На фронте все было без перемен. Вернее, они были настолько постоянными и привычными, как механические движения, в которых человек не отдает себе отчета. Пятая армия уже знала, когда и в какой день ей надлежит наступать, брать высоты Третьей Драгунаты, а потом отдавать их обратно по причине плохой погоды, отсутствия продовольствия или коварных действий противника.
Всего лишь три высоты: 129-я, 48-я и 131-я, но каждый солдат наизусть знал их мелкие выбоины, трещины и ямки. Их сапоги до камня истоптали все тропинки, расшоркав вечную мерзлоту по своим подошвам. Иногда казалось, что война была всегда, и будет продолжаться до скончания времен, пока горы не рухнут в море и не воцарится в мире вечная тьма.
Но это человеческий разум выделывал фокусы, а горы стояли молча, вечные, надменные, холодные. Для них все человеческие жизни, промелькнувшие мимо, были только песчинкой в вечности, крохотным мгновением с потонувшим в нем животным криком. Солдаты умирали здесь и годами лежали вдоль троп, схваченные вечной мерзлотой – странно и дико было это новоприбывшим, а старики уже привыкли. Они теряли товарищей, складывали их на обочине, а потом десятки раз проходили мимо, глядя в их нетронутые тлением лица.
- Привет, Збышек!
- Здравствуй, Милко, вот и снова свиделись.
Они проходили мимо своих и чужих мертвецов, ратьев в смерти, и кивали им, как живым. Годы шли мимо, но они не менялись, навсегда застывшие в возрасте, когда были убиты. Иногда находились шутники, и поднимали тела, рассаживали их кружком, как у походного костра:
- Пусть и они посидят, поговорят. Скучно же так лежать годами.
Третью Драгунату никак не могли взять – она постоянно переходила из рук в руки. То солдаты Пятой армии отобьют ее, заняв три форпоста на этих высотах, то горцы снова отберут обратно. Они костьми ложились на данных высотах, прекрасно понимая, что назад пути нет. Третья Драгуната была последним серьезным рубежом, за которым Тридесятое царство уже не охраняли силы природы. Если войска Орландо спустятся вниз, страны не станет.
Это было ясно всем, Орландо, Марку, тем солдатам, которые стояли насмерть, и в союзе с зимой и горами не пропускали Пятую армию. Теперь все зависело от них, и они держались. А Орландо продолжал напирать, он знал, что силы людские не бесконечны, и стоит им дать слабину, маленькую трещину в обороне, как мощный поток хлынет внутрь страны, и ничем его будет не сдержать.
Но до сего славного момента еще оставались недели, а может, месяцы. Сейчас Пятая армия снова наступала, и тонкая вереница солдат ползла, карабкалась по извилистым тропинкам, взбираясь все выше и выше, к форпосту «Сокол». А за ними, как водится, полз обоз, полевая кухня и все то, что создает немудрящий солдатский быт. В этих широтах к снабжению приходилось относться ответственно, потому что смерть от холода была совсем не редким делом, а уж про обморожения можно было и не упоминать – каждый солдат, побывавший на Драгунате, испытал на себе действие мороза.
Полевые лекари даже не обращали вниманя на многочисленные фиолетовые конечности и не пробовали их лечить. Если начиналась гангрена, то ампутировали, причем смертность после ампутаций была практически стопроцентная: если пациент не умирал от болевого шока, то его добивал сепсис или воспаление. Редко кому удавалось дождаться отправки назад, в Страну Вечной Осени, где калек тоже не особенно ждали.
Вот почему Мартин старательно укутывал ступни в три куска портянок – он понимал, что здесь никто не станет о тебе заботиться, а человек без ноги не нужен ни на фронте, ни в тылу. Любое тряпье, попадавшееся ему, он старательно берег с целью утеплиться, насколько это вообще возможно. Здесь была особенная атмосфера застывшего времени, и ничего не менялось уже много лет, поэтому он даже и не думал, когда попадет домой, просто старался выжить и протянуть как можно дольше.
Ему шел шестьдесят четвертый год, по любым меркам он был стар для военной службы, но демобилизация ему не светила. Ведь он был политический уголовник, а для таких нет сроков давности. Для смутьянов вроде него была только одна возможность покинуть фронт – ногами вперед.
Однако его непосредственное начальство обладало здравым смыслом в том объеме, чтобы не заставлять старого человека ходить в атаку. В солдаты он явно не годился, а отпускать его было нельзя, поэтому бывшего трактирщика пристроили к обозу, в котором он мыкал горе уже десятый год. Полевая кухня давно стала для него и домом и раем, в котором случалось самое величайшее счастье: сытный ужин и несколько часов спокойного сна возле теплого котла.
Неважно, куда шла армия – вперед или назад, солдат все равно должен кушать дважды в день, и хорошо кушать. И Мартин с утра до вечера готовил похлебку, ставил замерзшие, как камень буханки хлеба оттаивать возле печки, а потом аккуратно резал липкое месиво. Он был аккуратный и честный, начальство его ценило, и даже не всегда верило, что он бывший трактирщик.
- Да быть такого не может, трактирщики они все – жулик на жулике!
- Видимо вам плохие трактирщики попадались, сударь. Я всегда работал честно и горжусь этим. А как можно работать нечестно, коли от тебя твое дело зависит? Если у тебя душа хорошая, то и трактир твой будет отличным, и наоборот. Очень важна душа в нашем деле, сударь.
- А мне мой знакомый трактирщик говорил, что не украдешь – не проживешь. Только мол, обманом и можно деньги делать.
- Это кто чем зарабатывает. У меня все по-честному было, комнаты чистые, еда свежая, вкусная. Мне деньги платили за мою работу, людям нравилось. У меня, почитай, самый популярный трактир был в Амаранте.
Но капралы смеялись и все равно не верили. Мартин не сердился, в той жизни, которой они жили, обмануть ближнего считалось чем-то само собой разумеющимся и даже почетным. Больше обманешь – лучше проживешь, глядишь, и выманишь у смерти несколько тревожных дней сверх того, что тебе отпущено.
Он привык, как привыкает ко всему человек, поставленный в нечеловеческие условия. Обоз, так обоз. Бывает гораздо хуже, это ясно любому, кто хотя бы глазом посмотрел на замерзших мертвецов вдоль тропы. А еще он иногда вспоминал мертвецов из Молчаливой лощины, тех самых, которые лежали штабелями, образовывая лестницу в небо, по которой, говорят, уже прошел старый король Драгомил. Надо же, он умер, а здесь все так, словно и не умирал – время застыло в проклятом месте.
На ночь они остановились в разрушенном хуторе, который сотни раз переходил из рук в руки. Уже давно никого из жителей не было в живых, только мертвецы населяли его, таращась стеклянными глазами на непрошеных гостей. Когда неторопливая обозная лошадь окончательно встала, Мартин соскочил и принялся привычно разбирать свое барахло. Ему предстояло развести огонь, поставить кашу, повозиться с хлебом, и все это одному, без помощи – молоденького косоглазого солдатика, который все никак не мог наесться досыта, вчера убили.
Горцы частенько устраивали им засады, сбрасывая острые камни на головы солдат, чем причиняли большие неприятности. Никогда нельзя было быть уверенным, что в следующую минуту тебе на голову не прилетит увесистый булыжник, разбрызгав твой мозг на первозданную чистоту снега. Что поделаешь, это была их земля, и она стояла за них горой. И горы стояли за них горой.
В темноте слышалась привычная возня солдат, да вспыхивающие огоньки говорили о том, что здесь, невидимая, колышется большая людская масса, живая и дышащая. Мартин стал разводить огонь и сразу выложил буханки, чтобы отогревались. Немного погодя справа от него тоже заплясал костерок – кто-то решил не дожидаться разрешения начальства и погреть измученное тело, а то и пару картошек испечь.
На хуторе хотя бы можно было спрятаться от ветра в некогда жилых домах. Мартин был сердечно рад, что может развести огонь и ничто не выдует тепло у него из пальцев. Если ветра нет, то половина дела уже сделана, остается только чем-то заполнить желудок, а за этим дело не станет. И еще ему нравилось, что здесь, в раздолбанной избе, не было мертвецов, а то там, снаружи, они были повсюду. Лезли в разговор, таращили свои белые глаза из-за плеча. Это раздражает.
- Знаешь, Марек, если война когда-нибудь кончится, я приведу сюда жен тех, кто погиб здесь, пусть повидаются с мужьями.
- Ты с ума сошел! Война никогда не кончится.
- Все когда-нибудь кончается. Ты лучше подумай: вот придет она, старая, за плечами целая жизнь, одинокая и безрадостная. А он тут, такой, как и был, двадцатилетний. С ума можно сойти.
- Еще как! Особенно, когда он такой красивый, молодой и с отрубленной макушкой, в которой мозги видны. Или с лицом порубленным. Говно твоя идея, Мартин.
Трактирщик не обиделся. Он и сам понял, что немного не подумал, но все равно получалось захватывающе. Хотел бы он через много лет увидеть воочию лицо того, кого потерял? Он стал думать о своей жене, но не смог припомнить ее внешность. Вроде была она черноволосая и курносая, это он проговаривал себе по многу раз, а на самом деле забыл, какая она. Как говорит, как ходит, как улыбается. Все исчезло из памяти, кроме трактира и блаженной памяти Муси Четвертой.
Вот если бы он сейчас мог увидеть свою жену мертвой, хотел бы он на нее посмотреть? Нет, однозначно нет. Но это потому, что не знал о ее судьбе и не считал ее мертвой. А если бы точно знал, что она умерла? Гмм... Лучше было подумать о Мусе Четвертой: вот ее он бы очень хотел повидать, хоть одним глазком, хоть мертвую. Мартин представил себе окоченевшее тельце и подавил тяжелый вздох – смерть Муси оставалась для него символом всей мировой неправды.
Огонь разгорелся, и Мартин поставил большой котел со снегом – вот натает и будет вода, будет каша с мясом. Большой запас конины ехал у него в обозе, лошади гибли так же, как и солдаты, но их никто не оставлял лежать просто так, созерцать окрестности.
Когда воды будет достаточно, он кинет мясо и будет ждать, пока оно разварится в бульоне, начнет от костей отлипать. Вот тогда время для крупы, чтобы она заварилась, распухла и стала ароматной. Кашу он умел варить так, что солдаты благословляли его каждый раз перед трапезой и три раза после.
Мясной дух поплыл по промерзшей избе. Скрипнула раздолбанная дверь, и внутрь протиснулся капрал Свиристенко. Здоровенный мужик, он любил посидеть в тепле, да послушать рассказы Мартина или посмеяться над байками, что обычно травят обозные. Но на сей раз лицо у него было замкнутое и угрюмое, он едва поздоровался и уселся к печке. Мартин налил ему стопарик из сэкономленного, Свиристенко его опрокинул, но лицо его не прояснилось. В армии не принято задавать вопросы, потому что поводов для грусти более чем достаточно, Мартин и не спрашивал, хлопотал вокруг печки, да крупу чистил, чтобы в котел получше кинуть.
- Мартин, тебе вот тут не надоело в обозе торчать? – неожиданно подал голос капрал.
- Лучше уж здесь, чем на передовой. Где-то же надо человеку находиться, а в обозе куда приятнее, особенно такому бесполезному старику, как я.
Свиристенко с досады крякнул, казалось, он совсем не то хотел сказать и услышать.
- А мне бы надоело. Домой бы захотелось.
- Ох, господин капрал, у меня и дома-то нет. Я и забыл, где он был когда-то. Таким как я никогда не светит комиссовка, так какой смысл мечтать о несбыточном?
- Я тебя не узнаю. То ты всему полку уши прожужжал про то, что у тебя будет очередная кошка, то о доме подумать не желаешь!
Досада звучала в голосе Свиристенко. Он стукнул кружкой по столу, напомнив Мартину то время, когда клиенты колотили пивными кружками по барной стойке, и он спешил, торопился поскорее утолить их жажду. В этот раз он не мог обернуться так быстро, но немую просьбу капрала все же выполнил.
- Пожалуйте, сударь. Разве я вас не уважу?
Свиристенко был добр к нему, никогда не мучил напрасно и не придирался почем зря. Мартин это ценил, и понимал, что за доброе отношение к тебе младшего военного чина следует рассчитываться. Капрал снова выпил, лицо его покраснело и налилось тяжестью, как это всегда бывало после целого дня на морозе.
- А знаешь, скоро, видимо, наступление будет. Всех перебрасывают, все в движении, а про нас совсем забыли.
Трактирщик ничего не сказал, продолжая резать липкий, оттаивший хлеб.
- Вот, я говорю, дороги все свободны нынче. Ежели бы, например, у нас какой дезертир завелся, то мы бы его и не поймали бы – садись на санки, да катись хоть до самого Панаша.
- Что вы, господин капрал, страшно поди, до самого Панаша-то катиться. Расшибешься!
- Это как катиться будешь. Зато палашом по шее получить или камнем по голове не страшно? В наступлении-то кто разбирает, спереди тебя угостили, али сзади...
Он вконец расстроился и встал, почти бросив кружку. Высокая, сутулая фигура капрала помаячила в дверях и растворилась в дышащей, движущейся ночи. Мартин остался один. Он положил нож и неторопливо вытер крошки со стола, широкая ладонь его слегка дрожала. Что хотел сказать Свиристенко? Все и так было понятно – старики в армии никому не нужны, нельзя бесконечно таскать за собой балласт.
Он знал, как решаются у них такие вопросы: больного, увечного или нервного солдата обычно находили зарубленным в первой же атаке. И зарублены они всегда бывали со спины. Видимо, пришел и его черед. Но Свиристенко по доброте душевной не хочет брать грех на душу, а против начальства тоже не попрешь, вот и пытался он намекнуть, что пора уже Мартину сесть в санки и навострить лыжи.
Капрал прав, дороги сейчас свободны, людей не хватает организовывать патрулирование, и дезертир действительно имеет хорошие шансы добраться до границы и даже перейти ее. Но что потом? Куда идти? Солдатская шинель как волчий паспорт, а другой одежды у него уже двадцать лет не было. Даже если бы и была – каждый жандарм насквозь видит затравленных зверей, по глазам видит, в которых страх и безнадежность.
Куда ему идти? Он не врал, когда говорил, что забыл о своем доме. Конечно, он помнил адрес, но все остальное стерлось из его памяти, исчезло, потерялось. Да и разве может он появиться там? Если его жена и сын чудом уцелели в мясорубке времени, и сейчас здоровы и благополучны, разве может он смутить их счастье своим появлением? Кому нужен труп, вставший из могилы?
Он покачал головой, словно убеждал в чем-то самого себя, и снова взялся за нож. Нет, господин капрал, будь что будет, но ему теперь одна судьба – вместе с полком жить или умереть. Липкий растаявший хлеб пах так тепло-привычно, что слюна выделялась, но ему сейчас совершенно ничего не хотелось, никакое лакомство не соблазнило бы его.
На третий день его вызвали к капралу. Он решил, что придется получать что-то из провизии, и по привычке захватил с собой блокнот, но Свиристенко был замкнут, говорил отрывисто:
- У нас не хватает людей, придется вам оторвать свою задницу от печки и пойти на вылазку. Вон там, на горе наш чертов форпост, и вы завтра пойдете в составе боевой группы на разведку. Получите оружие и сдайте кухню.
Вот и все. Завтра его тихонько зарубят где-нибудь возле вражеского укрепления, и он станет одним из мертвецов, которых всегда так боялся. Как же все это глупо...
Ему выдали оружие, и он шел через всю стоянку, неловко сжимая в руке тяжелый штык-нож, с которым совершенно не умел обращаться. Вернее, когда-то умел, но потом все забыл. Сотни, нет, тысячи молодых и здоровых парней сидели вокруг костров, смеялись, травили байки, и смотрели, как он, неловкий старик, несет слишком тяжелое для себя оружие.
Он сдал кухню пройдохе Ригерту – вот скоро сами поплачете, господин Свиристенко, когда придется вам жрать мясо с червями. Вот тогда вспомните старого Мартина, да поздно будет. И солдатики тоже вспомнят, ибо на войне питание – первейшее дело. Кто ходит в атаку голодным, тому не видать победы, как своих ушей.
Но, причитай или нет, а кухня перестала быть его принадлежностью, и Мартин побрел вдоль бивуаков искать себе местечко у костра. Эту ночь ему предстоит провести на ветру и холоде, и так обидно, что хоть плачь – уж могли бы уважить человека, и дать ему хоть в последний раз теплом насладиться.
Он пристроился к знакомым пехотинцам, те подвинулись, освобождая ему место на бревне возле костра. Каждый уже знал, что завтра Мартину идти на вылазку, и каждый знал, что это означает на самом деле. Они были подавлены и смущались, будто лично были виноваты, что этот славный старик завтра будет убит ударом в спину. Ему дали выпить, поделились печеной картошкой и даже выделили плащ-палатку, ибо он на ветру спать непривычный. Но Мартин отказался – какой тут сон, когда и осталось всего-то времени, что до рассвета.
Когда все улеглись, он по-прежнему сидел, подбрасывая в костер мерзлые ветки. Они шипели, издавая резкий знакомый запах, и давали больше дыма, чем огня, но пока горел костер, Мартину казалось, что он не совсем один в этом мире. Он сидел и вспоминал свою жизнь, как это делал бы любой человек на его месте, и воспоминания эти не были горькими, несмотря на двадцать лет войны и грязи. Сейчас не война приходила ему на ум, а его трактир, работа, которую он так любил, его Муси – Вторая, Третья и Четвертая. У Мартина была хорошая жизнь, грех жаловаться.
Костер трепыхался на ветру, но не гас. Где-то в ущелье с грохотом обрушился снеговой наст, и встревоженные птицы пригоршней взлетели в небо, отчаянно каркая. Странно, почему они так орут? Время от времени снег сходит в любом ущелье, и ничего страшного для них не несет, а тут они почему-то испугались.
Мартин смотрел на птиц, задрав кверху острый кадык, заросший седым волосом, и вдруг совсем рядом с его виском просвистел и упал в снег острый камень. Еще дюйм – и убил бы, подумал трактирщик, надо же, как из пращи выпущен. Глаза его округлились, а ведь и правда, откуда прилетел этот камень? Но не успел он подумать, как рядом засвистели другие – еще и еще. И ему пришлось спрятаться за бревно, чтобы не получить по голове.
- Братцы! Братцы! – просипел он изо всех сил, - Беда! Вставайте!
Рядом снова просвистел камень и Мартин услышал сдавленный крик – кто-то из спящих солдат уже не проснется. Остальные повскакали, спросонья заметались беспорядочно, сталкиваясь друг с другом и совершенно не соображая, что происходит.
- Там! Там! – орал Мартин. Со стороны ущелья на них надвигались черные тени, почти невидимые на фоне скал.
Так было сорвано наступление на этом участке фронта. До самого утра они отступали, вслепую обороняясь от неуловимого, но злобного противника. Враг осыпал их камнями, нанося немалый урон, но на расстояние досягаемости подходить не спешил. В такой ситуации, в узкой лощине, даже самые опытные и искусные солдаты были бессильны. Собственно, именно поэтому Тридесятое царство еще и не сдалось на милость противника – в горах местные могли почти бесконечно обороняться малыми силами, постоянно ускользая сквозь пальцы.
Когда рассвело, полк являл собой жалкое зрелище: много раненых, потерянное оружие и имущество, оставленные позиции. Сейчас они опять спускались вниз в тот самый хутор, где провели позапрошлую ночь. Утром он выглядел куда неприветливее – еще месяц назад, впервые разорив его, солдаты Пятой армии оставили о себе напоминание: развесили жителей на деревьях, чтобы партизанам неповадно было. Но теперь, раз за разом, им приходилось возвращаться к ним, стыдливо опуская глаза, когда синие мертвецы скалили свои десны, смеясь над ними.
Мартин зашел в свою любимую избу, и его товарищи потянулись вслед за ним. То ли помещение еще не успело выстыть, то ли тут кто-то был, но оно встретило их неожиданным теплом. Это было приятно, но немного настораживало. Он тут же прошел к печке и занялся ею – маловероятно, чтобы кто-то их потревожил в ближайшие часы, поэтому лучше сразу обеспечить себе тепло.
Спустя несколько минут огонь запылал, и грязное помещение преобразилось. Мартин хотел было сходить на улицу, принести еду и заняться ее приготовлением, но вспомнил, что больше не отвечает за кухню. И тут же вспомнил, что на рассвете он должен был умереть. Однако теперь кончина откладывалась на неопределенный срок, ибо неизвестно, что случится сегодня вечером, где уж тут заниматься стариками, списанными в расход.
- Держу пари, эти грязные сволочи где-то рядом. Они тут были. – Еремей прошелся взад-вперед по комнате, тяжело топая, словно стараясь втоптать в половицы невидимых врагов.
- Возможно, но так даже лучше – печь не успела остыть. Если бы они нам еще еды оставили, я бы совсем обрадовался.
- Подожди радоваться, вот подойдут ночью и перережут тебе горло.
- Мне не страшно умирать, Еремей, я и так уже у смерти в дезертирах числюсь, как-никак на рассвете должен был концы отдать, а я до сих пор живой.
Но Еремей не разделял его оптимизма, он постоянно дергал правым плечом, как будто его что-то беспокоило. Мартин видел такой навязчивый жест у душевнобольных, и серое лицо Еремея вызывало у него острую жалость. Он ведь еще не старый, а уже дергается, как припадочный. А что дальше будет?
- Если бы у меня не отобрали кухню, я бы сейчас налил тебе маленькую для успокоения, уж очень ты завелся. Но я больше не повар, и не могу удружить тебе, так что просто прими мой совет: постарайся отдохнуть и не думай ни о чем. Даже если случится самое худшее, тебе всегда пригодятся силы, чтобы защищать свою жизнь.
Еремей досадливо махнул рукой.
- Тоже мне утешитель. Они срезали мертвых в том конце, я видел – веревки не истлели, их обрезали ножом. И еще там кости нашли, обглоданные, в снегу у крыльца. Я тебе говорю, местные где-то здесь, не удивлюсь, если они сейчас у нас над головой сидят и слушают.
- Так ты бы сходил на крышу, проверил.
Мартин сказал это в шутку, но Еремей внезапно вскочил и бросился на улицу, решил и вправду проверить все крыши. Отсутствовал он с полчаса, а потом неожиданно появился, весь сияющий:
- Что я тебе говорил, они тут были! И они тут постоянно бывают!
- Ты что-то нашел?
- Не я, парни нашли возле костей. Идем-ка...
Заинтригованный Мартин вышел вслед за Еремеем во двор, где царил гогот. Собравшись в кружок, солдаты явно чем-то развлекались.
- Оппа! Алей оп!
В человеческом кругу метался взъерошеный черно-белый котенок. Солдатик засмеялся и замахнулся на него ножнами, но тот внезапно оскалился, вздыбился и приготовился защищаться.
- Ишь ты, вояка... – солдат протянул ножны, и как только те оказались в пределах досягаемости, котенок принялся лупить по ним, что есть силы. Ножны мотало из стороны в сторону, а несчастное животное с побелевшими от ярости глазами, отдавало последние силы на борьбу с врагом.
- Хватит, не надо, - Мартин отодвинул ножны в сторону и протянул руку. Котенок предостерегающе поднял лапу, но первым бить не стал, ждал реакции человека. – Тихо, тихо, я не обижу...
Его ласковый голос и неторопливые движения подействовали успокаивающе. Котенок опустил лапу и сел, опустив голову – из груди его вырывались хрипы, будто ему было тяжело дышать.
- Вы что, побили ее, ироды?
Откуда могло здесь взяться существо, неотделимое от домашнего уюта, тепла, живых людей? Наверное, прав был Еремей, хутор таит в себе множество секретов.
- Ну вот и зачем ты ее повожаешь? – стоило вспомнить о Еремее, как он тут же появился. – Пусть бы ее парни добили, не мучилась бы по крайней мере.
- Что значит, не мучилась?
- А то, что ей тут все равно пропадать в мороз и без людей, так хоть сразу бы убили, а то будет умирать медленно, от голода и холода.
Изумленный Мартин внезапно осознал, где он находится, и что вообще происходит. Котенок на мертвом хуторе не мог появиться сам по себе, они явно попали в скверную историю, которая еще не кончилась. Но он не мог пройти мимо, он взял котенка, осмотрел и сделал вывод, что это девочка, примерно четырех-пяти месяцев. Славная, с большими зелеными глазками, черной спинкой и белыми ножками. А на мордочке – белый треугольничек, как у Мусеньки, упокой небо ее душеньку. И тут его словно шибануло: Муся Пятая! Вспышкой, молнией высветило в памяти позабытый сон в Молчаливой лощине, покойница-принцесса и слова ее, в которые он давно не верил.
«Когда придет твое время, ты встретишь Мусю Пятую, и тогда, где бы ты ни был, ты встанешь, возьмешь свою котомку и пойдешь в Амаранту продолжать свое дело»
Будто потолок рухнул на него и придавил своей тяжестью. Голова закружилась, в глазах потемнело, сердце странно затрепыхалось и пальцы онемели в одно мгновение. Он даже не понял, почему солдатик напротив вдруг изменился в лице и приподнялся, и почему внезапно стало темно и тихо.
Потом он ощутил что-то теплое и шершавое на своей ладони. Открыв глаза, он увидел вокруг себя товарищей, которые с тревогой всматривались в его лицо:
- Ты чего это, Мартин? В обморок упал, как барышня. Сидел, сидел и вдруг хлопнулся.
- Поищите ему глоточек чего-нибудь, чтобы в себя пришел, а то как покойник выглядит.
- Не надо, спасибо, мне уже лучше... – Мартин поднялся и потянул к себе котенка, самозабвенно лизавшего ему руку. – Муся?
Зеленые глаза котенка остановились на старом солдате и сквозь хриплое дыхание он услышал заветное: Рррмммя?...
Ночью Мартин дезертировал. Он украл у своих товарищей весь хлеб, какой только смог найти, засунул за пазуху котенка и выскользнул в темноту. Заснеженный лес не пугал его, он твердо знал, что идет домой, и что этот путь предначертан ему свыше. Где-то в области сердца, пригревшись, сопела Мусенька, а он шел вперед, памятуя слова капрала Свиристенко о том, что никто не станет искать старого дезертира.
К концу ночи между домами на хуторе появились тени. Они выросли из ночной тьмы, словно напитавшись ей досыта – тихо, без единого звука попадали в снег мертвые часовые. Утром в серое небо смотрели новые мертвецы: жители хутора вместе с товарищами Мартина – теперь и навеки братья в ледяном безмолвии.
В тот же самый час, когда Мартин, крадучись, покидал расположение части, по одной из улиц Амаранты скользила тень. Ночь выдалась морозной, покрытые инеем деревья потрескивали от холода, и шаги гулко отдавались на обледенелой мостовой. Стоило ночному патрулю ступить на тротуар, как вся улица слышала, что идут солдаты. Но черная тень, покрытая широким плащом, двигалась бесшумно, будто не имела тела, а тихонько плыла над мостовой. Улица за улицей, переулок за переулком, она шла в сторону Касабласа.
Вот и Ратуша показалась среди многочисленных домов, площадь перед ней была пуста и безжизненна. Как давно это было: местные пьяницы сидели под фонарями до утра, или влюбленные парочки тискались по заугольям – сейчас там царила мертвенная тишина. Даже знаменитые часы с фигурами не работали. Говорили, что их механизм не предназначен для холодной погоды.
Черная тень внимательно посмотрела на часы и скользнула дальше, в направлении Черемуховой улицы. Там кое-где еще горели окна, неожиданные островки жизни среди мороза и молчания. Это, наверное, белошвейка Скавронская сидит за работой. Хотя, она же десять лет как умерла...
Вдоль по улице, почти у самой Найкратовской дороги, стоял заброшенный домик. Старая черемуха грозно нависала над палисадником, и покосившаяся деревянная сова хмурилась с конька крыши. Этот дом пустовал уже двадцать лет, но, в отличие от многих других, его покой никто не тревожил – слишком много страшных легенд ходило об этом месте.
Тень подошла к воротам и остановилась, внезапно сгорбившись. Оказалось, что у нее в руках была большая палка, и теперь она оперлась на нее, рассматривая дверь с медной ручкой в форме львиной головы. От двери ее взгляд скользнул к окнам, закрытым ставнями. Ставни покосились, защербились щелями, но остались висеть, как и в тот день, когда были закрыты хозяйской рукой.
Что за дуновение вдруг пронеслось среди ночи? Какая сила заставила вздрогнуть в своих постелях рабочий люд и заставить спустить ноги на холодный пол. В одном доме, в другом зажигались свечи – их обитатели подходили к окнам и осторожно выглядывали на улицу, неизменно удивляясь тому, что видят черную тень напротив проклятого дома.
А тень выпрямилась и подошла к двери. Протянула руку и повернула ручку, а та послушло скрипнула, пропуская ее внутрь. Вдова сапожника Януша едва не вскрикнула, прикрывая рот рукой: она сама когда-то пробовала открыть эту дверь, но не смогла, и муж ее покойный пробовал, да ничего не вышло. И тут на тебе!
Вскоре в окошке на первом этаже затеплился свет. Не робкий, воровской, а настоящий, живой и теплый, как будто кто-то зажег лампу, нимало не стесняясь того, что его могут заметить. Через полчаса улица была полна народу – каждый хотел знать, что происходит, и кто осмелился совершить святотатство.
- Дом-то проклятый! Ой, беда будет, попомните мое слово...
- Помни, не помни, все одно беда будет, так что закрой уже рот свой поганый!
- Это кто ж совсем без ума-то? Залезть в дом госпожи...
Все теснее и теснее сжималось людское кольцо, пока не образовало ровный кружок возле двери злополучного дома. Люди переглядывались, но никто не решался постучать, пока наконец вдова Януша не шагнула вперед и не стукнула в промерзлые доски.
Вслед за этим воцарилась тишина, в которой жители Касабласа не слышали сами себя, но зато ясно ощущали, как человек внутри выпрямился, повернул голову и пошел к двери. Стоило шагам с той стороны приблизиться, как толпа едва не бросилась врассыпную. Но переборов первоначальный страх, люди устояли, и, когда черная тень показалась на пороге, они только крепче сжали в руках топоры и ножи, прихваченные из дома.
- Кто ты? И как посмел залезть в этот дом?
- Знаешь ли, чей это дом, и что с тобой случится после этого?
- Думаю, что со мной случится генеральная уборка, - тень откинула капюшон, и свет фонаря пролился на абсолютно белые волосы. – Есть желающие помочь?
Словно ветер пронесся по улицам вздох – Ирья! Совсем седая, с белой, словно снег головой, но не согбенная и не сломленная годами старая ведьма смотрела ясными глазами на жителей Амаранты.
Иные новости летают как на крыльях. Утром вся Амаранта была взбудоражена: слыханое ли дело – Ирья ДеГрассо вернулась домой!
- Я тебе говорю, что она прилетела птицей и села на крышу. Люди смотрят, а она уже не птица, а ведьма! Они еще и не такие штуки выделывать умеют, не зря их наш правитель не жалует!
- Люди смотрят... Это в два часа ночи в Касабласе! Там люди только и делают, что по ночам в окна таращатся! Может, господам каким в Найкратово и не спится, но только не в Касабласе – там трудовой народ живет, им с утра до ночи спину гнуть, некогда на луну вздыхать.
- Говорю тебе, все так и было! У меня сноха там живет, говорит, что она спала уже, так ее будто кто кулаком в бок пихнул. А она, между прочим незамужняя...
В этом месте раздался дружный хохот, потому что все знали, что иная незамужняя дамочка еще и расписание имеет, кто в какой день ей согревает койку.
- А ну разойдись! Все разошлись, быстро! Не собираемся без дела, расходимся по своим делам! Быстро за работу! – в толпу врубились полицейские, рассекая ее на мелкие части. Сборища быстро пресекались, но ничто в мире не могло остановить распространение радостной новости.
К полудню в доме Ирьи перебывал почти весь Касаблас. Люди приходили, смотрели на нее, молча кланялись и исчезали – она уж подумала, что не стоит закрывать дверь, да погода на улице была не самая ласковая. Первое, что пришлось сделать старой ведьме, это затопить печь. Она сходила в свой дровенник и с удивлением обнаружила, что запасы, сделанные ею двадцать лет назад, никто не тронул.
- Ну, Брынзушка, ну, матушка, ай да сберегла дом! Ах, ты ж моя красавушка! – Ирья набрала поленьев, но пошла не обратно в дом, а пошла чуть дальше, туда, где чернели под снегом высохшие стебли чертополоха. Здесь, в этом углу двора, Лия некогда похоронила Брынзу.
Ведьма немного постояла, подышала чистым морозным воздухом, потом отвесила забору поясной поклон и вернулась в дом. Из-за забора за ней наблюдали десятки любопытных глаз.
- Ишь, что делает – забору в пояс кланяется! Все не как у людей...
- Да ты что, она ж ведьма! Мож, в том заборе сила зарыта несметная...
- Думай, что говоришь, сказочник!
- Это ты думай – ведьма она и на спине уши имеет, и здесь тебя услышит, коли захочет. Будешь потом жабой прыгать...
А Ирья совершенно не думала ни о заборах, ни о жабах, ни о любопытных зеваках, гроздьями повисших на ее заборе. Ей было радостно, отрадно, словно душа вырвалась наконец на свободу из темницы, и в то же время грустно. Каждая мелочь в доме сохранилась, и каждая мелочь напоминала о том, чего уже не вернуть.
Она покидала поленья в печь, подложила бересты и чиркнула спичкой. Огонь заплясал, схватывая тонкую березовую кожицу, и, не торопясь, перекинулся на дрова. Ирья щелкнула печной заслонкой и стала ждать – если дымоход засорился, то беда, придется идти по соседям. Без тепла в такую зиму совсем никак.
Но ей повезло, печь оказалась исправной, спустя десять минут огонь в ней весело гудел, и беленые кирпичные бока понемногу оттаивали и наливались теплом. Так долго здесь не разводили огня! Стены отсырели, покрылись наледью, ситец на стенах подгнил и почернел от сырости.
- Оххо-хо, все надо менять, все делать!
Ирья обошла кухню, проверяя содержимое шкафчиков, смотрела, как открываются дверцы и сразу отмечала, что нужно поправить. К концу осмотра заметок стало так много, что ей пришлось сходить за бумажкой и начать записывать.
Зрение ее было острым, как в молодости, спина прямой, а голова так же гордо сидела на плечах, как и прежде. Вот только морщин прибавилось и волосы стали совсем белыми.
- ...полочку перевесить... раму поправить – дует... шпингалеты заменить везде... доска на полу скрипит... – она попрыгала в разных местах кухни, внимательно вслушиваясь, - три скрипят...
Работы по уборке было невпроворот, и самым разумным было бы нанять кого-нибудь, иначе уборка грозила растянуться на неделю. Ирье не хотелось, ей было приятно трогать своими руками каждую вещь, брать ее, потом ставить на место. Но стоило подумать о том, что к вечеру надо бы и спать лечь.
Она высунулась в дверь и обнаружила, что народ толпится прямо у ворот. Просто так стоят, судачат о своем, и словно ждут чего-то.
- Добрый день, соседи уважаемые, есть среди вас желающие помочь мне с уборкой? Дом пустой стоял двадцать лет, я до вечера не управлюсь.
Вызвалась вдова Януша, да еще несколько женщин с Черемуховой, которые знали Ирью раньше, не боялись, и были рады ее видеть.
- Ой, госпожа Ирья, а можно я внучку с собой возьму? Она девка здоровая, работает, аж все в руках горит, и посмотреть на вас хочет!
- Бери, какой разговор, а то мы тут одни старухи собрались. Веселее надо жить, с молодежью.
Когда женщины собрались, Ирья попросила их вычистить спальню, кухню, гостиную и кабинет хотя бы до состояния, чтобы там можно было жить. Они принялись за дело, и вскорости до слуха ведьмы донеслось дружное пение на два голоса:
- И за что я люблю того Рыцаря...
Янушиха поддавала вверху, а ее внучка басовито тянула вторую партию. Тут к ним присоединились и другие – из кухни и кабинета, и изумленная ведьма оказалась в центре настоящего концерта. Радостно это было, и она поневоле улыбалась, даже пару раз поймала себя за тем, что тихонько им подмурлыкивает. Сама она перебирала бумаги в кабинете, откладывая в сторону отсыревшие или попорченные, и проверяла давно заплесневелые ингредиенты.
День прошел в труде, а когда он стал клониться к вечеру, Янушиха пришла доложить ей, что все готово. И правда – первый этаж сиял чистотой, несмотря на обивку стен, пришедшую в негодность.
- И это, госпожа Ирья, вам бы обивочку сменить. У меня зять – Маришкин муж может пособить по-соседски, за недорого.
- Это очень хорошо, Ирма. А он не может пособить мне еще и с этим? - Ирья протянула ей листок со списком порядочной длины. Янушиха прищурилась, но не смогла прочитать – в отличии от Ирьи, зрение у нее было не очень.
- Дай сюда, - румяная Маришка выхватила у нее листок и пробежала его глазами, - Да конечно может. У меня Ахмет на все руки мастер, это ему раз плюнуть. Я завтра пришлю его, госпожа Ирья.
- Спасибо, дорогая. Простите, девушки, но сегодня мне вас нечем угостить, приходите на недельке, я плюшек постряпаю, посидим, поболтаем, как в прежние времена.
Ирма прослезилась:
- Ой, как же хорошо, госпожа Ирья, что вы вернулись! Вы как тогда улетели, так нам совсем житья не стало. А как же, кто защитит, если не своя ведьма? Мы уж и вовсе решили, что вас не стало: годы наши немаленькие, что уж, а ведь никто не молодеет...
- Это верно, Ирма, никто не молодеет... – лицо ведьмы стало задумчивым, она расчиталась с женщинами и отпустила их восвояси. Было у нее ощущение, что сейчас надо остаться одной.
Когда за ними закрылась дверь, она подошла к окну и в упор посмотрела на любопытных, топящихся снаружи, число которых, правда, изрядно поредело. Самые нетерпеливые уже удовлетворили свое любопытство, и остались только самые непрошибаемые – ну уж как с ними сладить она и без сопливых знала. Что-то пошептала, глядя в палисадник, и зеваки один за другим стали разбегаться, внезапно вспомнив про какие-то свои срочные дела.
- Так-то вам... Не нужно мне столько внимания.
Она задернула ситцевые занавески, и осмотрелась – дом успел протопиться, и теперь в нем было тепло и уютно. Чистая скатерть на столе, чистые чайные чашки, чистое покрывало на диване. Ирья пошла на кухню и поставила чайник на огонь, потом безуспешно поискала по серванту, как будто ждала кого-то.
В серванте нашлись только окаменелые леденцы. Она насыпала их в вазочку и поставила посреди стола. Все же лучше, чем ничего, но все равно немного неловко. Стоп, почему неловко? Разве она кого-то ждет? Нет. Тогда и дурью маяться незачем – рассердившись на себя, Ирья вернулась в кабинет и снова стала кропотливо разбирать свои записи. У нее уже вся печка на кухне была занята отсыревшими листиками, которые испускали легкий дымок, высыхая, и скукоживались так, что ей приходилось раскладывать их по кучкам и придавливать толстенными томами «Фармакологии» и «Лекарственных растений».
Вскорости почти весь пол в гостиной был занят такими вот кучками. Бумажки полежат сутки, распрямятся, и можно будет с ними работать. Если совсем плохие, то придется переписать, а если нет, то и так сойдет – не ей горевать о бумажках. Занимая себя работой, она всячески избегала смотреть в сторону лестницы, которая будто нарочно лезла ей на глаза.
Женщины ее помыли, сняли пропыленные половики, расползавшиеся от старости. Двужильная Маришка сказала, что сумеет их починить и вернет в лучшем виде. Помыли они и слуховые окна на лестнице, но вот в комнату Ирья им входить не разрешила. Она решила, что комнату девочек она обязана убрать сама.
Но решимости подняться наверх, взяться за ручку двери и отворить ее, у Ирьи недоставало - слишком тяжело было бы снова окунуться в эту жизнь, остановившуюся в деревянных стенах. И в то же самое время ей не терпелось туда пойти. Примерно час она боролась с собой, пока ранние зимние сумерки укутывали Черемуховую улицу своим мягким сиреневым пледом. И наконец не выдержала, зажгла свечу, ибо уже смеркалось, и осторожно ступая, пошла наверх, по знакомым ступеням, которые раньше пахли теплом и воском.
Дверь была на месте. Неказистая, с облупившейся краской. Медная ручка позеленела от времени, но никто не рискнул ее чистить без разрешения. Немного постояв перед дверью, Ирья набрала в грудь воздуха, и толкнула ее, словно прыгнула с высоты в ледяную воду.
Ей сразу же ударил в ноздри специфический запах нежилого места. Там, внизу, за целый день дом успел напитаться жизнью, а здесь царил тлен. Пыль, паутина, тающий снег из разбитого окна на истлевшем матрасе. Ирья прошла к маленькому столику, на котором девчонки хранили свои мелкие сокровища, поставила свечу и закрыла окно ставнями. Завтра она попросит Ахмета заменить стекло, а сейчас лучше хотя бы так закрыть, а то к ночи ветер подымется и нанесет сюда еще больше грязи.
За ее спиной раздался долгий, протяжный скрип, и ведьма сама чуть не присела от ужаса.
- Батюшки светы, не была б седая, поседела бы... – дверца шкафа распахнулась, словно приглашая ее осмотреть свое содержимое. Ирья подняла свечу и отшатнулась – белая ночнушка Лии, как привидение, мотнула подолом и мягко упала к ее ногам. В правой половине, принадлежавшей Лие, висело много платьев, она ведь ушла из дома неожиданно, вещей не собирала, и эти стены больше никогда ее не видели. А вот у Мими было всего ничего, те несколько дней перед бегством, которые она провела здесь, она уже не чувствовала себя дома.
И вот теперь она, Ирья ДеГрассо, старая женщина, стоит перед шкафом, в котором все, что осталось ей от двоих детей, некогда наполнявших дом своим смехом. И она жива, а их безжалостное время разметало по свету или вовсе лишило жизни. Ирья протянула руку и потрогала старенький стеганый халат с ватой, торчащей из швов – Лия никогда не отличалась аккуратностью.
Перед глазами так и возникло, как она ходит по дому в носках с протертыми пятками и в этом вот халате. Нечесаные волосы напоминают пучок кудрявой кудели. Зато у нее с раннего утра в руках книжка, и она так и ходит с ней, даже домашнюю работу выполняя вполглаза – ей интересно, ей хочется читать, а надо пол мыть. Мими ворчит, но Лия пропускает ее слова мимо ушей, прекрасно зная, что это «все мелочи жизни». Действительно, мелочи, она их не замечала. Если Ирья возьмет на себя труд заштопать ее носки, она будет рада, если нет – будет так ходить, и даже не заметит, что с ее носками что-то не так.
Такая она была, и теперь Ирья дорого дала бы, чтобы взять назад все бранные слова и колкости, которыми когда-либо награждала своих девчонок. Они у нее были замечательные, самые лучшие, само их присутствие рядом было счастьем, которое она так упорно не замечала. Что поделаешь, таково все человечество.
От грустных мыслей ее оторвал стук в дверь. Ирья выпустила из рук халат, закрыла створку шкафа, и стала осторожно спускаться по лестнице, чтобы не поскользнуться без половичков – в ее возрасте любые травмы совершенно нежелательны. Чем больше она спускалась, тем больше ее одолевало смутное чувство, что сегодня весь день она ждала именно этого визитера, а проходя мимо накрытого стола в гостиной и зацепив взглядом вазочку с конфетами, она в этом убедилась.
Стук повторился. Видимо, гость потерял терпение или засомневался, что его услышали. Что ж, он всегда такой был. Вот только его она бы услышала даже из могилы. Дверь скрипнула и отворилась, впуская в дом промозглый холод и темноту.
- Ну здравствуй. Входи. Чай будешь пить?
Гость был худ, невысок и явно немолод – плечи его горбились тем особенным образом, который всегда выдает стариков. Но Ирье не надо было видеть его лицо, она и так знала, кто сейчас перед ней, поэтому сразу ушла в кухню снова подогреть чайник.
Орландо немного потоптался на пороге, понял, что никто его за ручку провожать не будет, и сам закрыл дверь. Он повесил свой плащ на гвоздик в прихожей, с дивлением обнаруживая, что помнит это место до малейшей подробности.
Ирья вернулась с заварником, подвинула к нему конфетки.
- Угощайся. Хотя лучше не надо, они двадцать лет в буфете пролежали, я боюсь подумать, что с ними стало. Извини, что больше ничего нет, я еще не ходила в лавку, сегодня мне не до этого было. Так что вечером я поем нихрена с чаем, и его же доем на завтрак.
Орландо словно и не заметил придвинутой чашки.
- Так это правда. Ты вернулась.
Ирья смотрела на него, узнавала и не узнавала – он стал старым. Невероятно, но правитель Орландо стал старым. Конечно, все стареют, но от него ведьма почему-то этого не ожидала. Волосы его были какого-то пегого цвета, они неравномерно седели, и существенно редели на макушке. Острое лицо заострилось еще больше, длинный подбородок вытянулся вперед и стал совсем каменным. Веснушки смешались со старческими пятнами, но глаза оставались прежними. Глаза в человеке не стареют.
- Как видишь. Похоже, что мы оба сильно изменились.
- Это уж точно. Годы... – он наконец взялся узловатыми пальцами за ручку пузатой чашки и отхлебнул чай. – А чаек хорош по-прежнему. Надеюсь, травкам в нем не двадцать лет?
Ирья замахала руками:
- Нет, нет, не двадцать, пей спокойно. Им гораздо больше, они еще при мне лет семь висели.
Но Орландо только усмехнулся краешком губ, не переставая прихлебывать. Он изменился не только внешне. Насколько Ирья его помнила в прежние времена, он всегда был полон энергии – самое удивительное его свойство, непременно толкавшее его к действию, поднимавшее его над толпой. А теперь он был пуст, в этом человеке больше не горела искра, он напоминал ей комнату в мансарде, в которой она только что побывала: вроде все на месте, но жизни больше нет. Это было и странно и тягостно.
Некоторое время они молча пили чай, Ирья смотрела на него, он смотрел на нее, и каждый из них понимал, что сильно изменился. Наконец, Орландо прервал молчание:
- Можно узнать, где ты скрывалась все это время?
- Очень далеко, отсюда не видно. – Она покачала головой, - не спрашивай, не имеет это значения, ты не за тем пришел.
- Верно, не за тем, - Орландо опустил глаза, - хотя я и сам не знаю, зачем именно. Ты знаешь о том, что у нас тут происходило за эти годы?
- Не вполне. Я знаю, что война еще идет, и это меня поражает до глубины души. Неужели ты до сих пор не навоевался?
- Причем здесь я? Я никогда не делал ничего лично для себя, каждое мое действие продиктовано необходимостью для страны. И война идет на убыль, скоро мы задавим Марка, это точно.
- Если мне не изменяет память, двадцать лет назад ты говорил то же самое.
Правитель досадливо махнул рукой:
- Давай не будем о войне, я и так о ней думаю двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. Лучше скажи мне, почему ты вернулась? С какой целью ты вернулась?
- Первая постановка вопроса была более правильной. У меня нет никакой конкретной цели, но однажды я испытала сильнейшее желание вернуться. Ты просто не представляешь себе, как меня потянуло домой. Я ведь не думала о том, что вернусь – годы мои уже не детские, и перемены в жизни даются довольно тяжело. Но позыв был настолько сильным, что я не смогла сопротивляться. Я же ведьма, ты знаешь. Сейчас я должна быть здесь, что-то должно произойти, и я зачем-то пригожусь.
Она налила еще по чашечке, принюхиваясь к аромату чая – действительно, заварочка-то старовата, как бы чего не случилось, а то потом доказывай, что не ты отравила Правителя.
- Не очень объяснение... – взгляд Орландо был проницательным и колючим, почти таким же колючим, как у самой Ирьи, но ее это только позабавило.
- Это единственное объяснение, которое у меня есть. Считай меня выжившей из ума старухой, если тебе так легче. Могу ведь я на склоне лет впасть в маразм?
- Нет, тебе это не грозит. У меня есть другая версия, которая кажется мне более правдоподобной: в связи с последними событиями в Арпентере и появлением самозванки...
- Какой самозванки?
Ирья искренне удивилась. Об этом она ничего не знала.
- Не говори, что ты не в курсе.
- Я и правда не в курсе. Что за самозванка?
Орландо откинулся на стуле и скрестил руки на груди, инстинктивно пытаясь защититься от всезнающего взгляда, хоть и знал, что это бесполезно.
- У нас тут новая беда: стоило нам как следует прижать паршивца Марка, как появилась очередная принцесса, дочь Ибрагима и Зои. Правда теперь по имени Ундина. Ты случайно не в курсе, сколько у наших монархов, пусть земля им будет пухом, было детей?
- Что за... какая еще Ундина?
- Вот я примерно то же самое сказал Тузендорфу, когда он мне доложил. Но она спустилась с горы Мглистой, перешла Харамарские болота, выстроив мертвецов по стойке смирно, промаршировала по Ферсангу и разгромила Лиеррский полк у переправы. А потом, в самом Лиерре она не то воскресила кого-то из мертвых, не то поразила громом – я недопонял, но народ впечатлился. И теперь она чешет сюда по дороге из Арпентера во главе своего войска. Хороша принцесса, а?
Ирья прямо таки проснулась от его новостей. Она подобралась на стуле, немного наклонилась вперед и сцепила в замок пальцы. Все знаки пристального внимания были налицо, и Орландо недоумевал, почему она так реагирует, ведь по его разумению, она должна была все знать, потому что подослана этой самой самозванкой. А то, что Ирья не врет, он и сам чувствовал, разбираться в людях он еще не разучился, несмотря ни на какие жизненные неурядицы.
- Офигенная принцесса! Откуда такая взялась?
- Самому интересно. И знаешь что самое потрясающее? Угадай, кто состоит у нее главнокомандующим?
- Не знаю, не тяни.
Орландо кинул на свою собеседницу мрачный взгляд и произнес загробным голосом:
- Бедный Рыцарь. Помнишь такого?
Вот тут Ирья только щелкнула челостью. Как такое могло быть? Нет, Орландо наверняка врет или что-то путает.
- Не может такого быть... – она впилась глазами в лицо своего собеседника, а тот даже сопротивляться не стал, и это было еще одной причиной, по которой Ирья решила, что он безнадежно постарел. – Да ну, нафиг...
- У меня точные сведения.
- Как они могут быть точными, если ты его сам не видел. Постой... Мне семьдесят восемь лет, а он меня был старше лет на пять. При самом лучшем раскладе ему сейчас восемьдесят три – в таком возрасте уже лежат на печи и сосут калачи, ибо их даже грызть нечем.
- Да я бы не сказал, что ты калачи сосешь...
- То я, а то мужчина, который половину своей жизни провел в седле да на войне. Врут твои осведомители, ей-богу врут.
Орландо отрицательно покачал головой:
- За всю мою жизнь мой министр внутренних дел ни разу мне не соврал и ни разу не ошибся. Он разузнал: Рыцарь действительно покинул Дремучий лес месяц назад вместе с некоей принцессой. Его жена осталась одна в башне.
- Ой, как я рада-то, что они живы! Знаешь, самым страшным было вернуться сюда и узнать, что все умерли, что нет никого, кого я знала и любила. А поди ж ты, живы старые калоши!
Ее радость была настолько искренней, что Орландо снова начал терзаться подозрениями. У него за последние дни голова распухла, он не знал, что ему и думать. Уж слишком все было правдоподобно, как в классном мошенничестве, или... или по правде.
- Я вот что хотел спросить... – правитель осекся, а когда заговоил снова, голос его был хриплым и глухим. – А это не может быть правдой?
- Что?
- Ну... то, что Лия вернулась. Я во все могу поверить, но в то, что Рыцарь пойдет на поводу у самозванки – нет. Сколько я его знаю, он всегда был честен, и память Лии для него свята. Он бы не стал спекулировать такими вещами!
Ирья задумалась.
- Тут я, пожалуй, с тобой согласна, но только насчет Рыцаря...
- А насчет Лии?
Орландо наклонился вперед, чуть не двигая стол грудью, глаза его горели лихорадочным, сумасшедшим блеском. Все его существо внезапно показалось на короткий миг – все то, что он тщательно скрывал от окружающих, чем страдал и мучился. То немногое живое, что еще оставалось в нем, сейчас безмолвно кричало в его глазах, и Ирья невольно отшатнулась, испугавшись этого огня.
- Насчет Лии... Я, конечно, не истина в последней инстанции, но весь мой жизненный опыт говорит о том, что мертвые не возвращаются.
- Но почему тогда Рыцарь пошел с ней? Он не мог бы пойти за самозванкой.
- Не знаю, правда не знаю. Но мертвые не возвращаются, это точно.
Орландо сел на место, пламя в его глазах стало медленно гаснуть.
- Это значит, нас ждет вечная зима.
Ирья и сама давно забыла сделанное пророчество, и тут удивилась, что Орландо об этом думает. А и правда, если Лия никогда не вернется, то им не суждено снова увидеть солнце и золотые листья. Но сказать ей было нечего, и она просто пожала плечами, постаравшись не показывать, как сильно он ее озадачил.
- А про Мими что-нибудь слышно? Ты помнишь, Лиина подружка, дочь барона Ферро?
- Забудешь тут... Про нее так слышно, так слышно, что я бы оглох с удовольствием, только чтобы ее не слышать. Нет, неужели Ирья ДеГрассо вообще не в курсе, что происходило со страной в эти двадцать лет?
- Я же сказала, что почти не в курсе. Но Мими жива, и это для меня большое счастье.
- Счастье?! Да Мими Ферро – величайшее бедствие, которое когда-либо случалось с нашей страной! – он почти вопил, воспоминание о чертовой баронессе вывело его из себя. Как будто он тут извиняться пришел, а они все такие правые.
- Пошто так?
- Она пила мою кровь ведрами! Она загубила четыре тысячи человек в Молчаливой лощине и еще много тех, кто погиб потом, потому что война продолжается. Если бы не она, войны бы уже восемь лет как не было! Уже был бы мир! Ваша баронесса предала меня и свою страну, она загубила сотни людей и наше дело, которое мы годами готовили, в которое вложили уйму сил и средств! Кто мне ответит за это?!
- Странный вопрос... – Ирья даже обалдела от неожиданности. – А как это случилось?
- Оххх... Я затеял долгое, но нужное дело: мои люди разведали и пробили тоннель в горах. Представьте себе, прокололи Драгунату, как подушечку для иголок! Десять лет мы ковырялись в скале в полной секретности, чтобы однажды наша армия могла перейти Таг-Тимир и ударить Драгомилу в тыл. И это непременно случилось бы, если бы не баронесса Ферро. Драгомил узнал от нее о готовящемся нападении, первым напал на солдат, запертых в каменном мешке, и перебил, как цыплят. Целая армия погибла в Молчаливой лощине, четыре с лишним тысячи человек! И потом она еще явилась хвастаться своими достижениями... как я ее тогда не убил, до сих пор не понимаю.
Он перевел дух и попросил еще чаю, потому что говорить спокойно о Мими он так и не научился. Сейчас все неприятности, которые она ему причинила, стояли у него перед глазами, и ноздри его раздувались гневом. А Ирья слушала и ушам своим не верила.
- Подожди-ка, голубь сизокрылый, помедленнее... Давай по-порядку: я уехала сразу после смерти принцессы...
- В народе этот день назвали Белым. День, в который выпал снег.
- Именно. «Покинет этот мир по белому пути...»
- Я столько раз слышал эту присказку от фанатиков разной степени чокнутости, и все они в один голос утверждали, что это истинная правда, и принцесса непременно вернется. А ты теперь утверждаешь, что мертвые не возвращаются!!!
- Ты так говоришь, будто тебе непременно хочется, чтобы принцесса вернулась... – проницательный глаз Ирьи уставился Орландо прямо в душу, - а я разбиваю твои надежды.
Он замолчал и уставился в стену.
- Я хотел бы, чтобы Лия вернулась... Это единственное желание, которое у меня еще осталось.
- Ты сумасшедший. Ты ее убил собственными руками.
- Ты не понимаешь, это была необходимость. Государственная необходимость.
- Послушайте, господин правитель, уж мне хотя бы лапшу на уши не вешайте! Или ты уже настолько заврался, что и сам поверил, что тебя кто-то вынудил? Ее жизнь или смерть зависела только от тебя, и ты сделал свой выбор, ты убил девочку, которая в жизни даже мухи не обидела!
Вечер перестал быть томным. Теперь они сидели друг напротив друга, готовые вцепиться и растерзать один другого. Ярость – в глазах Орландо, гнев – в глазах Ирьи, они оба стоили друг друга.
- Как ты не понимаешь, что я больше всех на свете страдаю оттого, что ее нет?!
- Откуда ты можешь знать? Ты измерил страдание каждого?
Орландо замолчал, он почему-то вспомнил Змея, и то, что сказала ему Василиса; «Ящер умер от тоски». Наверное, Ирья права, он тут еще не самый пострадавший, раз до сих пор жив и даже не кашляет. Он провел дрожащей рукой по вспотевшему лбу и ссутулился, как будто выпустив весь воздух.
- Я действительно не хотел этого...
- Так почему сделал? Тебя кто-то принуждал? Кто-то пятки жег?
- Хуже. Иногда человек сам себе пятки жгет.
- Так кто в этом виноват-то?
Правитель снова замолчал, и была в его молчании безнадежность – высоким забором он был отгорожен от остальных людей и никак не мог преодолеть его высоту. Он поступал как правитель, а чувствовал, как человек, и не мог найти среди других людей понимания.
Ирья все это время с любопытством наблюдала за ним – его возгорания и потухания были для нее в новинку, совсем не таким она его помнила. Сквозь все наслоения памяти сейчас она видела живого человека, и этот человек внушал ей скорее жалость.
- Ты женат?
Орландо покачал головой.
- А что так?
- На ком мне жениться?
- Что, достойных нет? А, может, стоило снизойти к кому-нибудь не столь прекрасному?
- Глупости Ты говоришь. Настоящие глупости. Жениться просто потому, что главе государства так положено – идиотизм.
- А убить девочку, потому что главе государства так положено – не идиотизм?
Он снова открыл и закрыл рот, а потом поднялся, видимо, окончательно потеряв надежду.
- Ладно, мне пора. Нам, похоже, не о чем больше разговаривать. Я пришел сказать, что несмотря на закон о запрете на ведьм, я тебя не трону. До тех пор, пока ты будешь сидеть тихо.
Металлические нотки послышались в голосе правителя, когда он говорил эту фразу.
- И за что мне такая милость?
- В знак уважения к твоим сединам, а также к тому, что ты учила Лию и она тебя, безусловно, любила.
- О как! Я прямо от гордости раздуваюсь...
Уж если кто бы и стал бояться Орландо, только не Ирья. Вот наказать бы ее примерно за дерзость, да связываться неохота. Хоть ему уже и нечего терять, но все равно неприятно будет, если она начнет языком молоть налево-направо о том немногом, что ей известно. Он надел плащ и взялся за ручку двери, но внезапно передумал и вернулся, присел на краешек стула прямо в плаще:
- Скажи, вот ты тогда меня прокляла, как долго мне избывать это проклятие? Что я должен отдать и как пострадать, чтобы от него освободиться?
Старая ведьма вытаращила глаза, словно увидела привидение:
- Какое еще проклятие?
- То самое. В последний раз, когда мы с тобой виделись, вот в этой самой гостиной – ты меня прокляла. Ты сказала, что я буду платить за совершенное злодеяние, всю жизнь буду платить и никогда не расплачусь.
- Я так сказала?
Орландо утвердительно кивнул. Руки его были в карманах, и каждая свернута в фигу на всякий случай. Школьничество, но ему сейчас так хотелось.
- Не помню, если честно. Я тогда могла быть расстроена, конечно, но специально я тебя не проклинала. Я вообще никого и никогда в жизни не проклинала – еще во время учебы я дала зарок, что никогда не воспользуюсь своими способностями во вред. Даже такому подлецу, как ты. И я сдержала слово.
- Ты сказала, что Лия лишит меня всего...
- И как? Лишила?
Он облизал пересохшие губы.
- Лишила. У меня не осталось ничего, даже воспоминаний. Я сейчас голос ее вспомнить не могу, все потерял. Себя потерял, свою жизнь потерял, войну не выиграл... Я просто обломок, никому не нужный и пустой.
- Печально. Но я тут ни при чем, я никогда тебя не проклинала. Ты все сделал сам, своими руками. Никто не виноват, что ты любил девочку, да и до сих пор любишь. Никто не виноват, что ты убил ее.
- Да, я убил ее, я плачу по счетам. А за что заплатили те люди в Молчаливой лощине? Баронесса Ферро пожертвовала тысячами жизней, и она невинная жертва, а я, который приказал убить одного человека – чудовище. Разве это правильно?
- Ты мне так и не рассказал, что произошло с Мими дальше, после того, как умерла Лия.
- Тут можно до утра рассказывать. После казни она бежала в Ландрию и нашла пристанище в Каррадосе, у Вильгельмины Ландрской. Эта старая перечница запудрила ей мозг, будто принцесса непременно вернется, и с тех пор баронесса окончательно сбрендила. После смерти Вильгельмины она опять ударилась в бега, промышляла грабежом и разбоем между прочим...
- Мими? – Ирье казалось, что у нее глаза выскочат от изумления.
- Она. Потом она попыталась совершить покушение на мою жизнь, пробравшись во дворец по тайному ходу, подсказанному ей Вильгельминой. Я спасся чудом, а она опять сбежала и попала к королю Марку, который тогда еще был принцем.Там она и связалась с ними всеми, узнала секретную информацию и принесла ее Драгомилу, который сполна всем воспользовался. А потом у нас грянула эпидемия чумы и ваша воспитанница сумела прославиться, придумав вакцину от нее. Правда, сама чуть не загнулась – и это был я, кто спас ей жизнь, несмотря на все, что она мне сделала. С тех пор она живет в своем поместье и промышляет ведьмовством, хотя это строго запрещено. Но знаешь что – некогда я дал Лие слово, что никогда ее не трону, и вот результат.
Ирья даже сказать что-то затруднялась, настолько ее придавили эти новости. Малышка Мими, оказывается, прожила весьма бурную жизнь. При ее энергии это неудивительно, но то, что рассказывал Орландо, звучало неправдоподобно. Не могла она утворить все то, о чем он с таким жаром тут расказывал.
- Неужели это правда? Не могу себе представить, чтобы Мими пыталась кого-то убить. Она, конечно, темпераментная, но добрая девочка. Быть того не может.
- Ты давно ее не видела. Она уже давно не та милаха, которая некогда капризничала на приемах у отца. Теперь это профессиональная убийца, которая одержима ненавистью ко мне, и готова принести в жертву все, что угодно. Она сама мне сказала, что готова уничтожить хоть всю страну, лишь бы уничтожить меня.
Это было страшно. Что произошло в душе Мими, такой солнечой и жизнерадостной? Какую муку она вытерпела, чтобы превратиться в монстра, о котором говорил Орландо. Или все-таки врал? Он ее ненавидит, всегда ненавидел, и, кажется, у этого есть причина.
- Да, она сошла с ума. Теперь это очень опасная сумасшедшая, которую сделовало бы избавить от страданий, даже вопреки моей клятве. Но я дал слово и я его держу.
- Где, ты сказал, она живет?
- Она жила в Куркколе еще в начале недели, но потом опять сбежала с одним политическим преступником, которого укрывала у себя в доме. Смею заверить вас, скоро мы ее поймаем, и боюсь, что мои люди порядочно злы на нее, а также не связаны клятвой.
На лице правителя мелькнула тонкая улыбка, полная такой злобы, что даже ведьма внутренне содрогнулась. А в душе Орландо просто опять всколыхнулась застарелая ненависть.
– Знаешь, что мне интересно. Столько лет я все думал, и никак не мог понять – почему Лия взяла с меня эту клятву? Почему так беспокоилась, что я что-нибудь сделаю с баронессой?
- Очевидно, потому что Мими была дорога ей.
- Дело в том, что я делал Лие предложение, и у меня были основания полагать, что я ей не противен…
- А откуда такая уверенность, что ты ей был не противен? Лия была воспитанной девочкой, и даже если ее тошнило от тебя, она не подала бы виду просто из жалости.
- Мы много говорили, и в какой-то момент она действительно думала над моим предложением, тем более, что от этого зависела ее жизнь, но все равно отказала. Она предпочла пойти на плаху, чем стать моей женой. Неужели это могло быть только потому, что я ей противен?
- Конечно могло. Представь, что тебя женят на какой-нибудь уродине, и не забывай, что для женщины это имеет большее значение, чем для мужчины. Насильственный брак – это несчастье всей жизни и жуткое унижение.
- Но не умирать же из-за этого!
- Люди и за меньшее умирают. Но ты ведь спрашиваешь не просто так, я правильно понимаю?
Орландо кивнул.
- А зачем тебе это знать? Сейчас, когда прошло столько лет?
Лицо правителя перекосило, как от удара хлыстом, он посерел в одно мгновение и просвистел сквозь зубы:
- Я должен знать.
- В самом деле? Кем ты мнишь себя? Для Лии ты был пустым местом, она бы и в сторону твою не посмотрела, если бы…
- Это ложь.
Ирья покачала белой головой, пристально глядя ему в глаза и с нажимом произнесла:
- Это правда.
Ему стало трудно дышать. С того самого дня, как Драгомил разгромил его в Молчаливой лощине, он не получал таких ударов. В глазах потемнело и голова закружилась, он даже зашатался. Ирья дернулась поддержать его, но он оттолкнул ее руку, схватил со стола шапку и выбежал вон.
Небо упало на него, и теперь лежало на его сломанной спине. Он не заметил карету, оставленную им на перекрестке, он шел, шатаясь, как пьяный, и глотал свои слезы, все больше пьянея с каждой слезинкой. Он был всего лишь посторонним в жизни девушки, которая обожгла его до костей и оставила навеки одного в этом мире.
Теплый влажный ветер гонял по тротуарам мусор, снег под ногами превратился в месиво, но Орландо ничего не видел. Он даже не замечал карету, которая послушно ехала вслед за ним, если ему вдруг вздумается сесть. Как он умудрился дойти до дворца, не потеряться в кривых переулках Найкратово? Как он вообще мог куда-то идти? Ему следовало тут же упасть и умереть, но, проклятый всеми на свете, он продолжал жить и не видел дна у чаши с ядом.
Войдя в свой кабинет, он схватил рамку с портретом Лии, прижал ее к груди и заплакал. Седой и старый, он мучительно переживал нелюбовь женщины, которая никогда не принадлежала ему, и которой не было в живых уже двадцать лет.