Сказка о правде

         
                «Вспомним всех поимённо, 
                Горем вспомним своим:               
                Это нужно не мёртвым,
                Это нужно живым"...               
                Роберт    Рождественский.
 
   Яна долго не открывала глаза. Старая шинель, под которой они с мамой спали, не согревала… Девочка окоченела , шевелиться не хотелось…Да и что увидишь в темноте-то? Тишина давила, сковывала…
   -Мама, - прошептала она,- Мамуля-я-я! – в ответ ни звука   . Протянутую руку девчушки обожгло холодное плечо мамы.
   -Тоже замерзла, как и я. Еще спит. И я буду еще спать,- потянув за подол шинели и прикрыв плечо матери, решила она…
   Шли минуты, часы…. Солнечный зайчик заиграл на стене, вынырнув из малюсенького оконца избы, коснулся лица девочки.
 Она широко открыла глаза,  привстала, дважды толкнула маму – ответа не последовало, Яне показалось , что рядом с мамой холодно, страшно было прижаться к ней, как всегда, обнять её крепко-крепко, поцеловать. Такого она никогда не видела и не ощущала.
 -  Мамочка, вставай! Солнышко согреет тебя. Подойди к окошку. Есть так хочется!!! Вчерашние дудки целы, мы их съедим сейчас. Вставай, нарвем новых, да и конский щавель уже есть. Вставай! –
   Тишина испугала девочку…Она всхлипнула. Показались слёзы. Они мешали думать, сыпались, как горошины, крупные и светлые, на щёки, подбородок, увлажняя на груди старенькое, еще довоенное платьице .
   Мама не шевелилась… Новая гримаска изменила лицо девочки.
Она перестала плакать и, словно догадываясь о чем-то, закричала что есть мочи. Своего крика она не слышала – ей просто было больно и страшно. Не слышала, как, скрипнув, отворилась дверь избы. Вошли чужие две тётки:
   -Ну, вот, кажись, ещё одна преставилась. Не оставлять же здесь!  Да не ори ты, оглашенная, - подошла одна из них к Яне,-
Мать твоя умерла…Хлопот полон рот теперь. Не мешай!
   Яна оторопела, не до конца понимая, что значит – умерла. Не шевелится, молчит. А потом как?
   -Что они там с ней делают? – крупные слёзы снова омыли её щёки. Она как-то по-щенячьи заскулила, как бы требуя  внимания и к себе.
   -Ох, эта еще тут!!! Машка, принеси ей тарелку, пусть вылизывает да замолкнет наконец, сирота убогая.-
    Молодая Машка обернулась быстро, сунула Яне куда-то подмышку  тарелку, в которую  недавно был разлит вареный сахар (это в блокадный-то 42 год!). Сахара, разумеется, в ней не было, остались на донышке его следы, потом Машка резко развернулась и подошла к постели. Бабы расстелили на полу шинель, легко переложили невесомое от голода тело женщины.
   -Ногами-то к двери, к двери, несмышленая,- завопила старшая.-
А ты не реви, облизывай тарелку да посмотри в последний раз на мать-то, сиротинушка приблудная! -
   Обе приподняли шинель за 4 угла, поволокли маму куда-то. Яна вздрогнула, когда мамины волнистые черные волосы за -скользили по полу, словно стирая за собой следы: был человек – не стало. Яна  не плакала, она скорее всего не осознавала весь ужас происходящего, надеясь на что-то, да и тарелка из-под сахара выполнила свою миссию: девочке она казалась великим счастьем, Яна стонала, захлёбывалась собственной сладковатой слюной, млея от удовольствия…
 
   Обессилив от всего пережитого, голодная, Яна уснула здесь же на лавке. Приснилось ли ей это или действительно послышалось лёгкое посвистывание? Какая-то птица вилась над ней, широко размахивая крыльями.
   - Не мешай спать.. Уходи. Мне страшно,- всхлипнула девочка.
  - Петьша, свистни погромче. Девка не слышит, поди,- нарочитым баском пролепетал мальчишка лет семи, белобрысый, тощий, в рваных трусишках, которые еле держались на его прозрачном теле. Он поднял лицо… Если бы оно не было рыжим от веснушек, можно было бы подумать, что это лицо мудрого старца из детской сказки - столько в нем было серьёзности, основательности, готовности в любую минуту что-то предпринять, на что-то решиться…- Мамка прислала тута ей…ДолжОн передать.-
   Порог переступил второй , поплотнее, повыше и, очевидно, посильнее, но та же стариковская мудрость застыла в чертах курносого загорелого лица.
   -Чё у тебя тама, покажь!
  - Не-а, Янке отдам.
   Мальчишки затрясли Яну за плечи, она спросонья отбивалась, потом открыла глаза, вялая, безразличная…
   - Ешь,- проиказал Яшка, протягивая ей картофелину в мундире.
Яна стала счищать кожуру, медленно, безразлично к тому, что  делает, словно всё ещё спала на ходу.
   -Вота дурка, это можно исть, - подставив ладонь, зашипел Петька, отправляя в рот несколько шелушинок. Яна заметила, как заблестели глаза у Яшки. Он сглотнул слюну. Девочка откусила бочок у картошки, но не проглотила, отдала ему:
  - Мама твоя жива? Её картошка-то?
 -  Дома. А твоя?  Взаправду померла?
 - Бабка Улька  говОрит, шо бог её на небеса взял,- вступил в разговор Петька,  рукавом вытирая свой курносый сопливый нос.
  - На небеса-а-а? – Яна выглянула в окошко. Светло, зелено, солнечно было вокруг под голубым небом – небесами.
  – Как же жить можно на небесах? Там пусто ,ходят по воздуху, что ли? Не падают? А где живут? Мама меня видит, когда светло? Почему она не со мной? Я её жду и люблю очень.- Яна тихонько всхлипнула.
    Мальчишкам надоели эти разговоры. Им, голодным, полураздетым и «полуживым», все-таки нужно было движение смена обстановки, хотелось есть. Яна поплелась за ними. Изба пугала её своим сумраком, пустотой… Такой же пустой была и деревня. Меньше десятка человек осталось в ней с начала войны: кто сражался на фронте, кто погиб на дорогах войны, кого доконала голодная зима Странно, но люди почти не общались. То ли сил не было, то ли боялись, что голодный сосед унесет последнее… Война вырубила просеку между людьми, переступать ее было нельзя. Выживали в одиночку, что так несвойственно русским людям.

   У детей были свои законы. Петька и Яшка дышали одним воздухом, пили из одного ручья, иногда подворовывали, честно разделив поровну, что удалось утащить. Зимой мерзли каждый у себя на полатях под старыми бабкиными шубами, печи-то не топились да и о дровах некому было побеспокоиться…У стариков не хватало сил добраться до перелеска в полукилометре от деревни. Боялись и немцев, которые по слухам спалили две деревеньки рядом. Их деревушка Дубки, очевидно, не представляли для них интереса… Мерзли и голодали отчаянно. Почти не осталось запасов в старых погребах, дрожали над каждой картофелиной или горсткой квашеной капусты. Весна пробудила надежды… Напрасный труд: огороды и вскопать было некому, и посадить нечего. Пустела деревня, стихали голоса, исчезали и надежды…
 
    Война … Под всполохами пожарищ, под свист снарядов, под грохот бомбёжек перекраивались карты Европы, стирались границы, исчезали города, сгорали деревни и сёла… Фашисты подошли к Ленинграду, взяв его в кольцо блокады.
   Война прошлась и по каждой семье, смертью заглянув в глаза людям…
  Вера, 26-летняя женщина, жила с мужем и дочуркой в Старом Петергофе – пригороде Ленинграда. Муж, несмотря на военное время, каждое утро добирался до Ленинграда, где работал инженером в депо Октябрьской железной дороги. Здесь восстанавливались разбитые поезда для фронта. Не вернулся домой, немцы отрезали путь возвращения, заняв уже окраины города.
   - Маленькая, как быть-то нам?! – в окно тянуло гарью, трудно было дышать, Вера прижала к себе девочку, словно заслоняя собой от дыма…  В эту минуту дом содрогнулся от взрыва, пламя ворвалось в окна, ослепив их, отбросив к двери. Кто-то закричал внизу, завыла сирена. Вера схватила на руки девочку и через пламя рванула вниз по ступенькам крыльца. Дом  уже полыхал, горели и соседние дома… Почти теряя сознание, с девочкой на руках  бросилась она по Ораниенбаумскому тракту в никуда. Яна помнит, как рвались снаряды, как их несколько раз засыпало землей, как мама упала, споткнувшись о солдатский сапог на дороге, из которого торчала оторванная нога . Ночевали в поле, прятались в овраге, когда снова начинали рваться снаряды. Один раз повезло: поспали в уцелевшем стогу сена. Мать не спускала Яну с рук: у девочки болели ножки, такой нагрузки она не вынесла бы. Хотелось ли есть в эти дни? Пожалуй, об этом забывалось, только силы исчезали и дорога казалась бесконечной…По пути с ними, навстречу им тоже двигался поток беженцев. Вещей почти ни у кого не было… Куда несло людей? Зачем?  Куда угодно, только бы не быть под немцем!
 
    Где могли бы оказаться Яна с мамой, если бы не усталость, не холодные осенние дожди. Продрогшие, мокрые, они постучались в одну избу небольшой деревушки. Никто не ответил. Неожиданно донеслось справа:
   -Чё надо-то, чё надо? И тарахтить, и тарахтить… Ночь на дворе…-Тень говорившей словно растворилась в темноте…
   И правда -Вера заметила, что нигде не было видно ни огонька… Тишина стояла такая, что уши закладывало. Бои остались там, за чертой, может быть, за линией фронта?! А где проходила эта линия? Ни русских, ни немцев, ни власти…ни хлебных карточек. Эта тишина пугала, настораживала, словно на пороге каждого уже притаилась смерть…
   -Доченька, добрались. Дальше не пойдем. Здесь отдышимся, может, и приживемся-…
     Дверь долго не открывалась, словно всосалась в косяки…
 Привыкнув к темноте, женщина разглядела полати,  которые располагались ниже обычного, белела русская печь, у окна виднелся освещенный луной стол, вокруг него – лавки. А вот это было каким-то чудом и спасением – Вера присела на большой сундук, который легко отодвинулся назад. Дрожащими руками она открыла его – пахнуло затхлостью, нечистотой. На дне сундука она нащупала старую солдатскую шинель , небольшой половичок и какое-то тряпьё.
  - А вот и постель наша, Яночка. Ложись, грейся.
 - Мам, колется одея – л- о! – еле слышно пролепетала девочка, засыпая…
 
 
      Какими далекими казались теперь Яне те дни, словно минуло несколько лет.
Пережившие  суровую  зиму 41-42 года  окунулись в святую купель весны, омывшись солнцем, светом, теплом…Но для Яны самыми светлыми днями казались те, зимние, когда она ощущала тепло материнского тела, когда её любила, заботились  о ней мама.
  Кончался июль, второй месяц после её смерти. Яна взрослела, мудрела, приобретая жизненный опыт, самостоятельность.Это в шесть-то лет! Иногда она разговаривала сама с собой, потом это вошло в привычку:
  - Вот эта травка с тремя листиками – кисленькая,- шептала она,- её можно долго жевать, даже проглатывать – ничего не случится. От конского щавеля мутит, подташнивает, зато его  много, целые заросли. Самое вкусное – дудки.-  Яна видела, как Петька очищает их, хрустит, смачно проглатывая.
   - Ты, девка, провОдь рукой по дудке,  вишь, кака шоршава, мохната – то свинячья дудка. Вона слаще,- поучал Яшка Яну.- Лебеда тоже сгодна. Мамка в похлёбку  ложит. Прям за избой растеть.
   Однажды Петька вынул из кармана две горсти квашеной капусты. Спер, очевидно.
   - Жрите!  Янка, не греби много-та, буде! – жадноват был он скорее всего. Три дня не появлялся во дворе, всезнающий Яшка доложил:
   - Лозой по жопе-та врезал дед. Порты лопнули, жопа вспухла. За капустку -та, знать?
   Вечерело. Яне не хотелось возвращаться в избу. Она боялась темноты.
   - А чё  боисся-та?  Казалось шо когда? Пусто тама. Тобя не видють, ты не видишь. Та сховатися можно, уйтить. Ишь дурка девка кака,- поучал Яшка
   Бывало, Яна несколько дней не видела мальчишек, маковой росинки не попадало в рот, она боялась деревни, пустых избушек, а людей еще больше, для которых была «сиротинушкой убогой», её не любили: пожалей – покормить придется, да и не своя, не деревенская – приблудная. Платьишко висело клочьями, плохо скрывая не живое тельце, а скелетик, обтянутый кожей. Больная ножка почти высохла, стала неуправляемой. Куда быстрее получалось передвигаться ползком, да так и незаметнее была она в вечерние часы. Петька научил её свистеть, чтобы они могли её заметить в темноте.

 
   Деревня была прозрачной без заборов, которые шли вместо дров в стужу. Не было и  деревьев: спилили. Несколько чахлых кустиков  почти не давали тени в жаркий июльский полдень. Яна притулилась за кустиком на полувысохшей травке недалеко от избы.  Тихо. Высокое небо куполом обнимало землю.
   -А ведь там мамочка моя. На небесах. Спустись ко мне. Или возьми к себе. Так плохо быть одной-то, - слезинка скатилась куда-то к носу, но Яна не плакала. Она уже умела быть сильной.
   Из-за дома в конце деревни вынырнули три мужские фигуры. Солдаты. Русские? Немцы? Яна нырнула в кусты, затаилась. Солдаты говорили вполголоса, до Яны донеслось несколько фраз по-русски. Они подошли к колодцу, подняли ведро воды, со смехом стали обливать друг друга. Потом присели под кустиком, где пряталась Яна, достали буханку хлеба, разломили на три части. Один раскрыл банку. Запах хлеба дурманил, девочка позабыла его. Почти теряя сознание, Яна смотрела на солдат. По очереди двумя пальцами каждый доставал из банки кильку, отрывал головку вместе с кишками, швыряя их на землю…Солдаты явно торопились. Яна  не знала, как они отнесутся к ней, если обнаружат.. Минут через 10 после их ухода девочка подползла к тому месту, где они трапезничали, жадно стала искать на земле головки килек, поглощая их с неимоверной быстротой. Соль обдирала рот, но это была еда. Настоящая еда. Остановиться не хватало сил. К счастью, за их избой журчал маленький  ключик. Даже в жаркую погоду он не пересыхал, пульсировал, снимая проблему питьевой воды для Яны. Она напилась и крепко заснула, снова под теми же кустиками…

 
   Ночь была тёплой. На небе перемигивались звёзды. Луна залила деревню . призрачным светом. Мелькали какие-то тени, даже полуразрушенные избы казались сказочными замками…    Девочка потянулась, открыла глаза…задумалась . Не героев  сказок, которые давным-давно читала ей мама ( это было в другой жизни, и было ли вообще когда, ) рисовало воображение девочки.
  - Почему умерла мама? Почему я осталась жива?- неожиданно остро пронеслось у неё  в голове.
   Яна поёжилась, вспомнив, какой холодной была зима. Окно замерзло, на улицу не в чем было выйти. Да и зачем? Голод притуплял сознание, ничего уже не хотелось…
    Однажды мама куда-то  вышла, вернулась быстро:
   - Полезай на полати, ты больная, накройся с головой, кашляй и терпи. Ты больная! – шептала мама, подсовывая под её бок что-то твердое. Яна ничего не понимала, зато под шинелью чуть согрелась. В сенях загремело упавшее ведро, кто-то истошно орал, матерился, топал. В дверь ворвались дед Лука  и тётка Глаша.
   - Положь картошку сюды,- кричала Глаша., оттопыривая карман фартука.
   -Порешу  двух,- размахивая топором, вопил Лука.
Они оглядели пустую, промерзшую, с инеем по углам избу, сбросили с палатей Яну,  выгребая из-под неё 5 картофелин… Красавица мама, кашляющая девочка словно охладили их пыл.
 -  Жрать неча?- выпалил Лука. – Мы тож не жируем. До весны не продержимси, небось.
   Захлопнулась дверь. А утром мама в сенях обнаружила две картофелины, уже замерзшие, это из тех пяти…А это значило, что два дня можно было продержаться.
    Кое-что еще было свежо в памяти Яны, будто произошло совсем недавно… Подслеповатое окошко едва окрасилось  мутненьким рассветом,когда раздались  крики, замелькали тени:
   - За деревней лошадь дохнет, подстрелили гады.
   - Чем свежевать-та?  Топор захватил?
  Яна вспомнила, как засуетилась и мама. Подбитую лошадь было жалко? Скорее всего так. Откуда она появилась? В деревне не было не только лошадей и коров, но и собак с кошками давно съели. А может, и другая мысль промелькнула в голове у мамы:
   - А что если удастся хоть кусочек… хоть ломтик урвать для дочурки… Выживать как-то надо, держаться…
 Накинув что-то на себя (одежды не было), мама убежала. Яна заплакала, ей стало страшно, что мама куда-то делась, пропала…
Но она вернулась довольно быстро. В её руках виднелся кусок рыжей лошадиной шкуры.
   -Вот, доченька, что досталось… Не успела…
  Яна вспомнила, как трещал стол, который мама ломиком раскалывала на дрова. То же самое произошло и с лавкой у окна. Вспыхнул огонек в печи, потянуло теплом, дрова затрещали, а в огне обгорала шкура. Несколько раз кочергой мама бросала её на пол, скоблила ножом, обжигая руки. Часа через два не стало второй лавки, зато забулькал котелок, в котором варилась еда – та же шкура. Вкусно пахло, согрелись руки, оттаяла душа – Яна улыбалась.
   Вечером мама отрезала себе и Яне по кусочку варева. Откусить можно было, пожевать тоже, а вот проглотить… Яна помнит, как оцарапала горло, закашлялась, сплюнув кровь. Мама плакала, прижав к себе головку дочери…
   - Почему мама умерла? Мы же вместе выживали? Рядышком,-опять задала себе вопрос  Яна .
    Вспомнилось, как однажды соседка дала им небольшой кусок хлеба, заплатив маме за починку одежды. Мама разделила хлеб на 4 дня. Прошел и пятый день, и шестой, а Яна каждое утро съедала свой кусочек. Совсем малышка, девочка и тогда, зимой, поняла, что мама сама не ела, отдавая свою порцию ей. Если бы Яна была постарше, она заметила бы, что мама становилась прозрачной, невесомой, почти не двигалась, теряя силы… Уже в конце мая её не стало.

 
   Август принес свои заботы.. Пропал Петька. Яшка редко показывался , потеряв вкус к свободе, к подножному корму, трава жухла, да и дожди надоедали.
   Неуютно себя чувствовала и Яна. Безучастно сидела она на сундуке, не ощущая ни холода, ни тепла. Еще в начале лета маль-чишки притащили ей из пустой избы полу  старого ватника да несколько тряпок. Сердцем чувствовали они, что перед ними девочка, помогать ей надо, а они сильные, ловкие.
   _ Где же вы, Яшка, Петька?  - Яна взглянула в окно, но не пошевелилась. Сил не было. Есть тоже не хотелось.- Когда же я ела-то? Петька что-то давал…
   Дверь приокрылась, белобрысая голова показалась в проёме, а тело словно застряло с другой стороны.
   - Ты чё сидишь-та всё. Тама сыроеги пошли. Глянь, сколь набрал,- в проеме показалась тоненькая ручонка, держащая картуз с грибами.- Сыроеги сырыми жрать  могем. Айда жарить их!  Слаще будуть!-
Яна нехотя последовала за приятелем, впервые почувствовав, как трудно ей передвигаться, как ненужно это делать, как хочется остаться на сундуке. А Яшка уже собирал какие-то щепки, тряпьё, бумагу – все, что можно было поджечь. Вспыхнул костерок, в который прямо из картуза полетели сыроежки. Яшке не сиделось на месте, он то и дело что-то подбрасывал в огонь. Сыроежки шипели, из них вытекала светлая жидкость, потом они начали обугливаться. Палочкой  Яшка выталкивал их из костра, перебрасывал с руки на руку, как бы охлаждая,  и чуть смущенно протягивал Яне:
   -Хошь?  Бери, не жарко , поди.
 Яна надкусила сыроежку. Пресно, без соли…Не заметила, как съела её, потом еще несколько. Яшка доел остальные… Он стал замечать, что с Яной беда, что она болеет, что ли. А соплей нет. Не чихает. Не кашляет. Сказал мамке об этом, услышав:
   - Помрет скоро твоя Янка, тенью стала. Отнеси-ка ей это, хотя и ни к чому, больше-та и  у самих нема,-Яшка увидел горбушечку хлеба и маленькую луковку.
   Зарядили дожди, похолодало. Не за горами и осень. А что дальше-то?  Изредка заходил Яшка, тоже до предела исхудавший, с заострившейся мордочкой, обесцвеченными летом волосами, невзрачный, неулыбчивый. Не было случая, чтобы он не поделился с Яной какой-либо едой. Девочка уже и сидеть не могла, грязная, полуодетая. Отросшие волосы сбились в колтун, их и расчесать нельзя было, а кто стричь-то станет!

 
    Жизнь – великая загадка.. Однажды выглянуло солнце, потеплело, да ведь это и понятно – август на исходе, а лето-то продолжалось. К солнышку потянулись мысли Яны, она словно впитывала в себя солнечный свет. Ни о чем не размышляя, просто по наитию  девочка скатилась с сундука, выползла на порожек избы, соскользнула  на землю и замерла, может быть,заснула, может быть, потеряла сознание,  может быть, застыла, ожидая чего-то…
     Кто-то дотронулся до её плеча:
   - Кто ты? Дневное привидение? Эльф? – теплая рука взяла её прямо за колтун, приподняла голову. – Ты живое существо?  Не молчи.- Яна приоткрыла глаза.
   Синий свет брызнул из глаз  Яны. И уже невозможно было не заметить их красоту. Такие глаза были у маленькой девочки  соседей этой женщины.
   - Кто ты?
   - Яна.
Женщина схватила на руки этот высохший комочек человеческой плоти, прижала к себе,поцеловала  синие глаза, ручки, висящие, как плети, стараясь передать своё тепло ей, этой девчушке. И вдруг ощутила ответное тепло, исходящее из этого малюсенького тельца.
   - А где мама твоя?
   - На небесах.
   - С кем же ты?
   -  Одна…
   - Нет, девочка, не одна. Нас двое, и я люблю тебя. Я сохраню тебя. Мы вырвемся из огненного кольца войны…А ты меня тоже знаешь по Петергофу, вспомни тёту Шуру Беляеву…
 Здравствуй,доченька!
Здравствуй, Яночка!