назад, Часть III. Глава 31. Чудесная зима верхнего мира: http://www.proza.ru/2017/09/05/729
– Это всё я тоже люблю, – сказал Кристофер Робин, – но что больше всего я
люблю делать – это...
– Ну, ну?
– Ничего.
– А как ты это делаешь? – спросил Пух после очень продолжительного
размышления.
– Ну вот, спросят, например, тебя, как раз когда ты собираешься это
делать: «Что ты собираешься делать, Кристофер Робин?», а ты
говоришь: «Да ничего», а потом идёшь и делаешь.
– А, понятно! – сказал Пух.
– Вот, например, сейчас мы тоже делаем такое ничевошное дело.
– Понятно! – повторил Пух.
– Например, когда просто гуляешь, слушаешь то, чего никто не слышит, и
ни о чём не заботишься.
Алан Александр Милн, «Винни-Пух и все-все-все»
– Однажды я долго думал над одним предметом, – сказал как-то Наречник, когда все они уже давно жили в Междускалье, – «зачем и что такое зима?» И пришёл к такому заключению: зима – это не отсутствие лета, а его начало...
– Да, – серьёзно отвечала Пляца. – Если вдуматься, то в этом много что заключается.
– Да... – задумчивым эхом её слов прозвучал Наречник.
А Митёк тогда тоже не остался в стороне. Он сказал:
– Да, это точно. Я слышал, в одной книге написано: «Ленивец зимою не пашет: поищет летом – и нет ничего. Помыслы в сердце человека – глубокие воды, но человек разумный вычерпывает их». – И было трудно понять по его виду, шутит он или говорит серьёзно.
С тех прошло уже минут пять, и казалось, что тема совершенно исчерпана, как вдруг Митёк ни с того ни с сего произнёс:
– Всё это, конечно, правильно, но мне кажется, что нашим юным друзьям сейчас как не что другое, показан тёплый климат...
«Юные друзья» стояли рядом в количестве тридцати четырёх человек, то есть, конечно, среди них было много кого – зайцы, несколько нишлишш и шишемышей, кролики (не путайте с зайцами), один даже сурбак, то есть, барсук, и – представьте себе! – даже два клова и клисс, не считая Наречника (а вот клаашей ни одного), и один ещё набак! Но больше всего было лосей и оленей.
Вот уж набака здесь удивительно было встретить. Хотя он после всего этого уже и на набака-то не был похож.
Измученные донельзя, конечно, вряд ли они смогли бы перенести теперь зиму, даже в Междускалье, где было вдоволь пищи и били тёплые источники...
Наречник и Пляца смотрели на него, ожидая продолжения, но он вместо этого как ни в чём не бывало стал пересматривать свои рыболовные снасти. Птица и клисс переглянулись.
– Гм... – осторожно сказал Наречник. – Ты хочешь, чтобы мы приняли решенье сами?..
– А что тут решать? – фыркнул Митёк, неопределённо махнув рукой за спину, и стал стаскивать с берега в реку свою лодку.
Там были Пещеры хипаресов.
– И что? – спросила Пляца, глядя на серебряный браслет на своей лапе. Он тихо и ровно сиял.
– Эти пещеры соединяются с Гиблыми, где твой брат, Непогод, нашёл часть остатков Древних Даров... – Митёк прервался, с кряхтеньем и оханьем перелезая с берега в лодку. – ...А они, в свою очередь, – с Гиблыми, где... Помнишь, ты говорил об этом Бобрисэю?..
Наречник, вытаращив глаза, смотрел на рыжего водного пешехода.
– ...Там он нашёл Бобританию, – закончил Митёк и отчалил.
– Вот так всегда, – сказала Пляца. – Ни «здравствуйте», ни «до свидания» – сказал и усвистал куда-то. Э-хо-хе-е-е... Ну что, пошли, что ли? – ткнула она в бок забывшего закрыть рот Наречника. – Эй! Вернись!..
– А? Да... Ну и ну! – только и сказал тот, вздохнув несколько раз и с трудом возвращаясь к действительности.
И весь отряд медленно потянулся в Пещеры. Пляца с сияющим браслетом шла впереди, Наречник замыкал колонну... Когда он, вслед за последним зайцем, зашёл в Пещеры, над мирным Междускальем появились разведчики-клоосы... Никого не обнаружив, они повернули назад, к Тёмной долине.
И здесь, у тёплых источников, медленно пошёл снег... Зима охватила всё.
...А в высоте, у горных вершин, поднимался ветер – наступал бурный период года, продолжавшийся до тех пор, пока зима не установится окончательно...
...Оглушительно хлопала занавесь, но подняться и закрепить её было выше всяких сил. Ни Бобрисэй, ни Ничкиса не могли показать из своих нишлишшенско-тканых убежищ даже носа. Воздуха снаружи не было видно – всё застилала снежная мгла, и пространство было таким, что казалось, будто по нему, словно по суше, можно ходить. Свистящий ледяным дыханием ветер забрасывал внутрь небольшой пещерки нестройные комья ледяной паутины, и вся она была теперь уставлена снежными кочками, как поверхность болота.
Наконец Бобрисэй начал подниматься, и тут же выбралась из укрытия и Ничкиса. Вместе они кое-как закрепили низ брезентового полога, вообще-то отлично защищающего от холода, но теперь ставшего для ветра тем же, чем красный плащ тореадора бывает для быка, и воздушный разбойник всё бросался на него, пытаясь порвать, как рвал теперь паруса случайных кораблей на не покрывшемся ещё льдом море.
Бобрисэй не глядя уселся на что-то, изо всех лёгких дыша на лапы, чтобы хоть как-то их отогреть после проделанной работы. Наконец, когда приглушённая холодом чувствительность была преодолена...
– Ай! – он подскочил, потирая одно место. И тут же полез разбираться, – Что там у неё такое... – это была сумка Шишемыши. – Ты подумай! – радостно воскликнул он, вылезая из её глубин. – Примус! И бутылочка с керосином! Целая, надо же! (Бутылка была завёрнута в мягкую тряпку.) Ну что, погреемся?
Ничкиса в ответ попыталась изобразить улыбку, но это напоминало что-то другое.
– А он, между прочим, может работать и от какого-нибудь другого топлива... – мудро сказал Бобриан, грея над синеватым огоньком лапы. – Фу-ух... Слушай, а что мы просто так топливо переводим, давай, что ли, хоть кипятка соорудим... Где-то тут была стальная кружка... – он довольно долго гремел чем-то в сумке, но выбрался не с кружкой, а с ковшиком. – Нету. Кружки только глиняные, зато – вот...
Они нагребли в ковшик снегу, и скоро у них уже был кипяток, в этой словно бездонной сумке нашёлся и мешочек с мятой (Шишемыша, спасибо тебе!) – и вот они пьют самый что ни на есть зимний напиток...
– Да-а... – выдохнул Бобрисэй после третьей чашки. – А здесь хорошо...
Ничкиса, кутаясь в крылья, молчала. И действительно, всё было пока ещё совершенно неясно.
Но на Бобрисэя напало хозяйственное настроение.
– Так. Давай разберёмся, что у нас тут вообще имеется... – и он принялся за разбор поклажи.
Ничкиса тем временем сгребла весь снег в пещерке в одно место у брезентового полога, служившего теперь чем-то вроде холодильника. Впрочем, и в самой пещере было ещё не слишком-то тепло.
– Бр-р-р! – Бобрисэй опять замёрз. Он попрыгал немного на месте. – Да-а... Как-то ведь это должно решаться... А помнишь, – вдруг вспомнил он, – как тогда было темно и вдруг ты стала светиться?..
Птица улыбнулась.
– И что ты делал тогда?
Бобрисэй задумался.
– Да... Ничего особенного... Пел, что ли?
Ничкиса с прежней улыбкой глядела на него.
– Ну, хорошо, – сказал Бобриан. – Не знаю, правильно ли я тебя понял... Ум что-то у меня уже весь отмёрз... Ладно, я попробую.
– Ой-ой-ой! – воскликнула Ничкиса, закрыв голову крыльями. – Надо же ведь не орать, а петь...
В общем, скажу я вам, пока Бобрисэй пробовал и так и сяк, наступил уже вечер, и ветер немного стих. Может быть, поэтому, а может, ещё почему-то, но в пещерке всё-таки стало заметно теплее.
Бобриан заварил в ковшике найденные в сумке сушёные корни, и они довольно-таки хорошо поужинали.
Странно, что ни он, ни Ничкиса даже не задали вопроса: а зачем они здесь находятся, – всё словно было ясно само собой.
– Скажи, а как ты меня нашла? – спросил Бобриан, когда они уже пили чай (отличный зелёный чай был подарком Кабассы).
– Воздух... – только и сказала Ничкиса, но Бобриан молчал, ожидая завершения. И она продолжала: – Воздух приносит известия... Мы же ведь дышим... Но воздух не может существовать без света... И вот через свет...
В пещере стало светло. Оперение Птицы мягко сияло, как весеннее солнце.
Они молчали, оба поглощённые происходящим.
– Ты это сама? – спросил Бобриан, когда сияние растворилось в воздухе.
– Частично, – сказала Птица. – Ведь мы ничего не можем сделать только сами... – и очень тихо добавила: – Точно так же, как Источник Света не может сделать этого в нас без нас...
Бобриан опять замолчал, и взгляд его... Нет, я бы назвал это взглядом не отсутствующим, а... поглощённым. Да, может быть, так.
Подходили к концу вторые сутки, с тех пор как Ничкиса нашла его в этой пустыне, когда он уже совсем замерзал. Тогда она смогла только хоть как-то устроить полог (благо в сумке Шишемыши был подходящий кусок брезента) да закутать его во всё остальное, что можно было найти. Впрочем, потом ей пришлось часть у него отнять, а иначе... Но теперь это было уже пройдено. Каждый шаг в этой пустыне был необходимым и в то же время каким-то неповторимым, словно бы каждый раз, когда проходят её, хотя и ступают след в след, всё равно проходят иным путём...
Вернувшись взглядом снова в пещеру, Бобриан принялся за её устроение. Странно, но это, кажется, входило в тот путь, словно вещественное здесь делалось частью невещественного и труднопостижимого.
Попробовав зубами волглую стенку пещеры, он восторженно провозгласил:
– Берётся!
К началу глубокой ночи было готово несколько полочек, где можно было с простотой и уютом разместить самонужнейшие теперь для них вещи.
Трудно сказать, какой породы была скала: главное – это то, что она бралась. Хотя, скажу вам честно, мало что может устоять перед бобрианскими резцами, даже обломанными и теперь только заново достигшими величины детских.
...Утро наверху всегда бывало прекрасным, и, если случались метель или гололёд, это только добавляло к его облику новые черты.
Вообще, в пустыне мир видится иначе. Все события его – а он, даже далёкий от кловов, клиссов, воздушных стражников и даже от Бобриан, белок и чакаев, полон событий – и все предметы его начинают словно бы просвечивать, и тогда видится, как благоухают они прекрасным дыханием Сотворившего их...
И тогда уединившийся к пустынному безмолвию осязает следы Его, коими наполнен прекрасный этот, хотя и пострадавший вслед за падением разумных мир...
И вот теперь, мне кажется, стоит пояснить один предмет. Не помню, говорил ли я уже здесь что-либо об этом... Но неважно. Так вот. То, что видим мы здесь, в этом мире Моря налаков, Ничевойского водопада и Тёмной долины, идя вслед за Бобрисэем, не является прямым повторением или отображением каких-либо известных нам событий. Или они повторяют их и отображают, но лишь в той мере, в какой это происходит с событиями нашего внутреннего мира, когда они несут на себе тяжкое отпечатление или благоухающий след событий исторических, – смотря по их качеству. Как это происходит – известно давно. Человек – это малый мир, и в своём сокровенном развитии, именно как человека, вмещает в себя историю человека вообще, то есть человечества от Адама... Но не только человека. Мы ведь только отображение... И иначе не бывает, поскольку не может человек перестать быть тем, чем был сотворён – храмом, вместилищем. Не знаю, пояснил ли я что-нибудь – может быть, наоборот, только запутал, простите...
В общем-то, я хотел сказать всё это ещё вот почему. Нарассказав массу всего, теперь вот боюсь, что кто-нибудь возьмёт и захочет... Хорошо бы тогда успеть крикнуть: «Эй, малыш с зонтиком, не прыгай с крыши, думая, что ты Бобрисэй только потому, что твою маму зовут Бобрия Бобриана, или потому, что ты живёшь у Ничевойского водопада – совпадение должно быть иным и полёты иными...»
Главное – это найти Человека, о Котором когда-то уже сказали: «Се, Человек!» Потому что только Он один – человек, а все остальные, мы... Ну что, в самом деле, мы?.. – Только отблеск Его, и только тогда, когда дыхание Его в нас. Но зато...
Впрочем, простите, кажется, мне пора на место – сказочник, как я слышал, не должен вмешиваться слишком сильно.
И вот...
...Утро наверху, близ окончания Синих скал, там, где они переходят в Белые, всегда было прекрасным. Таким, когда пресекаются слова и восхищение выражается единым лишь молчанием.
Снег впервые за третьи сутки замедлил своё мерное, начинающееся непостижимо откуда и простирающееся неизвестно куда движение, когда огромные мохнатые снежины беспорядочно кружили, застилая случайными и непрестанно меняющимися узорами пространство воздуха.
И теперь видна была вся огромная местность, над которой возвышался Уступ одного старика – вдали, хотя и близко, словно взмах крыльев прозрачной птицы, мерцали Синие скалы, делающие укрывающий их изгибы снег голубоватым, сразу за ними начиналась Тёмная Долина... Край её виден был отсюда – нестройно пестрела там кровля дикого леса. А за ней, дальше к Противоположным скалам, было всё бело – там ещё вьюга заворачивала вокруг островерхих переходов свои хороводы. Где-то там, в глубине пространной расщелины, на острове среди горной реки был Замок Стреластр...
Бобрисэй, свесив лапы, сидел на краю Уступа. Солнце ласково пригревало ему лоб и щёки (а плечам даже стало жарко под нишлишшенской одёжкой), однако нисколько не трогало снега, остававшегося таким же пушистым и ускользающим от прикосновения.
Ничкиса, сделав несколько кругов вокруг скалы, села рядом с ним.
– Хорошо... – прошептал Бобрисэй, блаженно щурясь.
Птица как-то странно хмыкнула и зашла внутрь пещеры.
Вскоре запахло варёными сухоовощами... Чего только не было в шишемышиной сумке! И удивительно – как это она, такая маленькая, её тащила...
– Никогда бы не подумал... – пробормотал Бобрисэй, вскакивая со своего места и тихонько заглядывая за полог.
– Ещё не готово! – ответ был строг.
Он вздохнул и снова вернулся к краю Уступа. Но садиться не стал, а решил пройтись по узкой дорожке к раздвоенному дереву... Конечно, немного легкомысленно после такого-то снега... Но он не свалился.
Дерево было на месте, тропы, по которой он поднимался сюда, совершенно не было видно. Чуть подальше, в отступившем направо ущелье, шумела ещё не замёрзшая горная река. Чтобы не ходить впустую, Бобриан набрал охапку каких-то сучьев, мягко выбрасывавших свои окончания из-под густого снега.
...И опять не упал.
– Хороший всё-таки уступ! – довольно сказал Бобриан и вошёл внутрь пещерки.
...Они отлично позавтракали (или пообедали), и после небольшого отдыха Бобрисэй решил пройтись по окрестным местам. Как ни странно, Ничкиса отреагировала на это благосклонно.
Они прошлись до шумящего потока. Оказывается, он вырывался изнутри скалы, куда собирали свои воды невидимые снаружи ручьи. На ветвях древес и кустарников, на пересохших стволиках пустынных трав, нависавших над бегущей водой, причудливо прилёг пушистый снег, создавая над узким здесь руслом что-то вроде снежной пещерки... От ледяных струй поднимался еле заметный пар.
– Хочешь пить? – спросил Бобрисэй Ничкису.
– Упадёшь, – ответила та, и он не стал и пытаться.
Они ещё немного постояли, глядя на воду.
– Ну что, пойдём сегодня дальше? – спросил наконец Бобрисэй.
– Мне кажется, уже достаточно для... – Птица замедлила речь.
– ...Молчания, – улыбнувшись, закончил Бобриан, читая в глазах Птицы отражение косвенных здесь солнечных лучей.
Они повернули назад.
Если говорят об утренних часах в горных пустынях, что они прекрасны, то тем более это можно сказать о часах вечерних (ну, а про дневные-то и так всем давно это известно).
Алый диск солнца медленно опускался за фиолетовый и сиреневый близ него горизонт, по краям делающийся синим, как «ах!» в жаркий день, когда вдруг большая рыба, плеснув хвостом, окатит тебя ледяными брызгами вод горного озера. Горизонтальные шапки облаков, словно кроны плоских вётел вдоль равнинной реки, укрывались закатом. Румянцем его были покрыты откосы Противоположных скал, где утихли наконец волны снега.
Тишина... Неуловимая и осязаемая тишина, которую вот-вот охватишь, но она ускользает от тебя, увлекая тебя за собою в свой путь... И вот сидишь, погружённый в это таинство тишины, где, как в тихих водах, отражается небо...
Бобрисэй об этом и ещё о многом говорил Ничкисе, как сказал бы только самому близкому другу, и та, тихая и взволнованная, слушала его, сидя рядом на Уступе одного старика на груде хвороста, принесённого Бобрианом.
И вечер склонил над горами свой шлейф.
– Ну что, зажжём керосинку? – спросил Бобрисэй.
– Как хочешь... – ответила Птица.
Они затеплили огонёк и, заварив по кружке мяты, ещё посидели на краю Уступа, вглядываясь в звёздную темноту.
– Однако... мороз! – потёр лапами плечи Бобриан. – Ты спишь, что ли?
Птица, нахохлившись, сидела на прежнем месте.
– Почти, – улыбнулась она.
Они вернулись в пещеру и плотно притворили брезентовый полог, удерживающий внутри тепло. Завтра предстоял новый день...
Время здесь теряло всякое своё значение.
Утром, когда они проснулись, полог уже напоминал огромный опал – матовый туманный камень, сквозь который из дальнего далека пробивался звонкий зимний свет.
Бобриан постучал по нему костяшками пальцев. Брезент упруго и вязко звенел. Он взялся за его край, но куда там! Открыть или хотя бы чуть приотворить не то что не получалось, но не было даже подвижек к тому.
– М-да-а... – Бобрисэй почесал в затылке. Снега внутри пещеры уже не было. – Слишком тепло мы разогрели тут... Полог обледенел!
Ничкиса же, как ни в чём не бывало, наскребла с полога ледяной крошки и, растопив примус, принялась готовить какое-то подкрепление.
– Да, – согласился Бобриан. – Что правда – то правда, – не подкрепившись, не сообразишь.
Но завтрак Ничкиса ему устроила совсем скромный – только кофе и несколько сухофруктин, размоченных в воде. Тот сначала надулся, но потом, повздыхав с полчаса в углу пещеры, куда он от обиды забрался, стал ковырять её стену. Она неожиданно легко поддавалась.
Глаза у Бобриана вдруг заискрились.
Он поднялся и, видимо, решил изучить строение стен пещеры более подробным образом.
Спустя какое-то время, остановившись отдохнуть, он ахнул от удивления: он на несколько метров ушёл вглубь и вниз, так что теперь находился в очень уютной и, кажется, тёплой нише.
Нет. Над этим ещё надо было подумать.
Он выбрался назад в пещеру и обнаружил, что полог уже открыт, а Ничкисы в пещере нет. Он бросился наружу.
– Фу-ух... – вздохнул он, увидев её парящей неподалёку. – А я подумал: где ты...
– Ты так разогрел эту маленькую пещерку, – засмеялась она, – что невозможно стало дышать. Пришлось мне и выйти... Ну что, пойдём сегодня за поток? – спросила она, спикировав на кучу хвороста.
– Ты знаешь... – таинственным шёпотом произнёс Бобриан, вращая глазами, – я открыл... новое пространство!
Птица, нахмурившись, потрогала ему крылом лоб:
– Хм... Вроде не горячий... Что за пространство?
– Смотри... – повёл он её к своим карьерным разработкам.
– Ну... – критически протянула Птица. – Пока видно только то, что зубы твои почти в порядке... – Но увидев, как снова надулся Бобриан, она поправилась: – Я думаю, из этого может получиться что-то хорошее...
Они вынесли выбранную породу ко входу в пещеру и сделали небольшую насыпь. Принесённый Бобрианом хворост пошёл на укрепляющий каркас... Когда они закончили и Ничкиса приготовила им ужин, Бобриан, немилосердно чавкая разваренными сухоовощами, изрёк:
– Нет, я по-другому не могу. Бобриан привык везде строить хатку, где бы он ни жил – даже на вершине горы. Что ж делать – мы так устроены... Говорят, – добавил он шёпотом, – даже рядом с Человеком, когда Он является, хочется построить хатку... Ну, или... как там это называется... Я забыл.
Ничкиса только улыбалась в ответ, глядя на него так, как глядела бы, наверное, мама Бобрия.
Что ж, добавим мы от себя. Можно и так. В конце концов, пустыня от Бобрианской хатки не перестанет быть пустыней, а может быть, даже ещё более будет соответствовать имени пустыни. Нет, я не в смысле того, что он всё вокруг уничтожит. Ну, вы меня понимаете.
В общем, чтобы не слишком затягивать рассказ, я скажу только, что к концу недели их пустынного жительства из пещеры получилась вполне приличная хатка.
А на дворе уже тем временем вовсю стоял декабрь...
дальше, Глава 33. Растения пустыни: http://www.proza.ru/2017/09/07/495