Иногда я заглядываю во вкладку «World Clock» приложения «Часы» на моем телефоне, и смотрю на московское время. Сейчас, например, 4:29 утра. Я развлекаю себя мыслью о том, как мой прозрачный двойник — такой, типа, иммигрантский плейсхолдер, еще не до конца уступивший свою кубатуру новым лицам в Нерезиновой, — как он живет там своей жизнью, смещенной на десять часов в будущее относительно реального меня. Не все ведь знают, где я нахожусь — взять, например, отчаянных людей, упорно номинирующих меня на премию «Писатель года» на портале «Проза.ру» — в их представлении я, вероятно, эдакий разбросанный ночной фрик, которому ни свет ни заря регулярно взбредает в голову сесть за компьютер и опубликовать новый текст.
2:20: все еще онлайн, сидит на фейсе — видимо, постоянной работы нет, потому что непонятно, как после такого сидения вставать на семичасовую электричку, рассуждает мой френд из Питера, добавившийся три года назад и ни разу с тех пор не заговоривший. Теперь уж точно не заговорит — скорее, удалится сам, опасаясь, как бы я не начал ему писать психованные сообщения, угорев в своем ночном одиночестве.
3:34: запостил новый текст. Понятно теперь, над чем он корпел все это время. Вероятно, это один из тех авторов, которые способны одновременно тонуть в пучине мемов и полировать свои собственные посты. Честно — написано хорошо, но в то же время реально ссыкотно ставить лайк — при всей невинности процесса, это все-таки прямое соприкосновение с человеком, фулл контакт, так сказать, и кто знает, как он это воспримет? А что если он из тех задротов, что отслеживают каждое уведомление и считают каждую циферку в красном кружочке? Что если твой лайк для него — единственный друг в непроглядной бутовской мгле, уплывающей за горизонт холодными рядами галогеновых форточек и переполненных парковок? А ну как он начнет мне писать или, не дай бог, проситься в друзья? Может быть, оставить коммент? А-а-а, так комменты закрыты. Бля, все понятно. Хорошо, что не залайкал. Как чувствовал, что он тронутый!
4:00: был онлайн в Контакте. Был онлайн, но ничего не написал, ничего не выложил, и — что самое стремное — ничего не залайкал и не откомментил. То есть, зашел, повисел немного, поделал какие-то свои шизофренические ритуалы, и разлогинился. Маш, мне одной кажется, что это что-то очень нездоровое, обращается к своей подружке моя бывшая из институтских времен, располагаясь на диване с сигаретой и чашкой-термосом из Старбакса. Хочешь, в холодильнике пицца осталась со вчера, бросает она ей между делом, и продолжает, лениво поворачивая голову и лениво же повышая голос, чтобы подружка услышала через стену: стремно же, скажи? Да, согласна, отвечает та с кухни. Я могу понять, говорит моя бывшая, когда чувак заходит ночью в Контакт, чтобы посмотреть на фотки телочки, с которой он спал, типа, заценить, как она живет, с кем встречается, купила ли тачку, нарожала ли детей, но всегда — всегда, поверь мне, Маш — всегда полчаса таких флешбеков обязательно выливаются в два-три, а чаще все десять-пятнадцать беспомощных, жалких лайков. Я называю их бессознательными «зая вернись»-лайками — потому что, по существу, это его раздутое эго говорит: «Какой ты молодец, старик, что бросил эту шалаву, посмотри, во что она превратилась без тебя!», а его задавленный ид в это же самое время жалобно так, сопливо поскуливает: «За-а-ая, вернись! Прости! Я был неправ!» — наивно считая, что никто этого не заметит. Но я-то, Маш, все вижу — не зря я ходила на летний — да ставь сюда прямо, все равно убираться завтра, поджимает ноги под себя, чтобы освободить место для тарелки — на летний интенсив по психологии отношений, да? Ага, активно жуя, кивает подружка, господи, как вкусно все-таки. Ага, кивает бывшая, хоть и вредно. Вот, а этот чувак после ночи в моем альбоме даже лайков не поставил. Так что, я тебе говорю, у него точно не все дома. Это просто сто процентов. Удалю-ка я его вообще к херам.
4:34: опять новый текст. То есть, прикинь, человек с двух ночи до пяти утра настрочил два поста, написанных, вот честно, в такой манере, что только слепой не увидит запущенных неврозов из раннего детства, и оба о том, как, типа, он разрывается между Москвой и Калифорнией, типа, не может решить, к чему же его сердце лежит, вот эта вся уезжантская дребедень с бесконечными хипстицизами и переключениями раскладки. Это как, ок, ты считаешь, показывает мою хронику на своем телефоне один из моих бывших коллег своей жене, лежащей рядом с ним на мятой субботней постельке теплым осенним утречком, под светлеющим сталинским потолком, за колышущейся икейной занавеской, безжалостно изодранной котом, под голубеющими индустриальными небесами, под разгоняющимися государственными облаками, международными озоновыми дырочками и ничейными кусками ракетной обшивки, медленно вращающимися в жестких солнечных лучах на замусоренной земной орбите.
— Зай, так он вроде в Америку уехал. Может он там живет, так у него и часы тогда, значит, на день спешат. Или отстают. Или нет, как, получается? — она начинает загибать пальцы, пытаясь считать еще пока непонятно какие единицы, но потягивается в зевке и оставляет.
— Да какое в Америку, — хмыкает коллега, закладывая руку за голову. — Посмотри на его юзерпик. По нему же сразу видно все. Ребята с такими лицами никогда никуда не уезжают. Они вечно мыкаются по съемным хрущевкам, ходят по хипстерским кафешкам, просирают деньги и здоровье на свой псевдобогемный стиль жизни, и вечно ноют о том, как им тут тяжело. Еще бы, блин, с таким распорядком дня я вообще удивляюсь, как он до сих пор передвигается.
— Вообще да, ты прав, — скептически скосив уголок рта, соглашается жена, и инстинктивно придвигается к моему коллеге под одеялом, как бы ища защиты от бледного хипстера, разрушающего свою жизнь и, очевидно, угрожающего жизням других людей, которые, вообще-то, пытались его спасти.
— Давай, — кивает она, становясь рядом с ним и кладя руку ему на плечо. — Мы сделали все, что было в наших силах.
— Прости, братан, — бросает мой коллега, отпуская мышь от посеревшей кнопки «Friends».
— Пока, зайчик, — посылает моей фотографии воздушный поцелуй моя бывшая, похорошевшая, постройневшая и сильно продвинувшаяся в русской грамматике за последние пять лет.
— Не обессудь, старина, — жмет на «Unfollow» давний подписчик из Питера, отворачиваясь от монитора, чтобы не видеть сухого уведомления «Вы отписаны от Яна Ващука».
— Сорян, — просто говорит случайный читатель на «Прозе.ру». — Мне моих собственных тараканов хватает.
— You got some change brother? — спрашивает меня отдыхающий в теньке бомж на углу Third и Hudson.
— Sorry, no change, — честно отвечаю я. Хипстеры не носят мелочи в карманах своих супер-скинни джинсов.
— All good, brother, all good, — весело трясет бородой бомж. — Have a good day!
— Word, — отвечаю на приобретенном диалекте цветного гетто, и утопываю вверх по холму к своему дрожащему в горячем воздухе и омываемому бытовым мусором дому.
— Хорошо как, да? — потягивается незнакомый московский хипстер, выходя из позы горы рядом с залитой мягким светом барной стойкой в крохотной студии в переулках Пушки. — А кто это?
— Ян Ващук какой-то, — отвечает с кровати непричесанная чучундра, всегда такая милая по утрам, в ней есть что-то неуловимо американское. — Случайно вот в ленте попался.
— Прикол! Ну-ка покажи фот—