назад, Глава 36. Продолжение весенних облаков: http://www.proza.ru/2017/09/10/912
В то утро, проснувшись, я увидел, что Фредриксон закидывает в ручей сеть.
– Привет! – поздоровался я. – Здесь водится рыба?
– Нет! – ответил Фредриксон. – Это подарок ко дню рождения.
Реплика была совершенно в духе Фредриксона. Он просто хотел сказать, что
рыболовную сеть получил в подарок от своего племянника, который сам сплёл
её и очень огорчится, если сеть не побывает в воде. Слово за слово, и я
узнал, что племянника зовут Шнырёк, и что родители его погибли во время
генеральной уборки. Этот зверёк жил теперь в банке из-под кофе, ну, той,
что голубого цвета, и коллекционировал главным образом пуговицы.
Туве Янссон, «Мемуары папы Муми-тролля»
– Нитку?
– Две. Одну синюю.
Фам уважает хронопа. И поэтому никогда не заговорит, если можно обойтись
без слов, так как боится за хронопа: чего доброго, бдительные надейки, эти
поблёскивающие микробы, которые вечно кружат в воздухе, проникнут в доброе
сердце хронопа из-за того, что тот лишний раз раскроет рот.
– На улице дождь, – говорит хроноп. – Обложной.
– Не бойтесь, отвечает фам. – Мы поедем в моём автомобиле. Чтобы не
замочить нитки.
И сверлит глазами воздух, но не видит ни одной надейки, и
облегчённый вдох. Ему нравится наблюдать за волнующей радостью хронопа,
как он прижимает к груди обе нитки (одна синяя), с нетерпением ожидая, когда
фам пригласит его в свой автомобиль.
Хулио Кортасар, «Жизнь хронопов и фамов»
Простите за такое «эпиграфическое» начало главы и вообще за обилие эпиграфов, – да и сама-то эта история, собственно говоря, тоже – эпиграф. И, если бы было можно, в этой главе я бы поставил эпиграф даже ещё и в середине. Ну, сами понимаете, когда глава большая и её не хочется прерывать – что же оставалось бы, как не заполнить середину эпиграфом? Но мне тут сказали, что во всём, даже в хождении на голове, нужно знать меру. А посему ставлю эти путеводные знаки и маячки в начале.
А Бобрисэй тем временем смотрел вдаль.
Начало их пути с Ничкисой и Круам Оакш преспокойно вылилось в середину и теперь неизбежно (точно так же, как неизлётно, неиспрыгно, неисползно, неисплавно, и всё остальное) близилось к концу.
Они стояли на гребне белых скал, с которых были так ясно видны те, дальние, внизу, вожделенные ему ещё со времени знакомства с Наречником и Непогодом горы. Там, где-то в глубине их, сокрывался Горний Источник. Браслет Ничкисы был с ней, хотя и сокрываемый обычным хохолком – но он венчал её голову, а вот браслет Бобрисэя носила теперь Пляца... Как же омыть его или чего ради идти теперь туда, в Высокие горы?..
Но Бобриан, похоже, об этом не думал. Впрочем – кто может это сказать точно?
– Ну что, идём, что ли? – тронула его за лапу Ничкиса.
Круам Оакш уже давно спускалась по больно-ударо-камнястому и цепко-колючко-кустастому, вихлястому и обрывистому склону в долину – ещё одну, которую им предстояло миновать.
– Да-да, сейчас... – пробормотал он, не отрываясь от видения. – Просто красиво очень...
Высокие горы дышали изумрудами и лазурью, переливаясь в лучах заходящего солнца тёплыми волнами жёлтого и оранжевого сияния, щедро изливавшегося с их почти отвесных склонов в лежащую перед ними долину, куда теперь и спускались трое путников. Сейчас изгибы Высоких гор выглядели как море, чуть подъявшее свои пространные крыла, то море, в глубине которого были сокрыты Острова налаков. И солнце, ликующее солнце... Где-то над сияющим изумрудом, словно первые жаворонки, парили мелкие перистые облака. Тихий вечер опускался на землю.
– Бобрисэ-эй!.. – донеслось откуда-то снизу. Это звала его Круам Оакш. – Торопи-ись... Скоро но-очь...
– Да-а! Я бегу-у! – крикнул он в ответ и помчался что было сил, на звавший его голос.
Ничкиса тоже уже была где-то внизу.
Он бежал, спотыкаясь о камни, расцарапывая себе бока и щёки колючками, и никак не мог догнать их.
– Шетскру-ут! – крикнул он на бегу, чтобы проверить направление, и... в очередной раз наткнувшись на камень, оторвался от земли и полетел.
Вид долины был прекрасен в ставших розовыми лучах заходящего солнца. Они были уже совсем косвенными, сокрываясь за древнюю занавесь горизонта. Бобрисэй парил, медленно нисходя к центру долины.
– Шетскрут! – ещё раз осторожно позвал он.
Так просто было нарушить хрупкое равновесие полёта!
– Да здесь я, здесь. Ты что, не слышишь? – вдруг почти возле самого его уха прозвучал ответ.
Летучая кошка парила в воздухе рядом с ним! Ну и Ничкиса, конечно, тоже.
Бобрисэй не смог сдержать улыбки и тут же стал терять высоту.
Когда смеёшься, так оно и бывает. То есть, конечно, сам по себе полёт вызывает радость и, понятным образом, иногда и улыбку и даже лёгкий смех, но... всё-таки он выше всего такого. Мне кажется, это потому, что смех всё-таки больше принадлежит земле, – он как пастырский жезл среди страданий... А там, в небе – там нет страдания, и там уже будет только радость и ликование, свободное от немощи смеха.
Они опустились вблизи большого камня, похожего на выгнувшую спину ласку.
– Здесь, наверное, водится много ласок, – сдерживая бурлящее в нём веселье, заявил Бобрисэй.
Ну и, разумеется, тут же получил подзатыльник. Причём без всяких комментариев. Шетскрут не очень-то церемонилась. Бобриан вздохнул (улыбки простыл и след) и, почесав затылок, двинулся за Круам Оакш, со строгим выражением лица и даже чуть хмуро двигавшейся к предстоявшему им изумрудному зеркалу скал. Впрочем, сейчас оно было уже не изумрудным, а чёрно-зелёным. Наступала ночь.
Ничкиса летела где-то далеко впереди. Вот она засияла оперением среди больших камней. Там они и остановились на ночлег, разжегши скромный костёр. Это было уже у самой подошвы Великих гор. Удивительное молчание охватило их. Словно присутствуя при какой-то совершающейся тайне и даже участвуя в ней, они без слов согрели ужин, так же без слов улеглись на отдых, глядя каждый в звёздное небо, будто был наедине с ним...
И это молчание сохранилось в них и наутро. Словно по какому-то ничем не обозначенному уговору, они без слов, почти без жестов, собрали свои всё уменьшающиеся пожитки и вплотную приблизились к отвесной стене.
Но, как оказалось, она не была ни совершенно гладкой, ни непроходимой. Даже более того – в ней были незаметные издали ступени! Точнее, небольшие ниши, за которые можно было ухватиться или поставить в них лапу.
Они ещё раз взглянули на небо, и Ничкиса сказала:
– Идём.
И сказано это было так тихо, словно случайно вырвавшееся шёпотом окончание какой-то фразы, произнесённой в себе.
Подъём оказался на удивление лёгким, так что ещё не настал и полдень, когда они были на вершине перевала – конечно, только перевала – не самой горы. Перед ними открылась ещё одна долина, не столь, как пройденные, но всё же достаточно глубокая. Никакого спуска в неё не было, потому что не было и склонов – она напоминала чашу ровно опускающимися краями, лишь в самом низу закругляющимися в овал. Не было и какого-либо признака ступеней, по которым можно было бы пройти...
На перевале они решили было позавтракать. Но, приготовив всё и усевшись, они вдруг согласно обнаружили, что есть не хочется! То есть совсем. Вид у них делался всё более изумлённым. Впрочем... да, Ничкисе эти места как будто были знакомы.
– Я здесь в первый раз... – не заметив, что говорит, прошептала Круам Оакш. Она жадно озирала всё широко распахнутыми глазами.
– А как же ты вела нас? – спросил Бобрисэй, и тон его был таков, словно он и не собирался спрашивать, а так, лишь чтобы уважить вниманием собеседника, произнёс.
– Разве я? – тихо улыбнулась Шетскрут, и Бобрисэй удивлённо посмотрел на Ничкису, которая отвела взгляд.
– То-то я подумал... – начал было говорить он, но заканчивать не стал.
Они подошли к краю чаши. Там, внизу, пел тихими своими струями Горний Источник. То, о чём они так давно знали и о чём, как видно, так давно думали, предстало теперь их глазам.
– Знаешь, – сказал вдруг Бобрисэй Ничкисе. – Я думаю, что счастье – это очень просто...
– Счастье всегда просто... – кивнула головой злато-лазурная птица. – Когда оно с тобой. Но если оно потеряно – оно делается непостижимым...
– ...И ты не можешь сказать, каково оно, – добавила к их разговору свой голос Шетскрут. – И тычешься повсюду – не здесь ли? не здесь? Но оно ускользает...
– Потому и не должен он был быть обставлен чем-то слишком величественным, правда? – то ли спросил, то ли просто сказал Бобрисэй и шагнул к самому краю. – Как же к нему спуститься?
– Только лететь, – ответила Шетскрут. – Это-то я помню.
– Стоп, – удивлённо посмотрел на неё Бобриан. – Но как же ты говорила, что ты здесь в первый раз?
– Вот это и есть – потерять... – печально кивнув головой, ответила та. – Ну что, летим?
Но первой проложила им путь Ничкиса. Мерцающим и неуловимо перебегающим с одного изгиба воздуха на другой солнечным зайчиком спустилась она в сокровищницу горной чаши к Источнику с золотистой водой... Впрочем, это, наверное, лишь хрустальные породы, из глубины которых он пробивался, были слегка окрашены в золотистый блеск.
За ней, мягко распахнув лапы, спланировала Шетскрут. Но они ещё не подходили к воде – они ждали Бобриана. А тот, стоя на краю, елозил лапами, и так и эдак готовясь к прыжку, пыхтя и кряхтя, наконец оттолкнулся и чуть ли не кубарем по воздуху ликующим мячиком опустился к ним. Все были целы – да и вообще-то, не было слышно, чтобы кто-то, достигнув вершины этой горной чаши, как-либо пострадал. Вот на пути к ней – это да. Ну, разве что, некоторые, говорят, не могли в неё спуститься – а так...
– Надо же, – с восторгом говорил Бобрисэй. – Никогда не думал, что вода может быть одновременно тёплой и прохладной...
Они пили и не могли насытиться сияющих в полуденном солнце вод...
– Здесь всегда – полдень... – сказала Ничкиса.
...Они говорили какие-то словно случайные слова, в которых не было теперь никакой примеси смятения или тёмности, но всё стало здесь Светом – и это лепетание наилучшим образом хвалило Его...
Источник умножил свои воды, так что они могли и купаться в нём, брызгаясь и ныряя, как дети. А они сейчас ими и были.
Наконец они выбрались на берег и уселись на тёплом песке, вытянув лапы.
– Здесь, похоже, и зимы не бывает... – вполголоса сказал Бобрисэй, щурясь на солнце.
– Да, никогда, – подтвердила Шетскрут, вдруг меняясь в лице. – Смотри-ка, Бобриан... погляди на свою правую лапу...
Ответом ей был... глас радования – иначе я это и назвать не могу. И знаете, как радость здешняя не поддаётся описанию, постоянно ускользая, подобно воде сквозь пальцы, так и находящемуся вне её всё это ликование кажется непонятным...
– А ты сама! Посмотри... что у тебя на шее! – воскликнул в ответ Бобрисэй.
А у Шетскрут вокруг шеи струилась солнечным ручейком сребро-золотая цепочка.
И тут они одновременно обернулись к Ничкисе. Та сидела на небольшом хрустальном камушке, и сияющий золотыми узорами серебряный её венец придавал ей царственный вид.
– Королева Ничкиса... – сказал ей вполголоса сияющий Бобриан.
Здесь всё теперь было сияющим. А та улыбалась в ответ.
Так серебро слова настигло наконец солнечного золота молчания...
И нам подобало бы здесь умолкнуть, но не окончена ещё история – ещё длится, пока не перейдёт за собственную грань, обратившись в круг.
...Они насыщались радостью, то сидя на золотистом песке, окружавшем небольшой прудик возле Источника, то снова бросаясь в его воды, делавшиеся то жемчугом, то ясписом, то изумрудом, то хризопразом, то смарагдом и гиацинтом... И стены чаши тоже меняли свои цвета, подобно им. Они ходили вдоль этих гладких стен, скользя по ним лапой, следуя путём многих разнообразных и разноцветных струек, подобно водорослям, легко изменявшим в сияющем камне свой рисунок.
И вдруг они, не сговариваясь, одновременно обернулись, словно бы их кто позвал. В небольшую расщелину, непонятно как и неизвестно когда возникшую, входил к ним в Долину Источника Человек, и всё выглядело так, как будто бы это был его дом, а они – гости, в его отсутствие вошедшие в него и теперь наслаждающиеся в ожидании хозяина приготовленной им трапезы...
И что я могу вам об этом сказать? Помню только, говорили мне, что и Шетскрут, и Бобрисэй, и Ничкиса повторяли, глядя в лицо Человеку, когда он ласкал их и гладил по голове:
– Как хорошо нам здесь у Тебя!
И Он тоже сказал им слово... собственно, Он говорил им многое, но я знаю одно:
– Радуйтесь!..
Теперь Человек был уже не младенец, не отрок и не юноша, а в возрасте совершенных лет.
От многой радости, и тепла, и мира они уснули, а когда проснулись – сиял всё тот же тихо ликующий свет и струились уходящие в ту самую расщелину в скале, сквозь которую зашёл Человек, хрустальные воды... Они были одни, и чаша долины словно бы наклонилась вслед за текущими водами к той самой расщелине, подталкивая туда и их.
Бобрисэй поднялся и оглядел верхние края долины. Подняться к тому краю, откуда они спустились в неё, явно было невозможно.
– Для нас путь назад – только вниз, – сказала Круам Оакш. – Это птицы только могут назад идти вверх... Для нас пока это слишком трудно, а Ничкиса мала...
Они подошли к расщелине.
Непонятно, как пришёл к ним Человек. Потому что сразу за ней распахивалась высота. Ручей, скользнув по лёгкому и неуловимому её краю, уходил внутрь горы, а впереди – было пространство, под которым где-то под облачной дымкой было Плато ежей...
– Смотря как удастся спланировать, – сказала Шетскрут. – Можно попасть на Плато ежей, можно – в Междускалье, а можно и в Тёмную долину унестись.
– Ага, то-то я и видел, как вы тогда утром в приглядки играли, – сказал вполголоса Бобрисэй, а Ничкиса с Шетскрут согласно улыбнулись.
– Ну что, как теперь? – спросила опять Шетскрут.
– Нужно лететь, – сказала Ничкиса, и Шетскрут с Бобрисэем облегчённо вздохнули – всё-таки трудно было решить.
...Они шагнули в пространство одновременно и так и парили в нём, пройдя облака и медленно опускаясь всё ниже. Их лапы коснулись земли на одной из горных террас, нависавших симпатичными гнёздышками над Междускальем.
– Ну вот, – сказала Шетскрут. – Теперь отсюда путь понятен... Смотри, Бобрисэй, а здесь уже есть цветы...
И только теперь они вспомнили, что вся Горная чаша внутри была покрыта травой, сквозь которую распахивали солнцу свои лепестки множество удивительных и каких-то кротких цветов.
– А помнишь?.. – начал Бобрисэй, и они все замолчали, видимо погружённые ещё туда, где только что были.
Наконец Бобрисэй вздохнул и поднялся. Тряхнув головой, он приосанился и манерно произнёс:
– Шетскрут Круам Оакш! Сердечно благодарю Вас за все Ваши благодеяния! – и поклонился ей.
– Да будет тебе дурачиться, – добродушно улыбаясь, отозвалась та. – Рыцаря тоже взялся строить...
Они стали спускаться по причудливому серпантину горных террасок, и только на краю первой Бобрисэй оглянулся к зеркальным вершинам гор, где среди парящего пуха облаков вдруг показалось за Великими горами бегущее вслед за воздухом отражение его скалы и Уступа девяноста тысяч стариков, как когда-то сказал Кабасса. Это было уже когда-то...
Это место, заметил раньше Бобриан, было удалено от всех путей и мест. Как я слышал, достигший его обязательно туда вернётся. Раньше или позже, но в конце пути – по крайней мере. А теперь – ещё длилось время, и они возвращались, потому что начатый ими рисунок на воздухе не нашёл ещё последнего своего штриха...
...Стоя на весенней полянке между кварцевых скал, Пляца задумчиво откусила липовую почку.
– Сладкая... – она посмотрела на небо.
Начался первый в Тёмной долине весенний дождик. Она вернулась в пещеру.
А там, в убежище Бобрегора, Наречник будил теперь маленького набака, срочно ударившегося в спячку, как только стало известно, что пришла весна и вместе с ней в Тёмной долине, которая уже почти что не тёмная, произойдут какие-то Важные события. И, разумеется, это такое ответственное событие, что к нему надо хорошенько подготовиться. В том числе сном.
– Ну как? – спросила Пляца, дойдя до маленькой ниши, в которую, словно пробка в бутылку, забился набак.
– Фу-ух... – вздохнул Наречник, тыльной стороной лапы утирая со лба пот. – Никак... Что я только не пробовал...
– А остальные как – все проснулись? – продолжала птица, усаживаясь рядом с клиссом.
– Да в том-то и дело, что... как проснулись – так и заснули... – с досадой проговорил клисс.
– Н-да-а... Вот такое наше войско... – тихо улыбнулась Пляца. – А помнишь, как мы сидели в Болотах?
Наречник тоже улыбнулся и опять вздохнул, но уже по-другому. Стало как-то легче.
– Может, опять ты попробуешь? – спросил он птицу, взглянув на её засиявший золотом браслет.
– Ну что ж... – как-то загадочно улыбнулась Пляца. – Давай попробую... Кажется, я знаю, что поможет.
Она тихонечко подошла к притаившемуся в нише набаку, если только можно притаиться, распёрши нишу всеми конечностями и частями тела, и, присев рядом, со вздохом произнесла, словно бы просто в воздух или про себя:
– А там, на улице, сладкие липовые почки...
Набак завозился в своём бомбоубежище, но места своего не оставил.
И Пляца, сладостно улыбаясь, продолжала:
– А прошлогодние жёлуди, разопрев от первой весенней влаги, делаются так вкусны...
Набак запыхтел, как три паровоза, но с кряхтеньем и стоном сдержался в своём блиндаже и места своего не оставил.
Тогда Пляца, откидываясь на стену рядом с нишей, словно собираясь задремать после сытного обеда, томно произнесла:
– А миндальные орешки, пролежав зиму под снегом, к весне скидывают скорлупу и к обычному своему терпкому вкусу прибавляют ещё и свежий весенний вкус...
Набак сдерживался из последних сил.
– ...И зайцы с ежами только что наткнулись на одно великолепное, коллекционное, можно сказать, собрание миндаля, и он вкусен, как... – Она на секунду поперхнулась. Сдаётся мне, что она чуть не сказала: «Как лягушка», но только вовремя сдержалась. Зевнув, она закончила: – И скоро он кончится...
Такое вытерпеть было уже невозможно. Набак, ожесточённо хрюкнув, пулей вылетел на улицу.
Пляца, тихо смеясь, поднялась и подошла к фыркающему Наречнику.
– Ну что, пойдём будить зайцев с ежами? – спросила она. И добавила, пройдя несколько шагов по коридору к их пещеркам: – Кстати, ты случайно не видел, там, на улице... есть миндаль?
– Я не ем миндаля, – опять фыркнул Наречник, и они пошли будить головоухих и мячикоиглых.
– И напрасно, – помогая себе указательным пером, назидательно сказала ему долгоногая птица.
– ...Как равно и лягушек... – донеслось из коридора голосом Наречника эхо.
...Но с головухими и мячикоиглыми операция «м-м-м» прошла гораздо легче, и они теперь, почёсываясь и зевая, робея и прячась друг за друга, потихоньку выбирались на солнышко.
– Весёлое наше войско... – с тонкой грустной улыбкой шепнула себе под нос Пляца, а Наречник с такой же улыбкой посмотрел на неё.
Часть из них уже успела выйти вслед за Пляцей и Наречником на припещерную площадку (она была относительно безопасной от стражников) и тут же от внезапных звуков и внезапного испуга едва не стала зарываться на месте. А всё потому, что кусты вдруг затрещали так, словно сквозь них продирался к ним страшный, толстый и зубастый крокопотам. Кто это, они, разумеется, не знали...
Но из кустов вылез... взъерошенный и грязный, весь в прелой листве и ветках, но толстый и жующий, доблестный разведчик-набак. По площадке пробежал вздох облегчения.
– А правда... – смачно причавкивая и цыкая зубом, заявил набак. – Миндаль-то хорош... Только там, – безразличным голосом продолжал он, – столько лягушек набежало его есть – еле протолкнулся! – И улёгся на солнышке отдохнуть.
– Да? – таким же безразличным голосом спросила Пляца. – Что ты говоришь? Неужели?
А зайцы, выглядывая друг из-за друга, принюхивались к запахам леса оттуда, откуда только что вышел набак. Ёжики, пыхтя и шушукаясь, мохнатой цепочкой двинулись в лес.
Пляца, равнодушная, как эти скалы, – бочком, бочком, но всё быстрее продвигалась к лесу... и вот уже вдали мелькают её белые крылья, топают по чавкающей весенней жиже длинные ходули...
Набак на своём солнцепёке, осторожно приподняв голову и открыв глаза, посмотрел ей вслед и с довольным видом произнёс:
– Один-один.
Наречник опять фыркнул, едва не поперхнувшись только что заваренным чаем с малиной, который он прихлёбывал теперь, сидя на завалинке у пещеры.
Да, в самом деле, в Тёмную Долину пришла весна...
дальше, Глава 38. Старик и цветы: http://www.proza.ru/2017/09/12/358