Посвящение Сигизмунду Кржижановскому
— Боюсь, что Вы сейчас как-нибудь неприятно взволнованны. Не бойтесь, я не стану Вам угрожать галлюцинациями. Это психологическая дешевка. Гораздо больше я рассчитываю на архипрозаичнейший закон ассоциации идей и образов.
Сигизмунд Кржижановский, «Возвращение Мюнхгаузена»
Едва просыпаюсь, всем непроснувшимся самосознанием своего «я», ощущаю, что сегодня что-то произойдёт. Что-то не очень приятное, но весьма значительное в моей судьбе. За окном брезжит рассвет. Именно, брезжит. Брюзгливо, брезгливо, серовато, но с предчувствием солнца. В доме — полухолод-полусумрак. Приятные. Не раздражающие.
За окном — иней. И-ней. О ней… не о том. Зубчатка иголок по не опавшим листьям шиповника. Интересно — шиповник цветок настолько летний что листья не сбрасывает, как все, но удерживает, задерживает лето, как может. Упорный. Живучий. Кисло-сладкий. Жгучий.
Если открыть окно — воздух будет мятным, жугчим во рту и глотке. Пишут — «в лёгких». Это — ерунда. Лёгкие вкуса не чувствуют. Если открыть окно… за окном моя коша, встав на задние лапки деловито обгрызает розовый бутон, покрытый инеем.
Почему-то, кошка, объедающая цветы розы и самое ощущение предстоящего события, кажутся настолько беспредельно важными.
Бросаю все дела, иду гулять. Рядом со мной сепетит мелким шагом коша. Задние лапки длиннее передних. Ей неудобно и она гусеницей-пружинкой несётся вскачь далеко вперёд. Потом останавливается и ждёт, припав к мёрзлой обочине дороги, меча хвостом опавшую листву.
Ей нравится со мной гулять по-собачьи — обегая окрестности. Пропадать в придорожном сухорослом кустарнике и внезапно выпрыгивать прямо под ноги с игривым перекатом.
— А вот и я!
— А вот и ты…
В конце-концов, беру кошку на руки и она припадает ко мне, трётся мордочкой о воротник фуфайки. Возвращаюсь. Коша уткнула головёшку на руках. В голове укладывается кошачьим клубком двусловье: «Кошки и розы». И мысль крутится вокруг него неосторожной игривой мышью.
В том ключе, что розы цветут, не зная, что ими кто-то любуется. Или знают, но мы об этом ничего не знаем.
Но даже, если знают, то каждый ноябрь последние цветы покрываются инеем. И уже не важно — любуется ими кто-то или нет. Важно, что скоро — снег и цветам в этом пространстве не место. Во всём этом есть какая-то регулярная, отчаянная и совершенно бесполезная борьба. Тем более, что кошки едят розы. Едят, не любуясь ими. Просто, обгрызают листья и цветы. В этом есть некий философски-бессмысленный символ времени. Времени и моего одиночества в его, времени, потоке.
Розы бесполезны и кошки бесполезны. Кошки обкусывают листья роз. Люди зачем-то кидают в них чем попало, оберегая замерзающие розовые кусты.
Это — бесполезно.
Бесполезно, потому что ночью люди спят. Ночью кошки бодрствуют. Кошки обгрызают бутоны роз. Сладкие. Осыпанные крошкой инея.
Ноябрьские бутоны роз — кошачье мороженное.
Может, крем-брюле, может, «Бородино»?
Всё бесполезно. Бесполезен и я.
Все, что я делаю и сделаю — будет значимо лишь для меня одного. Люди держат дома бесполезных кошек. Люди сажают рядом с домами бесполезные розы. Люди оберегают розы от кошек, но придёт ноябрь и розы замёрзнут.
Если человеческий род или кошачество прекратят бег своего бесполезного существования, то всё-равно, всё как было, так и будет.
Быть может, в этом-то кроется оправдание моей бесполезности.
— Боже, какая пошлость! — громок и уже совсем материально думаю я. Не завершив даже в мыслях бесполезного трактата, выхожу на улицу. Мету метлой пожухлые листья по тропинке. Тоска незавершённости и ненужности, достигает некоей критической точки. Сегодня решительно не удается ничто начатое.
Быстро стемнеет и не успею промести свои тропинки до темноты. Ещё одно, совершенно бесполезно, отложенное до завтра дело.
Повисает зловонное ощущение, что ничего не хочу, не могу. Так выглядит истинная пустота, а не какой-то там «физический вакуум». Метафизический вакуум.
Бесполезность — это Метафизический, Истинный вакуум. Пустота — это бесполезность. Кто-то, не я сам, но именно кто-то, окунает меня в эту пустоту метафизического вакуума. Не могу дотянуться сквозь нее до привычных инструментов бытия. До привычных мыслей бытия. Не вижу в темноте ненужности полезных действий быта, дабы заполнить ими свое существование.
«Кошки и розы» вместе с нерасчищенными от листвы тропинками и незавершённой прогулкой, собираются захлебнуться в пустоте осеннего сада, так и не родившись. Розы, обкусанные кошками, сохнут на корню. Кошки, напустив на себя независимый вид разбегаются по своим кошачьим, весьма важным делам.
Кошки ничего не знают о вакууме бесполезности.
В раздражении закидываю метлу куда-то в кусты смородины. Хлопаю входной дверью так, что хлипкий деревянный дом испуганно вздрагивает. На осенний сад падает сиреневая тьма вечерних сумерек.
Кипящий чайник, большой пакет пряников, банка с сахаром, чайник с заваркой, алюминиевое кресло. На второй, ещё не простывший этаж (печь я так и не протопил, в доме — холодно!) Эстетствовать. Утешаться. Отмываться от липких прикосновений вакуума бесполезности.
«Эстетствовать» — это в моём понимании — читать что-нибудь давно знакомое и уютное. Заедать пряником под кипяток абзац за абзацем. Может, всё-таки… может, растопить печь и поставить чайник на плиту?
Ощущение пустоты не отступает. Напротив, безмерно усиливается! Кажется, будто пустота заполняет дом жидким метафизическом вакуумом безбытия. Дышать совершенно нечем. Даже, не пустота, а что-то вязкое, холодное, архиненужное.
— Айхибеполейзнейшее занятие, товайищи! — Говорит привычно умильно картавя, давно умерший, но совершенно бессмертный вождь мирового пролетариата.
— Ты — никто. Шепчет тихим голосом нечто. Всё — ничто. Всё бесполезно... сядь, ляг, умри, замри, не дыши!
Вскакиваю. Отбрасываю стул. Оглядываюсь, лихорадочно шаря слепыми пальцами по столу. В поисках чего-то, что может меня защитить. Пинаю зачем-то злосчастный стул. В утлый тёмный угол никудышно освещённой комнаты.
Оглядываюсь.
Как будто кто-то здесь может быть кроме меня!
Непомерный, до озноба, холод продирает тело. Оно, тело моё, дрожит, сотрясается от непонятного гадского предчувствия.
— Печку, что ли растопить? — бормочу, как спасительную молитву. Спускаясь со второго этажа по крутой лестнице.
Обыденные дела — молитва спасающая от демона бесполезности.
Дрова наотрез отказываются разгораться. Такого не бывает, чтобы сухие берёзовые дрова отчаянно чадили и тут же гасли. Сухая, хранящаяся в специальной корзинке растопочная стружка на зажжённую спичку реагирует, как сытая кошка на мышь. Так не бывает. Язычок пламени нехотя забирается на самый верх стружечной кучки в топке и задыхается в белёсом чаду.
Внезапно моргает и гаснет свет.
Охает пакетный выключатель, потеряв электрическую синусоиду.
Смолкает неумолчный гул электросчётчика.
Вы знаете, что в дачном или деревенском доме гул счётчика — это символ жизни? Бытия? Это гул далёких колоколов неведомого электрического Китежа. Это пустота наполненности. Это символ тишины и смысла одинокого покоя.
Электрический счётчик смолкает.
Всё. Полный стоп жизни.
Стопец.
Снова хлопаю в сердцах дверью. Выхожу на улицу. Закуриваю. Пальцы трясутся. Маленькие колючие звезды-льдинки. Звёзды смотрят холодно и отчуждённо.
Вдали отстранённо гремит поезд. Земля под ногами вздрагивает в такт ударам колес. Вся деревня стоит на промерзшем болоте и малейший удар по земле слышно очень далеко.
Ем. Жру. Потрошу свое одиночество пригоршнями. Так в отчаянии едят холодный снег из под ног. Глотаю вместе с холодным дымом какого-то далёкого дома.
В какой-то момент вдруг думаю, что эта горькая еда мне начинает нравитьтся!
Сигарета жжёт пальцы. Прогорает до фильтра. Ищу повод не возвращаться в дом, но вторую сигарету закуривать не хочу. Не покидает ощущение, что там, в задымленной, нетопленой комнате кто-то есть.
КТО-ТО.
Понимаете?
Роняю сигаретный фильтр в снег. Вздыхаю. Берусь за ручку двери.
Совершенно не удивлён.
Совершенно.
Этого ждал.
Сквозь дверной проём раскрытой двери вижу в столбе лунного света силуэт. Напротив окна. Кто-то стоит спиной ко мне. Старо-модоного кроя. Лоснящийся сюртук на несколько заплывшей фигуре. Лысый, налысо бритый затылок. Обрюзгшее, повёрнутое вполоборота лицо. Цепочка пенсне. Руки заложены за спину. Он — интеллигент, но очень, очень опасен. Какой-то пустой, отчаянно нездешней силой.
Чётко понимаю, что он ждёт меня. Деваться некуда. Не бежать же из собственного дома? Тихо вхожу, прикрываю дверь за собой.
— Не пытайся, — говорит он. Голос настолько холодный и тяжёлый, что мурашки по спине бегут.
— Чего… не пытаться? — От спазма испуга я почти срываюсь на хрип.
— Растопить печь. Свет тоже не пытайся включать, не загорится, пока я не уйду, — незнакомец ощутимо усмехается, — вообще, ничего из полезного работать не будет.
— Вы, простите, кто, — прокашливаюсь, наконец. Обретаю полезные слова и некоторую уверенность. Хотя бы в голосе.
— Это важно? — Заметно погрустнев голосом, уточняет незнакомец.
— Пока, да, — как можно суше и твёрже уточняю. Прячу свой страх за неким официальным тоном.
— Ну, что ж, — он поворачивается ко мне. Опирается за спиной руками на подоконник. Наклоняет коротко стриженную голову. Редкий седой ёжик серебрится в лунном свете. Передо мной стоит довольно полноватый дядя, с обрюзгшим бульдожьим лицом. Баклажанно-синеватым большим, крючковатым как у филина, носом. В темноте видно не очень хорошо. Косой, довольно яркий свет из полной луны падает чуть сбоку, через оконное пыльное стекло. Достаточно подробно освещает его фигуру. Старомодный костюм блестящей чёрной ткани. Серебристая цепочка часов на животе. Этот человек пришёл сюда явно из прошлого. Вот, только, человек ли?
— Я тот, за кого себя выдаю. Я — Никто. Впрочем, если вы не всё знаете обо мне, то что с того? Я ведь сплю и вы мне снитесь…
Честно говоря, мне категорически не хочется верить в то, что он — Никто. Тем более в то, что я ему снюсь. Мысль моя изворачивается и сбегает к материалу из которого сделан его костюм. Чтоб не сойти с ума, думаю, что это — атлас. Хотя, кто его видел этот атлас этот? В наше-то синтетическое время!
— Видите ли, у меня, к сожалению или к счастью, нет имени, как и нет прошлого. Вот, всё, что осталось от них…
Он выуживает откуда-то небольшую серебристую сферическую стеклянную колбу с небольшим запаяным хвостиком. Арбузный хвости на таких колбах — для откачки газа. Откачал и сразу — запаял.
— В этой колбе — Вакуум Бесполезности, — думаю зачем-то. Задним словом. Без пользы.
Руку мой гость держит в тени, но вижу эту колбу так, словно бы она была на свету, при включённой лампочке.
— Какой-то … вакуумный прибор? — нерешительно бросаю, чтобы не показаться полным дилетантом.
— Пустота, — коротко бросает незнакомец, — просто Пустота, заключённая в стеклянную колбу.
— Есть! — Мелькает в голове мысль: вот он — Вакуум Бесполезности!
— Вы знаете, молодой человек, — церемонно продолжает он, — я прихожу к вам в гости лишь тогда, когда вы позволяете себе роскошь хандрить и не завершать начатое. Именно, роскошь. Да.
— Не первый раз приходите ко мне… как прикажете называть вас? Не «Никто» же? Неблагозвучно как-то звучит: Вы, никто. Звать вас — никак, — расхрабрясь, передразниваю вычурный медленный стиль речи. Он на минуту задумывается.
— Вы чувствовали моё присутствие. Ведь вам часто кажется, что всё, что вы делаете — бесполезно, не так ли? И вы себе не раз говорили: я — бесполезен, как Барон Мюнзаузен. Дух бесполезности. Так, давайте вы будете называть меня… — он мнётся, словно решая что-то — Бароном… да, точно — Бароном. Вы, ведь были в Петербурге? Нет?! Как мило! И вы ещё считаете себя образованным человеком? Впрочем, ваша хандра вас выдает. Есть, знаете ли, сорт людей, для которых, как это… хандра не роскошь, а способ мышления. Ваша хандра — непозволительная роскошь, знаете ли. О чем вы размышляли перед моим приходом, простите?
— О розах и кошках, — немного помявшись, отвечаю. Мне стыдно такой высокопарной формулировки, но что могу ответить? Что думаю о том, что весной опять кошки объедят розовый куст? Что при виде соседских кошек мне хочется кидаться кирпичами?
— Хорошая тема! Она сама уже — Пустота, вы не находите? О, вы напрасно смутились. Я уже давно убил все буквы, которые жили у меня здесь, — он чопорно прикладывает руку к груди. — Впрочем, я и сам давно… так, что бояться вам не меня нужно. Вам современников ваших бояться надо. Они-то уверены, что живы сами и что буквы в них тоже живы и могут под воздействием их воли складываться в живые слова. До чего глупая уверенность, — восклицает он в сердцах. Впрочем, обращаясь, скорее к себе самому, чем ко мне.
— Вы говорите, что приходите каждый раз, как… — начинаю свой вопрос, но незнакомец неожиданно азартно перебивает меня:
— Право, я не виноват, что ваша хандра каждый раз имеет новое имя. У вас не хватает постоянства даже на это! — он выдерживает значительную паузу. Видимо, успокаивается, и продолжает более тихим голосом:
— Заметьте, когда я говорю «вы», я имею в виду вас, всех вас — людей вашего времени.
Пожалуй, да, вот это самое «людей вашего времени» меня и настораживает всерьез. Так ли уж нереален мой посетитель, как мне это кажется? Никогда, не стоит вести себя в наглую с призраками. В том, что передо мной призрак я уже не сомневаюсь — ни один современный человек, даже ради сверхпреступления или суперрозыгрыша так одеваться и вести себя не станет. Просто не сможет. Слишком достоверны признаки ДРУГОГО времени.
Призраки же только и ждут, чтобы стать нашими спутниками до конца дней! Они защекочут до безумия мозги мыслями, которых уже давно нет. Этим мыслям уже и на кладбище нет места, а они пожирают реальную жизнь со скоростью воспаления мозга. Проклятье многочтения кажется, сыграло со мной злую шутку: этот призрак пришёл из глубокого, могущественного и зверски уничтоженного прошлого.
Эта неосторожная мысль быстро теряется в мишуре любопытства и вздрагивая от предощущения, я спрашиваю:
— Вы — призрак, моя выдумка или?.. — Ожидаю чего угодно, но только не задумчивого соучастия на лице моего собеседника.
— И да, и нет, — ничуть не обижается на неопрятную резкость формулировки Барон, — понимаете, в смерти есть небольшая лазейка. Точнее, она есть не всегда и её можно приоткрыть лишь когда у вас хватило безумия делать ненужное. Не просто ненужное, а то, что не нужно никому. Вы понимаете о чем я говорю? Быть может ваши «Кошки и Розы», как раз то, о чем я сейчас вам толкую.
На всякий случай я киваю. На деле, понимаю, что запутался окончательно. Незнакомец внимательно смотрит на меня. Неожиданно мягко говорит:
— Вы напрасно стараетесь меня обмануть. Это просто невозможно. Пока вы и не можете понять того, что я говорю. Вы просто слишком много знаете и умеете для человека, который знает, как делать ненужное и верите ли, мне вас немного жаль.
— Этак вы договоритесь до того, что смерть — это тоже ненужное! — сердито фыркаю, стараясь заглушить холодок предчувствия. Предчувствия чего-то по-настоящему значимого, что нельзя понять сразу, но придётся распаковывать год за годом. До конца самой жизни, как бесконечно упакованный подарок.
Жизнь — это подарок, который распаковываешь от бесконечных обёрток всю жизнь. Такая вот, занимательная тавтология.
— Да! Да, тысячу раз да! Похоже, мне не придется жалеть, что я пришел именно к вам!
На лице моего собеседника отражается такой восторг, что шарахаюсь в сторону: сейчас он схватит мою руку и начнет ее трясти, а то еще чего доброго и обнять захочет! Братские чувства литературного бронтозавра. Интересно, откуда он взялся. Даже если он галлюцинация, фантом, то должна же быть какая-то причина его появлению? По языку не поймешь — скорее всего, начало XX века, революция, холодный зимний Петербург. Сам же говорил…
— Вы кажется, задумались? Может, мне не стоит продолжать, как-нибудь в следующий раз… в конце-концов, вы меня не приглашали…
— Извините. Я плохо умею концентрироваться на том, что делаю. Меня всегда отвлекают тысячи мелочей… — чего я перед ним извиняюсь? Абсурд какой-то!
— Как и меня, как и меня… — смущённо бормочет незнакомец-призрак. Впрочем, тут же возвращается к уверенному голосу профессионального лектора: как вы уже поняли, я не случайно выбрал вас, как эээ… объект своего посещения. Вы подвергли себя, так сказать, добровольному заточению, но вы не религиозны. Это даёт мне... эээ... возможность предположить, что вы должны хотя бы догадываться о сущности ненужного.
Я было дергаюсь сказать что-то вроде «даже и не предполагал», но отсекаюсь от мысли. Этот разговор начинает меня увлекать своей бессмысленностью. Своеобразной нелепицей. Ссорится лишний раз не хочется.
Барон, слегка кивает, оценивая мое молчание. Поверьте, для такого болтуна как я — эта пауза настоящий подвиг!
— Так вот. Я уже вижу, что немного… эээ, ошибся в своих предположениях относительно вас и неверно начал свое изложение. Это не страшно. Рано или поздно, вы всё равно поймете, то о чем я здесь толкую. Вы уже на пути к понимаю этого важного момента. Дело в том, что в свое время я придумал машину времени. Нет, нет, не настоящую, — предостерёг он мой вопрос жестом руки, — она не смогла бы работать, даже если бы её собрал по моему замыслу самый гениальный конструктор. Она могла работать только для меня, и, представьте себе, я об этом ничего не знал! Да и придумал я её, как несущественную деталь декорации для одной истории разыгранной на сцене. Умирая, я почему-то вспомнил про нее столь отчётливо, что она возникла из небытия в ту бесконечно долгую секунду, когда «сейчас» есть, а «потом» уже не будет.
Судорога памяти — вспомнить, где слышал этот вычурный и странный язык. Но, ведь где-то слышал… или читал? Точно — читал! В том, что мой призрачный собеседник — литератор, уже и не сомневаюсь ничуть.
— Кто-то, кого я сколько ни вертелся, не смог разглядеть, — продолжал мой рассказчик, — сказал мне, что я могу путешествовать, куда я захочу и что если я захочу, то смогу вернуться в тот миг и секунду, в котором я умираю. Достаточно лишь разбить эту сферу и тогда я умру окончательно и бесповоротно.
— Машина времени, о которой никто не узнает, и которая наверняка сделана из хлама, который не успели выбросить, — задумчиво говорю в ответ. — Из такого мусора из которого не то что машину времени, а механизма пустякового не сделаешь. Машина, насыщенная пустотой и мыслью о ней. Однако, если верить вам, эта машина есть и она работает, отсрочив вашу смерть в бесконечность… только вот одного понять не могу, почему вы тогда призрак? Вы же сами сказали про то, что вы и «то и другое».
— Об этом я и собирался рассказать. Если бы не ваш преждевременный вопрос, я бы не сбился бы со своего повествования и не перешел к куда менее несущественной теме (легкий поклон в мою сторону) Дело в том, что я вижу вас во сне.
— Что?!
— Я вижу вас во сне. Вы мне снитесь.
— Да ты охренел, галлюцинация… туманная? — взрываюсь, разрывая в клочья церемонную ткань разговора! — Это кто еще кому снится...
— Ну вот вы уже и сердитесь. — Снисходительно роняет Барон. — Вы ведете себя также, как те, с кем я уже встречался. И все таки, в вас что-то есть. Постарайтесь дослушать меня до конца, хотя… у вас просто нет другого выбора…
Я сосредотачиваюсь, пытаясь дать достаточно убедительный отказ в продолжении аудиенции рехнувшейся галлюцинации и… не могу. Возникает ощущение, что моими чувствами и мыслями… даже не управляют. Нет, они просто текут вместе с течением чьих-то таких же мыслей и чувств словно подводное течение в небольшой речке. В голове вспыхивает нелепая мысль: кто я, если не мне кто-то снится, а лишь я кому-то снюсь?!.
— Вы — тоже Никто. Вы меня слышите, Никто! — отвечает он на мой мысленный вопрос. — Когда-то и мне тоже довелось пережить такую же встречу как и ваша и мне думалось, что я сошел с ума. Оказалось, что не я. — Мой собеседник как-то сухо, словно кашляя смеётся.
— О чем это я? Ах да… вы ведь видите сны. Редко, но видите, правда. И, чаще всего, вы не в состоянии что-то поменять в этом сне. Вы смотрите фильму со своим участием, не так ли?
— Скорее уж, флюгер на ветру, — машинально поправляю, забыв про мгновенную вспышку гнева, — во сне дует ветер событий и постоянно происходит то, что нельзя никак изменить.
— Да, да, — горячо шепчет Барон, склоняя ко мне своё белое огромное лицо. — Вам не приходило в голову, что вся наша жизнь — это сон! Сон, в котором мы ничего не можем ни поменять, ни поправить. Ничего! Ничего! И тот, кому мы снимся, тоже ничего не может поменять, — эти «тот» и «кому» он произнёс с большой буквы.
— Вы знаете, я все таки склонен думать, что некоторая свобода у нас есть. И эта некоторая свобода не так уж мала, если вдуматься! — я решительно противлюсь мысли о том, что кто-то во сне может проживать мою жизнь.
— До тех пор, пока вы думаете, что вы живёте эту жизнь, то есть подразумеваете свободу выбора, у вас нет ни малейшего шанса вырваться из вашей «свободы», — оживляется Барон. — Всё что у вас есть — это свобода быть равнодушным к тем, кто вас предал или бросил. Эти вам безразличны, не так ли? — я упрямо молчу, не желая ввязываться в спор. Моя свобода в жизни, видится мне незыблемо неизменной. Обсуждать это, пусть даже с самым необычайным призраком, решительно не хочу.
— Вы любите тех, кому отдали ваши силы, не так ли? — продолжает, слегка усмехаясь. мой собеседник, — Наши любовь и ненависть там, где остались наши силы. — Он поворачивается ко мне спиной. Зачем-то берётся обеими руками за оконный переплет. Словно хочет вырвать его из оконного косяка.
— Вы можете отмалчиваться сколько вам вздумается, но вся наша свобода заключается в Пустоте, в полном Ничто! В вакууме, если вам понятнее это слово. Наш шанс на свободу заключен в Пустоте! Вы, ведь помните детскую сказочку про то, что некая жизнь заключена в яйце, а то яйцо… Смею вас заверить, в той сфере содержится Ничто, там... там Ничего не заключено. Игла в этой метафоре — лишь символ Пустоты и в этой Пустоте и заключается Бессмертие.
— Нитка в стеклянной сфере. Вольфрамовая нить-игла в «жестком вакууме». И если эту сферу разбить… — не выдержав, подхватываю я, увлекаясь вольным, ясным бегом его никчёмной мысли.
— И если эту сферу разбить, в одно мгновение высвободятся все силы Пустоты. Верно! Пустота — это наш шанс сделать что-то по-настоящему бесполезное, а потому, бессмертное! — от возбуждения мой собеседник начинает проглатывать слова. Приплёывает. Даже, жестикулирует. Вот уж чего-чего, а возможности жестикуляции за ним не подозревал! По моему глубокому убеждению призраки не жестикулируют. В лучшем случае, они стонут, воздевают руки к небесам и молят об отомщении.
— Пустота — это наш шанс заключить ее в стеклянный пузырь с прозрачными и твердыми стенками, а внутри, если удача не оставит вас, будет храниться ваш по-настоящему никому не нужный поступок. Понятное дело, что для того, чтобы заключить его в сферу, его надо совершить. Тысячи, миллионы поступков, и лишь один из них по-настоящему бесполезен! Да, да, да — не смейте улыбаться, я знаю о чем говорю! Потому что, если в день вашей смерти этот пузырь не треснет, вы получите право чтобы вам снились другие, а не вы снились кому-то! Вас тысячу раз обучали как не делать ничего или делать ничто. Сколько раз вас заставляли делать совершенно бесполезные вещи? Вы обратили внимания? Сетования ваших последних лет сводились к тому, что вы никак не можете сделать ничего полезного!
Моё предчувствие открытия лопается мыльным пузырём. Не стеклянным шаром, а именно, мыльным пузырём. Где-то внутри. Холодным и пустым пузырем. Барон прав. На все сто процентов прав. Время не любит оставлять живых свидетелей, поэтому все люди заняты чем-нибудь полезным. Занимая каждую секунду полезными делами, время не дает желающим бессмертия сделать свой пузырь по-настоящему бесполезной вещью.
Я вкладываю всю душевную теплоту радости маленького и никому ненужного открытия в маленькую фразу:
— Барон — вам говорили, что вы гений?!
— Не раз, не раз, — тонко и польщённо улыбается он, — право слово, от повторения похвала не изнашивается и мне приятно слышать от вас эти слова. На миг мне даже кажется, что я никогда не умирал. Впрочем, мне будет приятно услышать и про то… — он, кажется нарочно сделал паузу. — Я рассмеялся, потому что, кажется, угадываю, о чем ему хочется еще услышать.
— Барон — вы самый правдивый человек на Земле, — все еще смеясь цитирую фразу из творения Распе и… Барон исчезает. По английски. Не прощаясь. Кажется, он полностью удовлетворён своей совершенно бесполезной беседой.
В полутёмной, освещённой синеватым лунным светом задымленной комнате чеканно отделяя мгновение от мгновения оглушительно тикают часы. Гулко ухает филином пакетник, вбирая появившуюся электрическую волну. Моргает и нехотя разгорается тусклой спиралью старая пятнадцати ваттная лампочка. Печка утробно вздыхает кирпичным нутром. Со всхлипом втягивает выброшенную прежде порцию дыма. Дрова вспыхивают. В глубине топки взрывается уютным гулом огонь.
За окном начинает кружиться и падать первый, ноябрьский, не уверенный в себе, совершенно бесполезный снег.
Он растает.
Завтра.
Послезавтра.
Он бесполезен.
Не нужен.
На столе передо мной лежит невесть откуда взявшийся стеклянный шар.
Он — невелик.
Свободно умещается на ладони.
Заглядываю в него и вижу, как бесконечно падает снег на розовый куст, под которым притулилась маленькая серая кошка.
— «Кошки и розы» принесли свой странный и совершенно бесполезный плод, — почему-то с оттенком горечи думаю я.