилиану и Бобровию, от страха заплакал. Пришлось им останавливаться и утешать его. Хватило двух карамелек, выданных им на дорогу дедом Ветробобром.
С такими приключениями добравшись до дома Бобровии, они, то и дело прыская на ходу, пробежали по дворику возле него и упали на крыльце, смеясь так, что не было сил даже дрыгать ногами. Так что папа Бобреус прибежал с огорода прямо с лопатой посмотреть, что случилась, а мама Бобрия на кухне выронила сковородку с оладьями.
Ну, тут всех позвали завтракать, так что кончилось всё это очень хорошо.
На следующий день, опять рано утром, Бобрилиана зашла за Бобровией. Дом Бобридогги стоял на населённой улице, и там назначать встречу было неудобно.
Тумана в это утро уже не было, но всё равно было так тихо, словно всё вокруг покрывала его пушистая белизна.
Две юных последовательницы первых Бобрианских следопытов тихо пробрались по безбобрым улицам до дома Добрибобра.
...Но Бобритура там не оказалось. Смущённые и красные, хотя добрейшая его мама, вдова Бобривоя, не сказала им ни слова укоризны за столь ранний визит, они доплелись вновь до хатки Ветробобра. Бобритур сидел на крыльце и остругивал какую-то палочку. Деда нигде не было видно, и в окнах свет не горел.
– Тише, – сказал он. – Не разбудите деда... – и, на цыпочках спустившись с крыльца, махнул им идти за ним.
Когда они вышли за городскую околицу, он повернулся к ним и объяснил:
– Дед вчера что-то так устал и перенервничал, что полночи не спал, лежал на печке и всё охал, я даже остался у него на ночь – боялся, как бы ему не стало совсем плохо... – и, пристально посмотрев на них, добавил: – Ну что, вы готовы? Не боитесь пустыни?
Они энергично замотали головами в разные стороны.
– Да что вы молчите – здесь уже можно... – начал было он, но тут из последнего дома этой городской окраины вышел какой-то взлохмаченный со сна дядька-бобр с хворостиной, так что им пришлось бежать, перепрыгивая через плетни огородов.
Отбежав от города на нужное расстояние и отсмеявшись в кустах, они посмотрели друг на друга.
– Ну что – идём? – спросила Бобровия, поднимаясь и поправляя на плече сумку с припасами.
– А Ветробобр правду говорил, что там... – начала Бобрилиана, но Бобритур строго её прервал:
– Всё, что дед говорил вам – правда. И про цветы, и про цвет листвы деревьев, и про всё... Честно говоря, я немного волнуюсь... – смягчив тон, добавил мальчишка. – Я никогда не ходил туда один... Ну, в смысле, никогда никого туда не водил... Ну, то есть, сам, один... – но, видя, что девчонки начали улыбаться, он махнул лапой и пошёл вперёд.
А они, переглянувшись и взяв в лапы приготовленные походные посохи, двинулись за ним.
...Уже поздно к вечеру трое пустынников и следопытов усталые возвращались домой. Уходить в поход на сутки они не решились, хотя кое-кто, а именно Бобровия, самая младшая и зажигающаяся, это и предлагал. Бобрилиана, как старшая среди них, несмотря на то что именно она и придумала весь этот поход, настояла на том, чтобы вернуться, она и шла теперь впереди. Сзади плелись за ней следом Бобритур и Бобровия и, хотя и донельзя уставшие, о чём-то весело переговаривались.
Они вышли к окраине города. Бобрилиана остановилась и, прищурившись, стала что-то пристально рассматривать, а ничего не замечавшие Бобритур и Бобровия, натолкнулись на её спину.
– Смотрите... – только и сказала та.
А там, у самого последнего плетня, сидел на каком-то бревне старик Ветробобр и что-то устало говорил стоявшим вокруг него Бобреусу, Бобрии, матери Бобритура, родителям Бобрилианы, и неподалёку стоял хмурый, как туча, Бобришторм...
– Эх, что теперь будет... – прошептал Бобритур.
– А что будет? – сказала Бобровия. – У тебя такая мама...
– Да не-ет... – с досадой и грустью протянул тот. – Мама-то что... Вот дед!
В общем, этот поход запомнился им надолго. По крайней мере, Бобритур несколько дней ходил негнущимся шагом, словно на ходулях, не говоря уже про то, что в эти памятные дни он не мог присесть даже понарошку, так что даже и ел стоя.
Но зато это было началом их дружбы. Точнее, дружбы Бобритура и Бобровии. Бобрилиана же, заметив, как они друг на друга смотрят, как разговаривают, стала всё больше устраняться и снова осталась одна. И опять её часто стали видеть у Могилы братьев. Вскоре прилетевший из странствий Чакай стал, как и был, её собеседником в этих безмолвных пребываниях там. Лишь камни, ветер и свет...
Но когда прошёл ещё один месяц весны, она вдруг опять вернулась в город. Ну, то есть, её снова стали видеть на улицах, то играющей с каким-то малышом, то говорящей о чём-то с Ветробобром, то помогающей какой-то старушке принести хворост для печки... И вот тогда произошло ещё одно изменение.
А дело было так.
Это был, как помнится, тихий майский вечер. Старик Ветробобр вышел на крылечко посидеть, посмотреть на закат. Ветер едва шевелил ветви древес, одетые ещё такой свежей и юной листвой. Солнце медленно нисходило за горизонт, одаривая всё его пространство избытком своей теплоты и обращая его всё – в свет.
Дед прикрыл глаза, безмолвно поя с уходящим солнцем... Открыв глаза, он увидел пред собой Бобрилиану. Она за это весеннее время стала ещё тоньше, так что ей было совершенно невозможно спрятать за спиной букет цветов.
– А, Ниточка пришла... – улыбнулся ей дед. – И что-то старательно прячет за спиной, да спрятать не может...
– Это вам цветы... – порывающимся сойти в ликующий клич голосом произнесла та, медленно выводя из-за спины букет.
Дед ахнул.
– Господи... Кто ж тебе сказал?! Это же... – но запнувшись, не договорил и, закусив губу, виновато улыбнулся ей глазами. – И как это ты узнала мою слабость... – и, взяв букет в руки и вдохнув полной грудью дыхания цветов, добавил: – Именно эти были самыми любимыми для... Кто тебе сказал это?
– Я нашла их за вашей пустыней, – вместо ответа сказала Бобрилиана. – Там, на полянке на плече скалы, помните? Я и в первый раз их видела, да только подниматься туда побоялась, а теперь – вот...
– Да, верно... – просиял дед. – Именно там я их всегда и собирал... А моя Бобрисоня всегда так радовалась им... – и, совсем растрогавшись, трясущейся лапой погладил по голове ликующую Бобрилиану. – Милая ты моя внучка... Да даст тебе вечной радости Вечный Свет! Как ты меня порадовала... Да даст и тебе Человек Вышний снова увидеть твоего Бобрисэя...
Сказав это, он вдруг осёкся и изменился в лице, а Бобрилиана расширившимися глазами, уже готовыми наполниться слезами, смотрела на него.
– Ну что ты так смотришь на меня? – ворчливо сказал смущённый дед, унося букет в дом. – Да, он жив...
Она бросилась вслед за ним.
– Деда Ветробобр, скажи мне!.. Ну, пожалуйста! – вопияла малявка, хватаясь за дедовы локти.
– Вот только ещё не хватало устроить тут у меня болото!.. Не реви! – отмахивался дед, уже сам чуть не плача. – Ну, перестань же, ох, горе моё!.. Что тут делать!.. Ладно уж. Садись теперь, расскажу тебе.
Бобрилиана мгновенно перестала плакать и, утерев слёзы, уселась за стол напротив него, сложив лапы, как примерная ученица (коей, впрочем, она и была, если не считать некоторых поэтических странностей).
Вообще, скажу я вам, она была мудра – даже вряд ли какой Бобрианский бобр мог сравниться с ней, не говоря уже о бобрихах. Ну, разве что только госпожа Бобриана...
– Эх, – всё ещё досадуя, начал дед, – не хотел я говорить об этом! Боюсь я, как бы опять не пришли на наш город печаль и горе... Но не зря тебя всё-таки выделял из всех Добрибобр – вот и я убеждаюсь в этом, маленькая ты хитрюжка... – но, увидев мольбу в её глазах, поправился: – Ну, хорошо, ты не хитрила, знаю... Так вот, слушай. Когда Добрибобр уходил в тот горестный для нас поход, накануне вечером он зашёл ко мне... А я ещё не знал, что он не возьмёт меня, и всё думал: ну зачем он мне рассказывает все эти вещи – как строится городское управление, что делать, если случится то и то... И вот, кроме всего прочего, сказал он мне, что узнал, что Бобрисэй жив... Ну, ты же знаешь, у него бесполезно было выспрашивать, как он это узнал – никогда не добьёшься ничего вразумительного – я и не стал спрашивать, а только слушал. А он сказал, что Бобрисэй уже через многое прошёл и проявил себя как настоящий Бобриан, но путь его ещё не кончен, потому что его путь – не только его, но всей Долины... Там когда-то была Великая и Всерадостная страна – Бобритания, оттуда происходят и наши предки... И мы с тобой, и весь наш Боброцк – хотя мы и не застали её – тоже часть Бобритании... В тот момент, когда уходил наш отряд, Бобрисэй находился в пещерах, созданных последним из её очевидцев – Бобрегором, а имя их рода – О’Бобран. Они пришли с юго-запада, но они наши братья... А Добрибобр сказал тогда, что вряд ли они успеют найти его там – он, скорее всего, уйдёт в Великое море, к налакам – конечно, на время... Ты знаешь, кто такие налаки?
Бобрилиана, слушающая в три уха и смотрящая в десять глаз, кивнула – наверное и сама не заметив, что кивнула.
– А откуда? – почти не удивившись, спросил дед.
– Чакай говорил, – быстро сказала та, явно не придав своим словам никакого значения и ожидая услышать от Ветробобра что-то ещё.
Тот покачал головой и сказал:
– Ну вот... Собственно, почти всё... – и опять, увидев в её глазах немой плач и ожидание, не смог не сказать: – Могу добавить только то, что Добрибобр заверял меня, что Бобритания будет восстановлена и Бобрисэй, как и мы, послужит тому... И он останется жив.
Раздался ликующий вопль такой силы, что дед невольно закрыл уши лапами.
А Бобрилиана, прыгая и скача от радости, бросилась к нему и, расцеловав не успевшего ничего вымолвить насчёт «нахальных малявок» и изумлённого деда в обе щёки, такой пулей помчалась к Бобрианам, что прохожие недоуменно оборачивались, а подслеповатые старички, сидевшие на завалинках, говорили:
– Что-то ветер сегодня какой странный – порывистый. А погода вроде хорошая...
А старый, седой и дряхлый старик Ветробобр, стоя у окошка, смотрел ей вслед, и на лице его была улыбка, которой он и сам не замечал, как не замечал и того, что по щекам его, несмотря на его величественный возраст и строгий сан, текут две предательски выдающие его слезинки.
– Совсем как Бобрисония... – находясь уже где-то далеко отсюда, пробормотал он.
А Радость ведь так проста!
дальше, Глава 39. Встреча: http://www.proza.ru/2017/09/13/288