З. С. А. Часть1

               
               
                ПРЕДИСЛОВИЕ
    Как-то иные авторы вообще без предисловий обходятся. Можно было бы и мне. Но... Я сам люблю читать предисловия. Если они есть, конечно. Зачастую ими и завершается прочтение некоторых произведений. А в бытность школяром и позднее - в мореходке, я умудрялся писать сочинения по произведениям классиков, не читая их вовсе. Кроме предисловий. Ну как можно читать о Базаровых или Чацких с Фамусовыми? Или, хуже того, про Каренину или Раскольникова. Но, представьте, зачастую за свои трактаты, высосанные из предисловий, я получал пять "шаров", как тогда говорили.
   Для чего предисловие  здесь? Наверное, я должен был бы, например, объяснить публике, что это такое вообще - З.С.А. Это, признаюсь, для интриги, чтобы зацепить эту самую публику, то бишь читателя. А объяснять сейчас я ничего не буду - чтобы не сбить интерес. А то, как и я прежде, читать дальше не станут: мол, все с вами ясно, сэр.

    Давным-давно,  когда еще сено густо прорастало в моих волосах, то есть будучи совсем салагой, задумал я написать морскую повесть. Или даже роман. И хотя мореходский опыт мой исчислялся всего несколькими годами, включая учебу в Таллиннской мореходке, а литературный и вовсе одним лишь рассказом, опубликованным, в урезанном, естественно, виде краевой газетой, в успехе будущего романа (повести) я нимало не сомневался. Уже были написаны несколько, на мой взгляд, захватывающих, просто не оторваться, глав. Но главное , был придуман неповторимый, буквально сногсшибательный заголовок: «Дуга большого круга». В него закладывался глубокий философский смысл произведения и некая интрига, загадка для читателя. Оставалось всего ничего. Руки, как говаривал поэт, просятся к перу, перо – к бумаге…
     И как же был я огорошен, ошарашен и едва не уничтожен, когда, копаясь в букинистическом отделе книжного магазина на Ленинском, обнаружил в каком-то толстом журнале («Звезде», кажется) повесть некоего морского лейтенанта с МОИМ названием. Правда, здесь его смысл был самым тривиальным – не стоит даже объяснять, но я почувствовал себя бессовестно обкраденным, оскорбленным и едва не униженным, и на повести (романе) своей и иных литературных опытах поставил жирный крест. Тогда думал, что навсегда. Но…
     Время лечит едва ли не все недуги. Излечило и меня. Причем я уже и не знаю, что для меня в жизни главное – то ли работа, которая дает мне хлеб насущный, то ли писание – зачастую в стол или вообще в никуда. Только бросить писательство (или графоманию) я уже не могу.


                Часть 1.
                ДЖОРДЖЕС - БАНКА

                1
     Ходит треп на пароходе, будто бы  нам в питье подмешивают какую-то гадость. Типа брома или бария или еще чего. То ли в чай, то ли в компот. Спрашивал об этом обеих Нинух - кокшу и буфетчицу. По-свойски спрашивал. Обе клянутся, что ничего такого не знают. Вообще-то я им верю, но в последнее время не потребляю в харчевне ни компотов, ни киселей. А чай с кофием пью только собственной заварки. Нет, говорят, дыма без огня. А эти... работницы питания... кто их душу ведает?

                ***

    Если бы голову кокши приладить к организму буфетчицы – вот получилась бы Нинуха! Пусть одна, зато что надо. А то ведь обе – ни рыба, ни мясо. Никакой радости мужскому контингенту.
    Нина Киреева, шеф-повар, лицом – пречистый ангел. Кожа белая, нежная, на щеках всегда легкий румянец. Над верхней губой темный пушок. Вот только глаза за толстенными очками карикатурные какие-то. Конечно, очки ей как бы интеллекта добавляют. Если бы не белый ее халат, ее вообще можно за студентку принять. Последнего курса. Хотя в халате и колпаке она на доктора смахивает. Логопеда. Или педиатра?  Но фигура!.. Обидно даже за такое лицо.
     Я как-то к ним в каюту ввалился, они вместе живут, без стука - кажется, по тревоге поднять. Дверь открываю, а она – как натурщица, обнаженная, стоит передо мной, только ручками всплеснула. Тогда я сразу понял, почему она всегда в брюках и в халате. Даже в липкой духоте тропиков. Ножки свои прячет и другие женские прелести, которых нет. А глаза у нее красивые. Умные карие глаза. И вообще она умный, интересный человек. Но как женщина… И я все боюсь ее обидеть.

    У буфетчицы Петровой все наоборот: тела много, зато физиономия – будто скверным плотником рублена. Папой Карло. Ее прежде и звали Буратиной. А потом в Скарамуша перекрестили. Она и есть Скарамуш конопатый. Кино тут на промысле однажды крутили – «Скарамуш», -  у кого-то из добытчиков брали по обмену. Ловелас там такой, благородный, с носом, как у Буратино. Он, когда баб своих целовал, нос рукой на сторону отгибал. Представляю, как Нинуха будет рукой нос на сторону отворачивать, если в трубе целоваться станем…
                ***

    -  Я что-то смешное сказал? Я вас спрашиваю, матрос Пухов, - спустил меня с небес на палубу помполит.
    - А, нет. Это я так, о своем.
    - О женском, -  осклабился, ткнув меня в бок сидящий рядом Витька Иванов.
    - Вы вообще-то слушаете меня? – гнет свое помпа. – Можете повторить мою последнюю фразу?
    - Как репитер.
    - Какой репитер?
    - Гирокомпаса.
    - Бросьте ваши дурацкие шуточки, Пухов.
    - Бонба, как таковая… -  зловещим шепотом начинает подсказывать Витька, тыча в мою коленку.
    - Да пошел ты! – отмахнулся я от него.
    - Что значит, пошел? – принял помпа на свой счет. – Вы как вообще себя держите? Вы здесь не в трюме, не в этом...
    - Не в гальюне, - услужливо подсказал Иванов.
    - Да, - подхватил Гмирянский, - вы на занятиях по военно-морской подготовке и отвечать должны как полагается – стоя, четко, лаконично.
    - А у меня, когда стоя, плохо выходит, - какой-то бес, потеснив Иванова, подзуживает меня.
    - Не понял. Что это значит?
    - Эрекция слабая, - потупив очи, я поднимаюсь с дивана. Публика в салоне дружно заржала.
    - Вот, вы только гляньте на него, - ткнул в меня пальцем Гмирянский, одновременно запрокинув лысую голову, закатив глаза и выпятив нижнюю губу. Один к одному Муссолини. Дуче. Как ему эта кликуха подходит. Мне благодаря.
    - И это молодой коммунист! - помпа перешел на фальцет. - А у него одно на уме – вино и девки.
    - Два, - успел вставить я.
    - Чего?!
    - Вино и девки - двое получается.
    - Неважно. Но я начинаю думать, Пухов, что мы немного поспешили, приняв вас в партию. Садитесь.
    «Не больно-то и хотелось», - думаю я, плюхнувшись между бесом и Ивановым. – «Одна морока с вашей партией».

                2
    Два года назад, в начале второго курса мореходки меня вдруг назначили старшиной роты. Назначили неожиданно для всех, но пуще всего – для самого меня. Мне тогда только восемнадцать стукнуло, а в роте у нас с десяток парней гораздо старше, уже отслужившие – кто в пехоте, кто на флоте. Есть даже бывшие погранцы, как Карлуха Риммель или Женька Смирнов. Первый наш старшина Петин вообще на флагмане балтфлота крейсере «Киров» четыре года отмолотил, в главстаршины выбился. В мореходку прямо со службы поступать явился, не заезжая домой. Здесь ему сам бог велел старшиною стать, но оказалось, что командовать пятнадцатилетними балбесами – это не на крейсере салаг в шеренгу строить. Даже на первый курс Жени не хватило – сам у ротного отставки запросил.
    Потом был Жора Рябинин, донецкий шахтер. Кстати, Петин тоже из шахтерского сословия, из Горловки. Обычно после отпуска байки нам травил: «Идет Петин по Горловке, и все собаки со смеху падают. Петин идет трезвый и мороженое кушает». Это так, к слову. А с Рябининым после первой практики такое приключилось, о чем и рассказывать противно.
    Большинство курсантов после первого курса парусную практику проходили: половина на таллинской баркентине «Вега», а другая, в том числе и я, – на однотипной рижской «Капелле». Те же, что постарше, «бывалые», на индивидульную практику направлялись, в основном к рыбакам – денежку заколачивать. Они в большинстве семейные – им деньги нужны. Не то, что нам, шаболам. Жора тоже «молотил», на одном СРТМе со Смирновым и Валеркой Прохоровым. А когда в альма матер вернулись, к началу второго курса, Жора Валерку обворовал и – с концами,  семейное положение будто бы стряслось. У него в Донецке молодая супруга горе мыкала без мужа.
     Мы поначалу с ног сбились: что же за сволочь могла своего товарища, однокашника обобрать? На Рябинина никто не думал: как можно?! – старшина да к тому же коммунист! Он сам, еще до отбытия, построения со шмонами устраивал. Даже подозреваемых называл. И мы сперва все на Сенкевича косились. Юра Сенкевич, москвич прилизанный. Его почему-то в роте не любили. А тогда вообще в форточку выбросить собирались. Наверное, потому он даже до третьего курса не дотянул, сбежал к мамочке в Москву.
    Когда Жора слинял в свой Донецк, у Валерки вдруг прорезалось, будто пелена с глаз спала. Он вспомнил, что именно Жора его, хмельного, раздевал, когда они в день получки из кабака пришли. Заботливо так раздевал, говорит, все по карманам хлопал: не потерял ли Валерка деньги. Они, получив в конторе расчет за путину, в кабачок зашли, отметить это дело согласно старой морской традиции. Ну и отметили…
    Больше месяца рота без старшины сиротствовала. Его обязанности временно Смирнов исполнял. В роте то и дело проверки шли, вроде даже следствие; Рябинина заочно из мореходки отчислили и из партии исключили, бумаги по месту жительства, в Донецк (или Луганск?) отправили. И вот меня…
    До тех пор я прилежно исполнял должность ротного баталера (по-сухопутному, завхоза или интенданта) и писаря, по совместительству. По причине красивого почерка. И нареканий по своим обязанностям я не имел. И учился, смею заметить, на повышенную стипендию: вместо обычных шести карбованцев, получал каждый месяц по семь с полтиной – гуляй не хочу.

    В одно прелестное утро, после завтрака любимый командир капитан морской пехоты Андрюша Белобородов, распуская роту на плацу, приказал: «Курсанту Пухову через пятнадцать минут прибыть ко мне».
    Я, конечно, ни ухом, так сказать, ни рылом. «Опять какие-нибудь бирки подписывать», - пришло мне в голову, когда делал последнюю затяжку после завтрака (черт, с курением надо завязывать – уж сколько раз зарекался). Однако…
    - Мы тут посоветовались с товарищами, - без предисловий начал Андрей Тимофеевич, - и решили: быть тебе старшиной.
    - Как это?… Да я…
    - Справишься, не дрейфь. Баталерку передашь Прохорову, писарем назначаю Медведева. В случае чего пособишь.
    Вот так я и стал старшиной. Только ведь дело этим не кончилось.
    Не прошло и двух недель после назначения, как опять вызывает меня к себе Андрюша и говорит таковы слова. Ласково так говорит:
    - А знаешь ли ты, дорогой мой старшина, что у нас в училище все старшины рот как один – коммунисты. Не только ротные старшины, но и командиры взводов и отделенные. Все, окромя тебя. Рубишь фишку?
    - Рубить-то я рублю, но к чему приложить…
    - А к тому, - толкует Тимофеич, - что надо и тебе сочинить заявленьице на предмет вступления в наши тесные ряды.
    - Так ведь совсем тесно станет, Андрей Тимофеич, - взмолился я. – Я и в комсомоле-то без году неделя, а тут…
    - Ты мне демагогию не трави, - пресек меня ротный и нежно заворковал: - А в случае несогласия мы вынуждены будем пересмотреть твое назначение. А это, как ни крути, получается разжалование. Независимо от причины. А разжалование повлечет за собой сложности с визой, то да се. Ну и на дальнейшем росте скажется. Ты ведь наверняка в капитаны метишь?
    - Для того и поступал сюда, - пробубнил я.
    - Ну вот, а говоришь, купаться. Бери перо и пиши заявление. Характеристику я уже заготовил, вторую Бейпман, начальник специальности, напишет. Ну, и комсомольскую в комитете возьмешь, как полагается.
    Словом, без меня меня женили.
    Только и я-то был не прост. Прихожу в пароходство, в комитет комсомола, и комсомольские вожаки начинают мне вопросы на засыпку задавать – по уставам, международному положению и про лидеров мирового пролетариата. Кто, говорят, такие, например, товарищи как Лю Шао Ци или Пальмиро Тольятти. Я, конечно, гляжу честно и придурковато, как оно рекомендуется, и отвечаю, что, мол, учил, готовился, да забыл. Да и как в таких-то сложностях не заблудиться? Потом кто-то из вожаков трезво спрашивает: а сколько нашему претенденту лет? Осьмнадцать, отвечаю тихим голосом. О-о!! – осенились все. – Товарищ-то незрелый, получается. Надоть ему еще в комсомольской кандейке попариться.
    Радостный, возвращаюсь пред ясные очи любимого командира: так, мол, и так, но от комсомола мне выдали категорический отлуп. Сказали, что им самим в комсомоле такие нужны. До зарезу.
    Андрюша поднял на меня мутно-зеленый взгляд, вышел из-за стола и, взяв под белы ручки, повел наверх, к дяде Мише. К замполиту училища Михаилу Федоровичу Губину. Выслушав ротного, дядя Миша зажмурил глаза, снял трубку и скучным тихим голосом сказал кому-то: «Мы, понимаете, к вам свои лучшие кадры направляем, мы их рекомендуем, а вы им дорогу застите. Как вообще вы понимаете политику партии и правительства?!» И – мне: «Ступайте, курсант товарищ Пухов».
    - Куда? – не понял я.
    - За рекомендацией, куда же еще?
    Спустя неделю я стал кандидатом в члены нашей руководящей и направляющей, а прошлым летом, во время практики на этом же пароходе, на «Боре», когда истек кандидатский стаж, меня приняли в полноправные ее члены.
Было это по пути на Джорджес-банку, а собрание тогда вел вот этот самый Дмитрий Иваныч Гмирянский и рассказывал про меня такое (откуда только взял?) – хоть к ордену представляй. Почета. Куда бы только его нацепить? Вот если к заднице буфетчицы Петровой… приладить голову кокши Киреевой…