Мне уже четыре с половиной года. На дворе — знойное лето. Наша средняя группа купается в бассейне. Детское веселье кипит, переплёскивая через край. Радостные крики и озорной смех ребятишек перекрывают шум воды и голоса воспитателей. Июльское солнце нещадно палит, и мы с удовольствием барахтаемся в воде. Восторженные крики летят за пределы бассейна и разносятся по всей территории детского дома.
Вода тёплая, голубая, прозрачная, и дно бассейна хорошо просматривается. В жару бассейн, словно магнит, притягивает к себе детей, и нет никакого желания из него выбираться. Не каждый день получаешь столько радости. Обычно воспитатели подстраховываются: мало ли что, детей много, за всеми не уследить…
Я тоже учусь плавать, не отстаю от шустрых мальчишек и повторяю каждое их движение. Вода по грудь, утонуть невозможно. Разноцветные брызги разлетаются во все стороны, попадают в рот, глаза, уши. Ребятня кричит от восторга. Зажав нос, я ныряю, достаю дно, поднимаюсь и в этот момент получаю удар по голове.
Прихожу в сознание. Кто-то настойчиво меня теребит. Это воспитательница. Вижу её смутно, словно за стеклом. Она что-то говорит, но что — понять невозможно. Наконец, слух возвращается.
— Томочка, слышишь? Томочка, к тебе мама пришла!
Мама?! Какие прекрасные слова! Ко мне пришла Мама!
Последний раз мама приходила, когда я была еще в младшей группе. Нет, мне послышалось! Я сплю.
— Томочка, очнись! Тебя ждут.
Директор детского дома Екатерина Порфирьевна требовала от воспитателей ласкового обращения со своими маленькими воспитанниками, и нас также учили обращаться друг к другу вежливо: Томочка, Вовочка, Асенька!
Воспитательница приводит меня в чувство и надевает на меня нарядное новое платье. Она не хочет замечать, что я не в состоянии быстро двигаться после неудачного ныряния, и сильно нервничает, на ходу причёсывая мои волосы. Что происходит? Куда меня торопят, куда ведут за руку? Обычно в красивую одежду детей наряжают в тех случаях, когда приходят фотографы из местной газеты, по большим праздникам, и для родителей, если они, конечно, у детей есть.
В начале шестидесятых годов в детских домах на столах не всегда было в достатке хлеба, что уж тут говорить об одежде. Всё лето для закаливания дети бегали в трусиках, маечках и панамках.
Меня часто фотографировали для какой-нибудь местной газеты, и я позировала: то сачком ловлю бабочек, то кормлю рыбок в аквариуме. Мне это нравилось, потому что съемки проходили, во время тихого часа, и не нужно было притворяться перед няней, что я сплю и два часа вылёживать в кроватке с закрытыми глазами. У других девочек стрижки были под полубокс, а мне на лето оставляли кудри, потому что я очень фо-то-ге-ничная. Слово непонятное, но проговаривать его не трудно. Когда я говорила, меня замечали, брали на руки, и игриво спрашивали: «Как тебя зовут, девочка? — я капризно отвечала, -- Томой зовут!
— И сколько тебе лет?
— Много! И я показывала на руках пальчики, на всякий случай, прибавляя к ним еще один! -- Я очень больсая!» — уверяла я всех серьезно. Взрослые смеялись и говорили: «Какой умный ребенок, какая сладкая речь!», а наигравшись, оставляли. Смешные эти взрослые, зачем задавать столько вопросов. Лучше бы конфеты принесли. В детском доме полным именем Тамара меня никто не называл, здесь у детей короткие имена, так их легче произносить.
Память постоянно возвращает меня, уже взрослого человека, к годам, прожитым в детском доме. Многого я не понимала, но сознание фиксировало…
Как-то нас привезли в большой концертный зал, и меня попросили станцевать казахский танец. Что такое казахский я не понимала, и вспомнив все танцы какие знала, собрала все это в одну кучу и с увлечением стала вышагивать и выворачивать руки, вспоминая красивые движения учительницы по танцам. Музыка вдруг закончилась и я поклонилась, и только тут обнаружила, что стою не на сцене, а внизу, в зрительном зале, где полно народа — красивых, ярко накрашенных, шикарно одетых тётенек и больших дяденек. Они все были на одно лицо, и я никак не могла различить их. Все эти люди казались мне внушительных размеров. Это было подобно эффекту от просмотра кино. Где все на экране увеличены в десятки раз. Видеть так сразу много людей, было удивительно. Я привыкла к маленьким лицам, маленьким стульям, маленьким кроваткам. От неожиданности я сунула палец в рот и громко заревела. Аплодисменты долго не смолкали, люди хлопали стоя.
В памяти порой всплывают случайные истории и картинки. Меня хотела удочерить одна очень красивая дама. На ней был длинный плащ, от неё пахло духами. Она весь день, как куклу, носила меня на руках, а когда ей отказали в удочерении, угостила конфетами. Съев немного, я бережно понесла оставшиеся шоколадные камушки к себе в группу, но бумажный кулёчек порвался, и часть конфет высыпалась на дорогу.
За детским домом был пустырь, где местные жители пасли баранов. Мы с подружками иногда играли там, и теперь подбирали бараньи камушки, путая их с конфетами: нам так хотелось найти те, которые я рассыпала.
...Наконец воспитательница подводит меня к незнакомым людям. Я их не знаю. Как же мне узнать свою маму?
Тут вижу Асю. Она сидит на скамейке вместе с женщиной, а рядом бегают дети. Ася радостно машет рукой и зовёт:
— Тома, иди сюда скорее, наша мама и братья пришли!
Меня тошнит от воды, которой я наглоталась в бассейне. Вцепившись в руку воспитательницы, я не двигаюсь. Воспитатели все знают, что маленькие дети быстро забывают своих родителей. Видя мою нерешительность, меня легонько подталкивают вперёд. Женщина, которую сестра назвала мамой, садится передо мной на колени, крепко обнимает и в исступлении целует лоб, щеки, нос, торопливо разглядывает моё лицо, повторяя:
— Кызым, менін кызым!
Она вытирает глаза кончиком платка, покрывающего её голову. Я чувствую полузабытые запахи, и меня это тревожит.
Я боюсь её. Мне хочется уйти, оказаться там, откуда доносятся весёлые крики товарищей, но Ася берет мою руку и уговаривает остаться:
— Тома, это наша мама!
Доверившись сестре, я немного успокаиваюсь. Ася поднимает меня на руки и сажает на колени мамы, все время повторяя:
— Томочка, ты забыла, это — наши братья, — и показывает на мальчишек, бегающих рядом.
Загоревшие пацаны носятся вокруг. Я их не помню. Женщина открывает сумку, из неё очень вкусно пахнет. Наверное, здесь лежат гостинцы, все мамы их приносят. Я вижу пирожки, яйца, семечки, пряники, большую булочку с блестящей коричневой корочкой, а под ней лежат шоколадные конфеты.
— Ешь, доченька, ешь, моя маленькая. Бери, что хочешь! — она перебирает гостинцы, подкладывая их мне.
— Кызым, тебе здесь хорошо? Никто не обижает? — спрашивает она, всматриваясь в моё лицо, и целует меня.
Не зная, что сказать, просто качаю головой. Мне незнакомы эти люди, ещё чуть-чуть — и я заплачу, только сестра и конфеты в сумке останавливают меня.
— Мама, не беспокойся, мы с подружками часто навещаем Тому, говорит Ася, ласкаясь к женщине.
Она ни минуты не сидит спокойно: то бегает за братьями, то садится на скамейку, чтобы рассказать маме свои новости.
— Конечно, доченька, ты ведь старшая. Тамара совсем маленькая.
Кто ещё здесь за ней присмотрит? — кивает одобрительно она. — Как появится у меня возможность, я обязательно заберу вас, — обещает мама.
Воспитатели заранее предупреждают родителей, чтобы те не расстраивали детей. Родные уходят, а дети потом плачут в кроватках, вспоминая встречи. Мы с сестрой были в том возрасте, когда ребёнок нуждается в родительской ласке каждый день, и мама вытирает слёзы украдкой.
Я попала в детский дом в 1962 году, когда стала делать первые шаги. Приют находился на самой окраине Шымкента. Мама родила меня в двадцать пять лет. По счёту я была шестым ребёнком, двое старших детей умерли.
Отец, Умбетов Егизбек, казах, относился к старшему жузу, из рода Кара батыр. Был участником Великой Отечественной войны, награждён орденом Славы третьей степени, имел медали за боевые заслуги. До войны работал шахтёром, после войны, в 1946 году, устроился строителем в родном селе Шаян. А маму звали Шаштыкуль. Отец, высокий, стройный зеленоглазый красавец, повстречал её в ауле, который назывался тогда Китаевка, Южно-Казахстанской области, где и поныне проживает род Карагай Шокай. Маме шёл шестнадцатый год. Весёлая, острая на язык, она сразу пришлась ему по душе своей жизнерадостностью. Думаю, моя мама была счастлива в браке.
По воспоминаниям наших соседей, ей завидовали все девушки папиного аула. «И чего он в ней нашёл? Маленькая ростом, как пуговка, — удивлялись они. — У нас что, красавиц своих нет?» Вскоре из-за болезни отца не станет. Он не узнает о родившемся сыне. Потеряв единственного кормильца, наша семья будет умирать от голода. И чтобы прокормить четверых детей, беременная пятым ребёнком, мама устроится работать на тридцать рублей в больницу санитаркой. Уходя на работу, она оставляла младших детей на старшую семилетнюю дочь. Беда не приходит одна — от голода заболеют туберкулёзом старшая сестра и брат. Родственники, видя положение семьи, решат отдать нас, младших девочек, в детский дом, оставив старшую сестру и двоих братьев дома.
Казахские семьи в тяжёлые времена часто так поступали: чтобы сохранить род, мальчиков оставляли, а девочек отдавали на воспитание в чужие семьи или детские дома. У всех моих сестёр и братьев были казахские имена, а вот мне отец дал имя Тамара. Будучи уже взрослой, я часто спрашивала маму, почему у меня не казахское имя.
Она говорила, что это имя врача, которая принимала у неё роды во время моего рождения, а иногда рассказывала, как отца на войне в 1945 году ранили, и его спасла женщина, не то немка, не то полька, а может, и украинка. У мамы было три класса образования, и она часто путала национальности. Но об этом я узнаю позже, через много лет.
...Ася обнимает маму и спрашивает:
— Мам, когда ты заберёшь нас? Я столько уже всего умею и знаю!
Заметив порванные сандалии на ногах сестры, мама говорит:
— Доченька, в следующий раз я привезу тебе новую обувь.
— Мама, ты лучше забери нас, не трать деньги, они нам еще пригодятся, — поучает она и ласкаясь, Ася вновь и вновь напоминает о своей просьбе.
Я сижу у мамы на коленях и не могу сдвинуться с места — моя привычная храбрость куда-то исчезла. Очень хочется гостинцев. Я смотрю на конфеты, что лежат под булочкой. Мама замечает, вытаскивает булочку из кулька, и сует мне её в руки. Есть мне не хочется, но я робею и не могу произнести ни слова.
Потом я ем булочку, и мама плачет, снова обнимает и целует, что-то на мне поправляет словно хочет запомнить свою маленькую дочь. Она о чем-то всё спрашивает, заглядывая в лицо, а я жую и молча гляжу в пол.
Приезд родителей для детдомовских детей всегда целое событие, эти моменты они запоминают на всю жизнь.
Сегодня я ощущаю себя маленьким ребёнком и нахожусь в центре внимания и любви. Непривычное это чувство. Я никак не могу избавиться от своей робости и терпеливо переношу игры братьев. Они по очереди носят меня на руках, целуют и обнимают, умиляясь своей сестренкой, и любой каприз мой выполняется. Но я не помню этих мальчишек и все дуюсь и дуюсь, не понимая, что теперь не скоро их увижу.
Никогда не думала, что одному ребёнку можно уделять столько внимания.
В детском доме дети быстро взрослеют. Им нельзя оставаться долго малышами: здесь некому их любить, лелеять, оберегать. На тридцать малышей один воспитатель и няня. Бывает, понравится воспитательнице малыш — и она его балует, приносит конфеты, берет на руки.
Для малыша это большая щедрость. Он воображает себя любимцем, ведь на руках носят только мамы. Но эта любовь недолгая, и надежды не оправдываются. Кудрявые волосы, красивые глаза больше не нравятся никому и его опять укладывают в кроватку. Но ребенок не кукла, и сердечко только сильнее стучит, в нем поселилась надежда, он ищет ее, ждёт. Как же так? Его целовали, обнимали, а потом забыли. Какой наивный малыш. Он не знает, что рожден жить без мамы. Не знает, какое блаженство открывать глаза и видеть ее улыбку, чувствовать прикосновение ее тёплых рук. Судьба не улыбнулась ему, готовя горькую участь вечного одиночества. Наступают сумерки, и сердце разрывается от страха. Где ты, мама? Мамочка! Когда я вырасту, ты будешь самым любимым человеком на свете! Но зов крохи никто не слышит. Разрывающий душу плач будет раздаваться в ночи, пока нянечка одним шлепком не прекратит страдания, и малыш не забудется в тяжёлом сне...
Чужие люди часто приходили в детский дом, мы тянули к ним руки. А вдруг повезёт, приметят, и кто-то вытянет счастливый билет, обретёт родителей. На улице мы подходили к забору, и если рядом не было воспитателей, в щели штакетника жалобно подзывали к себе прохожих:
— Мама, папа!
Каждый, кто оказался в плену этого забора, хотел быть любимым.
Долгое пребывание в детском доме оставляет детей недолюбленными, недоласканными, недобалованными.
...А в это время Ася, встав на скамейку, читала маме стихи и размахивала руками, пела песни, которые мы разучивали на праздники, и даже танцевала. Сестре очень хотелось, чтобы мама видела, какая у неё умная и способная дочь.
Она уже три года находится в детском доме. Для ребёнка это целая жизнь. Ася ни на секунду не забывает о маме. Она все ещё надеется, что её заберут домой. Как она хочет домой! Как она хочет жить дома!
Когда был жив отец, сестру любили, баловали. Ее память хорошо сохранила события, происходившие в отчем доме. Ведь здесь она была счастлива. Ну а что могла помнить я? Для меня родным домом был детский дом.
Бывало, темными ночами дети, напуганные отсутствием нянечки, оставившей спальню младшей группы, звали родителей, и я, не знавшая родительской ласки, тоже повторяла за всеми магическое слово «мама» в надежде, что сейчас она придёт и спасёт меня от пугающей темноты.
Пока мы находимся с родными, я никак не могу понять, почему моя обожаемая сестра так волнуется.
Чтобы расшевелить и вытянуть из меня хоть слово, мама заглядывает мне в глаза и спрашивает:
— Доченька, хочешь что-нибудь рассказать?
Пряча лицо за огромной булочкой, и надув губы, я снова принимаюсь жевать, усиленно качая ножкой. Помню, во рту все пересохло, и булочка никак не лезла в меня, а я всё думала, с восхищением глядя на сестру: «Вот когда съем булочку, тоже что-нибудь расскажу, и Ася меня похвалит».
Всё, что делала Ася, вызывало у меня гордость, и мне хотелось ей подражать. Рассказывать стихи, петь и просто говорить о чём-нибудь.
Но я вдруг напрочь забыла всё, что мы разучивали, чему меня учили.
Вот и пришло время прощания. Воспитатели поглядывают на часы. Сестра плачет, потом кричит, не желая расставаться с мамой. Как её не уговаривают, успокоиться она не может. Вторя ей, стали плакать братья. Крик и плач вызывает у меня недоумение. Я не могу взять в толк, почему все плачут, почему моя Ася так кричит, ведь нам оставили вкусные конфеты. В какой-то момент в памяти проясняются события. Я вспоминаю дом, в нем много народу, все одеты в черное, и все плачут. Это была потеря чего-то очень важного в моей жизни. Воспитательница, заметив, что я тоже собираюсь зареветь в унисон с Асей, сует мамины гостинцы в руки и быстро уводит в группу. Через полчаса я не могу вспомнить лицо мамы, её образ смывается из памяти, и на мне остается лишь мамин запах, напоминающий вкус тёплого парного молока. При воспоминании об этой встрече, я часто винила себя за то, что слишком долго ела булочку и не проронила ни слова. Ведь мама была совсем близко! Как я ждала маму. Ведь не смотря ни на что, я хотела быть любимой. Все дети на земле хотят жить с мамами. Я теперь знала что скажу, когда она снова придет ко мне в детский дом. Я попрошу её забрать меня домой.
Ну, а сейчас, я спокойно и даже радостно уходила к своим подружкам, которые с нетерпением ожидали гостинцев. Все спрашивали, когда нас заберут домой.
— Мама доблая! Она обязательно нас забелет! — гордо отвечала я каждому.