Троицкое-Голенищево

         
 
Было это давно, в прошлом веке, а забыть никак не могу…

"Следующая остановка Троицкое-Голенищево", – прорычал хриплый баритон. Повеяло  стариной.  Вот сейчас я увижу чудный пейзаж: ветхие деревянные домики за покосившимся плетнем, оставшиеся в память от бывшей здесь когда-то деревеньки, или  чудом сохранившуюся постройку господской усадьбы. Ушедшая натура, настоящая, исконно русская. Хорошо-то как, даже дух захватывает…
 
Двери автобуса со скрипом растворились. Выхожу. Озираюсь кругом. Серые современные дома, все на одно лицо. Где-то вдалеке неясно обозначилась маковка церквушки. Ближе уж совсем другого назначения достопримечательности: автолавка, торгующая молоком, палатки, пестрящие «сникерсами» и прочим залежавшимся товаром. Рядом с остановкой, в первом этаже дома, супермаркет местного масштаба. Да, старина-то мне, видно, примечталась. Что ж, посмотрим, чем торгуют, чем  местных потчуют.

Вхожу. В уголке у самых дверей стоит старуха –  настоящая, древняя, и не городская, а совсем  деревенская, в вязанном сером платке, полуслепая, тощая. А кругом за вылизанными стеклами витрин, призывно блистая яркими упаковками, разложены разнообразные продукты. В магазине тепло и по-домашнему пахнет пирожками, которые пекут здесь же. Аромат горячего хлеба обволакивает, зазывает. Все красиво, вкусно, аппетитно. И все дорого. Во всяком случае, для старухи. Она старательно отводит глаза от витрин и время от времени взглядывает на покупателей: авось, кто догадается… Но люди в большинстве своем заходят в магазин не для того, чтобы наблюдать за старухами. И никто не замечает ее, почти слившуюся со стеной. Стояла бы с протянутой рукой, может, и подал кто монетку. Но она руки не протягивает.

Нет, так и до ночи простоишь, не дождешься. А делать-то что? Старуха медленно отделяется от стены и идет к прилавку. Стоя за спинами покупателей, она молча провожает глазами покупки, исчезающие в сумках. Наконец она пересиливает себя. «Помочь бы…», – говорит она вслух, ни к кому не обращаясь. Никто и не принимает это на свой счет. А может, и просто не слышит. Старуха покорно вздыхает, отходит на несколько шагов и снова выдыхает чуть слышно свое отчаянное  слово.

Я понимаю, что происходит, и слышу старухин голос. Но на меня накатывает столбняк. Я не могу заставить себя дать ей денег, потому что… не знаю почему. Не могу и все. И это мучительно, стыдно и больно. Подать – значит отмахнуться, откупиться. Не от старухи, от совести. Ведь никакой деньгой старухину беду не накормишь. Иду к дверям, распахиваю первые и останавливаюсь перед вторыми. Опять столбняк: я не могу отсюда уйти, потому что за моей спиной осталась голодная старуха. Стою в дверном «аквариуме», знаю, что надо идти, и не могу сдвинуться с места. Это совершенно необъяснимо, нелепо и непреодолимо.

 Время идет,  я стою. И вдруг слышу за спиной слабый, будто шелест, голос:
– Без денег-то – что ходить в магазин…
Оглядываюсь: рядом стоит моя старуха.
– Да, – машинально повторяю за ней, – без денег ходить без толку. И рука моя ныряет в сумку за кошельком. А в груди бьется радость: какое счастье, что она вышла ко мне, сама вышла…  Точно угадала, что только она меня тут держит. Тут старуха почему-то отходит, слишком скоро, точно приняв мои слова за отказ.
– Не уходите, бабушка, погодите!

Вот ведь сейчас уйдет, и я не успею… Чего не успею-то? Ведь ничего не поправишь…
Достаю деньги, протягиваю старухе. Она стоит, смотрит и сразу не берет – точно не верит, что это  предназначается ей.
– Возьмите, милая, – говорю я, стараясь, чтобы это вышло по возможности ласково. Старуха берет деньги иссохшей рукой, и тут до нее доходит, что они принадлежат уже не мне, а ей. Лицо ее светлеет, и единственный зрячий глаз влажно смотрит на меня.
 – Деточка моя, скажи, как тебя зовут, я за тебя молиться буду… – говорит старуха. Называю имя и спрашиваю в свой черед:
– А вас как зовут?
– Как зовут? Да меня уж давно никто не зовет, – отвечает она.

Слов не осталось. Делаю шаг к двери. Старуха – следом. И, как бы отчитываясь, радостно поясняет, чтобы я чего не подумала:
– Хлебушка куплю… Не здесь, – тут она сердито оглядывается на магазин и продолжает, – там куплю, где подешевле…
И, улыбаясь бескровными старческими губами, прячет в карман денежку.

В церкви звонят, гулко, с перезвонами. Праздник, что ли, какой?  И снег идет, белый-белый... Стало быть, есть еще на земле что-то чистое.