Далее Дебора Яковлевна поднимает вопрос, который, как я понимаю, мучал и моих родителей – как растить сына – рассказывать ему об арестах или не рассказывать.
«А теперь, об очень важном. Жизнь и отношение к ней. Власть, система, репрессии.
У Александра репрессиям подвергался отец, у меня – братья отца и матери. Мне говорили об их арестах, как о чудовищной ошибке. Саше вообще ничего не рассказывали.
Теперь-то я понимаю, что в своё время мы с Сашиным отцом совершили, его воспитывая, невероятный, глупый просчёт. Отец всегда жил под бременем несуществующей вины, под бременем слежки и допросов.
И так хотелось, чтобы сын в этом смысле жил по-другому.
Вот мы и решили (было это где-то в начале 50-х годов), что он не должен быть раздвоенным, он не должен, как мы, носить фигу в кармане, что для того, чтобы стать сильным человеком, он должен принять этот мир таким, как он есть.
Мы решили, что не будем его посвящать в этот политический мрак, в котором мы всю жизнь пребываем сами. Поэтому у нас в доме, где всегда бывали люди, близкие по взглядам, был под абсолютным запретом любой политический разговор, в присутствии Саши, это исключалось.
Вступление в октябрята, потом вступление в пионеры обставлялись как великие торжества. И в течение многих лет разыгрывалась эта очень серьёзная семейная комедия советского времени. Разыгрывалась она из нашего желания оградить сына от внутреннего разлада.
И он был хороший пионер, ходил со знаменем, дважды его отправляли в Артек. И мы с отцом всему этому искренне радовались. Саша привозил из Артека фотографии, рассказывал, что они там делали, и мы все его с интересом слушали. Вот так мы его воспитывали – абсолютно сознательно ограждая от политических реалий.
Конечно, читали ему сказки, водили на прогулки, отец учил его плавать. Всё было, как и у всех. Но...
Но раз мы поставили такой предел, у нас не было и не могло быть подлинного духовного общения. В нормальных семьях в 13 лет родители перед детьми уже внутренне раскрываются, а мы были для собственного сына закрыты. И в этом была и наша трагедия, и его. Мы просто жили с ним рядом, старались воспитать его добрым, честным, порядочным.
Правы мы были или нет? Такая вещь могла случиться только в нашей стране. Через многие советские семьи проходил такой водораздел.
Много лет спустя я пыталась оправдаться перед Сашей. Оправдаться за то, что он из-за нас вступил в этот мир неподготовленным. Помню, даже стихотворение Пушкина про Чаадаева ему приводила:
Он вышней волею небес
Рождён в оковах службы царской;
Он в Риме был бы Брут, в Афинах – Периклес,
А здесь он – офицер гусарский.
Я пыталась перед Сашей раскрыть заложенную здесь великую мысль: всё, что с человеком происходит, определено временем, в котором он живёт. И местом тоже. Великое дело – время. И место. Недаром Юрий Трифонов взял именно эти слова для названия своего замечательного произведения. Из этого круга не выпрыгнешь.
Но все равно упрёки с Сашиной стороны потом были – упрёки за те искусственные духовные условия, в которых мы старались его воспитывать.
Когда он позже понял, что я – его единомышленница, когда узнал, какую жизнь прошёл отец, когда он это всё понял, он прямо спросил: «Чо же вы со мной сделали?»
А потом сказал, что он от своих детей никогда ничего скрывать не станет. (По своим внукам не возьмусь судить, насколько удачнее эта педагогика открытости)».
Продолжение следует: http://www.proza.ru/2017/09/04/377