Они пришли впятером. Все вместе, разом. Обступили. Закружились хороводом. Яркие, красивые, смеющиеся. Худощавая брюнетка лет сорока, остроносая, с выщипанными в ниточку изогнутыми бровями. Карие глаза прячутся в шоколадных тенях, карминные губы шепчут что-то игриво, посылая воздушные поцелуи. Пухленькая молодая шатенка: копна вьющихся волос отливает медью. Тёмный изумруд век отлично сочетается с матовой коралловой помадой. Россыпь веснушек на гибких белых руках. Плавно поводит плечами – знает, чертовка, как хороши они в разрезах рукавов горчичного цвета платья. Чёрные, как вороново крыло, волосы третьей гладко струятся по впалым щекам, падают на высокий белый лоб, девушка встряхивает головой, отбрасывая их назад. Улыбается загадочно, в изгибе алых губ – обещание. Четвёртую можно было бы назвать типичной домохозяйкой средних лет, если бы не моя непревзойдённая способность превращать Золушек в Принцесс. Мелкие кудряшки химической завивки уложены хитро, придавая облику некую аристократичность, дымчатые тени на веках подчёркивают глубину серых глаз. И пятая – совсем мелкая, голенастый подросток лет четырнадцати, глянуть не на что. Наверное, через пару-тройку лет этот гадкий утёнок превратился бы в лебедя. Но – не сложилось…
- Люблю тебя! Люблю… Будь со мной ещё разочек, - шепчут пять пар губ. Пять пар глаз смотрят восторженно на меня. Пять прекрасных лиц чередуются в бесконечном плавном кружении.
- И я люблю вас, девочки. Вы все такие миленькие, славные… - я млею, в груди растекается что-то горячее, щемящее, жар спускается ниже, плоть отзывается, наливается мощью, твердеет.
- Нас?! – Взвизгивает вдруг черноволосая. – Ты хотел сказать – меня! Только меня!
- Нет, меня! Меня! – Возмущение в голосах переходит в ярость.
Если бы они смогли разомкнуть руки, наверняка началась бы драка. Но – не могут, отчего-то движутся, будто склеенные, только шипят друг на друга злобно, извиваются в попытках освободиться. Платья трещат по швам, падают лоскутами к ногам, обнажая груди, животы, бёдра, открывая взгляду отвратительные, сделанные скальпелем патологоанатома и небрежно зашитые разрезы. Краска сползает с лиц, глазницы – пустыми дырами, безгубые провалы ртов. Тела покрываются трупными пятнами – темнее, обширнее…
Лопаются нитки на зашитых разрезах грудин, ненасытными ртами шамкают разошедшиеся края плоти… Быстрее, быстрее безумный хоровод, круг сужается, всё ближе подступают… Кричу, пытаюсь вырваться, да куда там! Смыкаются холодные влажные тела, не шевельнуться.
Я ору, вскакивая. Ударяюсь бёдрами о нижний край столешницы. Синяки будут. Да и чёрт с ними! Тру глаза. Опять уснул на работе. Впрочем, даже набравшийся дешёвым портвейном сторож спит. А что ещё делать в ночную смену в морге? Клиенты наши молчат, есть не просят.
Пытаюсь унять бешено колотящееся сердце. В висках пульсация немного стихает. В паху – нет. Кажется, вся кровь сошедшим с ума насосом гонится именно туда. Это она зовет меня, знаю. Та очередная жертва неизлечимой пока болезни, истаявшая, потерявшая волосы, неприглядная, которую утром заберут безутешные родственники. Завтра помогу переложить её в гроб – нарядно одетую, с макияжем. Но сейчас она умоляет меня о последней ласке – чувствую. Шестая…
***
Никогда не думал, что познакомиться с девушкой можно в библиотеке. Обычной такой, в которые заглядывают только пенсионеры, упрямо не желающие признавать электронные книги. Выбирают полузабытых советских писателей, воспевших героический труд сталеваров и поднятие каких-то целинных земель. Кому оно надо теперь, такое чтиво? Новинок нет, говорят, из-за отсутствия читателей не финансируют пополнение фонда, а издания сейчас недёшевы. Да чёрт с ними, книгами и пенсионерами. Мне всего-то нужна была подшивка местной газеты за шестьдесят пятый год прошлого века. Совершенно идиотское задание – реферат по истории городской больницы, никак не пойму, зачем студентам медицинского колледжа забивать такими вещами голову, когда это время можно потратить на изучение чего-то действительно полезного для профессии.
Странно, но в обычно пустующей библиотеке – посетитель. Посетительница, если точнее. Совсем юная девчонка, наверняка первокурсница. Не наша, «медовская». Значит, из педагогического – больше вариантов нет. Подпрыгивает в нетерпении у прилавка, взгляд мечется по пыльным фолиантам классиков марксизма-ленинизма – ждёт, пока старая библиотекарша в черепашьем панцире вязаной шали, пыхтя, поднимет из подвала запрошенную литературу. Вот и она. Газеты тащит. Пожелтевшие. Что за ерунда! Это же мой год, шестьдесят пятый! Какого чёрта! Лихорадочно, заменяя пропадающие слова жестами, объясняю – мне нужна именно эта подшивка, и срочно. Обе растерянно хлопают ресницами: старуха – еле заметными выцветших глаз, девчонка – густо накрашенными, длинными. После минутной заминки решено листать бумажное старьё вместе, на огромном столе у самого окна. Несу газеты, стараясь не задеть плечом пыльных стеллажей. Сзади конкурентка что-то лепечет о земляке-фронтовике, остаток послевоенной жизни проработавшем в школе. Ну точно – из педагогического!
Шлёпаю газеты на стол и милостиво разрешаю первой шерстить подшивку. Придвигаю к стене стул, от нечего делать разглядываю полки растрёпанных книг, изредка бросаю взгляд на девчонку. Мысленно хохочу, представляя её в роли училки: худышка, юбка коротенькая, не только коленки видны – все ноги по самое нехочу. Ноги ничего, длинные, чуть тронутые загаром. Мордашка тоже довольно миленькая, но из-за упавшей на лицо светлой чёлки толком не разглядеть. Отметил, что косметики на девчонке, кроме туши на ресницах, нет совсем. Впрочем, ей действительно ни к чему: кожа чистая, ровного тона, и губы натурально яркие, не испорченные химией. Хотя… в целом ничего выдающегося, вполне заурядные черты. Заскучать особо не успеваю – нашла статью, чуть не подпрыгивает от восторга на стуле, тычет тонким пальчиком в ветхий лист, смотри, мол. Ладно бы, дед родной был, а так…Чему радоваться? И тут она глазищи на меня подняла. Кажется, тогда я и умер…
***
Глаза у Дашки необыкновенные. По крайней мере, мне таких видеть не доводилось. Огромные, радужка ярко-голубая с тёмно-синим ободком, а по ней крапушки разбросаны: зелёные, коричневые. Будто все краски лета собрала. Когда она улыбается, радуясь нечаянно выпавшему из серых туч и приземлившемуся прямо на её мордашку солнечному лучу, или хохочет заливисто, бегая по мелководью загородной реки, кажется – из-под ресниц разбрызгиваются искорки света. Когда задумывается о чём-то – голубизна темнеет, превращается в затягивающую бездну цвета предгрозовых облаков. Не знаю, какие у неё глаза, когда сердится. За всё лето мы ни разу не то что не поссорились – даже не поспорили особо. Да и как с ней ругаться? Чуть что – ткнётся лбом в плечо, носом шмыгнет. И всё. Мгновенно обо всём забываю.
А ещё губы. Мягкие, чуть припухшие и при этом чётко очерченные. Пахнут то мёдом, то шоколадкой. Тёплые. Раз попробовать на вкус – не забыть. До сумасшествия, до головокружения. Не оторваться… Откуда же ты взялась такая, Дашка? Как тебя вообще из дома выпускают, не боятся, что украдут, увезут, зацелуют до полного безволия?..
Мы идём по вечернему городу. Нехотя зажигаются фонари, заставляя надвигающуюся тьму отпрянуть, зависнуть настороженным пластом над шарами весёлого оранжевого света. На клумбах раскрылись спавшие весь день фиалки. Меня всегда удивляет: такие крохотные невзрачные цветочки, а столько в них пьянящего в ночной прохладе аромата! Прямо как Дашка – кинешь мимолётный взгляд – ничего не увидишь, но стоит подойти ближе, всмотреться, почуять её запах – и ты пропал. Она рассказывает что-то негромко, и в моей ладони вздрагивают тонкие пальчики.
Вдруг остановилась, будто запнулась. Я поворачиваю к ней голову – что случилось? Молчит. Только мышкой в ладони ноготок скребётся. Решилась. Развернулась, встала передо мной. В лицо заглядывает.
- Серёж… я тебе… нравлюсь?
В груди что-то ухнуло, перевернулось и скатилось, громыхая, вниз.
- Нет.
Вздрогнула, потемнела вся, напряглась. Руку высвобождает. Дурочка!
- Я люблю тебя, Даш. Нравишься – слишком мало.
Кажется, она дышать перестала. Через несколько секунд, на выдохе, из неё будто стержень выскочил. Обмякла вся, приникла. Потом голову поднимает, глазищи – лунный свет в море плещется.
- И я… я тоже тебя люблю. Очень-очень. Мы же будем вместе, правда? Всегда-всегда!
- Да. Всегда…
Отчего так заныло сердце?..
***
Пальцы мои – пальцы скульптора. Чуткие, как лесные звери. Нежные, как лепестки белых роз. Уверенные и сильные – я знаю, как воплотить в реальность тот облик, что рождается в воображении. Изучаю лицо лежащей. Не глазами, нет. Руки мои скользят, гладят, ощупывают. Чувствую под кожей каждую мышцу. И глубже – каждую неровность черепа. Ещё глубже, туда, где грубая анатомия уступает место до конца не познаваемому, ментальному. Подушечки моих пальцев касаются её страхов. Ах, как боится она быть некрасивой! Сомневается, будет ли хорош на ней купленный мужем парик – белые, с едва заметным сиреневым отливом кудри до плеч. Переживает, что провожающие увидят на застывшем лице только следы безжалостной болезни, и таким оно останется в памяти навсегда… Глупенькая! Сколько тебе было? Двадцать семь? Не бойся! Ты будешь прекраснее, чем когда-либо при жизни. Ты попала в руки мастера. Я – творец. Я – твой новый Создатель.
Тон – светлый бежевый. Лёгкий, почти прозрачный – только скрыть бескровную желтизну. Пальцы неторопливо скользят, втирая, разглаживая, покрывая ровным слоем крема кожу. Розоватый румянец на скулы – едва заметный, будто естественный. На веки – тени. Плавный переход от нежно-голубого к цвету сумеречного неба – как подсказанный вдохновением штрих, приводящий в гармонию весь облик, соединяющий в единое целое белые завитки упругих локонов, дожидающееся своего часа в полиэтиленовом чехле васильковое платье и свойственную блондинкам фарфоровую бледность лица. Немного туши на ресницы. Помада? Нет, лучше блеск. Вот этот, пробуждающий воспоминания о летних закатах у моря. Под тонкой кистью губы оживают, изгибаются едва заметно, уголками, манят.
Страх отпускает, этим цепким когтям больше не достать её души. Чувствую. В облике лежащей – ни малейшего следа перенесённых страданий. Она улыбается мне счастливо. Любуюсь ею – моим творением. Очаровательна… Ей хочется, нестерпимо хочется меня отблагодарить, выразить признательность своему Создателю. Она знает, как. И я знаю. Мы любим друг друга в эти минуты, а способ доказательства любви стар, как мир. И так же, как мир, прекрасен в своём безумии… Шестая…
***
Я знал, что когда-нибудь это начнётся. Знал и боялся.
С каждым днём Дашка всё меньше довольствуется вечерними прогулками, разговорами и поцелуями. Ей хочется большего. Близости.
Всё чаще она будто невзначай касается грудью моей руки или прижимается бедром. Заглядывает в лицо просительно, порой – требовательно. Пока – молча. И я молчу. Что можно сказать, как объяснить? Прости, девочка, но ты слишком… живая?! Слишком тёплая. Слишком подвижная. Она может не понять. Может вообще – уйти. Как тогда жить? Вместе с ней исчезнет весь воздух мира. Сотрутся краски и запахи, затихнут звуки…
Наверное, нужно бежать самому. Бросить в сумку самые необходимые вещи, махнуть в другой город, в другую страну. На другую планету. И каждое утро, просыпаясь, понимать, что больше никогда не тонуть в крапчатой синеве Дашкиных глаз… Не знаю, как это случилось, но моя жизнь вдруг уместилась в её маленьких ладошках.
Дашка, Дашка, Дашка… Что же мне с тобой делать? За какие такие грехи нам это всё?..
***
Завтра – последний день летних каникул. Мы идём по аллее, почти спрятанной в тенях засыпающих клёнов, и мечтаем. Прыгнуть в утреннюю электричку, уехать ненадолго из душного, пыльного города. Полчаса езды – вот она, речка. Разведём костёр, будем жарить одуряюще вкусно пахнущее мясо, купаться. Потом Дашка станет смешно дуть на шкворчащие кусочки, вертеть шампур, решая, с какой стороны удобнее вцепиться в поджаристый бок шашлыка жемчужными зубами. И хохотать. А я… я буду любоваться ею, забывая о еде. Мы всю дорогу так увлечённо рисуем картинки будущей поездки, что кажется – она уже началась.
Провожаю её до двери. Как обычно. Дашка обнимает за шею, тянется губами. Искоса глянув, сообщает, что родители уехали с ночёвкой на дачу – копать картошку. Привычно игнорирую намёк. Дашка вздыхает, открывает ключом замок и, коснувшись на прощание пальчиками моего предплечья, исчезает в темноте квартиры…
Я собираюсь резать на кухне оттаявшее мясо, когда за окном начинается нечто невообразимое. Откуда-то налетел ветер и теперь воет, выкручивает узловатые руки-ветви старым деревьям. Молния сверкает. Ещё одна – ближе. Гром бахает так, что дребезжат оконные стекла, истерично взвывают сигнализацией машины во дворе.
Стихийный беспредел длится уже с полчаса, когда раздаётся отчаянный стук в дверь. Открываю – Дашка. Мокрая, дрожащая, в руке – пакет.
- Серёж, я не могу дома одна сидеть. Страшно очень.
Боже мой… А мчаться в грозу четыре квартала не страшно ей было… Зачем? Что же ты наделала?.. И дверь не закрыть перед ней, и не спрятаться. Даша, умоляю, будь умничкой, ладно? Не проси ни о чём…
- Давай скорее сюда, малыш. Топай в ванную, погрейся, сейчас что-нибудь сухое тебе принесу. И чайник поставлю.
Минут через двадцать потягиваем кофе на кухне. Надо бы на столе прибрать толком после разделки мяса, да лень. Ещё маринад делать. Потом сразу всё уберу. Дашка, завёрнутая в широкое полотенце, взахлёб рассказывает, что с детства боится грозы, и какой это ужас – бежать ко мне под раскатами грома. Вдруг спохватывается: в пакете бутылка вина, надо немножко выпить после пережитого. Откупориваю бутылку, наливаю в опустевшие кофейные чашки. Стихия за окном понемногу утихомиривается, изредка ворча и вспыхивая. Дашкины щёчки покрываются румянцем.
- Серёж, - после паузы. – Я совсем не интересую тебя как женщина?
- Даш… Дашуль. Давай не будем спешить. У нас впереди жизнь – всё успеем ещё, правда.
- Просто я некрасивая, да? – слёзы набежали, подняли волну в тёмно-синем океане, вот-вот прольются.
- Ты чего?! Самая красивая в мире, честно! Ты вообще – единственная. Нет других, понимаешь? Только ты.
- Почему тогда? Почему ты меня не хочешь?..
Молчание. За окном внезапно ухает ночная птица. Дашка вскакивает, глаза сверкают яростно, щёки полыхают. Рвёт с себя полотенце, роняет, отшвыривает ногой.
Не надо, девочка… Зажмуриваюсь. В висках пульс – молотом…
Истово трясет за плечи, кричит в лицо. Открываю глаза. Она ловит взгляд, и вся моя боль обрушивается на неё. Чуть отодвигается, смотрит на мою ширинку…
- Серёж… Ты импотент, да? У тебя был когда-нибудь секс?
- Был. Не импотент, – мозг закипает.
- Тогда почему?.. – плачет. Сначала тихонько, потом – отчаянно, навзрыд. Нет сил больше это терпеть.
- Правда этого хочешь?
- Да, - кивает сквозь слёзы.
- Пожалеешь.
- Нет. Правда! – вскидывается вся, и в глазищах – мольба.
Даша… Любимая моя девочка. Ты не оставила мне выбора…
Бросаю её голым животом на кухонный стол. Не видеть лица, только не видеть… На спине – кожа тонкая, шелковистая. Беззащитная. Завитки светлых волос над нежной шеей… Нож входит под левую лопатку, с размаха вонзается в столешницу… Даша… Даша… Как же я тебя люблю!..
***
Тёплые, упругие струи. Бегут сверху, из никелированной лейки душа. Гладят, расслабляют. Успокаивают… Поднимаю лицо навстречу. Ловлю – крепко зажмуренными глазами, застывшими в напряженьи щеками, губами… На них – бьющий наотмашь вкус её поцелуев… Неудержимый импульс – поймать, задержать на мгновенье, ещё раз ощутить терпковатое медовое прикосновение. Провожу по губам кончиком языка. Солёные…
Наверное, я плачу. Из-под сжатых век по щекам – смешанные с тёплой водой слёзы…
Пусть. Никто не увидит.
Никто…
Ладонь тянется – смахнуть: не по-мужски. С кожи слетает и ввинчивается в подкорку запах. Острый, ржавый.
У любви – запах крови. И вкус слёз…
Нож хищно поблёскивает на бортике душевого поддона. Кажется, я знаю, зачем взял его сюда. Время, спотыкаясь, останавливается, и движения – будто замедленное воспроизведение съёмки. Острое лезвие режет левую руку – выше локтевого сгиба. Правую – симметрично. Боли нет. Ничего нет. Ничего…