19 декабря. 2018 год. Гостиница «Лучи Евпатории» при втором флигеле Медицинского училища №2». Вечер. « Мучения за правду, мучения для того, чтобы увидеть и повстречать, наконец, истину. Они приходят сами, не мы натыкаемся на них в чреде событий, глубоко прорезающих душу. Они не спрашивают нас о времени, не уточняют и время суток, для них нет ничего, чтобы могло их остановить. Они слишком падки на душевную перемену настроения. А откуда она берется эта перемена? Как-то мы рассматривали ситуацию, когда не оправдывается ожидаемое, когда представляется перед глазами не то, чтобы хотелось и разум нас отворачиваются, как от невкусного и жесткого персика, который ему все предлагают и предлагают. Но сейчас мы поговорим о том, что душевные мучения не оставляют нас на яву, они следуют и туда, где пространство разделяется на две составляющие части: на реальность и на сон. Если в реальности события связывают нас веревками, так что мы поначалу это замечаем, то во сне очень легко сменить светлую обстановку и вполне приятный замысел сна на жуткую картину чудовищной правдой. Мы снова натыкаемся на борьбу с Правдой? Нет, здесь уже другое, мы предвидим борьбу внутри себя, когда мы не желаем ее узнавать, и обманываем все внутри себя. Мы врем своим глазам, пытаясь убедить их, что все ими увиденное ложное и они просто устали, мы ни во что ни ставим предчувствия, мы болтаемся в кругу людей лишенные всяких мыслей, потому что в нас бьет всего один ключ, ключ к избавлению от мучений. Все это замечается крайне интересно, сначала лишь руки обвязываются толстой и крепкой веревкой, стоит нам где еще столкнуться с мучающим нас вопросом, эта веревка затягивается сильнее, потом переходит на талию, на ноги и остается лишь одна голова, вот уже к ней-то и может обратиться Правда. Хотя, случается, что Открывательница тайных домыслов позволяет конкретному действующими лицу быть в полной известности об какой-то детали, но, как правило, в таких ситуациях, противится сам человек. Но каким образом развязать сковывающие вас веревки, как вырваться из сотни мучений, как избавится от подозрений, и получить душевную свободу?» - да, нельзя наткнуться на такую странность, что с тех пор, как приехал Антон Перламутров Правда еще ни разу не навестила его. Она пропала, как-то внезапно, улетела сопровождать свои пленницу, которая, в конце концов очаровала ее и видимо не отпустила. Нет, не было еще таких случаев, когда Правда влюблялась в собственных жертв, она не путала работу с жизнью, а жизнь с работой. Но тогда где же эта рыжеволосая особа, где же ее лук, которым она так метко убила Изондия Павловича. Да, она исчезла после того случая и вряд ли страдает из-за обрушавшейся на нее вины. Скорее она еще больше расцветает где-нибудь в отдаленно уголочке нашей планеты и даже не подразумевает о том, что этот приехавший юноша, брат черноволосой девушки почти узнал то, что ему совершенно и не нужно было знать. Но зачем Черная Подруга или Судьба подталкивают его к самому ответу, они сталкивают его с Привязанностью, а сама она крайне загадочно манит к себе этого еще молодого мальчика. Можно проверить тысячу вариантов, подставить каждый, но зачем, если можно обратиться к самому Антону.
Потеряв свою сестру, ту маленькую и общительную Аринку, отдавшуюся заботе об этом Алексее, Антон нашел другую, но он не мог назвать ее «другой». Она не подходила не под один стандарт, ее алые губки мерцали у него в глазах, след от ее ледяной ладони до сих пор остался на его руке, и все, абсолютно все в ней казалось ему таким невозможным, что до конца он не верил действительно он встретил ту, которую никто теперь не сможет заменить? Еще месяца назад он был проворным и пользовался огромной популярностью везде, сотни красавиц Шотландского института целовали кончики его пальцев, дивились ароматом его волос, он и не отказывал им, но и ничего не испытывал кроме как вечной досады и потребности в этом. От скуки он обычно заводил все эти знакомства, но вот ему никто стал не нужен. Кто бы с ним не заговорил в коридоре он бледнел, а не вспыхивал и старался ускорить шаг, он торопился в уедение, запирался в комнате и просто сидел на краю кровати, думаю о ней. Кем она была, смешно сказать, но он так и не понял? Ему понравилось одно, что ее никто кроме Татьяны и его не замечал в этом глухом местечке мира, и его это так вдруг обрадовало, что лишь он может смотреть на ее красоту, ласкать ее мягкие волосы и обливаться счастьем. Наверно в чем-то он был прав, не нужно было переживать, что какой-нибудь непонятный взглянет на его красоту. Но со словом «его» мы поторопились, он ни в коем случае так не думал. Впервые в жизни он не решался предложить ей свои чувства, он открыл их из тайного сундука, лишь поцеловав ее, и все, после забоялся. Наверно, его пугало, точно пугало, незнание о том, кем же она родилась, где жила и каким образом растворялась в воздухе, перенося его в сказочный дворец к своей матери? Все это он мог бы сослать на сон, но не стал…После того, как Привязанность раскрыла свои глаза, он через минуты ушел, Татьяна что-то пыталась сказать ему, но он решился не слышать ее попыток, потому что не хотел слышать то, что так упорно пытался рассказать. Одна фраза маячилась в его сознание, он не помнил ее слово в слово, но смысл был таков: « Чтобы спасти меня, спаси его». Это связь между Привязанностью и Лешкой пугало его еще больше, что придя к себе в номер, слившись с полной темнотой, в которую еще не успел проникнуть лунный свет, он взвалился на кровать в том, в чем был. Он не снял ботинок, кропотливо не повесил рубашку на спинку стула, заметим, не почистил этих ботинок, и не смысл лак с волос. Он упал подобно мёртвому, чье тело долго весело на виселице. Он чувствовал, как все в нем отказывалось говорить, жить, кроме сердца, то бешено колотилось, а как начал выравниваться его ритм, он стал понимать, что сон подступает к нему и он принялся отдаваться этому блаженному состоянию. Но даже во сне, уже входя в него, кто-то погрозил ему огромным, красным пальцем и зло засмеялся, словно не давал ему забыться о той проблеме, о том мучении. Наверно, так играл Царь Морфей, иногда любивший попугать своих гостей. Антон лежал на спине, забыв перевернуться и все в нем кружилось: черный лебедь вспорхнул широким крылом, как вдруг крылья все эти осыпались и с белым голым телом птица упала намертво в бездну, потом раскрылась цветная радуга, так близко она была, как тотчас почернели все цвета и осколками посыпались ему прямо в глаза. После весь этот кошмар сменился приближенным портретом его сестры, ее бледное, каменное лицо возникло во весь его взгляд, черные ее волосы так утомительно свисали с головы и пронзительно грустные глаза внезапно заплакали. Антон перевернулся на другой бок, вышла луна, озарив его своим щедрым светом, она попадала на край занавески, затем и на него, успокаивая его разбушевавшиеся мысли.
Темный фон вскоре сменился солнечным, он еще не открыл глаз, но четко понимал, что дневное, очень яркое и теплое солнце ослепило его и прыгало по всему спящему телу. Он спал во сне, чувствуя под собой что-то жесткое, идущее будто скамейкой с неровно положенными дощечками. Ноги его и вовсе свисали в его темных, жарких брюках, по плечам в рубашке проскальзывал ветерок, гул проезжающих машин нарушил его мирное пробуждение из сна. Грязный клубок бензина влетел в одну его ноздрю и тот час вылетел через другую, он чихнул, и чуть не свалился, оказалось, правда, с лавочки, поставленной на какой-то улице, на которой он еще не бывал. Он тут же успел предположить, что не спит, что просто оказался по другую сторону времени, где девочки лет девяти носили из плотной ткани гольфы в полоску до самых колен, где женщины могли выйти на улицу в замызганных, кухонных халатах, а другие бы нашли их одетыми в летние сарафаны. Вот ему попалась одна из таких девочек: за собой русоволосый ребёнок везла деревянную лошадку, маленькую, которую всячески подталкивал идущий за ней мальчик лет трех тоже в полосатой футболке с треугольным воротничком. А за ними с пустой практически сумкой пялилась женщина лет шестидесяти, ее полная фигура переваливалась с одной ноги на другу, щеки ее выглядели, как аппетитные заварные пироженные, но глаза только открывали какую-то болезненную грусть. Антон сидел и смотрел на них минут пять, ему не надоело и чем-т завлекала его эта девчушка, как вдруг она дошла до него и остановилась, ее глазки изумились, засмеялись, когда она начала рассматривать его одежду, д о его лица она почти не дошла, но успела заметить тоненькие губы, как мамаша подтолкнула ее вперед. Братец девочки же постоял напротив нашего героя минуты две, засунул свой розовый пальчик к себе в рот и любопытно, нет, скорее смущенно оглядел его так презрительно, что тут же его детское лицо превратилось в лицо старого деда, прожившего долгую жизнь. И вот этот «старый дед», появившийся в выражении этого ребенка, начал осуждать каждую его деталь до того, что Антону стало не по себе. Он обошел мальчика, голова которого так и вертелась юлой в его сторону, не засовывая рук в карман, он вступил на проезжую часть, загляделся на белое с деревянными дверьми здание впереди себе. Он успел прочесть вывеску «Театр», как проезжающая победа и лихач в ней перегородил ему путь, посигналив, Антон смутно посмотрел на лицо водителя, но заметил, что тот явно с Кавказа. Хотя это и не имело огромного внимания, Антон принялся идти по бордюру куда-то вперед, мамаша с детьми уже давно растворилась в толпе, а мальчик все еще стоял внутри него, как вкопанный. Потреся головой, он закинул глаза к небу, и что-то невозможное, волшебное и свежее забилось в нем, словно он впервые так стоял на улице и смотрел ввысь. Голова его уже отекала, а он все смотрел и какими-то другими, незнакомыми ему казались рваненькие, перистые облака, разорванные на лоскутки.
Он бы может так и шел бы и смотрел на все, что ему попадалось, если бы в собственном сне, он не увидел того, кто снился мне уже приличный срок, и за встречу с которым может быть, я бы отдала все. Он увидел его, нашего поэта, быстро шагающего по другой стороне дороге в синих, не сочного, а скорее нежного цвета джинсах, его устремленная походка несла его к дверям того самого здания, к которому пригляделся Антон. Юноша снова остановился, будто увидел ту фигуру человека, которую давно знает. Но быстро переменился, скорее всего, ему показалось, что он узнал самого Влатирского, изображенного на папиных пластинках. Еще годы назад, сидя на деревянном табурете, помимо появившихся и только вышедших кассет, он крутил на указательном пальце широкий, тонкий, черный диск, разлинованный с какими-то пометками. После отец аккуратно изымал у него пластинку и та аккуратно начала вертеться на старом приборе, Антону тогда давали играться лишь с обложкой, он внимательно водил пальцем по имени Влатирского, по его черно-белому портрету, но читать не мог. И вот он пообещал себе, что как только научиться читать, то первое, что он прочтет вне учебника будет имя этого человека. Прочел ли он? Да, только уже спустя много, много лет, после смерти отца, когда нужно было съезжать с квартиры, он нашел эти самые пластинки, обложку даже оставил себе. Все это промелькнуло в нем каким-то горящим огоньком и тут же погасло, но все же через пару секунд, он глядя на Влатирского, открывающего двери театра, перешел дорогу и онемел.
Это было еще не все, что он видел в этом удивительном сне, о чем еще ему не поведал Бог Сновидений. А не поведал он еще много о чем, например о той, про которую Антон думал перед сном, и чей образ так без спроса, не принимая ни одного возмущения, покорил его сердце. Ах, оно забилось так трепетно, что он даже испугался, губки его приоткрылись. В горле у него пересохло, он бы отдал все за глоток воды, и встав посередине улицы он устремился глядеть на девушку, вышедшую из синего цвета машины, иностранной и мало кому известной марки. Она с легкостью приоткрыла дверь, ее бирюзовая туфелька едва не вступила в лужу, затем вступила на сухую поверхность следующая, и беленькие икры показались на солнце, за ними показалось ее худенькое, не вытянутое, а втянутое тельце в беленьком платьице с короткими рукавами, облегающими ее плече. Воротничок в виде разрезанных крыльев бабочки огибал ее шею с передней стороны, сзади заканчивался застежкой в виде черной пуговки, которая при любом удобном случае так и наровилась выпрыгнуть и болтаться гуленой, бегая по ее шее. А потом, потом выплыло на поверхность и ее лицо, не бледное, но больно пасмурное, изображающее и носящее на себе настолько невиданную душевную скорбь, словно она потеряла всех своих родных и больше ничего в жизни у нее не осталось. Хотя, закрыв плотно дверь мерседеса и поглядев вперед, она будто ожила, попыталась улыбнуться кончиками губ, ее пышный низ платья вдруг засверкал белизной, и Привязанность направилась прямо в сторону стоявшего Антона. Она не шла, она летела, она падала, как звезда, отколовшаяся от неба по своей воле. Она уже облетела весь космос и ей ничто не оставалось, кроме как приземлиться. Ее невысокий каблучок шел не беззвучно, и когда она пролетела мимо Антона, он заговорил так смело, как не мог сказать ей в реальности:
- Прив, Прив, вы не узнали своего нового друга, не обойдя и круга?
Она остановилась не сразу, казалось, не поняла, что обращаются к ней, как ее невинный взгляд повернулся к нему, она застыла у его рук, положенных на пояс. Привязанность смотрела на него, как на совершенно новое для нее лицо, но смотрела добро и почему-то очень доверчиво, как не смотрела уже давно. Она представилась ему какой-то маленькой девочкой лет семнадцати, он не мог свести с нее глаз, да и она не прятала своих, что было странно.
- Вы обратились ко мне сейчас? Как чудно вы меня назвали, у кого такую форму имени украли?
- У вас, конечно же, у вас! Помните я назвал вас так той ночью… - голос Антона задрожал, вся уверенность умерла в нем, лишь ее добрый и заинтересованный, оживший взгляд требовал, чтобы он говорил, и он пытался вытянуть из себя хоть слово, - В день моего приезда на вас была одна и та же одежда. Но я не подумала, что вы невежда! И вы не вышли меня встречать, словно вам кто-то при встрече нашей велел молчать. Но кто к вашим губам преподнёс указательный палец? Я вам отвечу, что тот мерзавец! Я не сплю все ночные часы, не то, чтобы утомленной вашей красотой, я озадачен одной мечтой: узнать, кто и что вам велит поступать так со мной, и за какой вы гонитесь чередой? Часто на лице вашем бледность, ваши руки дрожат в лихорадке, вы как будто умрете в каком-то, неведанном мне припадке! Я знаю о вас не все! Но это доступное мне…- пока он говорил взгляд ее постепенно падал, она уже не ярко глядела на него, в ней появились намеки на стыдливость, и она желала провалиться под землей. Ведь все сказанное им было четкой правдой, но откуда, откуда он услышал этот рассказ, разве что стал свидетелем ее действий сам?
Откровенность вылилась из нее, как из кувшина с трещиной, ресницы ее приуныли, голова заболела у затылка, но она не могла вспорхнуть и улизнуть птицей от него, потому что привыкла все дослушивать до конца. И когда, он прервался, она перебила его угнетающим молчанием, когда он запнулся и подумал: « Ах, я пугаю ее!», теперь она могла выразить все спрятанные внутри эмоции. Как внезапно все, что в ней было, оно испарилось, нет, оно сожглось, и лишь пепел ветром разнесся по глазам Антона. Созерцательница одного чувства оглянулась, после услышанного все осталось нетронутым: те же люди проходили мимо, где-то вдалеке на Таганской площади гудела серена, кто-то спешил на работу, как гражданин в клетчатом пиджаке, другие девчонки со скакалкой под мышкой оббежали замеревших наших героев. Честно, Привязанность не знала, что ей ответить, правда, ошеломила ее, никто так досконально не описывал ее портрет, ее вообще никто не брался описать. А этот незнакомец, он поймал ее улице и без всяких набросков, так легко поведал смысл ее существования, ее жизнь в двух словах. Ей стало страшно, она еще раз оглянулась то на него, то на небо, и тучей улетела в двери Театра, слабой рукой она приоткрыла деревянную дверь, и больше от нее не осталось и следа. Антон видел, как она входила в стоящее рядом здание, но почему-то помедлил, и не решил ее догонять. Ноги его развернулись в противоположную сторону, раскалённый зноем асфальт блестел впереди и требовал капель дождя, как он требовал правды. Ну не узнает он ничего, не узнает причины ее приступов и внезапных скачков температуры и что? Мир не замкнулся на ней…Он вяло шел, как снова остановился, прислонился к белоснежной стене театра, с которой уже давно слетела побелка и задумался. Но мысли его складывались чересчур быстро, он испугался, что ему во сне дали шанс все узнать, а он стоит и стоит и вытворяет прочие глупости. Он дернулся с места, и не помнил, как спустя минуты оказался в затемненной атмосфере, где пахло чем-то не то задыхлым, не то перебиранием картона, не то сценой…
Одинокая тишина давила на него, но Антону уже поздно было возвращаться. Он вошел сюда, чтобы найти ее, эту странную девушку, в которую он успел влюбиться еще больше. И если сказать ему, что он ходит за чувством, то он бы не удивился, он бы отбросил все нелепые обстоятельства и принялся бы целовать ее белые запястья. Но пока целовать их еще было рано, он видел по бокам от себя пустые крючки, на которые, стало быть, вечерами «гости театра» легко вешали свои шляпки или кофты, да скорее кофты, на дворе то стояло лето. А за стойкой наверняка должна стоять какая-нибудь толстенькая дамочка, вежливо улыбающаяся пришедшей толпе, а в мыслях помышлявшая о том, скорее бы ушли. Он глядел на это все, и ему становилось все чуднее и чуднее, что никогда еще он не был в подобном месте. В Шотландии театры строились по подобным чертежам, но что-то в них был далекое и искусственное, слишком напыщенное. А здесь он нашел другой остров, маленький, хотя это на первый взгляд, остров, погруженный в темноту, и только впереди, тусклые лампочки светили на лестницу, ведущую в левое крыло и на двери, которые, должно быть, вывели бы его на сцену. Он пошел к свету, обошел лестницу, и не вступил на первую же ступень, увидев ее: опять это задумчивое, унесенное вечной проблемой лицо. Но она не вскочила, не закричала, как поступила бы и другая, а заговорила сама:
- Мне кажется, что с вами я давно знакома, меня своими словами вы разбудили из комы! Я боялась, что вы не придёте сюда, и я буду думать о вас непрестанно, ну да…
Она сидела на восьмой ступеньке, правую ножку с расстегнувшейся туфелькой выставила вперед, на другую, на колено уперлась локтем и положила голову. Но стоило ему прийти, она более, чем живо, начала говорить с ним:
- Вы так рассказали о моей натуре, что я попала в новую для меня, неизвестную бурю! Когда я с вами стояла, то меня напало беспокойство, виной ни в чем тут ваше геройство. Вы где-то видела меня?
- Ко мне вы сами в будущем придете, застынете в одном пролете. Сейчас ведь год, о право, год, сейчас только на середине остановился мой род. Год, год…- Антон встрепенулся, он будто прочитав ее просьбу, протянул ей руку, как та обзаконилась на нее, сошла со ступеней и проговорила:
- Ну, 1978-ой.
Она сказала это, как в нем не возникло ни какого изумление, скорее пришло осознование, что он вернулся на 30 с лишним лет назад. Вернулся он, чтобы найти ее? Антон не отпускал ее руки, она была теплой, но не до конца, ладонь остывала с каждой секундой. Но это была та же рука, которую в прошлом дне он держал у кровати Татьяны, та, на которую облокотился, целуя ее в горящие щеки. Но сейчас, отодвинув дурные соблазны, он словно очнулся и был готов устроить целый допрос:
- Скажите мне, скажите срочно, кто ваш герой? К кому вас привязали цепями, всем телом, не только краями?
Лучистое лицо Привязанности снова смутилось, ее щеки немного покраснели, она вдруг расцепила руку, и прошлась в сторону той самой освещенной двери, как сердито проговорила:
- Героя своего люблю я больше всех на свете, готовая кататься с ним любой карете. Но только время нас торопит вспять, оно нам говорит, что скоро спать, спать. Иногда мне хочется кричать, осознавая, что катимся куда-то в пропасть, где запросто пропасть. Причину? Нет, я не могу сказать, мне невелено вас пугать. И зачем, зачем вы начали про это? Когда мне стало хорошо так с вами близко, вы подбросили на моя язык лимон , как кисло, кисло!
Дочь Черной Подруги отвернулась от него, она положила левый локоть на дверь, как Антон моментально подбежал к ней, развернул ее не хотевшее поворачиваться тело к себе, и окаменел, как несколько минут назад, на улице. Она смотрела с такой жалостью, что расспрашивать ее еще о чем-то - было только терзать себя ее слезами, но она быстро оттерла их с глаз, как лицо ее омрачилось ужасом, через секунду смехом. Она падала куда-то назад, дверь, на которую навалилось двое, решила сыграть забавную, но в то же время опасную шутку, и открылась под их напором внутрь зала. Привязанность почти упала, ее длинные волосы коснулись пола, она повисла на руках Антона и засмеялась, впервые за время их разговора щечки ее приподнялись, она уже не жестко, а ласково расцепила его руки и, продолжая смеяться, превратилась в озорную девчонку. Она помчалась к сцене, оббежала несколько рядов, облокотилась руками, как запрыгнула на деревянную поверхность. Ее настроение мгновенно сменилось резвостью, она словно позабыла обо всем на свете, что мучило ее и нависало темной пеленой. В этом была то ли ее беда, то ли ее счастье, она быстро забывалась и видя новое или вовсе старое, но интересное лицо, она попадала в какую-то невиданную абстракцию, вытащить ее из которой мог только знак из прежнего. Но пока знака из прежнего не было, и она сидела будто «плохая» артистка после спектакля на краю сцены, она молча улыбалась, глядя на задумчивого собеседника.
- Причину? Да, ее откройте мне, как мир, не бойтесь, не услышит ни одна их лир. Я весь в томленье, и нету у меня терпенья. Вы скажите мне сий миг…- Антон говорил это, медленно приближаясь к ней, и вот ее щеки вновь впали, разговорчивость прошла. По ней можно было сказать, что ее ругали за что-то, а она покорно слушала, но не в этот раз.
За секунду личико ее подпрыгнуло, глаза не сверкнули, а забеспокоились. Тревога забилась в ней, как мотылек, пойманный человеком и накрытый стеклянной банкой. Она по случайности коснулась его запястья, когда спрыгивала со сцены. А смотрела она, смотрела на то, как к распахнутой двери приближался ее герой, как его шаги, отображающие темные, длинные тени от брюк проскальзывали на свет.
- Мне нужно уйти! Мне! Дайте пройти…- и вот ее голос сменился определенной настойчивостью, из девочки она превратилась в решительную женщину, скорее ее можно сравнить с матерью, к которой прибежали ее дети и ей пора. И она ничего не видит кроме этих «детей», не замечала и пристально взгляда Антона, никак не желавшего ее отпускать, но она помчалась из зала так быстро, что на руке его лишь остался след от ее холодного прикосновения.
И это прикосновение отпечаталось в его душе чем-то приятным, райским. Его брали за руку сотни, но никто не брал так искренне, так по-настоящему, что он вдруг понял, насколько счастлив. Пускай, это сон, пускай ничего из этого не было на самом деле. Но тогда это слишком бесполезный сон, ведь н так и не узнал истины. А этот человек? Человек с отцовской пластинки, человек, носивший джинсовые костюмы, как он связан с ней? Антон вскочил так же быстро, в дверях он еще увидел обернувшееся личико Привязанности, она так беспомощно окутала его взглядом, что ему захотелось даже расплакаться от бессилья, от непонимания, от тайны, от которой он задыхался. Нет, все бы это можно было повернуть вспять, проснуться, выпить успокоительное, если бы это не было связано никаким звеном с его сестрой, с его Аринкой, черноволосой девушку, встретившей напугано и тоже мечтающей о чем-то рассказать. Он стал вспоминать все молитвы, которые никогда не крутились в его голове, его сосуды дрожали, кровь взбурлила, когда он увидел, как впереди, в шагах шести от него показался пасмурный Влатирский, и как Созерцательница одного чувства взяла его под правую руку, словно не подруга, а прикованная к нему свидетельница всего самого плохо и всего самого хорошо. Антон похолодел, застыв в дверях. Но больше его смутило, что ее герой совершенно не замечал Привязанность, а она не могла отцепиться от него. У Антона в ту минуту не оказалось ничего, кроме слов:
-- Прив, Прив, последний миг у нас остался, его схвачу, и он попался. Ну, брось мне слово, брось отгадку, на которую взвалюсь всем телом и напишу одну я фразу, что тебя люблю, и за тебя боюсь, я мелом! Прив…
Он же потерял всякий вкус к происходящему, все ему казалось происходившим не в за правду. Силуэт Привязанность быстро шел, не оборачиваясь, но как только он договорил, она не вытерпела, она решила нарушить все. Хотя риск был не настолько уж что б опасным, ведь картинка строилась лишь в сознании Антона, где он случайно смог получить ответ. До выхода из театра оставалось шагов восемь, долго не думая, Привязанность коснулась кармана брюк своего героя, Антон ожил и попятился за ней, за ее протянутой к нему рукой. Но он боялся не успеть, Влатирский торопился, а Привязанность не могла его отпустить, и золотой свет порезал темную атмосферу театра, Антон помнил, как ослеп от настойчивых солнечных лучей, и как его ладонь успела коснуться пальчиков Дочери Черной Подруги. Через несколько мгновений, не раскрывая кулак, он пытался догадаться, что же такое она дала ему, по ощущениям хрупкой и едва не нагревшееся на солнце. Ответ на все, что происходило в прошлом и реальности правда лежал у него на ладони, он обернулся, словно чувствовал, как за ним подглядывал посторонний взгляд, и удостоверившись, что вроде бы никого не было, он медленно раскрыл кулак и увидел стеклянную вещицу. Он смотрел на нее так же, как когда-то давно посмотрела я. Он ожидал большего, ожидал какое-нибудь письмо в конверте или… но точно не прозрачную ампулу. Однако, стоило ему осознать весь страх, с потолка мелкими кусочками посыпалось что-то острое, оно падало на его плечи, приземлялось на пол и разбивалось еще больше. Он стал стряхивать с плеч своих осколки, самые настоящие осколки, которые падали все быстрее и быстрее, один из них порезал ему щеку, и жуткая пронзила его лица. Антон поворачивался то в одну сторону, то в другую, везде видя этот стеклянный дождь, но ампулу из рук он не выпускал. В одном из краев, он разглядел странного гражданина стоящего под черным зонтиком с широкими полями, он стал приближаться к нему, Антон тогда предпринял попытку выбраться из театра, начал не переставая дергать ручку каменных дверей, но те оказались будто приваренными намертво. А сзади все слышался какой-то странный, громкий и вовсе не дружелюбный смех одного гражданина, да, вы его знаете. Это смеялся Пристрастие, все это время наблюдающий за любовными откровениями своей сестренки! Он смеялся так мерзко и отвратительно, что когда Антон очнулся весь в поту в своей кровати, то смех этот до сих пор не вылетал из его ушей!
« В погоне за душевной свободой, когда в реальности все уже исписано и проверено, мы верно отправляемся в сон, в его царство подсказок и тайных символов. Там, в этом странном месте, где очевидное сходится с невероятным, где безумное стоит рядом с правдой человек и может найти ответ на мучающий его вопрос. Главное правильно задать этот вопрос перед сном, главное не отрицать того, чего мы так боимся. Ведь испуг портит любое наше представление об истине. Испуг закрывает тайну, и гарантирует нам о том, что мы никогда до нее не доберемся. Но во сне, испуг чувствуется не так сильно, потому мы и открывает запретные и тяжелые двери ключами правды.»
***
20 декабря. 2018 год. Евпатория. День после полудни. « Двойственность в человеке – это самое опасная, непонятная черта, не понятая им самим. Порой мы желаем следовать своим мыслям, но на деле оказывается, что врем сами себе. Не то, чтобы двойственность рождается постоянностью, берется с рождения, когда еще лежа в колыбели, мы не то хотим глоток свежего воздуха, не то тихий сон. В множестве случаев мы сталкиваемся с двойственностью, когда нас тяготит проблема, тянущие в разные стороны от исходной точки. Все это можно сравнить с сигналами в нашей голове, ведь для того, чтобы совершить какую-либо функцию, в нас пролетает тысяча, а может две тысячи возможностей, какой именно дорогой добраться до цели. Это похоже еще на нравственный и моральный выбор, когда, смотря на пасмурное небо, в нас невольно возникает вопрос: взять зонт или дождь обойдет стороной? Мы почему-то предполагаем, мы задумывается, хотя очевидно, что взять зонт будет верным решением, в то время как без него, мы легко прогадаем. Двойственность так же строится на предположениях, на вопросах, которые просто невозможно выбросить жизнь в порядке очереди, и тогда случается будто шторм. Шторм в нашей голове, маятник, колеблющийся на волнах, такой маленький маятник, клонится то вправо, то влево. Но он никак не может упасть, в силу того, что его держит привязанный ко дну камень, натянутая веревка может порваться в любой момент, и тогда маяк будет свободен. Наверно, он отправится в дальнее плаванье и просто останется плескаться на воде. Мы и есть маятники, наши сознания, обреченные определенной задачей, чем-то, что мы не можем выполнить. А чаще всего мы не выполняем собственные прихоти разума из-за различных обстоятельств, которые по-нашему мнению слишком сложны и невозможны, от которых мы устали, и решаем оставить их на волю судьбы. Но что же будет, если начнется очередной затяжной шторм, и трос буквально оборвется через секунды, и маятник вообще поплывет не туда, куда у него складывались возможные варианты, а поплывет, допустим, прямо? Но если прямо, значит, задача вообще может и не решиться, а мы отпустим себя на простор океана. И что тогда? Окажется вдруг, что маяк окажется столь легким и столь некультяпым, что первая же волна и потопит его, зальется вода в его трещины и он погиб, как и мы со своей нерешенной проблемой…» - мы тонули быстрее, чем когда-то предполагали. Мы с головой уходили под воду, но всегда цеплялись за что-то, выныривали и клялись, что-то сделать, к примеру, избавиться от воды в кампусе. Но как только она отступала, все утихало, мы утихали вместе с ней и радовались, как дети, сладким моментам. Можно было сказать, что мы были не серьезны и нас всегда должно было что-то подталкивать. А может мы до конца и не воспринимали всю проблему в серьез, все казалось какой-то долгой игрой, в которой мы никак не придем к финишу. Но, когда финиш этот стал близок, мы снова спохватились и просыпалась сотня другая разговоров, пустых и бесполезных капризов наших сознаний. Иногда, чудилось, что головы наши вполне соображают и работают лучше, чем мы сами, в нас проявлялась какая-то лень и на все, на все кроме «помощи» ему у нас опускались руки. Вечерами, когда мне не спалось, вспоминая все исторические события, я доходила от Рюрика до Наполеона, потом шла дальше, и почему-то заканчивала это нами, чаще всего Татьяной. Ее поступками и сдержанностью с нами, в то же время ее испугом, вероятно, что она боялась все рассказать потому, что ее уже напугало произошедшее с Идочкой и Изондием Павловичем. Порой я видела в ней эти всплески, готовящиеся пойти и покончить с этим навсегда. Но цена была слишком дорога, не то чтобы потерять доверие Лешки и всех нас ( хотя я бы оценила ее поступок), ценой была – жизнь! Мы поняли это, как-то невзначай и исправить это тоже не могли, потому что чувства правили нами, а не мы чувствами! И из этого состояло наше крушение, конец нашего подводного плаванья близился каждый день…
День назад, услышав голос Татьяны по телефонной трубке, как всегда ближе к девятому часу, я расплавилась от удовольствия, расцеловала позже и гудки, ставшиеся после нашего разговора. Не скажу, что что-то в ней переменилось, из голоса ее не летели искры, мой к тому же тоже не отличался ничем, кроме беспокойства. Это проскальзывало каждую мою реплику, дрожавшие голосовые связки не врали ни о чем, я уже позабыла о том, что могла скучать по ней, скорее это стало как-то не важно. Я редко приходила в ее комнату, больше не засыпала в ней, и все во мне притупилось: эта белая зима, одинокие завтраки и прочие приемы пищи, и не способность увидеть их, моих близких друзей. Но вчера, я подскочила к телефону с трепещущимся сердцем, словно боялась услышать то самое, то невозможное, от чего бы точно спрыгнула с ледяного балкона. Но, снимая трубку, первые секунды я слышала ее дыхание, а затем она начинала рассказывать о всем том примитивном, от чего я не засыпала, но не воспринимала в серьез. И мне казалось, что если всю ее речь обратить в письмо, то я прочту это гораздо быстрее, и когда она доходила до главного, обычно это было в конце ее «исповеди», ее рассказа, то я лишь кивала головой и голосом и клала трубку. Но вот, парадокс, я забывала напрочь, что именно она сказала про Лешку и так всегда, в глазах моих поселялся туман, в ушах появлялась вата. Каждый разговор раз в три дня я пыталась выбросить эту вату, но она так упорно и сильно забивалась внутрь, что я пропускала очередное известие о нем.
А сегодня, то ли нарочно, то ли по чистой случайности, по воли души мы договорились встретиться у одного храма Святого ***. Сами того не ведая, наши сознания стремились к исповеди, к признанию, но никто из нас старался не ходить в подобные места. Потому что появление в них могло быть расценено нашими свидетелями как наше поражение, как наш проигрыш. Хотя, а разве мы выигрывали в чем-то? Ах, любой посмеялся бы, услышав, как где-то в глубине сердца мы истинно питаем надежду на его выздоровлением, мы врем себе. И в этом вранье находим утешение. Но вернемся к встрече, к назначенному послеобеденному времени, в которое я не взяла в рот больше крошки хлеба, и теперь мне всюду мерещился сладкий запах корицы. Он буквально вырывался из каждого окна, из каждой пекарни, которую я старалась обойти стороной. Но он манил и был сильнее всего, но сильнее чем желания увидеть тебя. Таким образом, морозные улицы стелились серебряным ковром, в соседних дворах слышалась работа лопаты, как чьи-то грязные руки без варежек сгребали весь снег. Набережная, стоящая на возвышенном холме была будто заброшена всеми, кроме меня. Еще пару человек сновало по ней, прикладывая к ушам мобильные телефоны, другие с еще более мрачными лицами, уставшими от ледяной зимы, ходили словно замороженные. И когда, и почему все эти люди успели устать от нее, от этого времени года, когда хрупкие, только родившееся снежинки, ложатся на лицо, когда начинается их жизнь и тут же она прерывается. Так мгновенно, так резко они начинают таять на щеке и их не спасти. Да, вот с их судьбой ничего поделать, но мы, ведь мы не снежинки, а почему-то тоже так же таем? Наверно потому что уже давно успели решить все за Судьбу, успели свыкнуться и начать торопить себя и готовить к плохому концу. Мы люди – странные существа, ограниченные чем-то таким, что способно схоронить нас заживо. Но если снежинки стараются выживать, некоторые из них не падают на горячие плиты, а ровно лежаться на проспекты, значит умные среди них находятся тоже.
Чем ближе было место, назначенное нами для встречи, тем почему-то сильнее холодели мои ладони. Волнение уже подкралось к горлу, где-то высоко слышался колокольный звон, к нему хотелось вытянуть руки, подняться на мыски и коснуться звука. Но звук – хрупкий и ранимый, как частица, летающая подле нас, упорхнула и в эту секунду, как только я подошла к забору в темном-коричневом пальто, с мелкими черными пуговичками. Я не помнила, как одела его на себя, как застегнула молнию не высоких сапог, как вообще пришла сюда. Все мысли, скованные одной цепью, не вылетали за ее рамки, и все, что только умещалось в моем сознании, летало подле одно и того же вопроса. Узнав ответ, на который, волнение отойдет, сердце вернется в привычный для него ритм, а я сама не откажусь от кружки горячего чая. Ах, сейчас бы погреть руки, скорее подержать их под струей кипятка так долго, чтобы пальцы краснели и вспыхивали волдырями ожога, но это было бы так приятно, чем ощущать, как немели конечности по случайной глупости. И из-за таких глупостей случалось все произошедшее с нами, сегодня я пришла раньше нужного времени, сегодня я забыла перчатки, а в следующий день не проснется он, улыбнется и тоже скажет : « По случайной глупости». В такие мгновенье убежать, скрыться от самой себя была моей самой великой мечтой. И вот дорога привела меня сюда, где солнце играло с белеющими, уходящими под небо, куполами, золотистые кресты нежно вонзались в голубой, холодный воздух, в то же время, протыкая собой дымку. Они были так высоко, задуматься только, и не видели всех тех людей, приходящих сюда, не видели и не слышали мои мысли. А стены, идущие будто треугольником с задней стороны, впереди они были выложены овальным и не совсем богатым входом, но ведь все богатство скрывалось внутри, чтобы поразить душу, когда она уже успела разочароваться. Хороший прием…Обратившись в правую от себя сторону, заметила наряженную ель с тонкими, но прочными иголками, на них болтались старые игрушки на потертых ниточках. Весел заяц с отгрызенным ухом, волчица с маленькими волчатами болталась на ветру, потом косолапый медведь еле-еле держался, но он и то пытался уцепиться за последнею ветвь, и еще много чего было, и маленькая звездочка, которую из-за иголок было сложно разглядеть. Но всем своим ярким видом, цветом свекольного салата показывала собой, что да, я тут, и я тут главное. Видели ли ее? Отчасти, но она все пыталась выпендриться, подвинуться вперед и чтобы ей это дало? Тоже самое, что это дало нашей Аринки, которая когда-то получило за свои «выступление» и вечное любопытство, ничто иное, как нашего героя. Хотя, в отличие от меня, она была довольно собой и никогда не винила себя за все то, что натворила в прошлом…
Рассуждать обо всем можно было вечность, но кое-что изумило меня до такой степени, что я поначалу забыла о том, что губы мои могли отлипнуть друг от друга, и я бы могла говорить. Но я молчала, и почему-то уставилась на вход Храм, на эту темного цвета металлическую дверь, с тяжелыми замками. Она как-то выбивалась из интерьера, во мне возникло желание вообще убрать ее отсюда, и я примеряла на ее место другие: светлые, бежевые. Как вдруг эти самые замки зашевелились, дверь отварилась, и мне стало уже не интересно глядеть на чужих людей, если бы не она. О, она появилась так, как появлялась редко, маленькой своей ручкой, теплой ручкой она с усилием открыла ее, как первая ножка ее босая показалась на ступени, затем вторая. И она принялась спускаться с лестнице, ведущей прямо ко мне под углом. На плечах ее было накинуто какое-то потертое пальто, как на бледной прихожанке, под ним скрывалось шерстяное, ее любимое серое платье. Волосы…да волосы, в этот раз она их даже не убрала назад, они били ее по спине, словно торопились, у глаз ее даже заметила не частую, коротенькую челку и эти пронзительные, голубые глаза, кристальные глаза, однажды сведшие меня с ума. Она была похожа на ангела, вышедшего из-под алтаря, а когда к ее образу я заметила и свечу, которую она несла в правой руке, то все мое сознание пошатнулась, и я по привычке улыбнулась ее безэмоциальному лицу. Походка ее была не быстрой, разборчивой, ножки ступали по очищенным ото льда ступеней, но не боялись поскользнуться, скорее боялись уронить свечу с маленького беленького, слегка треснутого по середине блюдечка, на который так томно и медленно стекал воск. Стекал и тут же застывал, но тут остановился, мороз схватится и за пламя, но не хватался за нее. Она словно не заметила свою героиню, проходила так скромно, так тихо, но мне виделось, как за ней шлейфом лился белый свет и вдруг она остановилась. Этот милый сердцу взгляд растрогал меня до такой степени, будто мы не виделись неделями и после долгой разлуки мне хотелось броситься к ней на шею. Но что-то остановило меня, Тиша заколдовала все вокруг, пелена в небе больше не плыла, огромное, пышное облако нависло мягким одеялом над церковью, мои глаза перестали моргать и серый их цвет столкнулся с ее голубыми. Как бы это не было парадоксально, но глядя на нее, мне порой хотелось плакать, потому что читать все, что лежало в ней со всех времен, как в кладовой, было просто невозможно. Всегда множество сожалений, какая-то легкая обида, и святая наивность, осталась и жила в ней еще та надежда, приподнявшая дух не только ей, но и мне, нам всем. Ей потому и не нужно было молвить губами, шевелить пальцами, пытаясь объясниться на языке жестов, все это было лишним, и вот я наконец заговорила, прервав наше любование друг другом:
- Тиша, в такой-то мороз, когда и пастух не выгонит на пастбище и коз! Ты здесь, стоишь передо мной, но будто не со мной. А что, что делала ты там? не знала я, что посещаешь храм. Мы виделись еще вчера, когда так бушевала стужа, жена с работы ждала мужа, а я ждала тебя, как загадала нам Судьба…
Я могла говорить много, и вскоре мне перехотелось, потому что определенным словом, она совсем не слушала меня. Глаза ее выдавали какую-то тайну, чтобы которую разгадать, следовала бы послушать ее. Она то прятала взгляд, то с таким воодушевлением глядела на меня, когда я прервалась, и в конце концов она только протянула мне свечу, прежде коснулась моим ледяных пальцев и это прикосновение вне времени, все вселенной и тысячи звезд, все законов физики и всего на свете так поразило меня, будто никогда до этого я не чувствовала ее пальчиков. А тут, аккуратно я взяла из ее рук свечу, но другой конец блюдца она не отпустила и глядела твердо на кончик пламени, когда его синева раздваивалась, она начинала улыбаться. Мы стояли напротив храма, но никто не сворачивал на эту дорожку, никого не смущало, как я стояла в наклон, глядя в глаза пустоте, образованной сильным воображением или…Это вы и сами могли догадаться. Но смотрела она и вправду как-то загадочно, словно в пламени ей открывался неимоверный, приятный мир с тем, что она любила, точнее будет сказать, с кем, кого она благотворила. И мне не оставалось ничего, кроме как последовать ее действиям, второй ладонью я коснулась каемки блюдца, и пригляделась в рыжее, не потухающее пламя, обдуваемое ветром. Оно гнулось, то к моему носу, то к ее успевшим нарумяниться щекам, а тут она заулыбалась еще больше, и картинка из пламени, словно поменяя симметрию свои размеры предстало передо мной четким, слегка смазанным по краям изображением. Но сводя взгляда, мы смотрели на нее, только лет примерно тридцать назад. Сзади ее волосы шли заплетенные в две коротенькие косички, заканчивающиеся хвостиками, которые она отбрасывала назад. Она не стояла на месте, столько зазорства и радости я не видела в ней никогда, она крутилась, казалось, глядела на саму себя и приходила в восторг, а смотрела она прямо в настенное зеркало, чей край уместился в картинку пламени. Но тут струя ветра направила пламя на Тишу, изображение покачнулось, а через секунду уже я разглядела на ней платье до колена, пышное, выкроенное по эскизу юбки «солнца», необычайно лимонного цвета, сочные оттенки так и прыгали в глаза. Она касалась ладонями до головы, то шеи, то беленькой пуговички, что была пришита от воротника, затем к ней с тумбочки попал в руки флакончик с французскими духами, и она засияла еще больше, ноги ее все по-прежнему были босыми, стояли на теплом ковре. Одним и тем же движением она до бесконечности кружилась в моих глазах, после вдруг обернулась, и я заворожённая ожиданием, повернулась вместе с ней, картинка переехала: в этом самом ярком платье она стояла у письменного стола рядом с его фигурой. И стоило мне увидеть Влатирского, его знакомое лицо и сосредоточенный в вид в голубоватой рубашке, сердце мое вздрогнуло, я нарочно и как-то по зову испуга дунула на пламя, как свеча потухла в первую же секунда. Струя дыма струилась мне в нос, Тиша вновь погрустнела. Вернувшись из «путешествия», я ощутила себя обиженной на то, что она показала мне. Сделав вид, что мне боле с ней не интересно, я оставила ее, а сама поспешила подняться в церковь, только вот меня все преследовал ее утонченный взгляд. Она пыталась что-то сказать, а я не выдержала, и вот вторая капля слез текла по моей щеке от удушающего воспоминания. Для меня, в отличие от нее, ент и не было ничего более удушающего чего бессилье обстоятельств, нахождение в той или иной ситуации, когда и не можешь поднять руки для чей-то помощи. А все потому, что родился в другом времени, или упустил час – да все начинается именно так, а заканчивается тем, что я поднявшись по ступеням, стремилась скрыться от преследовавших ее глаз. Но отчетливо и живо чувствовала ее пристальное внимание и то, как сжималось ее маленькое, но отважное сердечко. Наверно, я обидела ее, без сомнений обидела тем, что не послушала увиденное, закрыла на него моментально глаза, как на что-то не важное, давно утерявшее связь с нашей настоящей жизнью. Но что есть эта настоящая жизнь: пасмурное небо, грустные лица друзей, и бездонное, молчаливое море, преподносящее и вызывающее по ночам полную луну, ее томительный свет и бессонные ночи, поиски в совести и собственном разуме. От этого укрыться только здесь в этих стенах, где разветвлён запах ладана, где тепло хватается за ладони каждого, и ты забываешь о том, что тревожило тебя, приходишь на разговор к Творцу и улетаешь…
Поначалу я подняла голову к верху, чтобы увидеть иконописный, шарообразный потолок, упирающийся в небеса. Он уходил в ввысь, а наоборот, притуплялась, казалось мой маленький рост уменьшил меня еще больше, и скоро я превращусь в яичную скорлупку под чьи-нибудь ногами. Тут не было ничего лишнего, каждая продуманная деталь врезалась в мою память, как неприкосновенно новое и святое. Золотые свечи горели впереди, пока я шла к ним по белому мрамору, мой низенький каблучок звонко стучал, с него капал растаявший, грязный снег, образовывая за собой маленькие лужицы, об которых потом могли бы поскользнуться другие. Вступив, наконец, на красный ковер, сплетенный из скатавшихся давно и не особо разглаженных ниток, я ступала по мягкой прямой дороге, пока не остановилась в шагах трех от иконы, в крупной резной рамке, отблескивающей светом. Она горела, нет, она светилась, Святая Богородица добро смотрела на всех, но тут мне показалось, она погрустнела, а одна ее щека потемнела, да действительно, свет, словно кругом медленно угасал с ее изображения, и наконец, потух. Потухла и я, все, что было собрано внутри, в этот же миг вырвалось наружу. Людей рядом не оказалось, во мне зажглись те дорогие нам все имена. Они словно выгорающие огнем предстали у меня в глазах, губы разомкнулись и появились слова:
- Услышь, нас Всевышний отец, ты прости, в беседе не будет истец. Но ведь важно совсем иное, то совсем еще не простое. Все пути сошлись наши, ни один из них не краше. Облитые серостью дни, постоянные чувства волненья, скоро кончится наше терпенье. Ну, зачем посылаешь ты то, что не заслужил никто? Наши руки связаны твердо, от этого мы не ходим гордо. Мы ныряем в туман, и не видим конца, а так хочется, чтоб с письмом, в котором спасенье, мы увидели, наконец, гонца. Но нет топота громких и быстрых копыт, в памяти моей последний угол изрыт. Не найти, не столкнуться с решеньем, не спасти собственный мир, не услышать мне больше приятных лир. Все уйдет из под ног, все скатится в бездну, в которую мы зачем-то, случайно залезли. А разве виною всему случайность? Так легко дойти, обратиться и в крайность. Лишь желали исправить мы то, что сотворило пророчество, променяли на путешествия мы нашу юность да отрочество. Мы не были даже ребенком, не кричали от восторга мы звонко. Все бежали, все куда-то сновали, и во взрослость внезапно так впали. Наше время, его украли? Нет, мы сами его безбожно отдали во тьму, зайдя в подобную кутерьму. Мы нарушили то, к чему прикасаться – запрет. Но мы себя так ведем, будто не знаем, сколько и лет? Может правда, на головах наши косы, и не знаем о тягостных ношах? Как же теперь у Судьбы выпытывать нам прощенье…
На последней строчки голос мой сорвался, руки побледнели вместе с щеками, легче не стало. Скорее труднее, что-то холодное коснулось и без того опущенных плеч. Вот, она, наверно пришла сама Государыня, чтобы посмеяться над тем, как мы глупы. Но смеяться над глупостью – разве есть то самое, необходимое, без чего не обойтись дочери Творца. Ах, если бы она и вступила своей ножкой в серебряной туфельки, если бы и решила поговорить с нами, то расправился бы огонь на свечи, которую я секунды назад поставила на подоконник, и позабыла забрать. Огонь в глазах моих уже не блестел, над исповедью никто не посмеялся, а скорее разозлился еще больше. Но я тянулась к теплу, ползла, обдирая локти, к любой поддержке, чтобы не соваться совсем. Потому что потом не поднимешься, упав один раз, шанс еще будет, ну упав настолько глубоко, насколько падаем мы, уже станет невозможным вернуться в свет и станется только вытянуть высоко ладонь, обжечь пальцы последней горячей искрой. Медленно я вознесла ладони над горящими головками свечей, как что-то ледяное мгновенно потушило их. Вот он, ответ, посланный Творцом, означающий, что надеяться нам не на что! Я не убрала рук сразу, ждала, видимо надеялась, что сквозняк прервал общение, что моя фраза не долетела, и, задрав голову к верху, покрутился во мне орнамент, росписи стали угловатыми, исказились серьезные лица. Страх овладел мной со всех сторон, обернувшись, я взглянула на данную Тишой свечу, но, не обнаружив ее, и едва не заплакав, направилась в сторону ходившей ходуном двери.
Может я и плохо слышала, много не видела, но какого-то доброго знака, на которого уповала всем сердцем, не получила. Уже совсем сгорбилась когда-то маленькая, не высокая моя спинка, ноги плелись, а не летели. Их обдувало вовсе не морозной свежестью, а жгучей болью, появившихся в затёкших по непонятной причине коленях. Чудилось, что я никогда не ходила до этого времени, а тут вдруг пошла, и удивилась, как это сложно. А может и не шла, а добиралась. Золотистая ручка, измазанная чьей-то жирной ладонью, про скользила в моих пальцах, что открыть ее вышло только со второго раза. Не поднимая взгляда, я еще не успела понять, куда именно вышла. Мокрая плитка, стелющаяся вперед тропинкой, закиданной снегом, вела меня прямо. Часто меня смущали подобные своей прямотой, они торжественно и с ухмылкой толкали вперед, а так хотелось назад. Но они не разрешали. Сделав шага три, остановившись, ладони мои закрыли розоватые губы, в миг превратившиеся в синие. Увиденное дальше любой бы сравнил со сном, но во сне не чувствуешь себя так отчаянно, и так больно не сковывают твои грудь, которую заточили в сотню цепей. Идти было некуда, пространство, отделяющее лесную аллею от здания загородили они! Они были, как воины, вернувшиеся со сражения или как стражники, верно охраняющие свою героиню. Им не хватало только брони, мечей, воткнутых за пояс, и отданной главнокомандующим команды, а мне не хватало смелости, чтобы выйти вперед. Первой мыслью, что возникла во мне, было спрятаться, убежать, накинуть шаль и претворится немощной старушкой. Но зачем претворяться, если где-то глубоко, я и была этой самой старушкой. Но мы вернемся к ним. Сколько их было? Они стояли полукругом, в совершенно легких одеяниях, в черных, тряпочных костюмах, кто-то в сапогах, другие в туфлях, стояли все, как один. И смотрели они в упор, как будто осуждая и смеясь над тем, как слаба была их героиня. А где она, где она? Уж точно не я, и решительно убедив себя в этом, я сделала еще пару шагов, ощутив, как по лицу била разыгравшаяся метель…
Никогда еще не видя их всех вместе, не встречая подобной настойчивости и высказывания определённой цели, которой они добивались, я позабыла и их имена. С краю, если начинать с левого бока стоял Ветер, за ним шла Правда, потом незнакомая мне с розоватыми волосами девушка, затем Привязанность, единственная отличающаяся от них в белом, полностью покрывающим ее тело, платьем, ресницы ее, тоже побелели. Затем я спустилась ниже, увидя один и тот же жест, их закатанные по локти рукава, эти обнажённые руки, изрисованные и в краске, и в узорах от иглы. Они смотрели так смертельно, как в последний раз, они не говорили, догадывались, что я точно знаю, о чем бы они могли начать разговор. Страшно? Нет, это было что-то большее, когда ты сталкиваешься с теми, кто когда-то улыбался тебе, давал руки и смеялся, теперь обвинял тебя во всем и не пускал пройти. Но одной в их числе все-таки не хватало, нашей Тишины. Моей девочки с белыми волосами, я снова прошлась глазами по всем, как справой стороны заметила ее у стоящего из бардового дерева гроба. Отойдя назад, я пригляделась, не ошиблась ли. Весь ее профиль буквально весел над лежавшим телом, она ласково смотрела и гладила черную голову. Движения ее были совершенно не торопливы, слезы не капали с ее глаз, больше печаль внушительно лежала на ней печатью, как она повернулась, и взглянула на меня, призывающее.
- Нет, нет…- я отрицательно помотала головой, желая убежать, но в тоже время поняла, что если не увижу того человека, то покой никогда не придет, и все ночи точно подарю бессоннице. А она того и хотела…Тиша отошла, почему-то поклонившись мне, хотя обычно так она не делала, включившись в полукруг, она встала рядом с высокой, рыжеволосой Правдой, хитро улыбающейся мне.
Снег, попадающий мне на шею, стал забиваться еще больше, маленькие крупинки уже таили не только на лбу, но на губах. Не выдержав, я мгновенно оказалась у гроба. Но смотрела на настойчивые лица Чувств, Ветер кивнул мне, хотя что-то сказать, но я вдруг отвернулась от него и посмотрела на небо. Туман спускался все ниже и ниже с небесных островов, день сменялся вечером, уже зажглись фонари на центральных улицах, а я спросила себя: « Не его ли увижу?». Нет, точно не его, душа моя не могла смириться с подобным, и я стала перебирать всех, кого знали. Но никого вообразить лежавшим там не могла, и, зажмурившись, протянула лишь руку, нащупала обнаженное горло, какое-то льняное платье, на которое упала прядь волос. А когда я дошла до темного, ровно подстриженного каре, то руки мои словно вспомнили те жесткие, тяжелые волосы и, распахнув глаза, шёпотом сказала:
- Ольга!?
Поверила ли я в то, что увидела, вернее в то, кого смогла увидеть? Нет, решительно нет. Я отталкивала всякое видение, не считая его за доказательство. Мне казалось, что весь мир перемешался с примесью фантазии, закрутилась каша, и я попала в какую-то глубокую тарелку, скорее плошку со скользкими, горячими краями. Выбраться из которой – убедить свое сознание в том, что ему пора отдохнуть. Но я уставала, уставала всегда, об отдыхе наверно меня заставил задуматься только этот чудовищный факт, когда мерещиться мертвое тело подруги. И видишь так явно, что коченеют не только ноги, а все тело, до этого работающее на износ вместе с сознанием, отказывается воспринимать то, что придумало само. Я не знала, как еще можно было объяснить то, на что сослаться, когда коснувшись кончиками пальцев ее холодного локоточке, я прочувствовала, как в нем вскипела и пробежала последняя капля крови, она опоздала, и делала последний рывок перед тем, как остановится навсегда. Молчание вбилось в меня настолько, что в горле образовалась пустыня, я глотала этот песок, еще больше осматривая тело мертвой Ольги. Сомненья не стояли, что это была похожая на нее девушка, одного с ней возраста. В белом платье, с гладко зачесанными, жесткими волосами она лежала с не умиротворенным лицом. Если бы могла, то высказала бы все недостатки, все, которые могла бы сказать, но ей надавало этого сделать скоропостижная смерть или мое глупое сознание. Обычно фантазия не перемешивалась с реальностью, но тут сошлись в единое целое эти две сильные стороны, два отражения жизни каждого. Я взглянула тогда на не расходившихся и все так же стоящих чувств, как что-то ледяное, острое, неприятными движениями вцепилось в перекатывающую вену на моей руке. Вцепилось так, как будто падало, и только я могла вытянуть ее. Что это было? От одного осознования, что она ожила, мое сердце, готовое выпрыгнуть из груди, остановилось вовсе на какие-то короткие секунды, защемило и левый бок живота. Рука моя посинела от нехватки кислорода, и попытаясь вырваться из сильный лап мертвой подруги, я с ужасом посмотрела на нее…
Если подумать, что она тянула меня к себе, чтобы забрать с собой, то это являлось ошибочным именем. Ни о чем такое мое видение мне не сказало. Ольга, или образ Ольги слегка приподнялся, ее наэлектризованные волосы припали к белоснежной, с прожилкой подушке, глаза ее будто оторвались от лица, губы ее покраснели, словно ожили и сердито произнесли:
- Верни то, что не является твоим. Тогда и не расстанешься ты с ним….Верни. Верни.
Последнее слово она выговаривала так требовательно, что я перестала сопротивляться и вытаскивать затекшую кисть руки, она отпустила ее сама. И тогда пространство покосилось, взгляд мой устремился лишь к собственным ногам, уже с успевшими накапать слезами, я всем своим телом мчалась вперед к выходу, проскочила мимо стоявшей Свидетельницы многого, подперевший подбородок локотком, который она поставила левую руку. И тут замерла! Неужели показалось? Резво обернувшись, застыв в дверях, я не нашла ни стоящих мгновенья назад Чувств, ни гроба с телом Ольги. Пустое пространство лишь заметал снег и никаких мокрых следов, никаких, а вот, какая-то теплая рука повисла на моей шее, знакомый аромат обхватил и затуманил прерывистое дыхание.
Татьяна, Татьяна, в сером пальтишке, нараспашку она стояла подле, прижимая меня к себе, она что-то говорила. Я не разбирая слов, смотрела на ту же икону, с которой проливался по-прежнему горячий свет. Но вот ее загородил силуэт, чья-то походка, перевалившаяся нога на ногу, но при этом прямая и статная спина, черная пальто. Продолжая обнимать тебя, то ли нарочно, то ли случайно Судьба дала увидеть его, того, кого сюда странным образом занесла метель или мысли. Человек тот повернулся и направился куда-то на право, как в нем просочились черты лица никого иного, как Архимея Петровича Расторопова…
« Не следует предполагать, что переждав шторм, море и наша душа обретет душевное спокойствие. Это и разумно, после бури, после пролетевшего урагана возникнет намного больше проблем, чем изначально. А маяк должен все-таки перестать качаться. Не нужно стараться удержать его, повиснув на нем, обняв его со всех сторон. Лучше приглядеться к себе, успокоить себя, настроить на нужную волну, на прибывающую волну, самую маленькую. И когда она окажется у ног, то поверить на миг, что все хорошо, что невесомый разум отказывается от того, что тревожило раньше, что не давало покоя. На секунды маяк уйдет под воду, но уже потом выпрыгнет из соленой гущи мешающих событий, и прибудет покой. Может он и окажется кратковременным, не затяжным. Но в море, как и в нас самих всегда то буря, то умиротворение».