Мечтой любого салаги, испытывающего ежедневные издевательства старослужащих, было скорейшее поступление следующего призыва, чтобы переложить на их хрупкие пока плечи всю тяжесть службы.
Наш призыв был не исключением, после года службы тема прихода молодых звучала практически ежедневно. Все мечтали, чтобы пришли питерцы, ведь именно ребята из колыбели революций выпили из нас за долгий первый год по ведру крови, и все жаждали отмщения.
В начале лета мы с другом Серёгой несём службу в карауле, обходим периметр вокруг площадки, выходим на дорогу и видим, что возле ворот нашего КПП стоит огромный строй карантина в новенькой мешковатой форме. Наш дежурный Саша Ковалёв неторопливо начинает открывать им створки ворот.
- Коваль, закрыть ворота!!! - ору я изо всех сил.
Саша с улыбкой закрывает створки. Мы медленно, нога за ногу, бредем к помещению. Сержант, который ведёт строй, громко возмущается и требует от нас объяснений.
Мы подходим к нему вплотную, и я спокойно говорю:
- Ещё одно слово, и ты поведёшь свою толпу обратно. Я тебя просто не пущу на площадку. Без лишних объяснений. Вопросы?
Сержант всё сразу понял и благоразумно молчит.
Я поворачиваюсь к карантину и кричу:
- Мужики! Питерские есть?
- Есть!!! – раздаётся нестройный хор голосов.
- Проситесь в роту охраны, не пожалеете!!! Коваль, открывай!
Мы разворачиваемся и уходим в караул.
Через пару недель мы приходим в роту из караула, нас встречают взбудораженные ребята из нашего призыва и кричат:
- Молодые пришли! И знаете откуда?
- Знаем, отвечаю я. - Питерцы!
- А ты откуда знаешь?
- А это мы с Серёгой их к нам подослали!
Из двенадцати человек молодого пополнения восемь питерцев и четыре белоруса. Наш призыв беснуется в радостном экстазе, ну вот теперь мы им покажем…
Через неделю возвращаемся из караула, заходим в расположение и видим такую картину – все молодые лежат на полу, отжимаются. Над ними стоит Толик, парень из нашего призыва в расстёгнутой до пупа форме, с ремнём, опущенным ниже пояса и, раскручивая на пальце длинную цепочку, творчески руководит процессом воспитания.
Я отдаю свой автомат караульным, кричу:
- Всем встать!
Молодые медленно вразнобой поднимаются с пола.
- Разойтись!
Ребята разбредаются по казарме. Подхожу к Толяну, хватаю за шиворот и подтягиваю к себе. Смотрю воспитателю в глаза и внушительно говорю:
- Ещё раз я увижу, что ты молодых жизни учишь, застегну тебя на все пуговки и ты до дембеля будешь с ними в одном строю стоять. Ты где был, козёл, пока нас в роте жизни учили? Отлил ночью на деда с верхней кровати и на полгода в больничку спрыгнул, отожрался, отоспался и теперь будешь здесь пальцы гнуть? Никогда! Прочь пшёл!
Толик промолчал и начал поднимать волну недовольства за моей спиной, жаловаться ребятам нашего призыва на моё самоуправство.
Призыв разделился в своих мнениях по поводу конфликта. Одни считали, что призыв должен быть как одно целое и давить молодых нещадно, другие предлагали давить только самых дерзких, а тихих не трогать. Но все дружно и единогласно осудили мою расправу над Толиком, каждый из них считал себя вправе издеваться над молодыми, как захочет.
Я понял, что назревает буря, подошёл к Серёге и спросил:
- Ты со мной, если что, спину прикроешь?
Серёга молча подмигнул мне и кивнул. После отбоя меня тихонько толкает дневальный и просит пройти в ленинскую комнату.
Весь наш призыв уже гордо восседает на стульях, ждут только меня. Ребята по очереди высказывают мне претензии, все они как под копирку – нас топтали, и мы должны их унижать. Я невозмутимо молчу и с тоской взираю на это цирковое представление. Когда все высказываются полностью, Серёга молча поднимается со стула и встаёт со мной рядом. Это заметно озадачивает присутствующих. Я медленно, по очереди обвожу всех взглядом и начинаю речь.
- Вы все помните, кого первого из нашего призыва от души избили деды. Меня. И где были вы все в это время? Стояли рядом и спокойно смотрели. Но меня избили только раз, и я считаю, заслуженно, а вас после этого за дело и не по делу били чуть ли не каждый день. А я запомнил навсегда это чувство, когда тебя избивают и ты не можешь ответить. И этих молодых, - я кивнул головой в сторону расположения, - пока я в роте, никто пальцем не тронет. Только строго по уставу.
- А кто не согласен, милости прошу по одному прямо сейчас в умывальник, там быстренько выясним, кто из нас прав!
Ребята недовольно загудели, но никто из них не изъявил острого желания выйти со мной на разговор в туалет, там ещё оставались бурые следы на кафельных стенах после моего недавнего душевного и вдумчивого разговора с потерявшим берега сержантом – казахом.
Потихоньку познакомился с молодыми поближе, все они были как на подбор, после первого курса университета. Конечно немного потерявшимися от живописных реалий родной армии, но ребята были умными и ловили всё с лёта.
Мой хороший знакомый из стройбата, Чита, раньше живший в Ялте и успевший отсидеть до армии шесть лет за распространение наркотиков, с придыханием убеждал меня:
- Да если бы я знал раньше, что такое наша родная армия, я бы лучше четыре года отсидел на зоне вместо двух лет в армии! Отвечаю! Там же нормальные люди и живут по понятиям, а у вас здесь полный бардак и беспредел!
Не спеша я начал подсказывать молодым особенности службы, на что обращать внимание, на что можно рукой махнуть, ведь это с моей лёгкой руки они появились у нас в роте и вину я за собой чувствовал большую. Оказалось, если не превращать ребят в животное на первом году службы, они очень легко вписываются в строй и начинают делать успехи.
Через полгода они начали по одному нести службу в карауле и к нашему дембелю уже все успешно тащили там службу. Я специально незадолго до увольнения обошёл с ними всех командиров стройбата на площадке, познакомил их и заявил:
- Мне скоро на дембель, меня можете больше не бояться. Теперь бойтесь вот их!
Ротный, торжественно обещавший мне самую последнюю из всех возможных партий за мои многочисленные прегрешения, словом своим очень дорожил и старался его сдерживать. Мне его обещание позднего приезда домой душу совсем не грело, и я начал прощупывать почву на предмет возможности пораньше свалить из такой родной и не менее опостылевшей за два долгие года родной армии.
Кроме комсомольской путёвки на стройки народного хозяйства другого варианта пораньше смазать лыжи не было. Я нашёл секретаря комсомольской организации нашей части и одновременно начальника гарнизонного клуба, старшего лейтенанта, которому как-то помогал строить гараж и поделился проблемой – как бы потихоньку уехать нам с приятелем Серёгой так, чтобы не знал ротный. Тот обещал помочь, путёвки должны были прийти через пару недель, но сейчас нужно было срочно подать именные заявки на каждую.
Традиционно нам в часть давали три направления – Астрахань, Тюмень и Нижневартовск с разницей в неделю. Но два прошлые года первая партия уходила в Тюмень, вторая в Астрахань и третья в Нижневартовск. Партии постоянно менялись местами по времени, и сейчас первая партия должна была уйти в Нижневартовск. Мы согласились с его вескими доводами и заполнили туда заявки.
Через пару недель в роту пришёл наш спаситель и со смехом объявил:
- Ну что, строители светлого будущего, есть две новости, с какой начинать?
- Да с любой, только не томи ни секунды, - заорали мы с Серёгой.
- Вы едете по комсомольской путёвке в Нижневартовск, но это третья партия. Первая Тюмень, какая вторая, сами догадаетесь?
Мы громко взвыли, неделя перед дембелем тянулась как месяц нормальной жизни, но слабым утешением для нас была только искреннее огорчение и растерянность командира роты, который последним узнал о нашем ходе конём, долго уныло качал своей головой с идеальной стрижкой и повторял горестно раз за разом:
- Как же я не предусмотрел… как же я не подумал…
У нас существовала давняя традиция по прощанию с сослуживцами. Вначале дембеля обходили караул и КПП, потом посещали штаб, где давали подписку о строжайшем неразглашении всех страшных военных тайн, случайно подслушанных за два долгие года службы и после этого прощались с личным составом роты.
Караул и здесь стоял особняком, было несколько случаев, когда боевого товарища, преступившего высокие моральные законы армейского братства, стучавшего офицерам на своих же товарищей и упавшего в глазах друзей из-за этого ниже плинтуса, желающего попрощаться с караулом, не пускали в помещение и громко и задорно посылали лишенца из-за закрытых дверей по известному адресу.
Наступил и наш с Серёгой самый светлый майский денёк увольнения из родной армии. Мы с утра привели себя в порядок и не спеша отправились по прощальному маршруту. К нашему удивлению обычно постоянно запертая караульная калитка была распахнута настежь и возле неё топтался начальник караула. Он, громко стуча подошвами, строевым шагом с улыбкой на глазах подошёл к нам, отдал честь и радостно прокричал:
- Караул к проводам вас домой готов!
Такого приёма мы никак не ожидали и смутились. Поздоровались с ним и прошли в помещение. Весь караул, сияя, выстроился в шеренгу и громко хором поздоровался с нами. Начальник караула торжественно пригласил нас в столовую и распахнул дверь.
В центре стола стояла бутылка армянского коньяка, вокруг неё живописно расположились тарелки со всяческими деликатесами, о которых мы за два года успели позабыть, чего там только не было… Нас усаживают к столу, больше за стол не садится никто, нам щедро наливают и накладывают закуску.
Ребята символично наливают себе по капле и дружно поворачиваются к помощнику начальника. Тот выступает на шаг вперёд и говорит длинный тост в наш адрес, превознося наши человеческие качества до небес. Мы благодарим, довольно улыбаясь, чокаемся с ребятами и принимаемся за трапезу.
Завершив торжественный обед, выходим на улицу, прощаемся с ребятами и каждый из них, обнимая нас, плачет, не скрывая слёз и говорит только одну фразу:
- Спасибо вам за всё! Вы настоящие мужики!
Мы совершенно не ожидали такого прощания, как-то сразу же мгновенно забылись все унижения, лишения и тяготы службы. Если ребята, остающиеся на боевом посту, так отзываются о твоей службе, то это многого стоит и ценится гораздо выше штампа в военном билете о всяческих награждениях и поощрениях.