Святой праведный Симеон Верхотурский шил шубы. Но напоследок он делал такой жест: оставлял своё изделие немного недовершённым, например, с непришитым рукавом или воротником, и уходил. Каким-то образом это было для него важно. Может быть, испытывал свободу своих заказчиков, но более, видимо, ограждал себя, точнее, приобретаемое таким образом сокровище от сорных ветров.
Сказал апостол: кто хочет быть мудрым в веке сем, да будет безумным, чтобы быть мудрым(1 Кор. 1, 18).
И хочется сказать, что плод истинной поэзии здесь на земле всегда имеет некое несовершенство, некую незавершённость, находя завершение и совершенство в Вечном Царствии!
Но есть средство сохранить эту ускользающую, недостижимую здесь детскую чистоту и радость. Из слов апостола видно, с чем она естественно соединена: «Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все благодарите...»(1 Сол. 5, 16-18)
Вообще, можно видеть, что в Священном Писании очень редко положительно говорится о смехе, но всегда – о радости. И эта радость о Господе, иногда нелепо выглядящая детскость, в глазах мира – юродство.
Это безумие «в веке сем» – как-то едино с «приятием Царства Божия по-детски»(Мк. 10, 15). Это видно из самого продолжения слов апостола: «Немудрое Божие премудрее человеков, и немощное Божие сильнее человеков... Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, – для того, чтобы никакая плоть не хвалилась пред Богом»(1 Кор. 1, 25-29).
Эта сохраняющаяся (или приобретённая многолетними трудами и кровью(1)) простота, чистота и детскость – единственное условие возвышенного восприятия мира: «Нужно расти. Но нужно также всю жизнь хранить в себе Ребёнка. Посмотри на окружающих – тех, в чьём взгляде ничего не осталось от детства. Вот как это узнать: их взгляд отчётлив, когда предметы отчётливы, и расплывчат, когда предметы расплывчаты и безымянны...»(2) То есть, человек, потерявший детскость, стал плотью, стал частью мира, зависит от обладания предметами, принимает их формы и состояния, низшие в сравнении с ним, человеком – утеряно восприятие мира в Боге, произошло то, с чего началось падение Адама(3).
Но «Блажени кротции, яко тии наследят землю»(Мф. 5, 5).
Кротость иноприродна этому миру, находится вне логики его, потому и почитается у него юродством. Кажется, только кроткий человек может увидеть красоту находящегося рядом с ним человека. Именно ему присуща такая зоркость, как равно и сокрытость, непоказность.
Совершенство и незавершённость истинных плодов поэзии здесь на земле заключается в плаче, наполняющем их, как равно и всякую печаль растворяющем светом(4). Плач есть выражение любви, всегда увенчиваемое упование: «Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь»(Лк. 6, 21). В теперешнем состоянии смех бывает реакцией на нечто нелепое (или кажущееся таковым), из ряда вон выходящее. Смех, о котором говорится в Евангельских блаженствах, сочетает в себе и радость, и хвалу(5), и изумление: Непостижиме Господи, слава Тебе!(6)
«И сказала Сарра: смех сотворил мне Господь; кто ни услышит обо мне, рассмеется»(Быт. 21, 6). Есть у святых отцов слово, отображающее характер этого истинного плода: «Радостопечалие».
Там, в Царствии Божием, восприимет всякое творение, всякое делание (poiesis) человека усовершение, венчается непосредствненным и теснейшим общением с Произнёсшим в нас «воздыхания неизглаголанные»...(Рим 8, 26) Там и начало, и цель, и вершина всякого дыхания. Потому поэзия и есть поэзия, что растение это сада райского.
И хорошо сказано: «Сказка есть как бы канон поэзии... Все сказки – только сны о том родном мире, что всюду и нигде»(7).
Но и ещё нечто заключает в себе радование и смех, о котором говорится здесь – это глас победы: «В полдень Илия стал смеяться над ними (лжепророками ваала) и говорил: кричите громким голосом, ибо он бог; может быть, он задумался, или занят чем-либо, или в дороге, а может быть, и спит, так он проснётся!»(3 Цар. 18, 27)
«Рассказывали об авве Памво, что никогда не было улыбки на лице его. В один день демоны, желая рассмешить его, привязали к дереву перо, и несли его с большим шумом и восклицаниями. Видя их, авва Памво рассмеялся. Демоны начали торжествовать, крича: э! Э! Памво засмеялся! – Не смеялся я, – отвечал он им, а осмеял ваше бессилие: столько вас, и вы несёте одно перо!»(8)
Однако «всему своё время, и время всякой вещи под небом... Время плакать и время смеяться...»(Еккл. 3, 1-4) И поэтому в громадном большинстве случаев и Священное Писание, и святые отцы, не одобряют смех. Пока не взята победа, пока ещё есть страдание и брань, не время смеха.
Вместо этого восприемлют отцы радование, которое часто именуют весёлостью: «Кто любит (этот) мир, тому невозможно не печалиться. А презревший мир всегда весел»(9). Таковой в глазах мира – юродивый.
И в этой весёлости не только попечение о себе, поскольку плод уныния – смерть: «Печальный монах не движет ума к созерцанию и никогда не может совершать чистой молитвы»(10), – эта весёлость есть ещё выражение любви.
Сказал опять преподобный Серафим: «Нет хуже греха и ничего нет ужаснее и пагубнее духа уныния. Ведь весёлость не грех, она отгоняет усталость, а от усталости уныние бывает, и хуже его нет, оно всё приводит с собой... Сказать слово ласковое, приветливое да весёлое, чтобы у всех пред лицом Господа дух всегда весел, а не уныл был – вовсе не грешно...»(11)
И так не только преподобный Серафим, но и другие многие: «Батюшку Амвросия невозможно представить без участливой улыбки, от которой вдруг становилось как-то весело и тепло, – без заботливого взора, который говорил, что вот-вот он сейчас для вас придумает и скажет что-нибудь очень полезное, – и без того оживления во всём... Он смеялся с вами одушевлённым молодым смехом...»(12) И эта весёлость и шутливость преподобного Амвросия (и всех других отцов(13)) была всегда легка, кротка, и согревала всех мягкою радостью. Она веселит, но не приводит в дурной смех, она целомудренна, растворена сокровенным плачем.
И потому эта шутливость, весёлость является как выражением упования на Бога, так и выражением несовершенства этого мира. Шутливость, юмор – реалия этой, земной жизни. В вечной жизни будет лишь радование.
По внешности поэзия и весёлость как будто противоположны, но поскольку обе они у отцов соединены с плачем и в сравнении с логикой мира являются юродством, то обретают они неожиданное единство в притче, сказке. И притча тогда, как и поэзия, способна объять необъятное – непостижимо постичь непостижимый этот мир, объять благоухающие в нём (и ещё более, и главным образом в человеке) следы Спасителя.
Спросил Поль Валери Альберта Эйнштейна, о котором записал однажды, что «он единственный художник среди всех этих ученых»: «Какова вероятность существования единства в природе?» Эйнштейн ответил: «Это – дело веры»(14).
И действительно, истинная поэзия возможна только в подвиге веры. Это ещё одна её черта.
Вера одушевляет её образность, делая её чем-то бо/льшим – символичностью. Она, эта радость, утирает здесь, в страждущем мире, слёзы, она подаёт терпение, она научает любви к людям, из неё возрастает жажда молитвы. И когда приходит она...
«– Да-да, что теперь? – сказала Люси, хлопая в ладоши.
– Ах, дети, – сказал Лев. – Я чувствую, ко мне возвращаются силы. Ловите меня!
Секунду он стоял на месте. Глаза его сверкали, лапы подрагивали, хвост бил по бокам. Затем он подпрыгнул высоко в воздух, перелетел через девочек и опустился на землю по другую сторону Стола. Сама не зная почему, хохоча во все горло, Люси вскарабкалась на Стол, чтобы схватить Аслана. Лев снова прыгнул. Началась погоня. Аслан описывал круг за кругом, то оставляя девочек далеко позади, то чуть не даваясь им в руки, то проскальзывая между ними, то подкидывая их высоко в воздух и снова ловя своими огромными бархатными лапами, то неожиданно останавливаясь как вкопанный, так что все трое кубарем катились на траву и нельзя было разобрать, где лапы, где руки, где ноги. Да, так возиться можно только в Нарнии. Люси не могла решить, на что это было больше похоже – на игру с грозой или с котёнком. И что самое забавное: когда, запыхавшись, они свалились наконец в траву, девочки не чувствовали больше ни усталости, ни голода, ни жажды»(15).
И тут... Уж простите, что все эти заметки скатываются на сплошные цитаты, но не я придумал такой порядок. В самой седой древности, и самые вдохновенные из отцов(16), как равно и в самой непосредственной близости к нам(17), очень часто (если не всегда) ссылались на преждебывших, на своих, в свою очередь, отцов, тех, кто возделывал сердечную землю и передал её в достояние пришедшим им на смену. И если нет этого, то нет жизни, не достигает тогда ток живой воды от корня до самых краёв ветвей, если не имеют они опоры. И вот, древние отцы – можно видеть – чтобы объяснить что-либо вопрошавшему их, часто без непосредственного ответа просто пересказывали какие-нибудь слова такого-то или такого из отцов, или вообще, просто совершали какие-нибудь символические действия, и только. И это был лучший, видимо, единственно возможный, из ответов.
Он несёт на себе отпечатление некоторой необходимой(18) сокрытости слов Господа, и даже в Евангелии, а именно, в притчах.
А кроме того – эти цитаты или отсылки могут заключать в себе пример, позволяя достичь умозрению до ощутимой, осязаемой руками действительности. И поэтому, когда говоришь о притче и сказке, как не дать высказаться ей самой?
И я приведу ещё две-три цитаты, хотя, может быть для слов всех тех, кого я тут приводил, это самое цитирование является унижением, но... Может быть, ради самой поэзии, они снизойдут к этим заметкам. И ещё одно замечание, может быть, даже оправдание... Эти заметки всё же не есть цветник из разных и разных авторов, а лишь те слова или образы (цитаты), которые – вдруг – более других иллюстрируют мысль, то есть, лучше сказать, чувство. По внешности они могут казаться случайно взятыми, но... таков уж путь чувства – он странен. И случается так, что подряд несколько раз приходит подспорье из одного и того же автора – что же делать? Не сказать ли ему: подожди, друг, мне нужен кто-нибудь иной, а то ты уже примелькался?.. Думаю, что ищущий помощи принимает её.
И ещё – уж простите – одно слово. О величине цитат. Когда они, так сказать, изступают из своих гнёзд, привнося свою плоть и дыхание в новый текст, они уже делаются чем-то иным, чем просто часть какого-то произведения (того, откуда они взяты). Потому что наступает синтез, и тогда они – странно оставаясь тем же самым – уже бывают другим, как некогда, говорят, Пьер Менар заново написал «Дон Кихота»...(19) Впрочем, как уже было сказано, всему есть предел, и он – в сердце, когда оно созидает, само будучи созидаемо, и признак истинности его – мир и радость, когда она тиха, как свет.
«– О, Аслан! – воскликнула Люси, – ты расскажешь нам, как попасть в твою страну из нашего мира?
– Я постоянно буду вам рассказывать это, – ответил Аслан. – Но я не скажу вам, долог или короток этот путь: скажу лишь, что он лежит через реку. Но не бойтесь этого, потому что я – Великий Строитель Мостов. А теперь пойдёмте: Я открою дверь в небе и отправлю вас в ваш собственный мир.
– Аслан, прошу тебя! – взмолилась Люси, – прежде, чем мы уйдём, не мог бы ты нам сказать, когда мы снова попадем в Нарнию? Пожалуйста, скажи нам это. И я очень прошу тебя, сделай так, чтобы это произошло скорее.
– Дорогая моя, – очень мягко ответил Аслан, – ты и твой брат никогда больше не вернётесь в Нарнию.
– Ах, Аслан! – хором вскричали в отчаянии Эдмунд и Люси.
– Дети, вы стали уже слишком взрослыми, – объяснил Аслан. – Вы должны теперь начинать приближаться к вашему собственному миру.
– Но, понимаешь, дело не в Нарнии, – всхлипывала Люси. – Дело в тебе. Ведь там мы не сможем встретиться с тобой. И как же мы будем жить, никогда не видя тебя?
– Но ты встретишь меня там, дорогая моя, – ответил Аслан.
– Разве... разве Вы есть и там, сэр? – спросил Эдмунд.
– Я есть повсюду, – ответил Аслан. – Но там я ношу другое имя. Вы должны узнать меня под этим именем. Именно для этого вам и позволили посетить Нарнию, чтобы, немножко узнав меня здесь, вам было бы легче узнать меня там.
– А Юстас тоже никогда больше не вернется сюда? – спросила Люси.
– Дитя моё, – промолвил Аслан, – зачем тебе знать о том? Пойдём, я открываю дверь в небе»(20).
(И тогда оказывается, что сказка и поэзия, так, в том виде, как мы их знаем, – не вечны, а лишь введение к Жизни. Может быть, потому только они и хороши?)
«И говоря так, Он больше уже не выглядел как Лев, и всё, что случилось потом, было таким великим и прекрасным, что я не могу это описать. Для нас тут конец историй, и мы можем только сказать, что с тех пор они жили счастливо, и для них это было началом настоящей истории. Вся их жизнь в нашем мире и все приключения в Нарнии были только обложкой и титульным листом, теперь, наконец, они открыли. Первую Главу в Великой Истории, которую не читал никто в мире: истории, которая длится вечно, и в которой каждая глава лучше, чем предыдущая»(21).
«Начать приближаться к вашему собственному миру»... А здесь, в нём – смешение(22), и искание, и слёзы, но они всегда растворены мягким и ускользающим, и влекущим за собой светом радости...
«Не без труда один из хронопов изобрел жизнемометр. Нечто среднее между термометром и манометром, картотекой и curriculum vitae(23). К примеру, хроноп принимает дома фама, надейку и языковеда. Используя своё изобретение, он определяет, что фам является инфражизнью, надейка – паражизнью, а языковед – интержизнью. Что касается самого хронопа, то он может быть отнесён к слабому проявлению супержизни, но, скорее, в смысле поэтическом»(24). Что ж, нет на земле совершенства.
И мы бежим за этой ускользающей и вечной Радостью, как стая летучих рыб, выскакивая из воды и иногда поднимаясь в воздух, но снова опускаемся в её солёную, как слёзы, и бурную, как страдание, стихию, ожидая следующего полёта. И однажды, как хочется верить, уже не опустимся вниз. Нет здесь, в этой обыденности, в нас самих, Жизни, но она достигает нас в Таинствах – Воздух!
Церковь! – «Пойдём, я открываю дверь в небе»...(25)
И потом снова земля – Господи, как сохранить Тайну? – и снова слёзы и пот... Нет здесь совершенства. Оно там, где Господь.
все эссе: Июль 2007 – Февраль 2008.
(1) Алфавитный патерик, Аммон 9.
(2) Поль Валери, Тетради.
(3) Заключение Блж. Августина, произнесённое в «О граде Божием».
(4) А.С.Пушкин, «На холмах Грузии».
(5) Монах Иаков (Тисленко), Толкование на книгу Иова, Иов. 8, 21.
(6) Частые слова в воскресных стихирах Октоиха.
(7) Новалис, «Фрагменты».
(8) Алфавитный патерик, Памво 13.
(9) Прп. Серафим Саровский, Наставления.
(10) Там же.
(11) Начальнице Дивеевской общины.
(12) Схиархим. Агапит (Беловидов) о прп. Амвросии Оптинском.
(13) Здесь вспоминаются прп. Лев Оптинский, свт. Игнатий Бранчанинов (воспоминания архим. Игнатия Малышева), митр. Иосиф Алмаатинский, архим. Павел Груздев. Конечно, можно назвать и многих других.
(14) Поль Валери, Об искусстве.
(15) К.С. Льюис, «Лев, колдунья и платяной шкаф».
(16) Это можно видеть в Патериках, так же очень яркий пример – Симеон Новый Богослов.
(17) Например, свт. Игнатий Брянчанинов, свт. Феофан Затворник, преподобные старцы Оптинские.
(18) Как объясняет свт. Григорий Богослов, для сохранения свободы человека.
(19) Хорхе Борхес, «Пьер Менар, автор “Дон Кихота”.
(20) К.С. Льюис, «Плаванье “Утреннего путника”».
(21) К.С. Льюис, «Последняя битва».
(22) Мф. 13, 30: «оставьте расти вместе то и другое до жатвы...»
(23) Curriculum vitae – жизненный путь (лат.).
(24) Хулио Кортасар, «Жизнь хронопов и фамов».
(25) сноска 20.