С возрастом до меня как-то туго стали доходить стихи.
Если в молодости я и читала их много, и в тетрадки переписывала по старомодной привычке, и многие из тех, переписанных, помню до сих пор наизусть, если не целиком, так хотя бы отдельные строки, то сейчас давно уж не то что не копирую в заветные тетрадки - и читаю-то мало и по диагонали.
Но тут и меня проняло. Может быть потому, что я образец, балладу Эдгара По о вороне - помню и люблю, а может потому, что тут нисколько не хуже, и автор и тема.
Вот это я понимаю, стихи, мороз по коже. Ну а для тех, кто не в теме, поясню, что барону Роману фон Унгерну, как пишут, обязана своим существованием независимая Монголия, не пойди он тогда на Ургу и не освободи там монгольского богдыхана, то бишь Богдо-гогэна, так бы и осталась эта часть Монголии в составе Китая, как внутренняя Монголия..
Арсений Несмелов. Баллада о даурском бароне.
К оврагу, где травы рыжели от крови,
Где смерть опрокинула трупы на склон,
Папаху надвинув на самые брови,
На черном коне подъезжает барон.
Он спустится шагом к изрубленным трупам,
И смотрит им в лица, склоняясь с седла, -
И прядает конь, оседающий крупом,
И в пене испуга его удила.
И яростью, бредом ее истомяся,
Кавказский клинок - он уже обнажен -
В гниющее красноармейское мясо, -
Повиснув к земле, погружает барон.
Скакун обезумел, не слушает шпор он,
Выносит на гребень, весь в лунном огне, -
Испуганный шумом, проснувшийся ворон
Закаркает хрипло на черной сосне.
И каркает ворон, и слушает всадник,
И льдисто светлеет худое лицо.
Чем возгласы птицы звучат безотрадней,
Тем, сжавшее сердце, слабеет кольцо.
Глаза засветились. В тревожном их блеске -
Две крошечных искры, два тонких луча...
Но нынче, вернувшись из страшной поездки,
Барон приказал: "Позовите врача!"
И лекарю, мутной тоскою оборон,
(Шаги и бряцание шпор в тишине),
Отрывисто бросил: "Хворает мой ворон:
Увидев меня, не закаркал он мне!
Ты будешь лечить его. Если ж последней
Отрады лишусь - посчитаюсь с тобой!"
Врач вышел безмолвно и тут же в передней,
Руками развел и покончил с собой.
А в полдень, в кровавом Особом Отделе,
Барону, в сторонку дохнув перегар,
Сказали: "Вот эти... Они засиделись:
Она - партизанка, а он - комиссар".
И медленно, в шепот тревожных известий, -
Они напряженными стали опять, -
Им брошено: "На ночь сведите их вместе,
А ночью - под вороном - расстрелять!"
И утром начштаба барону прохаркал
О ночи и смерти казненных двоих...
"А ворон их видел? А ворон закаркал?" -
Барон перебил... И полковник затих.
"Случилось несчастье! - он выдавил (дабы
Удар отклонить - сокрушительный вздох), -
С испугу ли, - все-таки крикнула баба, -
Иль гнили объевшись, но... ворон издох!"
"Каналья! Ты сдохнешь, а ворон мой - умер!
Он, каркая, славил удел палача!" -
От гнева и ужаса обезумев,
Хватаясь за шашку, барон закричал:
"Он был моим другом. В кровавой неволе
Другого найти я уже не смогу!" -
И, весь содрогаясь от гнева и боли,
Он отдал приказ отступать на Ургу.
Стенали степные поджарые волки,
Шептались пески, умирал небосклон...
Как идол, сидел на косматой монголке,
Монголом одет, сумасшедший барон.
И шорохам ночи безсонной внимая,
Он призраку гибели выплюнул: "Прочь!"
И каркала вороном глухонемая,
Упавшая сзади, даурская ночь.
************
Я слышал: в монгольских унылых улусах,
Ребенка качая при дымном огне,
Раскосая женщина в кольцах и бусах
Поет о бароне на черном коне...
И будто бы в дни, когда в яростной злобе
Шевелится буря в горячем песке, -
Огромный, он мчит над пустынею Гоби,
И ворон сидит у него на плече.
Балладу эту я впервые не глазами прочла, а услышала в исполнении одного прекрасного чтеца на "белом" концерте в Эрмитажном театре, в записи. Но при чтении впечатление не меньше, те же мурашки.
Про барона Унгерна я пыталась разных авторов читать, в том числе и биографическую книгу о нём Л. Юзефовича,"Самодержец пустыни", но всё равно ничего не понимала: буддизм, свастики какие-то... Как поёт Евгений Юркевич: "И свастики знак на потёртых погонах нам в Шамбалу будет заветным ключом". А тут всё сразу поняла: "сумасшедший барон".
В наше либеральное время его просто отправили бы на излечение, а не показательно судили - расстреляли, как красные в Новониколаевске, не переименованном тогда ещё в Новосибирск.
И барон гордо ответил на суде, что в их роду 72 человека погибли на поле брани - жаль, это не вошло в балладу Арсения Несмелова.
Несмелов - это псевдоним, поэт взял фамилию друга, погибшего в бою с красными. А спустя годы и самого его взяли в оборот товарищи, умер в лагере в 45-м, когда Красная армия заняла Харбин.
Если и есть на свете романтизм, то в этой балладе, как сказал бы Чехов, его пять пудов, больше, чем у По, у По, может, и мрачнее, зато у Арсения Несмелова по-русски:
Есть упоение в бою,
И мрачной битвы на краю,
И в разъярённом океане
Средь бурных волн и грозной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении чумы.
Всё, всё что гибелью грозит
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья -
Безсмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.
Да, вот именно в такой литературной рамке я эту историю поняла наконец. Потому что мне по старинке важно, чтобы, помимо занимательности, в литературе не сбит был нравственный компас - как у Пушкина, как у Чехова, а когда одна занимательность, как у нынешних "популярных писателей" - " Чапаев и пустота" - то сколько не читай, ничего не поймёшь, поскольку и понимать нечего, пустота - пустота и есть...