Жизнь это сон. Но этот сон - реальность.
Зима. Окна общаги смотрят на остановку 38-го.
- Гуртожиток номер шість. Кінцева,- доносится в нашу комнату доброжелательный женский голос.
Мася бросается к окну, распахивает форточку, и достает подвешенный за окном кулек с салом.
- Відлыга! Оттепель!- Довольно выдыхает Мася, и режет на шматки, розовое, не задубевшее на ночном морозе, сальцо.
- Проспали!- Хватает сковородку и мчится на кухню Ленка.
- Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой! - Долдонит, не вынимая из ушей ночных беруш, Галя.
- Ах! Если бы у нее был ее любимый дефицитный майонез,- думаю я. Сколько бы вкусных блюд она приготовила! Сколько бы стихов не выучила. Сколько бы свободных для любви коек освободила!- И плотнее прижимаюсь к горячему телу дрыхнущего Сашки.
- Хто вкрав мои мэшты?- орет из-за фанерной перегородки Мася.
- Ездок оробелый не скачет, летит;
Младенец тоскует, младенец кричит!- Орет оглохшая за ночь Гала.
- На третьей паре зачет,- шепчет нам под одеяло Ленка.
- Все! Ушли! – Выдыхаю и с трудом выбираюсь из-под груды верблюжьих одеял и провисшей до пола сетки кровати.
В комнате так много света! Белого зимнего света! На моей доле подоконника- пакет с молоком, булочка и кусок желтого сыра. Сыра, который в Киеве называют Украинским. Попробовав его в первый раз я вернулась в магазин и попросила дать мне еще, еще немного того самого, который я только что купила. Восхитительного, сладкого, казавшегося мне швейцарским, сыра. Продавщица молча взвесила триста граммов единственного, который был, желтого пористого сыра.
Сашка дрыхнет. Спит так, как будто это не он устанавливал вчера в алюминиевые кастрюли будильники. Как будто не он ставил на электронных часах самый длинный в мире сигнал к побудке. Дрыхнет и лыбится, зная, что сейчас, еще немного, и я допью свое молоко и прыгну, влечу, втиснусь к нему в постель. И, что нашему утреннему зачету по сексу не помешают ни Гала, ни Мася, ни добрая Ленка. Что сейчас, еще немного и мы будем испытывать на прочность панцирные конструкции советских прикроватных изделий! Испытывать до тех пор, пока они, к чертовой матери, не треснут, лопнут. И, пока восхищенная нашими любовными увечьями Викторовна, не выдаст нам ключи от мечты всех любовников общаги, пустующей по вечерам, бетонной, туманной душевой!
Здание общаги было старым, довоенным, увесистым. Общага впилась в землю красными кирпичами, вросла в нее кургузой жопой и казалась вечной, нерушимой. Незыблемой, как ее заведующая Ирина Викторовна.
Короткие ноги Викторовны били коридоры общежития уже лет сорок, уверенно таскали на себе ее монолитно-квадратное тело, и никакая в мире силища не способна была выкорчевать их из этого здания. Где-то, в ночной жизни большого города, у нее были дети, оставляющий на теле синяки муж, был запах кошачьей мочи и прокисших борщей. Где-то, когда-то у нее были и семья,и квартира. Но, дом у Ирины всегда был один, ее домом была общага. Менялись завхозы, вахтеры, уборщицы. Покидали общежитие студенты, приходила новая власть и правители, а Викторовна оставалась.
Летом она бродила по гулким пустым комнатам. Белила высокие потолки, натирала мастикой паркет, чистила канализацию и ремонтировала краны.
Осенью, зимой и весной вершила судьбы. Изгоняла бунтарей, приглаживала стукачей, миловала льстецов и казнила правдорубов. Она была всесильной, по ее указкам и доносам изгоняли из универа, лишали койкомест. По ее милости распадались уставшие искать уединения любовные союзы, и рушились лишенные жилплощади семьи. Викторовна обладала сконцентрированной в связке ключей властью. Прав был класик: все и всех испортил жилищный вопрос.
В примыкающем к кабинету заведующей чулане стояли стол, стул и сейф. На вколоченных в стену полках хранились пыльные портреты вождей, ставшие, вдруг, пинапом агитационные плакаты, а над кроватью мерцал очками портрет Троцкого.
- Чехов,- глядя на него, думала Ирина.- Пускай висит, доктор, все-таки.
Бедный Троцкий! Под его участливым взглядом Викторовна совокуплялась. Выхлопы дешевых водочных паров, скрип пружин, стук стаканов и лязгающие друг о друга звуки потных голых тел. Взятки Викторовна брала плотью. Ноющим животом, жадным крупом, бородатой вагиной. Упитые в хлам жертвы общественного жития трахали Викторовну в свете заточенного в железный корсет белого плафона. Имели ее на нерушимом письменном столе и ухающем дребезжащем сейфе. Они выходили из чулана с ордером на поселение, с ключом от пустующей комнаты, с обещанием не писать в деканат жалобу. Они выходили обласканные ее утоленной бабьей милостью. Но, никакое в мире расположение не способно было смыть с их съежившихся членов, чесночный запах развратной старой женщины.
Среди всех доверенных Ирине Викторовне ключей. У нее был любимый. Тяжелый, отполированный тысячами прикосновений ключ от душевой. За этот ключ она покупала не только душу, она покупала ее обнаженную сущность.
Четыре дня в неделю с шести до девяти вечера Викторовна снимала со стены портрет очкастого доктора. Отодвигала вмонтированную в стену заслонку, и смотрела на мелькающие в тусклом свете душевой, облаченные паром, блестящие в потоках воды, обнаженные тела парней и девчонок.
Понедельник-среда -мужской. Вторник-четверг – женский день.
Скребущая в темном углу костлявое тело Галка. Укрытая шелком волос Лена. Растирающая бедра кофейной гущей Натаха. Смех, визг, брызги. Позабытые на крестовинах кранов трусы. Украшенные кружевами белые, чистые грудки.
- Проститутки,- шипела в гулкое окно Викторовна.- Ссуки! Завтра же вышвырну! На Окружную пойдете! Там все ваши университеты!
- Но наступала среда и новый банный день примирял Ирину с действительностью.
Грубые шутки,сдернутые штаны, топот,хохот. Ожесточенно драющие подмышки и пах голые парни. Летящие из рук в руки куски мыла. Вздыхающие под сенью семейных трусов и объятые плотными бикини чистые юные члены.
Настроение Викторовны становилось праздничным, она ласкала в кармане дубликат ключа от душевой. И выбирала соучастников своего вечернего банкета.
После восьми, по темным ступеням подвальной лестницы в душ направлялись семейные пары.
Ржаво-серые стены предбанника,ледяные цементные полы, шершавые бетонные лавки. Мне всегда казалось, что в душевой шестой общаги была оправдана Засулич и расстреляна Фанни Каплан.
Первой из семейных счастливцев бежала в душ Зинка Зиновьева. Она быстро разоблачалась до нижней сорочки, склонялась над принесенным тазом с пеленками и шустро полоскала их под проточной горячей водой. Где-то наверху заходился в крике ее недавно рожденный сын и уже грохотал ботинками по ступеням ненасытный муж Гриша.
- Хоть бы презервативы не забыл, -улыбалась и вытирала с лица испарину Зина.
Гришка Зиновьев был бабником. Всеядным, небрезгливым в любви проходимцем. Очарованные болтливым философом первокурсницы легко прощались с невинностью под категорический императив Канта. И еще долго, едва взглянув "на звездное небо над головой", им являлся не "моральный закон", а лошадиный профиль и стянутые на затылке в хвост черные кудри Зиновьева.
Викторовна с Гришкой дружила. Как-то, после особо бурного соития она даже показала ему тайное окошко в душевую. Показала и испугалась. Затряслась от предчувствия беды. Была в Григории какая-то небрежная, все попирающая на своем пути сила.
Ирина смотрела в пробитый в стене смотровой туннель, и видела, как Гриша расстегивает ремень, отбрасывает ногой не желающие сползать штаны. Видела, как он задирает влажную ткань Зинкиной рубашки и прижимается плотью к ее зарозовевшей попе.
- ГрииИШш, ГриИШшенька…, ГрИШшша,- ишкает Зиночка.- Презерватив! Презерватив забЫы-Ыл,- гудит в тазу запоздало оброненный стон.
Он обхаживает жену долго, со вкусом, с расстановкой. Вертит в руках, перебирает, трогает как привычную до мелочей, ставшую удобной вещь. Легко вскидывает Зину на бетонную лавку, распластывает по стене, крепко держит взлетевшие над головой запястья. И опять склоняет ее голову над парящими в тазу пеленками. Он бъет ее судорогой своего тела, бьет, тычет. И, прежде, чем захрипеть, зафыркать, зайтись последним стреноживающим храпом, Гришка поворачивает голову к наблюдающей за ним Викторовне и показывает соединенные в букву V пальцы. Всё! Это - Конец! Победа! Виктори!
прикладывается
Зашумела льющаяся из душа вода, взвизгнула и рассыпалась мелким смехом Зинка, заржал ей в ответ Гриня. Затопали по лестнице, уносящие вдаль чистые пеленки шаги.
Викторовна присела. Отекшие ноги дрожали. Трусы были мокры, горло сухо. Ира плеснула в стакан коньяку, нашарила на полу пепельницу.
- Что жалеть-то? Уедет он. Все когда-нибудь уезжают.
Викторовна уснула. Сон ее был короток и пуст. Спящие в коробке ее головы демоны, до пробуждения хозяйки на свет Божий не являлись. Само их существование и так было сном. Жизненным сном Ирины Викторовны.
В дверь чулана тихо постучали. Ирина вскочила, и высунула в щель приоткрытой двери одутловатое лицо.
- Чего тебе? – рявкнула на отшатнувшуюся в испуге вахтершу.
- Там Каменевы ключ от душевой просят. Говорят, Вы обещались.
- Мылись уже! Хватит! – проорала в лицо глуховатой бабки Викторовна и только сейчас заметила замершего на пороге кабинета высокого худого парня.
Лева смотрел на начальницу общаги своим обычным открытым взглядом. Ей всегда становилось от него, как-то неловко, чуть ли не стыдно. Губы Льва замерли в смущенной улыбке, а за спиной мельтешил силуэт его жены. Лева и Оля были самыми юными женатиками общаги. Комнату им не дали, и единственное место, где они ощущали себя супругами, была затхлая, сырая душевая.
- Но! Вы же обещали, – не отводя от Викторовны глаз, произнес Левка. В голосе его было столько праведного удивления, что Викторовна примолкла. Не нравилась ей эта парочка. Всегда вместе, все время вдвоем. Он впереди, она - сзади. Семенит следом, как будто прячется. Словно действительно верит, что щуплые плечи молодого мужа способны заслонить ее от бед. В общаге Зиновьевы почти не жили. Приходили переночевать. До самой ночи пропадали на лекциях, в библиотеках, в лаборатории химфака. Они и поженились-то так скоропостижно только для того, чтобы получить свой, отделенный от других угол и не слышать ночного звона гитар «афганцев», девчоночьих склок и фейерверков пьяных посиделок. Лева и Оленька прибыли в общагу из благополучия приличных семей, из полутени настольных ламп и ванильного запаха чаепитий. Общежитие не стало их домом. Они его не любили, даже презирали, и Викторовне было обидно за свое ущербное, родное детище.
Ключ от душевой давать не хотелось.
- Толку от них, посмотреть не на что, - думала Викторовна. Но, в голове у нее уже пробудился и заерзал похмельный демон и она, молча, склонилась и нашарила в ящике стола заветный ключ.
Давно не мытые, обычно собранные в пучок волосы, расплескались вдоль толстых щек, и по центру головы Викторовны Лева заприметил ровный белый пробор некрашеных седых корней.
- Эх! Топором бы ее! Да по темечку!- Неожиданно для себя самого подумал Лев и сказал Викторовне спасибо.
Молодожены умчались в свое безлюдное счастье,
- Нинке! Нинке с Алексеем ключ отдайте!- проорала им вслед Викторовна, и присела к столу.
Разбросанные по столу листы белой бумаги словно ждали ее. Скалились остро обрезанными краями и манили торчащими из стакана ручками.
- Напишу, что Гальку изнасиловал. Ну и что, что все знают, что она за Гришкой, как моль носится. Ну и что, что никому кроме него не интересна. Галька так боится вернуться в свою деревенскую глухомань, что подтвердит, что угодно. А нет – так выселю!- строчила Викторовна докладную Директору и Заяву в милицию.
- Довожу до Вашего сведения, что студент пятого курса Григорий Зиновьев, порочит честь и достоинство советского человека, не соблюдает санитарных норм и систематически нарушает правила общежития.- Выводила на бумаге стандартные фразы заведующая.
- В ночь 23-го февраля, в момент, когда вся страна праздновала День защитника Отечества. Зиновьев заманил в подвальное помещение общественной душевой студентку филфака Галину…, - Викторовна замялась, стремительный бег ее натасканного в склоках пера замер.
– А, Гришка-то не заяц. Выпутается ухарь. Свидетелей потребует, спросят - откуда знаю, а он на окошко-то в стене и укажет. Нет, не годится, надо другое придумать. Такое, чтобы не отвертелся, чтоб наказан был, чтобы на всю жизнь!
Ирина скомкала лист, помаршировала взад-вперед по кабинету, и нырнула в приоткрытую дверь каптерки.
На прикроватной тумбочке высилась недопитая Гришей бутылка коньяку, за стеной уже призывно шелестела включенная в душевой вода.
Тела Левы и Оленьки были худы, легки и до возмущения наивны. Молодожены раздевались прячась в сумерках предбанника. Сутуло прятали оголенный стыд в разделенных переборками боксах, и представали пред взглядом Викторовны, только дочиста вымытыми полудетскими абрисами.
Фигурка Оли была тонка, в ней как бы отсутствовала трехмерность. Глядя на девушку в анфас Викторовна видела высокую грудь, широкие бедра и длинные мерцающие мышцами ноги. Наблюдая же за ней в профиль, в голову приходила мысль, что земля все-таки плоская и, что все то, что мы на ней видим, нарисовано тонкими штрихами начинающего художника. В профиль Оля лишена была выпуклостей. Плечики ее были тонки, приплюснутая попка не привлекала чувственного взгляда и только рельефные мускулистые ноги не переставали быть украшением. Едва прижавшись к телу жены, едва ощутив на своей груди нежность ее расплывшихся сосков, Лева тут же опускался на колени, сползал лицом в самый низ ее живота, и размыкал руками каменную твердость сомкнутых ног бывшей гимнастки. Раздвоенной гладкой веткой вешнего каштана смыкались вокруг его лица ноги девушки, и выплескивалась на холодный цементный пол душевой, перегоревшая в аллюзиях вязкая мутная сперма.
- Дураки, какие-то, - думала, глядя на них Викторовна. – И, зачем только я им ключ дала? Могли бы и в коридоре позажиматься. Надо написать, что они вместе Гальку того. Что вместе насиловали. За групповое-то, точно не отвертятся.
Очередной сон пришел, как и ожидалось. Сомкнул возбужденные эротикой взоры. Застлал ватой подсознание и явился миру привычной пустотой сновидений.
Сон как жизнь и жизнь как сон. И то, и другое – реальность.
-Любила ли она Гришу?
- Ну, а как можно было его не любить?! Он казался ей собой. Виделся, неприкрытой страхом пережитых дней юностью. Она любила его, как любят взлелеянные годами пороки. Как любовь к сущему, вечному. Обожала как страсть к низости и тщеславию, позору и гордыне, сладострастию и унижению.
В 38-ом, когда пришедшие за ее родителями люди оставили крепко спящего ребенка в люльке она - выжила. В сороковых она спала днем и ночью, не тратя сил на поиски еды, и существовала лишь милостью брошенных в постель крошек хлеба. В пятидесятых она тоже осталась жива благодаря сну. Объевшись, спрятанных в подполье дома пасхальных куличей, Ирина уснула в потайном хлебном ящике, и прибывшие за дочерью врага народа чекисты, увели в лагеря лишь ее приемных родителей. С тех давних пор Ира спала крепко и долго лишь в минуты опасности. В обычной же жизни сон ее был краток и бесполезен.
Родителей своих она не знала и не помнила. Лишь иногда с губ ее срывались отрывистые слова странной колыбельной
- Ландыш. Ландыш белоснежный. Розан аленький,
Каждый говорил ей нежно, «Моя маленькая». - Напевала, глядя в стену душевой Викторовна.
Спящий на пружинах ее коленей Гриша вскидывался и уходил не прощаясь.
А Викторовна замолкала и лишь ублажала коньяком так некстати распевшихся демонов.
- А?! Напишу-ка я, что они втроем. Так-то уж точно поверят. Напишу, что все вместе над Галей издевались. Какая уж теперь разница? – подумала Ирина и вписала в докладную записку имя сына председателя колхоза Алексея Рыкова
Алешка с детства был немногословен. Он картавил, порока своего стеснялся, и был благодарен жене хоть бы и за то за то, что в имени ее не было унижающих его самолюбие вибрирующих согласных.
Чета Рыковых были любимыми актерами в театре голых душ Викторовны. Светловолосый, ясноглазый, плотный бедрами Алексей и его миниатюрная жена Ниночка.
Едва взглянув на Нину, люди терялись.
- До чего же страшна!- Думали они. Небрежно застилающие лицо кудри несколько сглаживали картину, но непрестанно мимикрирующая нервозность тонкого личика вызывала ужас. Узкие плечи и пышная грудь тоже пребывали в вечном движении, и так и норовили - то ли выпасть из суставов, то ли вывалиться из откровенного выреза майки. Ноги Нины были худы и кривы, а крутой стан норовил завершить изгибами соединенную с ногами восьмерку бесконечности. Насколько миловиден и приятен взору был ее муж, настолько отталкивающей была внешность жены. И только немногие из друзей имели возможность увидеть замершее на груди крестьянского сына умиротворенное лицо еврейки, и просто остолбенеть от того, насколько оно прекрасно. Распахнутые коричнево-матовые глаза, ровный нос, четко очерченный рот и цвета кипящего в ложке сахара кожа.
Не каждому дано. Как иметь, так и видеть.
В наполненной горячим паром душевой Нинка кружила вокруг тела мужа, как скользкая сущность бытия, как увиливающая от преследователей правда. Обхватывала цепкими ногами светящуюся жирком поясницу, вилась ужом, скользила гадюкой, дразнила языком, мерцала влагою.
Мелкой дрожью, нарастающим ритмом, бегающим взором Нинка металась вокруг его тела как утратившая хвост ящерка. Откинувшись назад в минуты предельного счастья, заслонив гривой мелких кудрей вливающийся в ее рот поток рычащих согласных. Нина вдруг распахивала глаза, и они замирали на стене замкнутого пространства душевой не в силах успокоить пульсирующую между ног страсть.
- Ведьма! Ведьма!- отшатывалась от взгляда Нины Викторовна. Господи! Спаси и помилуй! - крестилась она в порыве ужаса и восторга.
- Ирина Викторовна дописала докладную. Вернулась в чуланчик, Надела поверх свитера бусы, сбрызнула волосы духами и принялась ждать.
- Придет. Придет. Куда денется. Вон, коньяк не допил. Явится.- Глубоко вдыхала в себя запах «Серебристого ландыша» Викторовна. Утомившись ждать, одурев от сладкого аромата, она прилегла на кровать, раскинулась и уснула.
Тень Григория скользнула мимо уснувшей на вахте бабки. Явилась в кабинет жданным хозяином. Подплыла к столу, взяла в руки замершую на нем папку и подошла к окну. В свете яркого фонаря автобусной остановки Гриша молча, прочел написанный Викторовной донос.
- Общежитие номер шесть. Конечная. – Донесся из морозного застеколья приятный женский голос.
Гришка проводил взглядом уходящий в парк 38-ой, и вернулся на вахтенный пост.
- Иди поспи, я подежурю,- участливо проводил в уставленную ведрами и швабрами бытовку сонную бабу Шуру, и поднялся по лестнице на свой этаж.
Тело Викторовны нашли ближе к полудню. Висящий на стене портрет Троцкого, все-таки не совладал с чувствами. Рухнул вниз и прильнул к виску Ирины Викторовны тяжестью деревянной рамы и осколками треснувшего стекла. Узкая струйка крови пролилась как-то странно и захлестнула красным белый пробор волос.
Хоронили заведующую с почестями. Как плоть и кровь, как душу и сердце. Худая Галька даже плакала. А бывшая на следствии понятой баба Шура, все шептала, что мол, чувствовала Викторовна свою кончину. Знала! Предвидела, что час пришел! Вон и прибралась в комнатке перед смертью. Стену над кроватью побелила, трещины заделала. И полы помыла.
Прощались с Викторовной в бывшей ленинской комнате. Затем постояли на крыльце, и, склонив головы, разбежались по кафедрам и библиотекам.
На кладбище поехали немногие, и никто не обратил внимания на скромный венок из белых бумажных ландышей с трогательной надписью:
Викторовне с любовью. Каменев – Зиновьев – Рыков.