8 мая 1835-го года в Копенгагене под именем ещё никому не известного Андерсена были напечатаны «Сказки, рассказанные для детей», среди которых находилась и сказка «Огниво» со следующими словами: «Солдат …очутился, как сказала ведьма, в большом проходе, где горели сотни ламп. Вот он открыл первую дверь. Ох! Там сидела собака с глазами, как чайные чашки, и таращилась на солдата». И надо же, почти одновременно Пушкин при правках «Конька» сравнил глаза чёрта с плошками, среди значений которых Даль называет «чашку», Ожегов - «блюдце», а Словарь языка Пушкина – «плоский сосуд вроде блюдечка». Ознакомиться же с «Огнивом» Пушкин не мог, т.к. датского языка не знал, с Андерсеном не встречался, а на русский язык эта сказка была переведена уже после его смерти. Но, видимо, «идеи витали в воздухе», - как обычно говорят в тех случаях, когда учёные или изобретатели делают одни и те же открытия одновременно. А мне эти слова об идеях и припомнились именно из-за Андерсена и Пушкина, поскольку их сравнения глаз сказочных персонажей с чашками-блюдцами совпали по времени.
Однако у Андерсена подчёркивалась лишь величина глаз, а вот правка «Конька» более многозначна, поскольку кроме всего прочего направляет нас к слову «плошки» в значении светильника. И причина появления этого светильника понятна, т.к. в «Коньке» нет ламп, хотя и есть отдельное направление к такому домашнему животному, которое с собаками порой и не уживается. Да-да, стих «Рожа словно как у кошки» прозрачно намекает о кошке, у которой, как известно, глаза в темноте тоже могут сверкать. Однако оставим пока глаза кошек в покое и вернёмся к тому, о чём я уже говорил в предыдущей главе, т.е. к перекликающимся с глазами-плошками «сверкающим глазам» Пугачёва из пушкинской «Капитанской дочки», а также к его бороде. Правда, и эта борода, и эти «сверкающие глаза» (1) были замечены у Пугачёва уже внутри дома, что отнюдь не мешает понять, что они были у него и совсем недавно. Т.е. тогда, когда он ночное время был в чистом поле! Однако при таких же обстоятельствах был и чёрт из пушкинского стихотворения «Бесы», у которого «Лишь глаза во мгле горят» и которого, как и Пугачёва, ямщик предположительно принял за волка или пень. Правда, в «Капитанской дочке» этот пень был переделан в некое «дерево», а «волк или человек» - в Пугачёва. В «Коньке» же, напомню, при описании «ночного похожденья» на поле появился «Дьявол сам С бородою и с усам».
И хотя перекличек между «Коньком», «Капитанской дочкой» и «Бесами» много, но в данный момент нас может заинтересовать вопрос: а почему в «Бесах» дважды останавливались кони? Ответ таков: в первый раз – из-за того, что «Все дороги занесло», а вот позже, т.е. в четвёртой строфе, мы можем прочитать и следующее: ««Кони стали… «Что там в поле?» - «Кто их знает? Пень иль волк?» Вьюга злится, вьюга плачет; Кони чуткие храпят; Вот уж он далече скачет; Лишь глаза во тьме горят…». Так-так-так… Что-то начинаем понимать, но для уверенности зададим наводящий, хотя и неожиданный, вопрос: а для чего в сказке «Огниво» изначально были собаки? Для ответа приведу слова ведьмы полностью: «Войди в первую комнату; посреди комнаты увидишь большой сундук, а на нём собаку: глаза у неё, словно чайные чашки! Но ты не бойся! Я дам тебе свой синий клетчатый передник, расстели его на полу, а сам живо подойди и схвати собаку, посади её на передник, открой сундук и бери из него денег вволю. В этом сундуке одни медяки; захочешь серебра — ступай в другую комнату; там сидит собака с глазами, как мельничные колёса! Но ты не пугайся: сажай её на передник и бери себе денежки. А захочешь, так достанешь и золота, сколько сможешь унести; пойди только в третью комнату. Но у собаки, что сидит там на деревянном сундуке, глаза — каждый с круглую башню. Вот это собака! Злющая-презлющая! Но ты её не бойся: посади на мой передник, и она тебя не тронет, а ты бери себе золота, сколько хочешь!»
Итак, мы видим, что ведьма говорит солдату «не бойся» и «не пугайся». И говорит справедливо, поскольку большие глаза собак прямо свидетельствуют об их немалых размерах, а любая большая собака может навести страх почти на каждого, из-за чего и ныне хозяева частных домов вывешивают табличку с надписью «Осторожно, злая собака!» Ну, а когда эта «злая собака» начинает лаять на пришельцев, то, конечно же, вызывает у них испуг. И вот именно в слове «испуг» и находится ответ на поставленные нами вопросы: собаки в сказке Андерсена нужны были, чтобы вызвать у пришельцев испуг, а кони из стихотворения «Бесы» встали из-за того, что испугались некоего чёрта. Немедленно смотрим у Пушкина аналог в отношении коней: «Но, шевеля пугливым ухом, Конь упирается, дрожит, Трясет упрямой головою» (2) или «Во мгле между столпов На перекладине дубовой Качался труп. Ездок суровый Под ним промчаться был готов, Но борзый конь под плетью бьется, Храпит, и фыркает, и рвется Назад» (3).
А теперь посмотрим, как Хлопуша говорит главному герою «Капитанской дочки» следующее: «не пугай же дворян, казня их по первому наговору» (4). И самое смешное здесь в том, что «не пугай» Хлопуша говорит тому, у кого фамилия Пугачёв! Т.е.: «Пугачёв, не пугай!» Вот где элемент игры, затеянной Пушкиным с фамилией «Пугачёв». Но к чему это? А к тому, что другим элементом этой же игры у Пушкина стало и прозвище Пугачёва в виде слова «Пугач», что прямо отражено как в словах «Пугач пришел» (5), так и в дарственной надписи на экземпляре «Истории Пугачевского бунта», посланной Денису Давыдову: «Вот мой Пугач – при первом взгляде Он виден – плут, казак прямой!» (6). Нельзя исключить и то, что Пушкин, ранее переворошив кучу материалов для своей «Истории Пугачёва», хорошо знал родословную последнего и мог заметить, что его дед по имени Михаил носил фамилию «Пугач», которая в отношении его сына Ивана (отца Емельяна) впоследствии преобразовалась в фамилию «Пугачёв». Тянем ниточку дальше и видим, что эта фамилия как во время написания «Истории Пугачёва», так и после отдачи её в печать (а это главное, т.к. и «Конёк» в этот момент тоже был в печати, из-за чего и не мог правиться!) продолжала использоваться Пушкиным в нарицательном употреблении. Вот примеры: «Составлялись отдельные шайки грабителей и бунтовщиков: и каждая имела у себя своего Пугачева» (7), а также: «Симбирск в 1671 году устоял противу Стеньки Разина, Пугачева того времени» (8).
А теперь внимание: фокус от Великого мистификатора, когда он хитроумно, незаметно и весьма последовательно перешёл от имени собственного к имени нарицательному, т.е. от прозвища «Пугач» к слову – «пугач», которое у В.И.Даля определяется следующим образом: «большой ушастый филин, Strix bubo; он же леший, завывает и рассыпается хохотом». И тут же поговорка: «Пугач (филин) не к добру кричит (хохочет»), которая в определённой степени перекликается с поговоркой, приведённой мной в предыдущей главе: «У страха глаза что плошки, а не видят ни крошки». Думаю, что на последнюю поговорку, а также на поговорку «У страха глаза велики», и опирался Пушкин при сравнении глаз чёрта из «Конька» с плошками, которые и круглы, и по своей площади больше ложек. Т.е. увеличив для устрашения глаза чёрта, он поступил так, как и Андерсен с глазами своих пугающих собак. И при этом сделал намёк на глаза такого ночного хищника как филин.
Тут меня, правда, могут вернуть к стиху «Рожа словно как у кошки» и возразить, что кошка и филин, хоть и ночные хищники с блистающими глазами, но всё же весьма разные, а потому и несовместные, животные. На что я отвечу: так это же сказка! И если Пушкин в своём «Онегине» ввёл следующее фантастическое описание: «Сидят чудовища кругом: Один в рогах с собачьей мордой, Другой с петушьей головой, Здесь ведьма с козьей бородой, Тут остов чопорный и гордый, Там карла с хвостиком, а вот Полу-журавль и полу-кот. Еще страшней, еще чуднее: Вот рак верхом на пауке, Вот череп на гусиной шее Вертится в красном колпаке» (9), то почему же в его сказке не может быть ещё какой-нибудь «полу-кот» или его аналог? Тем более что в черновике «Онегина» был вариант: «Там Филин на крылатом змее» (10). Понятно, что этого «филина» Пушкин отбросил по той причине, что вместе со змеем тот не составлял единого организма. Однако при этом он выдумал чудище из полу-кота и журавля.
Но главное всё же другое: в «Коньке» нет чёрта наполовину, а есть единообразный чёрт с особыми приметами в виде рожи «словно как у кошки» и больших сверкающих глаз, появившихся на этой же роже после правок. Опираясь же на эти приметы, можно и догадаться, что та пирующая «шайка домовых», которая приснились Татьяне Лариной (кроме ведьмы с козьей бородой!), перекликается с пьяным сборищем из «Капитанской дочки», когда «Пугачев и человек десять казацких старшин сидели, в шапках и цветных рубашках, разгоряченные вином, с красными рожами и блистающими глазами» (11). Тем более что и в беловике «Онегина» Пушкин пишет о чудище «с собачьей мордой», и в черновике упоминает «морды» других чудищ (12), и всё это при том, что само слово «морда» толкуется у Даля как «рожа животных». Ну, а если мы возьмём человеческий образ, то и обнаружим у Пушкина переход от рожи к морде кого бы вы думали? Его прадеда Ибрагима Ганнибала! Так, в 1825-м году Пушкин пишет брату: «присоветуй Рылееву в новой его поэме поместить в свите Петра I нашего дедушку. Его арапская рожа произведёт странное действие на всю картину Полтавской битвы» (13), а позднее в черновике своего «Арапа» заставляет героиню говорить о своём прадеде следующее: "Ахти! батюшка князь", сказала Татьяна Афанасьевна: "видела, видела его близехонько: какая ж у него страшная морда! Перепугал он меня грешную!" (14).
Ну, а когда пушкинский Корсаков говорит Ибрагиму, что тот «вытаращил свои арапские белки» (15), а всё та же Татьяна Афанасьевна сравнивает Ибрагима с дьяволом (16), то мы и понимаем, что вытаращенные, как у собаки Андесена, глаза – это большие глаза, а дьявол с такими глазами позднее вполне закономерно и появится в «Коньке». Тем более что и пушкинской автобиографии жена Ибрагима Ганнибала называла его «Шорн шорт», т.е. «чёрный чёрт». Зная же, что под маской «дьявола» Ибрагима Пушкин прячет в «Арапе» самого себя, нам нетрудно догадаться, что и в «Коньке» под такой же маской спрятан именно он. Тем более что близко ко времени написания «Арапа», где Татьяна Афанасьевна пугает других Ибрагимом, Пушкин пишет Дельвигу о себе: «стращают мною ребят как букою» (17). А непосредственно с «чёрным дьяволом» в «Коньке», конечно же, перекликается тот реальный вороной конь, который ржал, находясь рядом с белой кобылицей, и от которого та чуть позже родила вороных жеребят. А зная об этой «лошадиной эротике», мы и не удивляемся, когда в начале 1835-го года Пушкин пишет перевод «Из Анакреона», который начинает с опознания коней ретивых по «их выжженным таврам», а заканчивает словами: «Я любовников счастливых Узнаю по их глазам: В них сияет пламень томный – Наслаждений знак нескромный». Однако «сияние глаз» – это то же самое, что и их «сверкание», о котором я уже писал выше. Интересно и то, что Германн из «Пиковой дамы» говорит те же слова, что и ведьма из «Огнива», призывавшая солдата не пугаться. Вот его слова старой графине: «Не пугайтесь, ради бога, не пугайтесь!» (18). И это при том, что и вид-то самой графини мог отпугнуть кого угодно, из-за чего Пушкин тут же и называет её «страшной старухой». Ну, а когда мы видим, что до этого ночного свидания с графиней Германн «стоял у самого подъезда, закрыв лицо бобровым воротником: черные глаза его сверкали из-под шляпы» (ПД 234.38), то, конечно же, насторожимся и от сверкания его глаз, и от его слов «не пугайтесь», которые в своей совокупности и приведут нас ко всё тому же чёрту из «Конька».
Однако вернёмся к филину, которого Пушкин в своём черновике пытался ввести в число чудищ из сна Татьяны, и при этом спросим: а почему же его не видно в других произведениях? Да потому, что Пушкин заменил его наименование на более общее и относящееся уже не к отдельному виду, а ко всем совам. В какой-то степени это похоже на то, когда, например, бульдога мы называем собакой. А семейство сов велико, из-за чего даже В.И.Даль пишет: «видов много: белая сова (из канюков, полусов), пороша; малая, сыч; большая, лесная, филин и пугач, стар. див, црк. сирин». И при этом (внимание!) у всех видов Даль выделяет совиные глаза как «большие, круглые», а по поводу т.н. «вытаращенных глаз» приводит поговорку: «Глядит, как сова, выпучив глаза». Смотрим - какие же произведения пишет Пушкин вскоре после того, как «Конёк» был отдан в печать? А пишет он «Золотого петушка» и «Видение короля» из цикла «Песни западных славян». И надо же - в обоих этих произведениях у него упоминаются ночные птицы! И если «птица ночи» из сказки проходит как сравнение с Дадоном, то вот в песне «Видение короля» сначала сообщается о том, что «воет ночная птица, Она чует беду неминучу, Скоро ей искать новой кровли Для своих птенцов горемычных», а затем сразу же и появляется очень важное для нас уточнение: «Не сова воет в Ключ-граде» (19). И при этом нас нисколько не беспокоит данное отрицательное сравнение, поскольку, если смотреть внимательно, то оно относится не к действительности, отображённой в данном стихотворении лишь в первых и последних двух строфах, а к т.н. «видению короля». Т.е. - к тому, «что видится или представляется реально видимым» (20). А точнее – к нереальной фантастике.
Но разве воющая сова из «Песен западных славян» совершенно идентична с Дадоном, который выл по поводу погибших сыновей? Отнюдь нет! Ведь за её воем прячется материнское предчувствие беды для «своих птенцов горемычных» и забота об их спасении. А вот сравнение Дадона с «птицей ночи» и его вой разнесены Пушкиным в немного разные эпизоды, где соответственно и по-разному проявляется отношение царя, который при виде Шамаханской царицы сразу же и забыл «смерть обоих сыновей»! Ну, и соответственно перестал выть. В то же время когда у дьявола из «Конька» появляются глаза «что те плошки», которые по своей величине и округлости бывают у сов, то, конечно же, мы стараемся не спутать его с тем дьяволом, который может прятаться под маской Дадона, сравниваемого с «птицей ночи». Тем более что, выйдя ранее на Молока из лицейской поэмы Пушкина, мы понимаем, что тот отнюдь не единственный высокопоставленный бес, поскольку в тексте «Монаха» выделяется ещё и «чёрный сатана», который «от злости когти гложет». Да и по своему определению Молок не самый главный в иерархии чертей, а всего лишь «Один из главных бесов ада» (21).
И тогда мы начинаем понимать, что неудачливый дьявол, которого Иван из «Конька» называет ещё и «чертёнком», это не та «птица ночи», и не тот бес, который может прятаться под маской Дадона в «Золотом петушке». Да и не та заботливая сова из песни «Видение короля». Ну, а если мы выстроим в один ряд и эту сову, и «птицу ночи», и чёрта из «Конька» с его глазами-плошками, то и поймём, что Пушкин синхронно разбросал в своих произведениях приметы некой совиной семьи, состоящей из отца, матери и их сыновей. В «Коньке» же отец частично просматривается в виде чёрта-дьявола. А «частично» потому, что ТОЛЬКО большие ночные глаза и дают нам намёк на возможную принадлежность этого чёрта к семейству сов. Но и глаза – важная примета! Так, зацепившись за имеющееся у Даля определение любых больших глаз как «совиных», мы всё же должны обратиться и к зоологам, чтобы посмотреть, как они пишут о глазах сов. Вот, например, описание Игоря Акимушкина: «совы в ночных поисках полагаются… на великолепный слух и всё видящее во мраке око. Это око! Круглое, пристально, не мигая, глядящее, будто проникающее в суть вещей. Какие сокровенные тайны скрыты в лупоглазой голове филина? Из-за глазастости совей, невозмутимого философского спокойствия, с которым взирает сова на грешный мир, она прослыла ещё у древних греков символом мудрости и познания» (22). Так-так-так…
А ну-ка, кто в «Капитанской дочке» смотрит пристально? Во-первых, всё тот же Пугачёв, о чём и говорится следующее: «Пугачев смотрел на меня пристально, изредко прищуривая левый глаз» (23). А, во-вторых, Екатерина II, которая «пристально» смотрела на Машу Миронову (24) и о которой ещё в 1824-м году Пушкин писал: «Она с Державиным, с Орловым Беседы мудрые вела» (25). Подчеркну: «мудрые»! Как и положено «символу мудрости и познания», т.е. сове. Пристально глядит и генерал Андрей Карлович, любящий всякие премудрые рассуждения о военной тактике или о женщинах (26). И, наконец, совершенно неожиданно... - Швабрин, который «пристально глядел на неприятеля» (27). Неужели и его можно отнести к совам? Ведь Игорь Акимушкин совсем не зря характеризует око совы как «пристально, не мигая, глядящее». А если да, то вероятнее всего к тем, о которых народ говорит: «Сова не принесет добра». Подумаем над этим. Как и над тем, почему именно ночью «Недвижны очи у Татьяны» (28), а у Евгения из «Медного Всадника» тоже ночью «отчаянные взоры На край один наведены Недвижно были» (29)? Да и почему пушкинский Тазит так долго сидит, «Недвижно в даль уставя очи» (30)?
Однако, стоп! Вернёмся к плошкам и спросим: а разве мог Пушкин забыть о других значениях этого слова, и в частности, о таком распространённом в его время как посудная принадлежность? Конечно, нет! А потому и посмотрим - откуда он его взял изначально, когда в 1834-м году применил в «Путешествии из Москвы в Петербург» пусть даже и в значении светильника? А дело в том, что тогда же Пушкин закончил и «Золотого петушка» со всем известной Шамаханской царицей, образ которой заимствовал из сказки Катенина «Княжна Милуша», которую автор любезно прислал ему в том же году. Ну, а если мы заглянем в эту сказку, то и обнаружим там плошку, хоть и в переносном смысле, но всё же не в значении светильника. Вот стихи о князе Владимире и его друге Ингваре:
Друзья взросли и свыклись с колыбели,
Одну хлеб-соль с одной же плошки ели,
Одним ковшом мед пили и вино,
И смех и плач делили заодно (31).
И хотя Пушкин не стал использовать в «Коньке» слово «плошка» в значении посуды (типа «чашки» или «тарелки»), поскольку ему было достаточно и округлой формы блюдца-светильника, но всё же он не мог и не обойтись без своего любимого метода творческой бережливости («Пушкин-Плюшкин»). И поэтому катенинский стих про плошку он далеко не отбросил, а после соответствующей переделки использовал в сюжете уже знакомой нам пьесы «Суворов и станционный смотритель» (далее: «Суворов»). Не видите? Ну, да, хоть и немного раздельно, туда в чистом виде вошли лишь слова смотрителя в адрес Суворова: «Ты, чай, от хлеба-соли не откажешься?» Тот, понятно, не отказался, после чего в конце пьесы совершенно справедливо и назвал смотрителя «товарищем по каше».
А теперь смотрим манипуляцию Великого мистификатора с этой «хлеб-солью», в которую вошла и «чашка щей». Повторю, «чашка»! И в единственном числе. И поэтому неудивительно, когда разговорившийся во время еды смотритель вдруг обнаружил, что его напарник не зевал: «Эхе! В чашке-то пусто! Молодец! Проворно же ты работаешь. А мне с лясами-то, видно, придётся края облизывать». И, конечно, мы замечаем некоторую странность с этой чашкой, которая почему-то подана для только что встретившихся людей одна на двоих! А ведь это в крестьянской семье все её члены могли есть из одного горшка. Или же разбойники из «Дубровского», которые ели из «братского котла» с помощью общего ковшика. И это понятно, поскольку они находились в лесу, где никаких нормальных бытовых условий нет. Однако в пьесе о Суворове все условия есть! И поэтому дополнительную странность создаёт уже только одно применение слова «чашка» в отношении еды двух человек.
И надо же, эту малозаметную странность не пропустил и пока не известный нам адаптатор этой комедии, который уже после смерти Ершова (и, конечно же, не спросив ни у кого!) позволил себе довольно решительно заменить слово «чашка» на слово «миска»! И ведь, казалось бы, какая разница, если это слова-синонимы, а В.И.Даль в значениях слова «миска» указывал на чашку, как на «посуду, в которой подают на стол щи, похлебку». Однако тот же В.И.Даль, видимо, больше заглядывал в прошлое, когда, написав про чашку «сосуд для питья», не забыл и добавить «либо хлебанья». И это в отличие от Пушкина, который, понимая перспективу и возможное преимущество в значениях, предусмотрительно в сочинениях под своим именем употреблял слова «чаша» и «чашка» лишь в значении «сосуд для питья». И оказался прав, поскольку вряд ли кто в наше время будет первые горячие блюда «хлебать» ложкой из какой-нибудь чашки. И не зря уже в XX-м веке Ожегов в своём словаре не конкретизировал по поводу еды из чашки, а коротко писал, что «чашка - это небольшой сосуд округлой формы». Повторю: небольшой!
А вот когда Даль упоминает «щаную чашку», то остаётся лишь сожалеть, что он не уточнил те щи, которые годятся для этой чашки. И действительно, если бы щи были кислые (а это разновидность кваса!), то, конечно же, щаная чашка, как сосуд для питья, абсолютно уместна. Тем более что для горячих щей В.И.Даль употребляет и словосочетание «горшок щаной». Такой же горшок мы можем встретить и у Пушкина: «Мои желания -- покой, Да щей горшок, да сам большой» (32). Повторю: «большой»! Т.е. такой, из которого и несколько человек могут хлебать, не особенно мешая друг другу. А ведь о таких же символично близких людях гласит и поговорка из Словаря Даля: «Мы с ним из одной чаши кашу едим». Повторю: чаши, а отнюдь не чашки! А вот для пьесы «Суворов», где смотритель сравнивается с «товарищем по каше», я вынужден лишь добавить поговорку «Хороша кашка, да мала чашка».
А ведь как хорошо В.И.Даль разобрался со словом «вилы», когда уточнил: «в больших размерах, двуручное, орудие это зовется вилами; …в меньших, одноручное, вилкою». И подтвердил это поговоркой: «В поле серпом да вилой, так и дома ножом да вилкой». Думаю, что и уменьшительное значение слова «чашка» по сравнению с «чашей» В.И.Далю тоже нужно было хоть как-нибудь, но подчеркнуть. Однако в пьесе о Суворове слово «чашка» было всё же использовано в значении единственного сосуда для еды, не совсем уместного для двух малознакомых людей. И это очередная намеренная ошибка автора, заставляющая нас сначала удивиться, а затем спросить, а куда же делась вторая чашка, вполне уместная для обеда Суворова? И вот если мы проследим судьбу этой чашки, то закономерно и придём к более полному комплекту, т.е. – к двум чашкам из синхронно написанной пушкинской повести «Марья Шонинг». Понятно, что в этой повести русская девушка Маша превращена в немецкую Марию, а станционный смотритель, которого Суворов называл стариком, - в больного, а затем и вовсе умершего старика Шонинга. И именно после его смерти и был аукцион по распродаже личных вещей, среди которых оказались и две фарфоровые чашки. Кстати, если смотритель Иван Иванович, как и Шонинг, проживал вдвоём с дочерью, то и весьма вероятно наличие в его хозяйстве двух чашек. И это как минимум, поскольку почтовая станция, что у Ивана Ивановича и что у его коллеги Самсона Вырина, проживавшего тоже с одной дочерью, иногда превращалась в некий трактир, где проезжающие могли и поесть, и поспать. В «Станционном смотрителе» у Пушкина этим воспользовался гусар Минский, а в комедии «Суворов и станционный смотритель» - ехавший инкогнито Суворов.
Тянем ниточку дальше и спрашиваем: а почему Пушкин показал в повести «Марья Шонинг» фарфоровые чашки, которые считались большой ценностью? Вот, например, что об этой ценности пишут сегодня: «Неискушенные фарфором европейцы знали ему истинную цену. В старом свете фарфор или «белое золото» ценился дороже самого благородного металла. В 18 веке фарфоровые черепки вставляли в золотую оправу и носили на шее в виде подвесок. Вместе с другими драгоценностями и предметами роскоши фарфоровые изделия и даже черепки хранились в церковных и дворянских сокровищницах… После того, как нашли глину для производства фарфора, в Мейссене, в крепости Альбрехтсбург в 1710 году открыли мануфактуру по производству твердого фарфора…» (33).
Однако отсюда выходит, что Шонинг, как владелец фарфоровых чашек, был состоятельным человеком? Да, это так, поскольку лишь богатый человек мог иметь такие чашки, заказывать портреты себе и своей жене, и лишь о нём чиновники могли сказать, что «по описи имения оказался он гораздо богаче, нежели думали» (34). Впервые же Пушкин использовал эпитет «фарфоровые» в 1833-м году при написании «Пиковой дамы» (35), а затем синхронно применил его как в «Марье Шонинг» (36), так и в «Египетских ночах», написав о квартире Чарского: «По средине стояла на столе фарфоровая ваза» (37). Замечаем, что и «Пиковая дама» и «Египетские ночи» - это петербургские повести, поскольку местом их действия является столичный Петербург. Отсюда можно и предположить, что и в «Марье Шонинг» тоже подразумевается столица. Правда, немецкая, но, возможно, перекликающаяся в подтексте с Петербургом.
Однако, стоп! Ведь полностью в повести «Марья Шонинг» предложение, где упоминаются чашки, звучит так: ««Трактирщик Гирц купил две серебряные ложки, полдюжину салфеток и две фарфоровые чашки» (38). Т.е. в нём упоминаются ещё и две ложки! А именно они и нужны нам, поскольку чёрт из «Конька», о котором рассказывал Иван, имел оба глаза, изначально сравниваемые именно с ложками, а последние и были отброшены из сказки примерно в то время, когда и писалась «Марья Шонинг». Заглянув же в Словарь языка Пушкина, мы среди разных ложек и ложечек находим нужные нам две ложки ТОЛЬКО в пушкинской повести «Марья Шонинг». Однако что это за обозначение «Ед» в СЯП перед данным словом? А это очередная ошибка, когда вместо множественного числа (ложек-то две!) в СЯП сообщается о числе единственном («Ед»). Ну, да ладно с этим словарём, который после выявления всех потаённых произведений Пушкина всё равно придётся переделывать.
Тянем ниточку дальше и спрашиваем: а куда же помимо «Марьи Шонинг» в 1835-м году автор правок «Конька» мог перенести ложки, отброшенные из сравнения глаз чёрта? Ответ таков: ещё и в комедию «Суворов и станционный смотритель»! И действительно, в полном соответствии с русской поговоркой «Дорога ложка к обеду» (правда, татары, употребляющие конину, якобы говорят «Дорога лошадь к обеду») именно к обеду, о котором смотритель спрашивает дочь: «Да что ж обед наш?», в пьесе и появляются две ложки: одна у Суворова, а другая у смотрителя. Но разве они серебряные? И вот тут мы и задумываемся: а почему же глаза чёрта из «Конька» так неуместно сравниваются с ложками? Ведь нет таких сравнений ни в русском фольклоре, ни в русской литературе! Да и нам трудно представить глаза как «ложки», т.к. длинная ручка обычных ложек ни к каким (даже китайским!) глазам не лепится. И тогда на что же могут намекать эти «глаза-ложки»? Пока я могу дать лишь такой ответ: столкнувшись с серебряными ложками из повести «Марья Шонинг», можно предположить намёк Пушкина на т.н. «серебряные глаза», о которых в Словаре Даля говорится следующее: «Вставить кому золотые, серебряные глаза», - подкупить, задарить. Ну, а если припомнить то, что в пушкинском «Монахе» чёрта называют ещё и «Мамоном», а само это слово использовалось Мильтоном (39) и Э.Спенсером (40), произведения которых Пушкин прекрасно знал, для обозначения падшего ангела, то и вероятность намёка на Онегина, которого Пушкин называл своим «демоном» (41), весьма велика. Но это пока лишь скромная гипотеза, требующая дополнительной проверки.
Ну, а раз речь зашла о проверке, то и давайте-ка проверим одну пушкинскую героиню по той «совиной» линии, которую мы обнаружили в данной главе. И для начала спросим: а разве все образы, имеющие по отдельным приметам совиные глаза, появились у Пушкина только в 1830-е годы? Да, нет! Целая «стая сов» у него летала уже в «Руслане», хотя по-отдельности он и стал выделять их позднее. Но почему же их так плохо видно? А потому что Пушкин, повторю, разделил приметы сов по частям, выделив при этом лишь некоторые намёки. Мы же, разгадывая эти намёки, порой можем ответить на совершенно невероятные вопросы. Какие? Ну, хотя бы на вопрос: а спала ли Наталья Павловна в тот момент, когда к ней в спальню проник граф Нулин? И действительно, ведь не зря же Пушкин создал неопределённость следующими стихами: «Хозяйка мирно почивает, Иль притворяется, что спит»? Конечно, не зря! Но вот как отгадать – притворяется хозяйка или нет? А по глазам, о которых Пушкин пишет: «Она, открыв глаза большие, Глядит на графа». Тем более что мы уже знаем, что большие глаза бывают у совы, которая по ночам не спит. А ведь Нулин пришёл в спальню Натальи Павловны именно ночью! Но можно ли проверить нашу догадку? Мало того что можно, но при этом возможно даже и получить ответ о звании Натальи Павловны! Как? А вот так.
Смотрим, что в 1825-м году Пушкин синхронно с «Графом Нулиным» пишет ещё и всем известное стихотворение «Зимний вечер», в котором есть обращённые к его няне слова: «Спой мне песню, как синица Тихо за морем жила». Понятно, что этими словами Пушкин как бы зафиксировал свой интерес к народной песне о синице. Забегая же вперёд, отмечу, что эту же песню, хоть и с искажениями, но начал петь и Суворов в уже знакомой нам комедии о нём. Однако в данный момент нас интересует источник этой песни. А песня эта из Сборника русских народных песен, собранных М.Чулковым и напечатанных в 1780-м году издателем Новиковым. Сборник этот, как нам уже известно, был у Пушкина настольной книгой. И вот именно в песне № 196 под названием «За морем синичка не пышно жила» и появляется «Совушка, вдовушка незваная», которая наряду с другими птицами пришла к синичке в гости. А всего лишь через пару страниц в этом же первом томе Сборника Чулкова находилась и другая песня о синице, к которой в гости «Слеталися птицы стадами» и при этом просили рассказать «истинную правду» о том, кто же на её море птицы «большие», а кто «меньшие». Ну, а поскольку и нам интересна эта птичья иерархия, которую Пушкин в «Сказке о медведихе» впоследствии преобразовал в звания лесных зверей, а в «Коньке» – в звания рыб, то мы и посмотрим отрывок из песни №199 под названием «Протекало тёплое море» со следующими словами, которые и помогут нам определить звание совы:
Сова у нас на море — графиня:
То-то высокия брови,
То-то веселые взгляды,
То-то хорошая походка,
То-то желтые сапожки,
С ножки на ножку ступает,
Высокия брови подымает…
Так вот откуда в «Графе Нулине» у Натальи Павловны, этой неназванной графини-совы, ночью «глаза большие», а утром «насмешливый взор». Вот откуда перед ночью «Хозяйка молодая Черезвычайно весела» («То-то веселые взгляды»). Ну, а о том, что под маской Натальи Павловны Пушкин прячет графиню Воронцову, я говорил уже не раз. А теперь посмотрим, что ещё пишет о совах уже знакомый нам зоолог Игорь Акимушкин: «Все совы облика в общем сходного, узнаются сразу. Большие глаза на большой голове, как бы подчёркнутые, увеличенные расположенным вокруг них веерообразным оперением» (42). И мне тут сразу же и вспоминаются слова пушкинского Дон Гуана об его возлюбленной Инезе: «Глаза, одни глаза. Да взгляд…». А также появляется понимание, почему Дона Анна, имеющая с Инезой общий основной прототип в лице графини Воронцовой, вместо того, чтобы спать по ночам, ежедневно ходит на кладбище. Сова она и в Мадриде сова! Да и Петербурге тоже. В связи с чем, идя по образам с прототипом графини Воронцовой, мы вовсе не удивляемся, что тёзка Доны Анны, графиня Анна Федотовна из «Пиковой дамы», тоже не спит по ночам. Ранее же мы через эту старую графиню выходили и на другую высокопоставленную (мать паши!) пушкинскую старушку из «Путешествия в Арзрум», которая (внимание!) носила жёлтые туфли (43). Т.е. имела обувь такого же цвета, что и сова-графиня из песни «Протекало тёплое море»! И хотя в Арзруме моря нет, но скрытую перекличку этого города с Петербургом, где море есть, я уже обозначал. А Петербург, где жила графиня Анна Федотовна, это ещё и столица. Как и Мадрид в Испании, где жила Дона Анна. И как тут не вспомнить слова из народной песни: «Сова у нас на море — графиня».
Кстати, схема всего этого куплета про сову вполне укладывается в слова Лепорелло, сказанные Дон Гуану по поводу Доны Анны: «Вам всё равно, с чего бы не начать, с бровей ли, с ног ли». И действительно, куплет про сову-графиню начинается с бровей, а кончается ногами. Нечто подобное имеется и в другой песне, слова из которой приводятся в Словаре Даля: «А сова, из дупла, глазками луп, луп; а совица, на полице, лапками туп, туп!» Отдельно же отмечу, что и походка «совы-графини» Анны Федотовны слышна Германну тоже ночью, когда умершая графиня является к нему в виде призрака: «он услышал незнакомую походку: кто-то ходил, тихо шаркая туфлями» (44). Ночью же, «очью бешено сверкая», появляется и белая кобылица из «Конька». И мы понимаем, почему же никак не спится ночью ни ей, ни Доне Анне, ни Анне Федотовне… А всё потому, что все они в подтексте перекликаются с такой ночной птицей как сова. И при этом и Дона Анна, и её тёзка Анна Федотовна – вдовы. Как и сова из песни «Совушка вдовушка» или из поговорки «Совушка вдовушка бедокурная» (45). Но если народ в своих поговорках называет сову «бедокурной», а в песне «незваной», то уже только по этим приметам мы и можем выйти на … Шамаханскую царицу из «Золотого петушка»! Не видите? Ну, тогда показываю в виде вопросов и ответов. Итак, мудрец говорит Дадону:
Но лишь чуть со стороны
Ожидать тебе войны,
Иль набега силы бранной,
Иль другой беды незваной,
Вмиг тогда мой петушок
Приподымет гребешок,
Закричит и встрепенётся
И в то место обернётся.
Ну, а что было дальше? А дальше «соседи присмирели, Воевать уже не смели». Но если не смели, то ведь тогда и проблемы с «набегом силы бранной» у Дадона пропали. А что осталось? А осталась упомянутая мудрецом «беда незваная», которая через некоторое время и явилась без всякой войны или набега, но под образом Шамаханской царицы! Вот она какая, эта гостья «незваная», «бедокурная» и, конечно же, насмешливая со своим «Хи-хи-хи да ха-ха-ха». Ну, а под Шамаханской царицей, как я уже ранее писал, прячется всё та же графиня Воронцова, мать первого ребёнка Пушкина по имени Софья.
Из вышеприведённых примеров мы чётко видим, как Пушкин в отношении совы женского рода использует любую фольклорную мелочь, по которой мы можем лишний раз проверить свои догадки по поводу прототипов тех или иных образов. Да, а почему же мы забыли Татьяну Ларину, имеющую своим основным прототипом всё ту же графиню Воронцову? А ведь у Пушкина совсем не зря «Татьяна в темноте не спит», ночью пишет письмо, а няня в конце концов называет её «пташкой». И среди разных пташек, под образами которых может прятаться общий с Татьяной прототип, конечно же, есть и сова. Ведь не зря же ласкательное слово «головушка», названное Пушкиным в отношении Татьяны, пишущей письмо («К плечу головушкой склонилась»), прекрасно перекликается с головушкой совы из песни «За морем синичка не пышно жила», где «Снигирюшка по сеничкам похаживает, Совушке головушку поглаживает». Ну, а если «снигирюшка» гладит сове «головушку», когда ходит в сенях, то ведь и сова находится там же. А отсюда уже и рукой подать до сенной девушки Чернавки из пушкинской «Мёртвой царевны». И т.д., и т.п.
Примечания.
1. КД 290.7 или П-3,243.
2. РЛ III 228.
3. С3 35.45.
4. КД 348.22 или П-3, 297.
5. КД 321.33.
6. С3 257.11. от 18 января 1836г.
7. ИП 69.28.
8. Приписка на обороте Пс 996 А.И.Тургеневу около 9 сентября 1834г.
9. ЕО V 17.
10. ЕО черн. 535.
11. КД 330.15.
12. ЕО V черн. 391.
13. Пс 135.43.
14. АП 534.
15. АП 15.12.
16. «не дай ты Наташиньки в когти чёрному диаволу» - АП 25.28.
17. Пс 396.26 из Малинников от 26.11.28г.
18. ПД 241.4 bis.
19. ЗС 1.12.
20. СЯП.
21. См. СЯП, хотя тут отдельного исследования заслуживает искажение имени, которое звучит не как Молок, а как «Молох».
22. И.Акимушкин «Мир животных», М., «Мысль», 1995. с.119.
23. КД 331.31.
24. КД 371.31.
25. С2 227.12.
26. КД 343.7 или П-3, 293.
27. КД 322.14 или П-3, 273.
28. ЕО III XVI, 3.
29. МВ I 141.
30. Т 100.
31. Строфа 8-я из первой части.
32. ЕО Пут. 9.14.
33. См. сайт Farforushka.ru.
34. П-3, 368-369.
35. «По всем углам торчали фарфоровые пастушки» - ПД 240.2.
36. МШ 396.21.
37. ЕН 271.26.
38. МШ 396.20.
39. См. в «Потерянном рае» - I, 678.
40. См. в «Королеве фей» - II, VII, 8.
41. ЕО VIII 12.7.
42. И.Акимушкин «Мир животных», М, «Мысль», 1995, с.116.
43. ПА 480.36.
44. ПД 247.29.
45. Словарь В.И.Даля.