Шут царит на восьмидневном карнавале оживших арканов таро и льющегося рекой сливочного пива, где переодевшаяся юным индейским воином пятнадцатилетняя королева заморского государства сутками напролёт пляшет с объявленным вне закона господином призрачных шахмат, а в коралловых и хризолитовых палатках, окаймлённых гирляндами геральдических флажков, завлекают медовыми пряниками в форме букв давно забытого алфавита, бумажными вивернами, перемычками крыльев царапающими жидкую эмаль майского неба до солнечной сукровицы, и картами сокровищ, что ударят по расшитыми стеклярусом и бисером карманам куда слабее актуальной анатомической схемы городского чудовища. В калейдоскопе отравленных витражей друг с другом мешаются преступно завораживающие бои быков с неразумными химерами и переливающийся голосами искусственных соловьёв звон высоко поднятых кубков ежевичного вина, поцелованных бериллом и ониксом; разноцветные факелы заколдованных костров, опоясавшие тематические платформы, что медленно тлеют и рассыпаются бесцветным прахом, отыграв на параде своё первое и последнее шоу, и головокружительная джига безжалостно-весёлых бесенят, подготовивших помазанному хмелем королю расписных масок верёвку, мыло и контракт по продаже души в обмен на исполнение любых желаний в авторской интерпретации заскучавшего принца преисподней; необъятные столы, заваленные грудами бесплатных персиков, винограда, гранатов и груш, в лукавом серебристом свечении месяца неотличимых от россыпей драгоценных камней в пещере острова Иф, и до дрожи знакомый мотив залихватской гитарной песни о золочёных землях и соколе, всегда летевшем против ветра.
Шут умело жонглирует красными апельсинами в душистых капканах топазовой корки и отбивает на потёртом тамбурине с медными бубенцами, оставшимся после несправедливо ранней смерти наивной зеленоглазой цыганки, нездешние мелодии рождения жар-птицы в инкрустированной шальными искрами колыбели угольного вихря и нескончаемых рифмованных споров Арлекина и Пьеро, среди которых, как ни старайся, не отыскать и пары одинаковых; он с изяществом одарённого вора разрушает карточные домики запальчивых требований сатисфакции до финального вздоха, отказываясь отзываться о чести знатных семей с большим почтением, чем о священной корове пассионарных жрецов, ряженых в шёлковые шаровары и тюрбаны с живыми подвесками в виде неназванных созвездий, видимых лишь с оборотной стороны луны. Добродушный и жестокий, он парой сценарных правок превращает главный спектакль сезона в скандальный вызов обществу и подговаривает скучающих, но еще не иссохших душой узников пансионов для благородных джентльменов украсть пропахший сосновой смолой, зелёным чаем и болотной брусникой воздух ведьмовского шабаша и угнать аэростат со стоянки напыщенного перекупщика заблудившихся вещей, чтобы затем вернуть его в родной город беседующих по-французски часов, где дым бывает любых оттенков, кроме серого, а заводные автоматоны снимают самое неглупое на свете детское кино; предприимчивый и шустрый, он забавы ради строит финансовые пирамиды вокруг тюльпанных луковиц и вставляет сахарные кристаллы в обручальные кольца, искренне считая, что это блестящая мысль.
Шут вечер за вечером заклинает красно-золотистый шест старейшей карусели в столице, чтобы тот, не переставая и не сбиваясь с ритма, вращал вокруг себя кавалькады гарцующих эмалированных коней, механических фениксов с горящими глазами и драконов из закалённого рассветным пламенем цветного стекла; он глазирует спелые сентябрьские яблоки терпкой имбирной карамелью и, смешав рассыпчатую пыль утерянных палитр гениальных живописцев со слезами шаловливой фэйри, отвергнутой не в срок повзрослевшим другом, рисует на страницах пахнущих порохом и гарью адмиральских журналов насмешливо-прекрасные портреты праздников колеса года и водит дружбу с немногословным бастардом-убийцей, без труда отобравшим жизни у владетельного герцога, умевшего оборачиваться белоснежным полярным львом и обнаруженного бездыханным в переполненном вышколенной охраной старинном особняке, и вереницы фавориток-интриганок, ослеплённых блеском самоцветных браслетов и мерцанием жемчужных колье. На досуге он играючи решает замысловатые ребусы-мифы, растворяясь в словесной мозаике легендариумов несбывшихся культур, и обменивается творческими идеями с обвитым змеями татуировок творцом зеркальных лабиринтов, что навсегда отрезают тех, кто слишком отвык говорить правду от мира рассыпанных в голубой траве хрустальных капель утренней росы, искусной гравировки на бесценных ножнах ручной работы и охлаждённого персикового эля с едва уловимым ароматом убегающих за осенний горизонт следов промышляющей ведовством девятихвостой лисы и вещих снов о грядущих приключениях, тревожащих укрытого лоскутным одеялом заядлого домоседа.
Шут сочиняет вдохновенные сказки для уставшего от самого себя тёмного властелина, закованного в парчовый доспех антрацитовой мантии безлунных ночей одинокого волка, ещё щенком усвоившего через пронизанные елеем и взорами филигранных икон речи священников в белых одеждах, что он по своей природе несомненное зло. Он размышляет, сплетая быль и небыль, о магнетически привлекательном коммерсанте с курчавой бородой, окрашенной эссенцией из полуночных сапфиров, что, семикратно овдовев, со змеиной усмешкой советует богатой невесте в сливочно-белом атласе подвенечного наряда не открывать дверь в конце коридора, и процветающей лавке двух идентичных на лицо братьев, что в самый сложный час торгуют смехом, продавая волшебные шутки, любовные напитки, взрывоопасные наборы начинающего негодяя и конфеты, помадки, батончики и тянучки, от которых в нужный момент поднимается температура, першит в горле, подступает сильная тошнота, а из носа льётся кровь; о далёкой стране говорящих роз и эмалированно-ярких грибов в дивных узорах в человеческий рост, где безумцы всех умней, а улыбчивый кот знает много больше, чем когда-либо сподобится признать, и заметных, как летний день, фрегатах кочующего по вольным морям шапито, под парусами в орнаментах фэнтезийных пейзажей. О причудливом доме у озера несбыточных надежд с плещущимися в нём духами кувшинок и золотыми рыбками, построенном на стыке невесомых традиций арочно-подвешенной эльфийской архитектуры с роскошной лепниной и фигурными светильниками востока, и о мастере фарфоровых дел, что каждым сервизом рассказывал о чае, которому тот был посвящён.
Шут бросает обличительные эпиграммы, как пощёчины, ни перед кем не склоняя дерзкой, огненно-рыжей головы, увенчанной традиционной пёстрой шапкой в оправе цветастых бархатных ромбов и круглых позолоченных колокольцев; он не понаслышке знает о том, что великие шотландские крепости со скалистыми стенами и населёнными крокодилами рвами строились на золоте дураков, и как тяжело приходится в благоухающих дворцах хризантем «лисицам» в узорчатых платьях, продающим за деньги умение вести беседу, красиво петь и танцевать с лентами и складными веерами; неприкосновенный для любого оскорбления, глубоко внутри он до сих пор обижается на слово «клоун» и не упускает случая напомнить начальнику тайной полиции, что не так страшен амурский тигр на мёрзлой равнине, как ядовитая змея в зарослях ракита и адониса. Не способный усидеть спокойно дольше необходимого, императорский шут постоянно чем-то занят: он рассыпает по жестяным банкам с миниатюрами струящихся глициний и абрикосов в цвету шипучие леденцы и расшивает седло любимого оленя лесного владыки ветками можжевельника и падуба; складывает на удачу из мраморного пергамента тысячу несгораемых журавлей и собирает по крупинкам зашифрованные легенды ежегодного бала планет, случайно запутавшиеся в паутине ловца сновидений, подвешенного у окна придворного астронома, что называет кометы по именам и из обломков метеорита вытачивает для наследника престола фигурки улыбающихся сфинксов; обращает почтовых голубей в сыновей Сирин и Алконоста и виртуозно обращает оправдания заговорщика против него самого, всегда оставаясь тем везунчиком, что смеётся последним.
***
- Какая жалость, что среди всех профессий на земле вы выбрали дипломатию. «Одно предательство – отнюдь не цена за мир», не так ли? Но в наше время роль часто становится судьбой. Уж я-то знаю.
С этими словами он спрыгнул с увитого глянцевым плющом многовекового парапета и, встав на руки, направился обратно в бальный зал. Нарушивший соглашение о союзе посол корчился в агонии, безуспешно пытаясь сладить с тугим готическим воротником. А смазанная беленой и аконитом подарочная чаша в разноцветье сцен из героического эпоса змеёй в цветущих кустах жасмина осталась стоять на ажурном десертном столе.