назад, Глава 29. И день здесь не вмещает дня, и глава не вмещает главы...: http://www.proza.ru/2017/09/03/757
Если любишь цветок – единственный, какого больше нет ни на одной из многих
миллионов звёзд, этого довольно: смотришь на небо и чувствуешь себя
счастливым. И говоришь себе: «Где-то там живет мой цветок...» Но если барашек
его съест, это все равно, как если бы все звёзды разом погасли! И это,
по-твоему, не важно!
Антуан де Сент-Экзюпери, «Маленький принц»
...Ратнику нужен покров нагрудный,
хранящий в сечах мечедробящих
сердце от раны, жизнь от смерти...
Беовульф, 1445-14447
...я ещё долго-долго лежала и слушала, как шумит лес. Он шумел очень тихо.
И так же тихо плескались о берег волны. И странно, я вдруг перестала
понимать, весело мне или грустно. Я всё лежала и думала, весело мне или
грустно, но так и не поняла. Наверно, человек становится чуть-чуть
ненормальным, когда ночует в лесу.
Астрид Линдгрен, «Мы все из Бюллербю»
Ярким осенним утром Бобриман Енотский, мудрейший из налаков, стоял на берегу своего острова – возрастившего его и до сих пор укрывающего от земных бурь в своих недрах...
...Трудно мне говорить вам обо всём этом, – что с трудом поддаётся чему-либо, кроме образов, – и описывать то, чему трудно найти описание, – но вот, продвигаясь словно ощупью, мы достигли уже таких широт...
Великий Остров налаков, не знающий ни зимы, ни осени – как их знаем мы, – прощальным шумом зеленеющих своих деревьев провожал драгоценных своих гостей, возвращающихся в осень. Окончилось краткое утешение, и опять предстал их лапам, хотя и несколько укрепившимся, необходимый труд. Утешение, как это всегда и бывает, предварило скорбь, последуя предыдущей – и если бы не это... Бобрисэй лишился родины и даже своих родных, самых близких: и беспомощно лежащего на одре отца Бобреуса, и мамы Бобрии, и Бобрилианы, – разве мог он теперь вернуться домой, – ведь это послужило бы причиной ещё худшего для них положения.
Один... Он словно не замечал семенившей за ним Шишемыши.
Но Бобриман! Он – как будто и не было никакой скорби, как будто и не прилетал Чакай, как будто и не рассказывал всех тех вещей, – улыбался теперь им своей светлой старческой улыбкой, немного даже снисходительной, впрочем, лишь чуть-чуть – так что едва ли кто мог это заметить. И мудрость его была испытана – плечи его, лапы, самое лицо были испещрены шрамами.
– Так помни, – тихонько крикнул он стоящему по пояс в искрящейся воде Бобрисэю. – Кабасса! Кабасса Докловак, Загорье!
– Спасибо, – еле слышно ответил Бобриан, помахав ему лапой.
К ним уже приближался Ластвирь.
– Ластвирь... – крикнул шёпотом Бобрисэй, прыгнув на глубину и обхватывая его лапами за шею.
И Бобриан, одинокий и маленький, уткнулся в короткую, но тёплую его шубку.
– Не плачь, малыш, – с грустной улыбкой сказал старый тюлень. – Я-то ведь тоже, – смотри, – всё время один... Такой уж наш удел...
И они поплыли. И притихшая, так что её не были ни слышно, ни видно, Шишемыша, только держалась за один из ремней, не смея пошевелиться. Как обычно в таких случаях, голова у неё была втянута в плечи, а бровки – построены домиком.
– Будем заходить на Сторожевой к Далиню? – хрипло бросил Ластвирь, и вдруг показалось, чего раньше никогда не замечалось, что он запыхался.
Бобриан молчал.
Тогда Ластвирь, только кивнув головой, двинулся дальше.
А на Главном острове налаков на пристани всё стоял Бобриман, глядя в зеленеющие тени, оплетшие горизонт, где терялся теперь тонкий контур Ластвиря и двух прилепившихся к его шее малявок...
– Всё стоишь? – спросил его чуть дребезжащий голос.
Старикан опирался на посох Бобримана. Ладонь он поднёс ко лбу и тоже вглядывался в колеблющийся солнцем край горизонта.
– Ладно, идём, деда, – ответил он и, не глядя на пришедшего за ним, пошёл назад, в Город.
Как было сказано, Кабасса Докловак жил в Загорье. Так называлась Другая сторона гор, ещё один, параллельный им, хребет, куда нельзя было попасть иначе, чем обойдя Главные Горы со стороны моря. Ущелья здесь были трудно проходимые, отроги крутые, и поднимались в Загорье обычно вдоль русла почему-то безымянной горной речки, впадавшей в море недалеко от того места, где Бобрисэй с Наречником когда-то добывали солнечный янтарь...
– Ну вот, – сказал Ластвирь, остановившись стадиях в двух от берега, – я не хотел бы приближаться больше... Да и вам, мне кажется, будет хорошо размяться.
– Милый Ластвирь, не забывай нас!.. – пропищала вдруг Шишемыша.
А старый тюлень чуть шлёпнул её в ответ, направляя к берегу, но она от этого метров двадцать пропрыгала, как на санках, по гребням волн.
– Давай, двигай лапами... – ласково буркнул Ластвирь, – ...симанюнька!
И скрылся в далёких волнах, – куда не достигает ни взор, ни слух и где только Ластвирь один парит между ликующим солнцем и темнеющей бездной...
По крайней мере, так было написано в первом в жизни стихотворении Шишемыши, которое она написала тотчас же, как только смогла добраться до чернил. Но я, к сожалению, забыл его текст и содержание, так что...
Они вышли на берег и уселись на тёплых камнях.
– Э-э-эх, последние тёплые деньки, наверное, – копируя интонации старого морского волка, протянула Шишемыша.
Бобрисэй даже слегка улыбнулся.
Впрочем, действительно, уже подходил к концу и октябрь, и даже странно, что до сих пор ещё было так тепло.
Обсохнув, они двинулись в путь. Как ни прекрасно побережье, – не время было теперь веселья и созерцаний...
Таков был и их путь – как заведённые, тупо переступали они с камня на камень, с кочки на кочку, с пенька на поваленное дерево... Вдруг Бобрисэй остановился.
– Где мы? – задыхаясь от долгой и быстрой ходьбы, спросил он.
– Не знаю... Если подняться вот туда, – Шишемыша показала лапкой чуть в сторону от потока, берегом которого они двигались, – то там будет... там... э-э-э...
Бобрисэй терпеливо ждал – ведь она-то бывала здесь, а он – нет.
– ...В общем, там живёт моя тётя... – последнее было сказано так тихо и испуганно, что никакой, даже самый суровый человек, не смог бы рассердиться. Ну и тем более, Бобрианский бобр.
Бобрисэй почесал в затылке. Посмотрел на небо. Вздохнул. Почесал подбородок. И, вздохнув ещё раз, произнёс:
– Ну и как же её зовут?..
И в самом деле, идти пришлось совсем недалеко.
Когда зеленовато-белый домик с красной черепичной крышей стал различим в густых зарослях каких-то древес и кустарников, породу которых по причине тумана и паутинной измороси различить было трудно, Шишемыша горделиво взглянула на Бобрисэя. Тот покачал головой: да! Это было то, что надо.
Из трубы домика вился, тут же смешиваясь с туманом, ароматный дымок.
– Она что, такая огромная? – с некоторым испугом спросил Бобрисэй, когда они встали пред дверью, высота которой была в три, а то и в четыре Бобрианских роста.
– Да нет, – с каким-то легкомысленным жестом ответила Шишемыша, – просто иногда – ну, года в три раз, – заходят гости, вот для них...
Лапы у них так замёрзли, что постучать ими было выше их сил. И малявка, стоя под дверью, вопила, что есть мочи:
– Тук-тук-тук! Тётя Патабдабда!.. Тук-тук-тук!! Это я, Шишемыша! Тук-тук-ту-у-ук!!! – последний вопль был столь силен, что племянница закашлялась.
– ...Таб откдыто... Заходите... – раздался изнутри ответ. Голос был мягкий, слегка меланхолический.
Восторгу их не было предела! Её камин был затоплен!
– Пдоходите... Извиди, детоська, у бедя дасмодк... – всё так же меланхолически протянула Патабдабда, глядя на них из-под приопущенных век.
В руках у неё блестели спицы и обычное вязанье.
– А... Ну да, ну да! Как обычно, – живенько ответила кроха.
...Они сидели на чурбачках, протянув промокшие и озябшие лапы к пылающему камину.
Здесь, в верхних широтах, было заметно холоднее, и вся трава была в опустившейся из воздуха росе. Последние стадии три, идя, они заметили, что их дыхание, порывисто выходя изо рта, сразу делалось паром. Ноги уже шлёпали и тукали, как деревяшки, а лапы не хотели гнуться. Отовсюду капало, хотя дождь, если и был недавно, теперь не шёл. Впрочем, небо было точь-в-точь такое, как если бы он шёл, мелкий, холодный и затяжной...
– А скажите, пожалуйста, – произнёс ужасно воспитанный Бобрисэй, – Патабдабда Бдампудукотукобдуковна, нет ли у вас чаю с малиновым вареньем...
Если вы заметили, он уже говорил без всяких там the и thank, и тому подобных согласных – зубы уже достаточно отросли, но вместо этого появилась другая неприятность – края их были неровными, и губы его и язык (и каким-то образом даже щёки, разумеется, внутри) постоянно были покусаны и нередко кровоточили.
Патабдабда, толстая нишлишша, сидела в своём обычном кресле-качалке, в очках с толстенными стёклами и со всегдашним насморком, и не переставая вязала.
– Ой, да ладдо ваб, Бобдисэй Бобдеусович, – хохотнула она своим голосом, столь характерным для толстых нишлишш, – бождо пдосто: тётя Патабдабда...
Ну, насморк, у неё был, конечно, классический.
– ...Кодечдо есть... – она оставила, наконец, вязанье и, с трудом выбравшись из глубокого кресла, стала рыться в буфете. – Бот одо...
Она набросила на круглый стол лёгкую скатерть, ловко расставила чашки с блюдцами, поставила крыночку с вареньем, не забыв подставить под неё тарелочку...
– А божет, бы и есть хотите?..
– Ну-у... как вам сказать... – замялся Бобрисэй.
– Ага. Подятдо, – и она неожиданно улыбнулась, – Сейчас бсё устдоиб...
И через десять минут они ели великолепные оладьи с малиновым вареньем, запивая всё мятным отваром – честное слово, я им завидовал, – а Шишемыша всё приговаривала:
– Эх, давненько я не ела таких оладий!
Так что Бобрисэй в конце концов произнёс:
– Ну, а я – так вообще никогда таких не ел!
А нишлишша им рассказывала, пока они хлюпали, шипели, чмокали и чавкали (и ни одного замечания! вот это да!):
– Это бесто дазыбалось даньше Даглия... дет... Глидия... дет, и де так... ду, де баждо... Я жибу здесь уже лет... бпдочеб, каких лет!.. дабдо жибу, б общеб... И бсегда здесь такой бот тубад, сыдость и пдочее... До бде ддабится – потобу что дикто де беспокоит... Дет, бы де подумайте, я де о бас гободю...
Доселе мрачный и шлёпавший по горным дорожкам с каким-то отчаянием, Бобрисэй, кажется, пришёл наконец в себя, чуть улыбаясь милой и несуразной толстой тётке.
И она вот так всё гободила и гободила, а малыши, наевшись и напившись, давно клевали носами, наконец, уснули прямо за столом. От камина их спинам было очень тепло.
– О! – вдруг заметила она.
Но, решив их не будить, прямо тут, в маленьких гостевых креслицах, накрыла их самовязаными пледами, на что они отреагировали блаженными улыбками. Впрочем, через час она снова подошла к ним. Чувствовалось, что им уже становилось неудобно, но просыпаться так не хотелось! И тогда она перенесла Шишемышу на плетёную лежанку за камином (малявка пробормотала при этом что-то вроде «бадя-бадя-бадя»), а Бобрисэя положила на сундуке (предварительно постелив тюфяк) с другой стороны. Всё-таки она была очень добрая, даром, что толстая.
...Прекрасным дождливым утром старая Патабдабда (впрочем, старая она, скорее всего, только лишь по нашим меркам), проснувшись не слишком рано, часа этак в три утра, стала готовить самоварчик. Тоже, как вы понимаете, небольшой, ведра на три. Ведь у неё были гости.
Малыши тем временем спали, оттаивая после выпавшей им вчера мокрой дороги.
Уставивши самовар, так что сосновые шишки в нём приятно потрескивали и чуть посипывала закипающая вода, она уселась за обычную, впрочем, нет, сегодня это было не совсем обычное вязание. Я думаю, это был свитер. А, может быть, и носки – трудно же всё-таки разобрать, правда? Хотя... вы знаете, скорее, это напоминало шарф.
Когда самовар уже был готов, она заварила утренний чай и, достав из буфета кувшинчик с протёртой брусникой, решилась сопроводить его баранками. Расставив всё на столе и опустив пониже с потолка абажур с новейшей керосиновой лампой (масло на стол совсем не капало, честное слово) – для уюта, она снова принялась за вязание. Нет, положительно, сегодня она с ним куда-то спешила.
Вообще, надо вам сказать, Патабдабда, сколько я её помню, всегда вязала носки, шарфы и тому подобные устройства, но вот что странно – моли в доме никогда не было.
Может быть, потому, что она очень быстро всё это раздавала? Хотя кому бы – в такой-то пустыне?
Но ведь в самом деле, какое это приятное событие, когда ты можешь кому-нибудь что-нибудь подарить!
– Будь-будь-будь-будь-будь... – пробормотал в полусне Бобрисэй, переворачиваясь на третий бок.
Патабдабда, глянув на него поверх очков и обнаружив, что одеяло сползло на пол, подошла поправить.
Малыш разметался по тюфячку, изъездив сундук вдоль и поперёк. Чувствовалось, что дыхание у него несколько затруднённое. Патабдабда потрогала его лоб и нахмурилась.
Повздыхав и покачав головой, посмотрела на часы (было уже половина пятого) и вернулась в своё кресло к шерсти и спицам.
Шишемыша спала спокойно, так что её, в полном смысле слова, было не видно (эх, и отличное же ей досталось одеяло) и не слышно. Только иногда казалось, что это не оконная рама скрипит и не дождик сопит за окном, а кто-то в уголке возле камина.
Но вот настало шесть утра, кукушка, робко высунувшись из часов, кукукнула шёпотом шесть раз (всё-таки гости в доме) и быстренько скрылась назад. Патабдабда, выбравшись из кресла, подошла к окну и, чуть отодвинув занавеску, посмотрела на улицу.
– Тубад... – пробормотала она.
Наступило утро.
– Мама-а?.. – позвал Бобрисэй из угла. Там было темно, а от окна из щели между занавеской и стеной бил сильный (для такой-то темноты) свет.
Старая Патабдабда, подозрительно хлюпнув носом, подошла к нему.
– Что ты, балыш? Забёдз?
– Нет... – прошептал он, откидываясь на тюфячок. – Показалось...
– А что у нас на завтрак? – высунувшись из-под одеяла, сонным ещё голосом протянула Шишемыша.
Ну вот, все уже и проснулись. Тогда Патабдабда отдёрнула занавески, и в домик полился утренний, как и всегда здесь, туманный свет. Но лампу она гасить не стала.
– Пдостите, до убываться пдидётся да улице... – толстая нишлишша принесла им полотенца, мыло и всё остальное.
Малыши весело плескались на крыльце, и Патабдабда, прислушиваясь к доносившимся из-за двери восклицаниям, тихонько улыбалась... Было семь часов – почти уже день, в самом деле.
Ну и сони же эти малыши...
Она опять не сделала ни одного замечания, хотя чавкали баранками с вареньем и хлюпали чаем они ещё сильнее, чем вчера.
– Боба, ба баб бубу быб бу бэба б бобаб! – воскликнула восторженная завтраком Шишемыша.
Тётя, только улыбнувшись в ответ, кивнула головой.
– А скажите, – спросил Бобриан, сверкая заметно повеселевшими глазами, – из чего вы вяжете?
– Хб! – усмехнулась нишлишша. – Это шедсть!.. Бы сдышади когда-дибудь пдо обечек?
– Я даже их знаю! – завопил Бобриан, но вдруг улыбка сбежала с его лица. – Но... как же... Как же вам овечки приносят шерсть, ведь они только недавно убежали из кловьих кормилищ? – выпалил он и застыл, испуганно глядя на гостеприимную хозяйку.
Конечно, это был не очень воспитанный поступок. Но на то он и Бобрисэй, в конце концов.
– Де учите бедя, болодой человек!.. – нахмурилась Патабдабда. Приходится-таки взрослым иногда напускать на себя суровый вид, хотя это и довольно неприятное дело. – Здесь бедь бдемя идёт де так, как бам богдо бы показаться... – и добавила, заметив, что он перестал жевать и сидел, виновато опустив голову: – Да ешь, ешь, что дос побесид?..
И Бобриан со скоростью пылесоса вновь принялся за завтрак. А то, в самом деле, можно и не успеть – напротив него ведь сидела Шишемыша...
После того как они весело вымыли посуду (половина тазика была избрызгана друг на друга) и подтёрли за собой пол, она, взяв свой большой зонт с бамбуковой ручкой, повела их гулять.
Трава была покрыта инеем, и тропинка под их лапами смешно похрустывала. Они поднялись на небольшой холмик, с которого, несмотря на туман, была видна вся панорама горной реки с окружающими её соснами, странными, невиданными кустарниками, огромными покрытыми мхом и лишайниками валунами...
Шишемыша, сделав себе из папоротника индейский головной убор и забравшись на дерево, стала обстреливать Бобрисэя шишками, каждый раз неумелым улюлюканьем празднуя попадание. Но он отчего-то не реагировал. Старая Патабдабда что-то шёпотом говорила ему, пригнувшись к его уху. Шишемыша быстро спустилась с дерева, но услышать-таки не успела и теперь, закусив губу, исподлобья посматривала на него. Но его вид был непроницаем.
Они вернулись назад.
– Ду что? – спросила Бобриана нишлишша. – Ты тепедь уже пойдёшь или...
– Да, – тихо сказал он, а Шишемыша ничего не понимающим взглядом перебегала от одного к другой.
Патабдабда подошла к своему креслу-качалке...
– Бот... – протянула она ему подарок.
Это был зимний набор – носки, шарф, шапка, свитер и даже вязаные штаны!
Бобриан покраснел от удовольствия. Понятное, дело, ему это было всё в новинку, ведь в Верхнем мире, как, впрочем, и в Тёмной долине, всегда тепло, но всё же...
Она ему дала маленький рюкзачок, куда он смог это всё сложить.
Обняв его на прощанье, она быстро скрылась в доме, а Бобриан остался на крыльце перед открытой дверью.
– Закдоешь таб саб... – послышался из полумрака обычный нишлишшенский голос.
Шишемыша же, жалобно глядя на всё это, не знала, что и сказать, то открывая, то закрывая рот.
– Ты как, – наконец сжалился над ней Бобрисэй, – идёшь со мной или остаёшься?
– Да! – диким голосом выпалила она. – Я иду! – и метнулась в дом, лихорадочно собирая себе в дорогу сумку.
Всё это сопровождалось шипением, ойканьем, ну и, конечно, звоном и грохотом.
Наконец она была готова, и они, тихонько притворив дверь, двинулись в путь по туманным тропинкам «Даглии или Глидии»...
Бобрисэй уже раз пятнадцать расшиб лапу, когда они наконец дошли до того уровня, куда туман не доставал. Честное слово, на этих тропинках хватало всяких камней, бульников, коряг, пней, дубин и прочего. Особенно крапивы. И ещё муравьёв. Ну, про комаров вообще можно не говорить – это и так само собой разумеется.
– Раз уж ты пошла со мной, – важно говорил Бобрисэй Шишемыше, – то я должен тебя проинформировать. Нам нужно быть осторожными. Здесь ведь повсюду, – в голосе его появились бывалые интонации, – шныряют теперь воздушные стражники. Если хочешь знать, они вылавливают уцелевших после тёмного времени. Конечно, войска Грита очень ослабли и уменьшились в числе. Однако воздушная-то стража не пострадала. И вот многие, не зная этого, – покровительственно говорил он, – повыходили теперь из своих убежищ, думая, что раз это Загорье, то здесь-то уж точно тёмная власть закончилась, но... Если хочешь знать, – это он уже говорил таинственным шёпотом, – Дорнок сделал это специально, – он надеется стать главным...
Вы, я думаю, не удивились, услышав такую речь маленького Бобриана – разве по-другому как-нибудь бывает? Получив пятьсот пятьдесят пять ударов, и мы тоже всё ещё продолжаем учиться...
И вдруг... Они шли в это время по замечательной тропинке, с одной стороны которой был обрыв с видом на каньон горной реки, а с другой – густой кустарник, пышно укутывающий горные склоны.
– А-а! – кто-то проревел в кустах грубым голосом.
– О-о-ой-й... – схватилась за лапу Бобрисэя симанюнька Шишемыша.
– А-а-а!! – ревел в кустах кто-то ещё громче.
– Ма-амочки-и-и... – карапунька-карапя готова была уже тоже зареветь, но на свой лад.
– А-а-а-а!!! – тот, в кустах, заревел так, что листья полетели с кустов, Бобриан зажмурился и пригнул голову (уши хлопали на ней от поднявшегося ветра), а симанюнька-симаня, вцепившаяся в лапу Бобриана всеми конечностями, стремительно визжала:
– И-и-и-и-и!!! – ну, как обычно девчонки.
И вдруг весь шум одновременно стих.
Из кустов высунулась башка.
– Ну как, страшно? – хриплым басом произнесла она Бобрисэю, а Шишемыша застыла с открытым ртом.
– Ага! – сказал Бобриан.
Тот, довольный, вылез из кустов. Это был кто-то огромный... больше клова, это точно.
– А это что с тобой за симанюнька? – кивнул он на прячущуюся за спиной у Бобрисэя Шишемышу (рот уже закрыла).
– Да вот, – объяснил Бобриан. – Шишемыша.
– А-а! – важно сказал здоровый. И обратился к ней: – Хочешь, я тебя съем?
– Нет! – пискнула она и исчезла за спиной Бобриана.
– Да ладно тебе... – сказал ему Бобриан. – Ты же ведь не злой.
Здоровый тяжело вздохнул.
– Вот так всегда, – сказал он грустно. – Ну что, тогда пойдём ко мне? У меня там оладьи есть...
– Слушай! – воскликнул вдруг Бобриан. – Так ты ведь Кабасса!
Здоровенный довольно улыбнулся:
– Правильно. А ты откуда знаешь?
Бобриан уже хотел было рассказать об их путешествии и о беседе с Бобриманом, но его прервала Шишемыша:
– Ой, простите, мне надо на пять минут. Не рассказывай без меня, ладно? – и убежала.
Ну что ж делать? Пришлось подождать.
...Они поднимались всё выше по узкой тропке между обрывом и лесистым склоном.
– А зачем ты так... шумел? – выбрав момент, спросил Бобрисэй.
– Должна быть строгость, – сурово и непреклонно сказал Кабасса. – А то они все так пораспускаются.
Бобриан только вздохнул:
– Понятно...
Река всё ещё была очень близка к ним, весело шумя прямо у них под боком. Шишемыша, опасливо поглядывая из-за Бобриана на их большого спутника, то и дело косилась на её приветливые воды.
Они дошли до развилки.
– Ну вот, – сказал Кабасса. – Налево – это ко мне, а направо – в горы... – и, снова обратившись к Шишемыше: – Ты как? Пойдёшь ко мне на обед?
– Нет! – сердито и трусливо пискнула Шишемыша, опять прячась за Бобрианом. – Я уж как-нибудь у тёти... пообедаю!
А Кабасса, отвернувшись в сторону, тихо смеялся, прикрывая рот лапой. Наконец сообразив в чём дело, она покраснела от макушки до хвоста.
– Ой... вы знаете... – мялась она, а Кабасса с Бобрианом умирали со смеху. – Ведь надо оставить реку, а я... я не могу без воды! – говоря это, она отскочила от них метров на десять, а потом вернулась, видимо разрываясь между желанием убежать тут же и большой воспитанностью, говорящей, что уйти просто так нехорошо.
И тогда они стали прощаться. Бобриан обнял её, как обнял бы сестрёнку Бобровию, и та заревела от неожиданности и высокой чести.
– Вот... – хлюпая носом, говорила малявка. – Сумка... возьми её, там тебе пригодится...
И только он взял у неё старую потрёпанную сумку, симанюнька тут же, ещё более заревев от стыда, кинулась в реку. Впрочем, потом тут же высунулась из воды и смотрела, как он будет подниматься в гору. Он почувствовал это и, обернувшись, помахал ей лапой. Он ответила ему, стоя в воде.
– Как ты думаешь, я не сильно переборщил? – смущённо спросил Кабасса, когда они уже дошли до его дома.
Со времени прощанья Бобрисэя и Шишемыши прошло часа три, а он, похоже, всё ещё думал.
Бобриан заулыбался, и старый Докловак облегчённо вздохнул. Несмотря на старость, он был ещё очень сильный, кряжистый, как горный дуб.
Кабасса вырезал ложки из липы, которой на этом уровне горы было много, делал туесочки всякие из бересты и прочее. Также игрушки – птичек, кораблики... Но кому? – Всем этим у него были забиты чуланы.
Он также разводил пчёл, потому что в воске надо было проваривать деревянные изделия. А мёд был для Миди. Но Мидя сюда не очень-то часто приходил, несмотря на дармовой мёд – путь был неблизким, а главное, очень трудным, даже для него, а он, ко всему прочему, был ещё и ужасно ленив...
Наконец Кабасса настроил для них нехитрый горный ужин (потому что наступал уже вечер), и они, подкрепившись, сели на крылечке, чтобы посмотреть на заходящее солнце.
– Ну, расскажи теперь, – тихо сказал Докловак, – что тебя привело ко мне...
И Бобрисэй, тяжело вздохнув, медленно, а потом уже не замечая как, стал рассказывать...
Они просидели всю ночь, перейдя, несмотря на ноябрьский уже холод, только на веранду, пили чай, потом Кабасса заваривал душистые травы, и всё говорили, говорили...
На рассвете Бобрисэй немного вздремнул, а с восходом, когда его разбудил Кабасса, который вообще не спал, он ушёл в горы. На прощанье Докловак подарил ему несколько пар замечательных лаптей – зимой ведь наверху прилично холодно, да ещё кучу разных мелочей – говорит: «Ты даже не смотри, что там – долго разбираться будет; потом, когда надо, откроешь...»
И ещё одно дело он сделал – подровнял Бобрисэю края немного отросших зубов, так, чтобы они не ранили его.
Странно было прощаться так быстро, ещё не успевши услышать друг друга, – но таков был путь.
Кабасса прошёл с Бобрисэем до развилки – они возвращались вниз. Здесь они простились.
– Значит, ты идёшь? – ещё раз спросил он на прощанье. – Что мне сказать Бобриману?
Маленький Бобриан только кивнул – что ещё теперь он мог сделать? Сказать, что не видит... Зачем?
Докловак грустно покачал головой и, не оглядываясь, пошёл вниз. Бобрисэй смотрел ему вслед, пока тот не скрылся в тумане «Даглии-Глидии», и потом, повернувшись, стал подниматься по горной тропинке, причудливо вьющейся вдоль речного каньона вверх, туда, где никогда не бывал. Где-то там, в нехоженых высотах было место, называемое Уступ одного старика, о котором говорил ему Кабасса... Там была пещера, впрочем, такая маленькая, что в ней мог жить только один человек. Трудно сказать, жил ли там в действительности этот самый «один старик», но только так оно называлось.
Пустыня, к которой когда-то он так рвался, теперь принимала его в свои недра, но не радость теперь сопутствовала ему в пути...
Бобрисэй шёл не переставая до вечера, и тусклое осеннее солнце грустно и причудливо освещало его путь среди невысоких, гнутых ветрами сосенок, среди огромных камней и пересохших трав... Каньон реки давно разминулся с тропинкой, уйдя далеко вправо и вниз, а он всё поднимался по беспредельным горам, с изумлением глядя на проложенный кем-то когда-то путь.
Наконец пошёл снег, – точнее, здесь он давно шёл, на этих высотах, – правильнее было бы сказать: наконец Бобрисэй дошёл до снега...
Он присел на каком-то камне и стал одеваться. Он даже улыбнулся – такими тёплыми оказались шерстяные одёжки, подаренные нишлишшей. И в довершение всего надел поверх носков на лапы ещё и лапти. Замечательно. Только немного скользко. Поискал палки и, ничего не обнаружив в обозримой близости, вздохнул и пошёл дальше, теперь осторожнее. Зато груз значительно уменьшился и теперь не перевешивал его назад.
Солнце, словно храня его глаза от чрезмерного блистанья, скрылось в блёклых облаках, целиком состоявших из пышного лёгкого снега. Тропинка скрывалась из виду, однако по некоторым признакам – её обрамляли небольшие, ошлифованные чьими-то лапами камни – он ещё видел её. Вот за этим двойным кривым деревом с валуном под ним должен быть поворот...
Он зашёл за него и ахнул.
Под лапами его внизу распахнулось безграничное, как зимний ветер, пространство воздуха. Он стоял на краю огромной отвесной скалы, опирающейся в основание горы среди теряющейся в белизне воздуха непостижимой дали. Но тропинка продолжалась – вправо вилась её всё более узкая ленточка, опираясь на еле заметную полочку или морщинку в этой скале. Она оканчивалась небольшой выемкой в скале, укрытой козырьком от падающего снега – это и был Уступ одного старика...
Бобрисэй шагнул на эту тропу. Но нет, при ближайшем рассмотрении она оказалась не так уж и страшной. Он прошёл её, не успев закончить и трёх своих самых кратких песен, которые он всегда напевал в подобных случаях...
Здесь было даже уютно. Снаружи свистел ветер, играя податливым снегом, шутя, забрасывал его внутрь пещеры. Бобрисэй забрался в её глубину. Она была небольшой, уютной и светлой. Положив под голову Шишемышину сумку (и даже не обратил внимания на какие-то торчащие из неё углы), а под бок со стороны ветра – котомку Докловака, он прилёг отдохнуть. Неблизким всё-таки был его путь... Глаза слипались. Озноб, колотивший его с середины пути от начала снега до двойного дерева, прекратился. Он закрыл глаза. Дыхание делалось всё тише и реже... Наступал сон. Он вступил в неизведанную страну, и теперь она испытывала его – каков он. Начавшаяся было простуда словно замерла, как замерла и самая жизнь.
Он заметно стал впадать в забытье, то приходя в себя, то снова уходя в какие-то странные места, где, как известно, клубятся образы и помыслы, которые шёпотом появлялись на побелевших его устах... Его дыхание уже едва боролось со снежным ветром, который нагрёб вокруг него целый сугроб.
И вот, ещё в который-то раз придя в себя, он вдруг увидел в золотистом сиянии птицу с жемчужным венцом... Едва двигая посеребрёнными, пушистыми от инея ресницами, он смотрел на неё, с трудом не смежая веки. Что это было – видение, или последняя просьба?..
– Ничкиса... – прошептал он, пытаясь улыбнуться, и снова закрыл глаза.
дальше, Часть III. Глава 31. Чудесная зима верхнего мира: http://www.proza.ru/2017/09/05/729