В госпитале было хорошо. И не смотря на отсутствие аппетита, кормили неплохо. И давали два одеяла, не смотря на то что на улице было не холодно. И медсестры были красивые, в белых халатах, и не смотря на улыбки и холодные глаза, участливые. Доктора выше похвал – врачи, собранные в мощный бронетанковый кулак профессионалов. Заслуженные. Как в СССР, так и в России. И лечили, насколько мог позволить злой враг медицины и здоровья – ОМС, на совесть. И эта самая совесть не позволяла им выписать больного по истечению среднего статистического срока выздоровления. Ну если не уложился человек в рамки чиновников от медицины. Выписывали и прятали больного в другом отделении. Чтобы вылечить.
Вот под такую программу защиты больного однажды попал и я. Уже научился ходить снова, но по стеночке. Но сам!
Палата была нормальная. Без удобств, но уютная. Насколько можно быть уютной в холоде и чистоте. Четыре койки. Свободная - у самого окна. С батареей и видом на заброшенный парк и недостроенный летний кинотеатр.
На койке, у двери, расположился дедушка. Живой. Здоровый. С искрящимися жизненной силой глазами. Не бритый. Об эту небритость не было смысла ломать бритвенные станки или электробритвы. Музейная.
На второй – умный. В очках. Фээсбешник. Подполковник. Даже в госпитальном костюме – интеллигентный и образованный. Пахнущий парфюмом. Приятный и располагающий к себе.
На третьей – призывник. Отправили на обследование перед армией. Музыкальной души паренек. И на гитаре. И на пианино. Но молодой. Хоть и высокий.
Ну а четвертая, у окна, моя.
- Добрый день!
Жмем друг другу руки, знакомясь. Сумка на кровать. И первый вопрос. Необычный. От фээсбэшника:
- Ваня! А Вы храпите?!
Обычно за здоровье, да за что… А тут за храп.
- Да нет. Вроде.
- Ну слава Богу!
Очки фээсбэшника подозрительно блеснули, но лишь на миг. А может и не очки, а его глаза вспыхнули сквозь затемненные линзы. Ну да ладно. Показалось, наверное.
День в осмотрах, обследованиях, сдачи анализов. После ужина уставший на кровать. Отдохнуть. Да и поговорить. Познакомиться и узнать. Больничные мужские разговоры — это особый информационный поток. Это такой симбиоз опыта, знаний и мудрости, что круче любого крученного каната. Познавательно и интересно. Плюс эффект попутчика. Расскажешь и услышишь, то чего в обычной жизни и под пытками не скажут и не скажешь. Фээсбэшники не в счет. Они, по-моему, и по дороге в последний путь будут слушать и запоминать. Работа такая. Как смысл жизни. Или жизнь, посвященная Родине.
Дедушка оказался ветераном Великой войны. Танкистом. Разговорился после того, как услышал за Чечню. Из тумбочки достал книгу о морских пехотинцах Балтийска во время Чеченской войны. С подписью: От комбата. Рассказал, как он с друзьями пришел перед отправкой к нему с просьбой. И комбат разрешил встретиться с ребятами, уезжающими на войну. Рассказать и поделиться опытом той войны. Живой ум. Замечательная память. Нерастраченный мальчишечий задор. Закаленный жизнью юмор. Именно от него узнал о другой стороне войны, о которой пишут вскользь, между прочим. О взаимоотношениях на войне между мужчиной и женщиной. О внутреннем состоянии души. А еще юмор. Юмор рассыпаемый им на всю черноту и страх войны. Укропчиком, листочками и листами. А со стороны и не заметишь кровавый оскал тех дней.
- Поехали мы по бабам. Мы то все молодые. А тут деревня недалеко. А мы мимо. Ну в общем сломались мы. Как только за поворотом скрылся замыкающий танк, мы в эту деревню. На танке. А там из мужиков один хромой дед. Тот еще видимо ходок. Ну девки нас быстро разобрали. Ну по хозяйству там помогли. Где мужская рука нужна была. Без всякого. А утром уезжать, так этот дед, гад, танк нам и заминировал. И спрятался в лесу. Ну починили гусянку. И за своими. А я сзади ветками дорогу заметаю. Чтобы никто не увидел, что мы в деревне были. Ну я про органы. Узнали бы, так расстреляли.
Дед смеется и сверкает своими двадцатилетними глазами.
- А другой раз пошли в госпиталь по соседству. По медсестрам. А утром возвращаемся в часть, а ее нету! Ночью загрузились на платформы и ушли. Побежали на станцию железнодорожную. Узнали куда перебросили. Пошли сели на поезд, который туда шел. Товарный. Едем. И видим, что на станции наши разгружаются. А мы мимо. И не останавливаясь. Вот и попрыгали. На полном ходу. Жить то хочется! Ноги сломал. Дотащили до части, а потом в тот же госпиталь откуда приехали.
Одно слово. Ходок! А сейчас еще и вспоминает. Не ужасы, а яркие моменты. Хотя и в танке два раза горел. Выжил. Вспоминается почему-то только хорошее.
А молодой о музыке.
А фээсбэшник обо всем и не о чем.
Вечерние уколы. Молодой ложится солнцем вверх. Медсестра, сжимая в твердой руке шприц наклоняется коршуном. Халат обтягивает формы. Дед оживляется. Показывает на обтянутую красоту и в голос, подталкивая меня к ним:
- Давай! Я вот еще могу, но уже они на меня не смотрят. А ты давай! Давай!
Смущенно отхожу в сторону. Фээсбешник поправляет очки и прячется в газету. Медсестра, словно не слыша, накрывает сжавшееся солнце призывника одеялом и словно ничего не слышала уходит.
Время до сна еще много. Достаю книгу «Приключения Штирлица». Читаю и смеюсь. Содрогаюсь и плачу. Останавливаюсь. Отрываюсь. И снова взрываюсь. И снова зачитываюсь приключениями и неожиданностями великого разведчика. Всех времен и народов.
Когда терпение у соседей по палате наконец-то лопнуло, фээсбэшник попросил книгу себе. Прочитав несколько страниц залился тихим смехом и после этого стал читать всей палате. Вслух. Все болячки сбежали из палаты. Видимо смеха боятся.
А он читал и читал. С выражением. Прерываясь на вспышки смеха. И продолжая вновь. Когда дошли до похождений Штирлица во Вьетнаме, фээсбэшник уже не смеялся - он рыдал. Паузы для смеха просто ждали пока он успокоится прежде чем продолжит читать вновь. Закралась мысль, что ему это что-то напомнило. А почти в самом конце, он как бы сам с собой произнес длинную фразу на языке уж очень похожим на вьетнамский. Что утвердило в мысли, о том, что он или тайный уроженец тех мест или бывал там. Но спрашивать не стал.
Наступила ночь. Медсестра заглянула и в приоткрытую дверь попросила выключить свет.
Часы пробили двенадцать…
Дедушка залез под одеяло. Достал из тумбочки черную вязанную шапочку и втиснул в нее голову. Вместе с ушами. Были бы завязки, наверное, завязал бы. Но не было.
Молодой достал из тумбочки большой клок ваты, разорвал его на две части и стал вкручивать вату в уши. Затем засунул голову под подушку. Накрылся сверху одеялом и прижал, и одеяло, и подушку руками к тем местам где должны быть уши. И поспешил заснуть.
Фээсбэшник в это время скручивал в рулон свою кровать. Вместе с матрасом. Уже стоя у двери с этим рулетом сказал:
- Свет я выключу. Отдыхайте, – и блеснул хитрыми очками.
Устраиваясь под одеялом ко сну, я проводил его благодарным взглядом: «Вот человек! Чтобы не беспокоить нас уходит. Даже неудобно. Уважуха!».
Дедушка накрылся одеялом и повернулся лицом к стенке.
Дверь в палату за фээсбэшником закрылась.
Свет погас.
Чуть поворочался. Ухватился за батарею, чтобы поудобнее лечь…
И вовремя…
Вы когда-нибудь слышали, как стреляет система залпового огня «Град»? Или что-нибудь похожее? Не по телевизору, а рядом? Даже если слышали, то это лишь первый класс десятилетки.
В палате раздался такой гром, что не ухватись я за батарею, меня бы выбросило в выгнувшиеся в сторону улицы окна. Как остались целыми стекла — это неизвестно. Кровать под молодым застонала и сделала несколько шагов по направлению к окну. Стены палаты ожили – они то расступались от этого исполинского звука, то смыкались во время забора воздуха.
Дедушка храпел так, что в голове ничего не осталось. Ни одной мысли, кроме паники и ужаса. Кроме стремления спасаться и бежать. Бежать и спасаться. Нам взвод таких дедушек и нам ядерного оружия не надо…
Спасаться!
Выждав паузу между раскатами и каскадами, обмотав голову одеялом, перепрыгивая через кровать с неподвижно застывшим молодым призывником, бегу к двери.
Только бы успеть!
Как на войне.
Молодому уже ничем не помочь.
Бегу!
И успеваю!
В последнюю секунду захлопываю дверь и прислоняюсь к ней спиной. Чтобы не вырвался.
В коридоре было темно. Лишь в самом начале, на столе дежурной медсестры горела желтым светом одинокая настольная лампа. Она освещала какие-то журналы, бумаги и сидящую за столом медсестру в белом халате. Она облокотилась о стол обхватив голову руками. Наверное, дремала.
Потихоньку дошел до палаты, в которой должен был скрываться фээсбэшник. Прислушался. За дверью в мою сторону дышала тишина. В смысле там было совсем тихо.
Пошел к медсестре. Присел на скрипучий старый стул у стола. И увидел слезы, текущие по ее щекам.
- Он так будет до пяти утра, - всхлипнула она, пытаясь убрать рукой слезы.
В коридоре было тихо. Днем. Во время хлопанья дверей, шума шаркающих ног, разговоров больных и врачей. Было.
А ночной коридор без дневной суеты был не просто проводником ночных звуков дедушки – он был замечательнейшим усилителем, который наполнял и заставлял трепетать пытающиеся отдохнуть от забот стены. Даже вездесущие и всегда пребывающие здесь комары ретировались в другие, более безопасные отделения.
Так и сидели мы вдвоем с рыдающей медсестрой в перерывах между бомбардировкой храпа, успевая поговорить за жизнь…
Налет закончился в пять утра.
Не правильно!
Секундная стрелка черепашкой перескочила к цифре двенадцать. Догнав длинную стрелку часов. Подпихнув маленькую к пяти.
В коридоре застыла страшная и неожиданная тишина, которую через секунду разорвал скрип открываемой двери.
Дедушка лыжником пошаркал в туалет.
- Беги! Хоть до завтрака поспишь.
Бегу. Врываюсь в осиротевшую палату. Перепрыгиваю через кровать на которой начал розоветь, то есть оживать молодой. Не обращая внимания на валяющимися между кроватями кусками ваты, ныряю под одеяло и замираю блаженным сном.
- Все!!!!
Из сна вырывает дедушка. Умывшийся. Освежившийся. Бьющий ногой по кроватям. То моей, то молодого. На фоне фээсбэшника раскручивающего матрац на кровати.
- Вставайте! Сони! Когда же вы выспитесь. Ладно бы по бабам ночь бегали. Вот мы в свое время сутками могли не спать.
Махнул рукой.
- Пошли завтракать!