Валерий Анатольевич обвел взглядом маленький зал, отгороженный стеллажами в дальнем крыле книжного магазина. Прошел к белому пластиковому столу, сел на стул, еще раз оглядел несколько человек, сидевших перед ним на таких же, как у него, белых пластиковых стульях, и сказал:
— Здравствуйте. Будем начинать.
Между рядами прошла и села чуть поодаль женщина, еще довольно молодая, с яркими губами и короткой прической. На ней было изящное черное пальто, приятный для Валерия Анатольевича оттенок шарфика приободрил его, задал новый тембр его вполне интересному баритону; он выбрал, наконец, своего главного слушателя, для которого и стал теперь, успокоившись, говорить. А говорил он о разрыве тонкой плоти души, о таинственном обряде черпания меда из этого разрыва, об искусстве уснащения этим медом хлеба будней, чтобы затем потчевать свое голодное воображение — и, насытившись, сесть за рукопись, привести в порядок сперва несколько последних абзацев, накропанных накануне, а затем, уже размявшись, пустить ровным ходом слово за словом — пусть бегут себе слова, хоть и колченого порой, кривовато, врозь с тем, о чем хотелось сказать, но все же весело и свободно — будто молодых телят на выпас пустить...
В конце выступления Валерий Анатольевич предложил гостям задавать вопросы. Он глядел безотрывно на женщину в пальто, будто ждал вопроса именно от нее. А она как бы сообщала ему своим взглядом, что вопрос есть, но задавать она его пока не будет. До того глубоко Валерий Анатольевич впал в этот ее взгляд, что едва расслышал девушку во втором ряду:
— Почему вы решили стать детским писателем?
— Детство, — сказал Валерий Анатольевич, — восхитительная пора, когда все в человеке только созревает, когда кажется, что впереди тебя ждет самое невероятное и неслыханное приключение. В детстве человек только начинает осознавать себя частью огромной Вселенной. Это самое счастливое время. Это, знаете, счастье надежды, счастье воображаемое, когда возможно все сразу, в один миг. Это как гулять в лесу и одновременно ощущать себя парящим, как птица, над горными вершинами. Словом, детство — время внезапных открытий и чудес. И открывать это время в себе каждый раз заново — значит постоянно находится в состоянии счастья. Да, редко сейчас услышишь от людей, что они счастливы. А я вот счастливый человек...
В завершение вечера Валерий Анатольевич подписал несколько своих книг. Одну из них протянула ему женщина в пальто. Он размашисто вывел: «С глубокой признательностью за внимание...» Хотел еще что-то добавить: то ли цветочек изобразить, то ли веточку с щеглом, однако, сдержал сладостный порыв, укутался, как в плащ, в смущение и только сказал:
— Спасибо.
— Я подожду вас, если вы закончили, — ответила она.
Они встретились на улице. Она взяла писателя под руку. Валерий Анатольевич повел свою спутницу в кафе неподалеку. Разлив по чашкам чай, он сообщил, что давно уже ни с кем вот так — приятно и запросто — не сидел в кафе. Марина, так звали его новую знакомую, рассказала, что зашла в магазин за новой книгой для своей семилетней племянницы, увидела Валерия Анатольевича и очень обрадовалась, когда узнала в нем автора столь любимых ее племянницей историй о мальчике Пете, любознательном и отважном, и его подруге Радуге — умной и красивой девочке-волшебнице, знающей язык животных и птиц.
— Моя племяшка сама такая любопытная, — говорила Марина. Валерию Анатольевичу нравилась ее манера пить чай маленькими глотками, подолгу держа чашку двумя руками у самого рта. Ее глаза над скрытой, словно маской, половиной лица казались ему еще более притягательными и загадочными. — Однажды, — продолжала Марина, — племянница спросила у меня, что такое счастье? Я сказала, что не знаю. Но послушав вас сегодня, я, кажется, начинаю понимать.
— Ну, что вы! — отозвался Валерий Анатольевич. — Я совсем не претендую, чтобы моя формула удовлетворяла всех.
— У вас, наверное, было очень счастливое детство?
— Да, мне повезло. Мы жили с родителями на окраине Владимира. Папа работал в областном исполкоме, а мама была на хозяйстве. Свинки, знаете, корова, курочки. Иногда задумаешься — и вот, кажется, мама сейчас позовет пить парное молоко...
— А мне кажется, — перебила его Марина, — в ваших рассказах коего-кого не хватает.
— Кого же?
— Вас, Валерий Анатольевич. Вас не хватает.
— Хотите сказать, характеры моих героев — неживые?
— Я не об этом. По тексту все складно, красиво, я обожаю ваших героев. Но где в этих строчках вы — настоящий? Как будто вы где-то рядом прячетесь в кустах и не хотите явиться читателю.
— Не совсем понимаю вас.
— А ведь так хочется почувствовать вас самих! узнать, какой вы, ощутить вас настоящего — хоть слезинку, хоть капельку крови вашей на кончике языка растворить! — нет, этого, увы, совсем не получается.
— А вам, Марина, как я погляжу, душевные раны подавай.
— Я понимаю, — мягко проговорила Марина, — детская литература — это специфический мир со своими законами. Но разве вам самому никогда не хотелось выйти за рамки жанра?
— Зачем?
— Чтобы рассказать о себе.
— Простите, могу я узнать, чем вы занимаетесь?
Марина протянула Валерию Анатольевичу визитку крупного московского издательства.
— Обычно, — сказал писатель, убирая визитку в карман, — литературных агентов чую за версту.
— Ну, я не обычный литературный агент.
Он поглядел в окно. Рекламные щиты вдоль Нового Арбата, ежесекундно меняя цвета, отражались в черных окнах двигающихся нескончаемым потоком автомобилей. Он подлил Марине чаю и сказал:
— У Ганса Христиана Андерсена никогда не было жены и детей. Вы знали об этом?
— Это общеизвестный факт.
— А как вы думаете, почему?
Марина пожала плечами:
— Ну, скажите, если знаете.
— Я думаю, Андерсон носил ребенка в себе. И этот внутренний ребенок занимал все его внимание. Именно поэтому сказки Андерсена знает весь мир.
— А вам никогда не хотелось повзрослеть?
— Да бросьте, — засмеялся писатель. — Взрослые невыразимо скучны.
— Я имею в виду, вам никогда не хотелось писать для взрослых? Перейти, так сказать, в высшую лигу?
— Кстати, — отпив чаю, сказал Валерий Анатольевич, — у меня дома есть редчайшее издание «Снежной королевы» 1853 года. Не хотите взглянуть?
— Нет, благодарю! — ответила Марина. — Ехать домой к мужчине ради книги, пусть даже это «Снежная королева», я считаю, опрометчиво. Но с радостью приглашу вас к себе. Например, в эту субботу. У меня как раз будет гостить племянница, вот я вас и познакомлю. Как вам такой вариант?
— С удовольствием. Однако, я допустил невежливость, не ответив на ваш предыдущий вопрос.
— Разве? Я не требую ответа, мы же не на экзамене.
— Я все же отвечу. Нет, Марина, писать для взрослых я не хочу. И для детей также писать у меня желания нет. Дело в том, что я пишу для себя. И только. Разумеется, в своих рассказах я обращаюсь к некой аудитории, в соответствии с ней подбираю слова, сюжет, характеры героев. Но поверьте: все это совершенно неважно, потому что главное — избыть ту сжигающую меня изнутри энергию, которая не уходит никаким иным образом, как только через сочинительство. И тут уж, позвольте мне зайти на вашу территорию литературного маркетинга, читательская аудитория — дело исключительно случая. В моем случае сложилось так, что мои книги неплохо покупают родители детей от пяти до девяти лет.
— Ну что ж, — Марина взглянула на часы, — приятно поболтать не только с талантливым писателем, но и деловым человеком. Итак, я жду вас в субботу. И будьте так любезны, захватите своего Андерсена.
Квартира Марины располагалась на седьмом этаже элитной высотки неподалеку от телецентра Останкино. Из окна просторной гостиной, богато и со вкусом обставленной, куда Валерия Анатольевича проводила домработница, открывалась панорама города с видом на телебашню. На стене висели две картины: на одной была изображена юная девушка в легких полупрозрачных одеждах, напомнившая Валерию Анатольевичу «Весну» Ботичелли, на другой — нечто неопределенное: какой-то деревянный предмет, похожий на старинный комод, будто вывернули наизнанку, тут и там торчали гвозди, по брускам струилась кровь. «Распятие вещи», — гласила табличка. Внизу между картинами, на постаменте в виде античной колонны, стоял бюст Сократа.
— Простите, что заставила вас ждать! — раздался голос Марины. Она вышла к писателю в белых узких брюках и блузке того же цвета. Ее шею украшало жемчужное ожерелье, на пальце сверкало кольцо с огромным бриллиантом. Валерий Анатольевич с чувством поцеловал руку с бриллиантом и опустился в глубокое кресло. — Итак, — сказала хозяйка, — вы принесли книгу?
— Да, конечно, — писатель аккуратно извлек из картонной коробки небольшую книжку с потемневшими от времени страницами, раскрыл ее и в таком виде передал Марине. Она пробежала глазами название на датском и остановилась на графической иллюстрации: дева с печальными глазами и огромными крыльями ангела, в ниспадавшей крупными складками фате, восседала на фоне заснеженной долины; вдалеке виднелись горы, также покрытые снегом.
— Снежная Королева… Восхитительно! — улыбнулась Марина. — Хотите выпить? У меня есть вино, коньяк, виски, текила… кажется, у меня есть всё. Что вы предпочитаете?
— Благодарю вас! Если можно, обычный черный чай.
— Как хотите. А я выпью немного вина.
Подали чай в золоченом сервизе, бутылку Rene Engel и вазу со сладостями.
— Как Вам моя экспозиция? — спросила Марина, пригубив вина и указывая на картины.
— Очень любопытно. А как называется вот эта, с девушкой?
— Приятно, что вы обратили внимание именно на нее, — сказала Марина. — Мне на ней нет и двадцати. А называется она «Вечная молодость». Не желаете ли эклер?
— С удовольствием. Вы совершенно не изменились.
— Никогда не лгите мне. А за комплимент спасибо!
В гостиную вошел рослый опрятный мужчина в рабочем комбинезоне. Не взглянув на присутствующих, он открыл ящик с инструментами и вскоре приладил к стене между картинами, невысоко над головой Сократа, деревянную полочку, скромно украшенную резьбой.
— Спасибо, Александр, — сказала Марина.
Рабочий отвесил поклон и удалился.
— Ожидаете новых поступлений в вашу коллекцию? — спросил Валерий Анатольевич.
— Так, одна моя маленькая прихоть, — ответила Марина. — Ах, да, простите меня, забыла сказать – племянницы сегодня не будет. Она наказана моей сестрой за плохое поведение и останется дома. А вы как относитесь к наказаниям детей?
— Если бы у меня были дети, я бы предпочел обходится без наказаний, — проговорил Валерий Анатольевич. — М-м-м, какой дивный эклер! Да, без наказаний.
— Вы, как профессор Преображенский, исключительно за воспитание внушением?
— Именно. Хотя, впрочем, без наказаний редкая семья обходится.
— А вас наказывали в детстве?
— Ну, знаете, бывало!
— Расскажите мне.
— Что? — писатель замедлил пережевывание эклера. — Вы так испытующе смотрите на меня... — он натянуто улыбнулся с полным ртом, вышло неловко.
Марина поставила бокал на столик и стала перелистывать книгу.
— Чего же вы испугались? — спросила она. — Разве что-то угрожает репутации вашего счастливого детства?
— Да не то чтобы наказывали… Так, пустяки.
Марина закрыла книгу, прошла в середину гостиной и легла спиной на пол. Валерий Анатольевич проглотил остатки эклера и глядел на хозяйку не зная, что предпринять. Она, видя замешательство гостя и будто желая еще больше усилить его недоумение, раскинула руки в стороны и уставилась в потолок.
— Скажите, на что это похоже? — спросила она.
— Вы лежите на полу… Я только не понимаю, зачем?
— Пол с подогревом, если вы переживаете за мое здоровье. Садитесь рядом со мной, вы увидите, что тут совсем не холодно.
Валерий Анатольевич сел рядом, нагнулся к Марине, их губы соединились. Она обвила его шею руками, он растянулся на полу, паркет действительно был теплым. Марина целовала его страстно, он совсем было потерял голову, как вдруг почувствовал, что его запястья сжали крепкие мозолистые пальцы, а на колени легла какая-то тяжесть. Марина встала, над его лицом навис мощный подбородок Александра; на ногах сидела домработница в синем переднике.
— Сопротивляться не рекомендую, — сказала Марина. — Иначе я прикажу сломать вам руку.
Ошеломленный литератор сопел, вращал глазами и вяло выкручивал свои руки в бессмысленной попытке освободиться от железной хватки слуги. Валерий Анатольевич никак не мог прийти в себя после столь резкой перемены: только что он засовывал язык глубоко в рот этой красивой женщины, а теперь его грубо лишили свободы — и тот самый дивный голос, который он готов был слушать как песнь спасения, угрожает ему, беспомощному, придавленному к полу немолодому сочинителю рассказов для детей от пяти до девяти лет.
Между тем Марина вынула из-под тахты металлический шест, отделила от него перекладину, получился антониевский крест в виде буквы «Т», который она возложила сверху на писателя. На его запястья она надела по кожаному браслету с железными кольцами, закрепила кольца на перекладине и проделала то же самое с его ногами. Особенность этого орудия состояла в том, что прикованный к нему узник сохранял некоторую свободу движений: его руки могли скользить вдоль горизонтальной перекладины, а связанные ноги — вдоль вертикальной.
Рот Валерия Анатольевича был залеплен скотчем. Александр с помощью домработницы перевернул его на живот, крест скрылся под грузным телом писателя. Слуги ушли. Марина молчала. Валерий Анатольевич лишь легонько ерзал и постанывал, словно боялся очутиться в полной тишине, за которой ему чудилась приближающаяся смерть.
Марина открыла шкаф, достала плетку-девятихвостку, спустила с писателя штаны — и принялась накладывать удары на его бледные ягодицы. Прикованный писатель ревел через нос, дергал за кольца, то вставал на четвереньки, то вытягивался на полу. Однако, его зад везде находила плеть в руке с большим бриллиантом.
Наконец, Марина отложила плетку, подлила себе вина и устроилась в кресле.
– Вы, Валерий Анатольевич, наверное, хотите знать, за что были наказаны?
Литератор повернул к ней красное, мокрое от пота лицо. Пряди бесцветных волос облепили высокий лоб. Глаза с припухлыми веками слезились.
— Я спросила, как вас наказывали в детстве, — продолжала Марина. — Но вместо того, чтобы рассказать мне правду, вы решили пренебречь моей настоятельной просьбой не лгать мне и отделались этим неуважительным словечком — «пустяки». Неуважительным прежде всего к тем переживаниям, которые вы упрямо держите в себе и не хотите в них признаться. Видите, я очень внимательно слушала вас, уважаемый Валерий Анатольевич. А вот вы меня — нет.
Не вставая с кресла Марина стала бросать в писателя небольшие дротики, оснащенные иглами для шприцев. Вскоре на его спине взошла густая поросль с разноцветными бумажными лепестками.
Допив вино, Марина вооружилась хлопалкой и произвела по меньшей мере двадцать крепких ударов по заднице литератора.
— Вы будете внимательно меня слушать, негодный вы человек? — спросила она. Валерий Анатольевич энергично закивал. Марина освободила его рот от скотча. Он стал задыхаясь говорить, что не понимает, чем так обидел уважаемую хозяйку этого дома, чем заслужил ее гнев! Она прервала его строгим наставлением о том, чтобы впредь он вел себя с ней открыто, без увиливаний и уловок, они ее оскорбляют; только чистосердечность и доверие могут вернуть ее к нему доброе расположение. Валерий Анатольевич обещал впредь быть честным с ней.
Марина очистила его спину от иголок.
— Погодите-ка, мой дорогой. Что я вижу! Вы возбуждены! — воскликнула она.
— Это случайно, — стоявший на четвереньках писатель не стал отпираться. — Я не в коей мере не хотел вас оскорбить.
— Это неслыханно! Я вас наказываю, а не ублажаю. Вы — пример отвратительной распущенности.
— Это вышло не моей воле! Перестаньте надо мной издеваться!
— А то что?
— Я ведь могу пожаловаться! Ваше начальство узнает, вы лишитесь работы.
— Вы, вероятно, имеете ввиду Игоря Николаевича, директора издательства «Мариус»? Я никогда там не работала. Чтобы вы знали, он сам мне предложил напечатать пару визиток, чтобы вы оказались-таки здесь. Игорь Николаевич обожает подобные истории. Единственной причиной, по которой я редко рассказываю их ему, является его пагубное пристрастие к мастурбации во время моих рассказов. Мне никак не удается отучить его от этого. Хотя, признаюсь вам, даже его яростная дрочка не ослабит мое желание поведать ему о вашем случае во всех подробностях.
— Все вы тут заодно, — пробормотал писатель.
— Помилуйте, друг мой! Все, что вы видите вокруг, — плоды моего тщательного воспитания. Эти картины — подарок моего воспитанника, талантливого художника. Бюст Сократа, короля философии, изваял для меня скульптор, настолько известный, что вы, вероятно, не поверили бы, если бы узнали его имя. Квартиру, где мы с вами находимся, мне подарил знаменитый на всю Европу архитектор. А это кольцо с бриллиантом я приняла в дар от одного очень влиятельного банкира. Как вы понимаете, это далеко не полный список подношений от моих успешных послушников. Все эти люди — очень разные, однако их объединяет одно: история их восхождения на вершину социальной лестницы началась со знакомства со мной. — Марина взяла со столика «Снежную королеву», поставила ее на прибитую в присутствии писателя полку и сказала: — Такую редкость надо будет поместить в стеклянный футляр. А пока, думаю, ничего с ней не случится, если она постоит без него. Однако, займемся вами, милый друг. Расскажите, как вы докатились до такой жизни, что пришли в возбуждение от грубого надругательства над вашим человеческим достоинством?
— Боже, как стыдно, боже, как стыдно, — бормотал писатель, качая головой, как оглушенный бык на арене. — В кого вы меня превращаете?
— А кем вы сами желаете быть?
— Отпустите меня, пожалуйста.
Марина улыбнулась:
— Вы, кажется, еще не осознали, какой подарок вам преподнесла судьба. Его не стоят все библиографические редкости мира, а уж ваши книжонки о двух неполовозрелых оболтусах и подавно.
— Прошу вас, отпустите меня, — Валерий Анатольевич словно бы забыл сделать голос на пару тонов ниже, отчего его просьба прозвучала особенно жалостливо.
Марина обняла его, прижала к своей груди и спросила:
— Как они тебя наказывали маленького? Ты можешь открыться мне. Валерочка, что они с тобой делали? Расскажи, станет легче, вот увидишь…
— Собака! — вырвалось из груди Валерия Анатольевича. — Я хотел собаку, маленького щенка, я очень сильно хотел щенка, но они запретили.
— Запретили щенка! — воскликнула Марина. — Щенок бы тебя встречал, ласкался к тебе, чмокал бы тебя своими мягкими губами. Ну-ка! — она выставила перед ним ногу в изящной домашней туфле. — Покажи, как щенок встречает хозяина.
Писатель поднял на Марину глаза, но опустил их под ее властным взглядом. Прикоснулся губами к ухоженным пальцам и сказал уже совершенно своим, очищенным от тяжкого налета мужественности голосом:
— Вот так собачки встречают.
— Хорошо. А теперь ложись на пол, я пройдусь немного по твоей спинке.
Валерий Анатольевич лег, подобрав руки таким образом, чтобы металл креста, к которому он был прикован, не давил ему в грудь. Марина сняла туфли и осторожно взобралась на спину писателя. Стала медленно ходить по нему туда-сюда, топтаться на месте, даже один раз легонько подпрыгнула. Во время этих упражнений она восхищалась силой и могучим сложением того, кого попирала своей стопой.
— Тебе не тяжело? — спросила она.
— Нет, вы очень легкая, — сказал литератор и даже сам подивился, насколько легко ему далась эта, в сущности, несложная фраза: он совсем не думал над ней, будто сказал ее даже не он, а тот внутренний диктор, который всегда говорил ему, что говорить, и которого он почти никогда не слушал, будто боялся, что он выдаст его сокровенные мысли.
— Теперь ты можешь встать на четвереньки и полаять, — сказала Марина.
— Что?
— Ты как будто идиота из себя разыгрываешь, — она взяла в руку широкий ремень, Валерий Анатольевич почувствовал, как от неторопливых и несильных шлепков в нем снова пробудилось желание. Постепенно удары делались все сильнее. И вот не теряя монотонного ритма Марина хлестко бьет почтенного литератора: боль, тягучая, как горячая резина, заполняет его тело. И в самом центре боли — капля за каплей падают удары, от которых расходятся круги отчаянья и нежности, трепета и вдохновения, величия любви и величия преклонения. Боли больше нет.
— Я научу тебя любить меня, — сказала Марина и велела ему встать на карачки; он повиновался. — Постой раком, телка.
Она вышла из гостиной и скоро вернулась с короткой белой юбкой наподобие тех, в каких выступают теннисистки. Прохладная мокрая ткань приятно облепила пылающие ягодицы писателя. Валерий Анатольевич принялся благодарить свою мучительницу за прекрасный урок, он только этого и желал, чтобы ему хорошенько разъяснили, к чему ведет упрямство и непослушание. Наконец, с влажными глазами и твердым членом он признался Марине в любви. Какое это счастье, уверял он, любить ее, даже не зная, кто она, в сущности, такая; любить, заранее приняв все обстоятельства ее жизни, заранее полюбив их и простив те из них, на которые любви не хватит, но такое даже представить себе трудно — как это может не хватить любви!
— Рот закрой, — оборвала его Марина. — Тебя никто ни о чем не спрашивал. Позорище. Посмотри на себя. Дал поставить себя раком и переодеть в телку. А знаешь, что с телками делают?
— Их еб..т, госпожа.
— Их еб..т, мой друг. И я тебе не госпожа. Я просто решила помочь тебе кое-что осознать. Не надо ничего выдумывать. Мандельштам говорил, что писать нужно не о придуманном, а о продуманном. Пожалуйста, не пиши больше детских книжек. Перестань прятаться за вымыслом, выйди, наконец, к людям — такой, какой ты есть.
Писатель поднял на нее слезящиеся глаза. Марина встретила с сестринской нежностью в лице его взгляд.
— Обещаешь мне больше ничего не выдумывать? — спросила она ласково.
— Я... Я не могу... — хриплым и слабым голосом ответил писатель. — У меня контракт, нужно закончить серию...
— Какой же ты слабак! — бросила Марина. — Гнильцо внутри, хоть членик твердый. Ишь, залупа аж светится, — она несильно, но точно ударила ремнем по беззащитно торчавшему члену.
Валерий Анатольевич вскрикнул, дернул дрожащими руками что было сил, стукнули стальные кольца:
— Пусти меня, больная извращенка!
— Ах вот, значит, как! Только что в любви мне клялся, а теперь — больная извращенка! Сейчас я позвоню двум х..ястым активам, посмотрим, как ты запоешь. Я им хорошо заплачу. Они будут вафлить тебя всю ночь, долбить до сблева. Они научат тебя хорошим манерам. А в конце ты начнешь отзываться на «шлюха» и «пи..да». — Марина взяла телефон и сказала в трубку: — Привет. Тут один упорно жаждет, чтобы его отымели в роли чмошника-спермоеда. Бери друга и ко мне. Жду.
— Отпустите, умоляю! — заклокотало в горле Валерия Анатольевича. — Я все сделаю, все!
— Полай.
— Гав! Гав!
— Очень хорошо. Лающая шлюха — это прикольно, — Марина вызвала прислугу, велела принести горячего кофе и спросила тяжело дышавшего литератора. — Что еще умеешь?
— Я все сделал, как вы хотели!
Вошла домработница с подносом. Марина налила в чашку кипятку, поднесла ее к гениталиям писателя. Он почувствовал сильный жар.
— Жирнючие яйца! — воскликнула мучительница. — Что ты жрешь, что такие шары себе отъел?
— Ничего такого, — сказал он и признался с дрожью в голосе, что ему страшно.
— Ах, ты воробушек мой сладенький! — Марина села на него верхом. — Милый, скушный ребенок! Страшно, я знаю. Покатай, лошадка. Милый пони. Ну, ну. Цок, цок, — она подбодрила его хлыстом по бедрам, писатель затрусил на месте. Марина гладила его по голове, трепала за уши, говорила, какой он хороший, очень хороший мальчик. Одновременно она возбуждала рукой его обмякший было орган. Член напрягся и торчал из густой лобковой шерсти, как ядовитый гриб.
Она надела на писателя бюстгальтер и оставила одного, сказав, что должна сходить за смазкой. Долго не возвращалась. Наконец, вошла и — ровно и твердо:
— Лай, гондон.
— Гав, гав.
— Задрот дешевый. Так лаять в цирке будешь. Лай как следует.
— Гав! Гав!
Марина стала бить плеткой Валерия Анатольевича, стоявшего перед ней на четвереньках, со спущенными штанами, облаченного в короткую юбку и бюстгальтер поверх рубашки. Некоторые удары достигали его члена и яиц, отчего писатель громко вскрикивал.
— Тише, урод, не визжи, — приговаривала Марина; она хлестнула так, чтобы кончиком плети достать до нежной промежности литератора. — Не ори, баран. — Удары сыпались на него уже без разбору: по ягодицам, спине, голове, лицу, рукам...
— Прошу вас, пожалуйста, — слезы хлынули у него из глаз, — отпустите меня! Я больше не могу! Я хочу домой, — захлебываясь плакал он. — Я больше не буду, пожалуйста, не говорите родителям, мама, не надо, отстаньте от меня, ребята, я не играю на деньги, помогите мне, собаке больно, отпустите ее, негодяи... — ревела его душа из-под какой-то тяжелой плиты, когда-то давно накрывшей могилу, в которой сгинуло его детство.
Слезы еще текли по его щекам, когда в дверь позвонили. В гостиную вошли двое мужчин, один — небритый.
— Как нужно приветствовать гостей? — спросила хозяйка. Валерий Анатольевич разразился заливистым лаем. — Он ваш, ребята.