Роковые испытания часть 2

               
                1


Приближалась весна. Пригревало солнышко. Таял снег. Сверкали ручьи.
Из последнего письма Владька узнал, что опять приезжал отец. Купили небольшой домик с приусадебным участком по улице Кооперативной - параллельно с Советской, недалеко от бензосклада, за железнодорожным переездом. И еще, что отец этой осенью должен выйти в отставку и приехать домой навсегда.
На летние каникулы в училище всех отпустили домой. Снабдили продуктами за два месяца сухим пайком: сливочное топленое масло, сахар, американская свиная тушенка, рис, пшено, макароны, по две рыбиныкеты, чуть ли не по полмешка муки, правда, овсяной, и даже мыло. Сколько стоило труда всем, чтобы дотащить все это до трамвая, а потом - до поезда.


После каникул все группы были распределены на завод имени Климента Ворошилова или как его ещё называли – Дальзавод, доки, военные судоремонтные цеха с дальнейшим годичным обучением на практике - приобретения определенной твердой специальности. После каждый должен был отработать два года, а потом - на все четыре стороны. А кто пожелает остаться - пожалуйста.


И только Владькина группа - двадцать три человека - осталась невостребованной. Хотя на нее тоже была заявка штаба Тихоокеанского округа. Но оказалось, что вышел перебор. Группе этой в их доках не нашлось места. Тогда "Трудовые резервы" предъявили им счет.
Весь август группа околачивалась в училище без цели. Наконец, штаб тыла флота нашли им место - на  острове Русский, в экипаже мино-торпедной партии, которая была расположена в бухте Воеводы, почти в конце острова в западной стороне. Остров Русский - это был военный гарнизон, крепостью у входа  во Владивостокскую бухту Золотой рог, и считался запретной зоной. Общение с городом - строго по пропускам или увольнительной. Летом ходил катер. Зимой, когда замерзал пролив, на льду устонавливались караульные посты. Посредине пролива, по всему периметру, ползал  ледокол "Демидов", не давая, каналу покрыться льдом и сделать его возможным для перехода вдали от постов. Только здесь для законных пешеходов выкладывались через канал дощатые  трапы.


На высоком обрывистом северном берегу бухты Воеводы растянулись в ряд на некотором расстоянии друг от друга три одноэтажных кирпичных здания. Первый - матросский кубрик с Ленинской комнатой и оружейной пирамидой, второй – длинный, типа старой военной казармы, склад, где хранились морские мины и торпеды. С окнами по обе стороны. В восточной части этого склада был просторный кубрик, куда и поселили прибывшую группу. Там были уже заготовлены двухярусные металлические койки с полным ком¬плектом постели. Посредине - большой, длинный стол с шахматами, шашками, домино.


В третьем здании находился камбуз с баталеркой (столовая с продуктовой кладовой). Западную часть бухты разрезала длин¬ная коса с пятачком, за которой находился выход в Амурский залив, а затем – на Юго-Запад и в море. На косе, на самом пятачке раз¬местился еще один склад. Длиный - из сплошного листового цин¬кового железа. В нем хранились глубинные морские бомбы. На открытой, небольшой площадке, рядом со складом, стояло несколько корабельных бомбо-метательных машин, задернутых брезентовыми чехлами.


Экипаж  этой партии состоял из тридцати человек. Были они не старше тридцати пяти лет, а кто-то и моложе. Но все они - боевые матросы, прошедшие весь западный фронт и закончили на востоке. Теперь их забросили сюда на караульно-постовую службу, где должны были дожидаться своей демобилизации. Командовал ими главстаршина Алексей Ведманов. Грузный, неулыбчивый, но добрый человек.


Вокруг, на много километров раскинулся густой девственный лес и не души до самой бухты Шигина - центральной воинской базы острова,- если не считать окружающие сопки с замаскированной береговой обороной. Радио не было. Библиотечка скудная. Газеты получали раз в неделю. Словом, сплошное однообразие, серая скука и томительное ожидание радостной вести о конце своей службы. А письма из дома, от матерей, жён еще больше подогревали их нетерпние. Но с прибытием группы салаг они несколько повеселели. Хоть было теперь над кем подшутить.


Стояла прекрасная погода, по-летнему теплая, солнечная. Лес вокруг - еще зеленый и пушистый, хотя наступил уже сентябрь.
Руководителем к ним был приставлен старший матрос Борис Зибер.                Высокий, с прямыми плечами, широкоскулый, в бескозырке с полосатой гвардейской ленточкой. Первые занятия, по так называемой производственной практике и освоении специальности, начались с минно-торпедного склада - очищения прохода от загромождавших его тяжелых ящиков с какими-то металлическими частями. Но увидев, расставленные вдоль стен шарообразные, доходившие кое-кому до самых плеч, морские мины с капсюльными шипами по всему кругу корпусов, а рядом, на полу, также на деревянных подставках, с завальцованными носами и винтовым оперение на хвосте, лежали длинные торпеды, кинулись со страстным любопытством разглядывать их.  Ведь все это они видели только в кино и то мельком. И теперь, вот они - настоящие! Замерев, затаив свое смертоносное дыхание, ждут своего адского часа, чтобы пустить на дно моря какой-нибудь вражеский корабль.


-Вот это да-а... вот это чушки! - выдохнул кто-то из паца¬нов.
-Чушки, чушки. Если бабахнут, то от нас одна брынза останется, - усмехнулся  другой.
-Какая там брынза! - подхватил третий.- Мокрого пятна  не останется.
-Не бойтесь, не бабахнут,- засмеялся за их спинами Борис.- Они обезврежены.
-Да что вы их слушаете, этих паникеров? - кто-то из них выкрикнул.
-А знаете, вот эта одна штука, - пацаны расступились, и Борис указал на торпеду, - стоит государству полтора миллиона рублей. А их надо, чтобы по-настоящему вооружить весь наш военно-морской флот,   много,   много тысяч.
-Ого!..


Потом приступили к работе, и к концу дня порядок в складе был наведен. Конечно, с перерывом на обед, который состоял из наваристого флотского борща с мясом, мусора по-флотски (лапши) и компота из сухофруктов.
На следующий день получили новое задание: вынести из склада на пяточке, на открытое пространство глубинные бомбы, которых насчитывалось несколько сотен. Носить приходилось по двое - на одну бомбу. Одному - не под силу. И только на третий день весь пяточек был заставлен этими смертоносными игрушками, высотой около метра. Потом  снабдили стальными щетками, и стали соскабливать с них старую облупившуюся краску. Это была очень нудная, томительная, однообразная и непроизводительная работа. Все-таки справились. Потом матросы подвезли на телеге, запряжённой слепой на один глаз кобыле, краску голубовато-серого цвета и малярные кисти. Эта работа была намного веселей. Даже соревновались между собой - кто до конца дня больше выкрасит. Борис не стоял за спиной. Придет, посмотрит, подбодрит и снова уйдет к себе на берег. Рабочий день заканчивался в три часа дня. И все разбегались по лесу, где было полно разных ягод, дикого винограда, кишмиша, орехов. Они настолько быстро привыкли к этой жизни, что ни о какой другой и думать не хотели. Полная свобода. Жратвы - от пуза, ешь - не хочу. Да еще и какая жратва! Многие и не помнят что-нибудь подобное. По утрам сливочное масло, хлеба без нормы, рыба жаренная, варенная, вяленная, копченая, которую матросы глушили в бухте. Мясные наваристые борщи, супы,  гуляши, котлеты, шницеля, кисели, компоты. Да и погода  стояла теплая, солнечная - самая настоящая золотая приморская осень.


Иногда, правда, ворвется шквальный ветер, вздыбит бухту до белой пены, взъерошит лес, раздвинет его зеленоватую, оранжево-желтую кошму, вскружит золотую листву, побушует день-другой и также неожиданно унесется куда-нибудь далеко на юг, на морские просторы или на север, в город, а там и еще дальше, в тайгу. И снова тишь, да гладь. Серебрится под осенними солнечными лучами спокойная  бухта, да порхает мотыльком легкий скользящий ветерок.


Владька с первых же дней подружился с Семеном Будковым. Тоже старший матрос. Высокий, плотный в плечах, с низким хрипловатым голосом и широкой белозубой улыбкой на смуглом, грубоватом лице. Сибиряк. Имел еще и прозвище Пират. Матросы прозвали его так за то, что он любил в штормовую погоду выходить под парусом в шлюпке. А теперь, узнав Владьку получше, что он тоже любит море, всегда брал с собой. Научил его держать руль, перекидывать шкот с борта на борт, когда шли галсами навстречу ветру, и - многим другим незатейливым морским премудростям.

 
Никогда Владька еще не был так счастлив. Зов моря снова ураганом поднялся в его душе. Вот оно, прекрасное море родное его! Рядом! И тут же тенью на сердце ложилась грусть - рядом,  но временно, да и то только бухта. А море - там, за островом, далеко распростерло свою синюю гладь. Эх, уйти бы вот так под парусом в его безбрежные просторы, где волны свободно играют своей красотой: то изумрудом, то лазурью, то пеной молочной вскипают, то стелятся нежной, прозрачной, шелковой далью. И так, чтобы грудь надышаться смогла, чтоб сердце досыта смогло насладиться!


Пацаны облазили уже все доступные ближайшие места в лесу и обобрали все ягоды и орехи. И Пират предложил Владьке с Шуркой пройти на шлюпке на противоположный, южный берег,  куда не мог добраться ни один салага.
Шурка моря - не любил и даже боялся его, хотя плавать умел и очень неплохо. Но сколько Владька не приглашал его прогуляться по бухте под парусом с Пиратом, он отказывался, ссылаясь то на головную боль, то на живот. На этот раз согласился, правда, сначала помялся, глянул в чистое голубое небо, потом - по сторонам, будто прислушиваясь к чему-то, и только после, да и то с большой неохотой, полез в шлюпку.


Веселый попутный ветерок подхватил холщевый серый парус и, раздувая его во всю щеку, быстро погнал шлюпку вперед. Мелкая волна торопливой рябью бежала вслед и, шурша, ласково терлась о ее борта. Пришвартовались у пологого  берега с подступающим к нему густым лесом. Убрали парус. Конец закрепили за  деревце. Малины,  винограда, кишмиша на этой стороне бухты действительно были непочатые края. Малина уже осыпалась. Зато грозди винограда и кишмиша - палкой не собьешь. В лесу было тихо и прохладно. Над головой шелестела еще густая, но уже слегка пожухлая, пожелтевшая листва,  лишь местами ветви клена золотились и вспыхивали ярким пламенем в солнечных лучах. Свежие, пьянящие запахи осеннего леса сладко щекотали в носу, дурманили голову, обостряя ощущение полноты радости жизни, при этом усыпляя чувство времени и долга перед всякой    повседневной суетностью.


Наконец, Пират приказал возвращаться к шлюпке. Истекало его время, и ему нужно было заступать в караул. И только они вышли на берег, как вдруг налетел шквальный ветер. Лес качнулся, как от тяжелого удара, и неистово зашумел. Бухта дрогнула, вскипели белой пеной волны и бешеными перекатами понеслись прямо на них, развернули шлюпку бортом к берегу и будто пытались перевернуть ее или вовсе выбросить на сушу. Пират тотчас отдал команду: всем - в шлюпку! В глазах Шурки вспыхнул испуг и он заупрямился. Владька е силой, без слов подтолкнул его к борту и сам следом вскочил в нее. Пират тут же отвязал конец, прыгнул через борт, схватил весло и, налегая на него всей грудью, стал отталкивать шлюпку от берега. Не раздумывая, Владька схватил второе весло и стал помогать Пирату. Наконец с большим трудом удалось оторвать шлюпку от берега. Пират тотчас приказал Владьке ставить парус, а сам продолжал удерживать ее, налегая на весла.


Шурка весь бледный, с перекошенным от страха лицом и застывшим ужасом в глазах сидел на корточках на дне шлюпки, крепко вцепившись обеими руками за борт. Владька понял, что ждать от него помощи - бесполезно, и сам приложил все свои силы и умение. Парус трепыхаясь,   рвался на ветру и еще больше раскачивал шлюпку, накренял ее до предела и опять гнал к берегу. Наконец Владька закрепил на борту шкот, и Пират бросил весла, прыгнул к рулю. Парус вздулся пузырем и шлюпка, еще больше накренившись, понеслась вдоль берега, содрогаясь от ударов волн в другой борт. Ветер надрывался, шумел, налетал яростными порывами, словно хотел разорвать в клочья парус, а шлюпку разбить в дребезги.


Сидя на банке, у борта с закрепленным шкотом, Владька глянул на Пирата, тот понял его без слов, и кивнул ему головой. Владька тотчас быстро, ловко перебросил шкот на другой борт. Пират в это время круто повернул руль. Шлюпка, едва не зачерпнув воду, развернулась и, качаясь на пенящихся волнах, пошла навстречу ветру в противоположную сторону под углом. Так, галсами или углами, периодически меняя положение паруса и курса шлюпки, они шли к своему берегу. Шурка теперь лежал вниз животом, крепко держась побелевшими пальцами за настил, жалобно поскуливал. Владька глянул на него и вскочил на банку, придерживаясь рукой за мачту и, расставив широко для упора ноги, выпрямился, взмахнул навстречу ветра другой рукой и, жестикулируя, стал во весь голос, радостно, неудержимо декламировать свои любимые стихи:

Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом!
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..

Пират с азартным блеском в глазах сидел на корме и, придерживая рукой руль, улыбался во весь свой белозубый рот. Он тоже был безумно рад этой погоде. И если бы - не в караул, и не Шурка, который всем этим своим присутствием смазывал все удовольствие, то можно было бы еще порезвиться на этих волнах и ветру вместе с Владькой. Пацан, что - надо! Прирожденный моряк. С ним в любую погоду в открытое море выйти не страшно даже на простой доске.


На другой день погода установилась, и матросы решили пополнить свежей рыбой камбуз. Взрывчатки у них всегда было в достатке. Все пацаны и, свободные от караула матросы, собрались на берегу. Руководил всей этой операцией тоже Пират. Владьку посадил к рулю. Кроме них в шлюпку, на весла сели еще два матроса. Борис Зибер, который был приставлен старшим к пацанам и Иван Прутков, питерский, по прозвищу Седой. Стройный,  красивый с тонким лицом и голубыми глазами. Всегда веселый зубоскал. Бескозырку носил залихватски, сдвинутой на затылок. Над его лбом вихрился густой темно-русый чуб с широкой седой прядью. Он говорил, что этот клок появился еще в ранней юности. У одного барыги на толчке спер пампушку с маком, тот и звезданул его тростью по голове. С тех пор он и носит это прозвище.


Дошли до середины бухты. Там Пират дал команду остановиться. И лишь слегка матросы шевелили веслами, чтобы не сносило шлюпку с данного места. Пират стал неторопливо спускать за борт приготовленный пакет с несколькими взрывными шашками, к которым были прикреплены кабель и шнур с поплавком (доской). Седой помогал разматывать катушку с взрывным кабелем. Когда шнур натянулся и поплавок лег на воду, Пират кивнул Борису, чтобы тот начинал грести веслами. Отошли от этого места на несколько десятков метров - доска едва просматривалась,  покачиваясь на спокойной голубой воде.
-Все нормально, - сказал Пират и, вставив кабель в «адскую машинку», протянул Владьке; - Ну-ка, Владик, крутани.


Владька поставил ее к себе на колени и с силой повернул ручку. Машинка взвыла и в тоже мгновение в животе бухты, что-то содрогнулось и отдалось каким-то глухим густым гулом. Шлюпку приподняло, словно снизу по её днищу был нанесен мощный удар. Тут же над бухтой, поднялся огромный столб воды, сопровождаемый раскатистым взрывом, от которого тотчас покатились огромные волны, подняв шлюпку на гребень и отбросив ее еще дальше.


Минуту спустя все было опять тихо и спокойно. На поверхность начала всплывать рыба всяких видов. Маленькая и большая. Брюшком вверх и неподвижно. Пират окинул вокруг глазами и сказал:
- Ну что, братцы, камбалу, скумбрию, навагу и другую дрянь не будем брать. Нам хватит и пиленгаса. Смотрите, сколько его.
Пиленгасом матросы называли рыбу длинной до семидесяти сантиметров. Круглую, с белым брюшком и серой спинкой. Они считали, что это самая вкусная рыба из всех видов. В любом приготовлении.


Пират с Седым, вооружившись сачками, стали вылавливать ее из воды и сбрасывать в шлюпку. Борис тихонько загребал веслами, разворачивая ее, то в одну, то в другую сторону - без помощи Владькиного руля. Но у него теперь была другая работа. Вытрушенную из сачков рыбу, он равномерно раскладывал по настилу шлюпки. Вдруг раздался веселый радостный голос Седого:
- Ах ты, стервец! Ну-ка, ну-ка, иди сюда... а вот еще один! Вот это будет пир!
- Что ты там  нашёл? - спросил Борис.
- Сейчас увидите. - И он вытрусил из сачка прямо на рыбу два зеленовато-коричневых, бородавчатых трепанга, похожих на огромные огородные огурцы.
- И что, опять будешь сырыми лопать? - брезгливо засмеялся Борис.
- А как ты думал. Жарить - что ли? - в голосе Седого даже послышалась обида. - Портить такой деликатес!


огда все было закончено, Пират сел на весла вместо Седого, и тяжелогружёная шлюпка взяла курс к берегу. Седой устроился на корме, рядом с Владькой, выпотрошил перочинным ножом одного трепанга, перегнулся через борт, прополоскал в воде и стал рвать зубами его сырое, белесохрящеватое мясо, самодовольно улыбаясь и подмигивая своим друзьям, сидевшим напротив. Борис с Пиратом брезгливо морщились, сплевывая за борт.


- Эх вы, ослы! Ничего вы не понимаете, - торжественно произнес Седой, когда покончил со своей трапезой, и вытер носовым платком губы. - Знаете, что такое - сырые трепанги? Это - сила! Мне в Порт-Артуре один старый китаец говорил: "Кусай, Ваня, сырой трепанга - здоровья твоя будет хоросый, хоросый. Жила твой будет твердый, твердый, как дерево. Красивый женсин любить горячо, горячо будет, долго, долго любить будет, хоросо любить будет!" Понятно, хронические слабаки! Бабы ведь любят мужиков не за красивые глаза, а за сильный, горячий, упругий... - он покосился на Владьку. - Тут салажонок.   Ну-да, Владик. тебе еще рано, но не заткну же я тебе уши, ха-ха...


Владька обиженно сверкнул на него с боку глазами и хотел возразить, что он давно уже не салажонок, но промолчал.
Седой продолжал:
- В общем, сами понимаете, любой бабе нужны не красивые глаза  мужика, а его горячий и сильный темперамент.
- Это, смотря, тоже какой бабе, -  с сомнением произнес   Борис.
- Да-а, есть, конечно, обиженные природой. Но я их не считаю за баб,  - смеясь, отмахнулся Седой.
- Что бы ты ни говорил, а все бабы с первой минуты смотрят на мужика - красивый он или нет, - сказал Пират и продолжил: - Вон, твоя Люся, когда мы были с тобой на Шигине, в магазине у нее, больше смотрела на тебя,  а не на меня. А потом и вовсе...
- Ну, это, знаешь, -  беззаботно рассмеялся Седой. - Наружность наружностью, а все равно нужно иметь этакую... ну, интеллигентную наглость и язык смазанный медом.  Побольше ей - комплиментов и она хоть в чёрта влюбится. Но зато потом, если этот твой... в общем, жила твоя окажется слабой - труби отбой. Не помогут никакие комплименты.


- А-а, значит, ты - слабак, потому и лопаешь сырых трепангов, как советовал тебе тот китаец,- смеясь, поддел его Борис.
- Не волнуйся, - придавая голосу веселое спокойствие, ухмыльнулся Седой. - Я уверен в своих силах, и трепанги мне нужны только для   аврала.    - И тут он широко, язвительно засмеялся: - А вот вы - когда видели живую бабу, щупали ее упругое, нежное тело, а?! Небось, там уже все высохло и пописать нечем.  Импотенты несчастные.
- Будь спок. Все в порядке, - поправляя на борту заевшую уключину весла, весело отчеканил Борис и добавил: - Придет время и на нашей улице будет праздник. Дождемся только дембеля.
- Ну, ждите, ждите. А у меня уже - праздник! Сегодня на всю ночь иду к Люсеньке штурмовать ее береговую оборону с белыми простынями, ее выпуклые, круглые, упругие бастионы. Ох, какие же это бастионы! Вон, Семен знает. Он видел, когда мы были у нее в военторге.
- Да, правда, - подтвердил Пират. - На один положишь голову, а другим укрыться можно.
- Как же ты пойдешь к ней сегодня в ночь,  ты же - в карауле? - напомнил Борис.
- Ха, не поднимай тревогу, - самодовольно усмехнулся Седой.- Я поменялся с  Гошкой...


Люся - молодая, средней полноты, красивая блондинка, продавщица Шигинского военторга - была безумно влюблена в Седого и надеялась, что после его демобилизации они сразу поженятся, как он обещал ей. Однако у него были совсем другие планы. О женитьбе он вообще не помышлял. Только и грезил о своем Питере, свободе и независимости. Но теперь она сполна скрашивала его однообразную, скучную, воинскую жизнь и удовлетворяла его молодое,  мужское начало. Не пропускал ни одной свободной ночи, чтобы не стиснуть ее в своих горячих, темпераментных объятиях. Бывало, сменившись с поста поздно вечером, в ночь отправлялся к ней на Шигино, которое находилось километрах в двенадцати от экипажа. Вот и сегодня, поужинал, прихватил на камбузе хороший сверток с продуктами и, весело насвистывая и подметая своим широким черным клешем пыльную проселочную дорогу, отправился к ней. В экипаже все уже к этому привыкли.


Времени было около полуночи. Дизельный движок еще работал и гнал электроток для освещения. Его отключали всегда где-то около часу ночи. Как в кубрике матросов, так и у пацанов, многие уже спали. Но кто-то еще читал, играл в шахматы, шашки. Вдруг совсем рядом ночную лесную тишину рассек раздирающий женский крик, будто кто-то вонзил ей нож в грудь. От этого крика даже спавшие проснулись. Некоторые матросы схватили с пирамиды винтовки, выскочили на улицу и - в лес, откуда донесся этот ужасный крик. Обшарили все вокруг, но никаких следов и даже признаков обнаружить не удалось. Лишь ночной ветерок, шелестя, забавлялся осенней листвой деревьев, сквозь которую пробивалась яркая, круглая, холодная луна.


Многие из матросов так до утра и не смогли заснуть.  Были крайне ошеломлены и озадачены. Кто бы это мог быть? Какая женщина могла оказаться вдалеке от жилища людей, да еще и в запретной зоне? Кто-то подал мысль: а не подруга ли это Седого? Разминулись с ним по дороге. Было темно. Заблудилась и стала кричать. Но так могут кричать только, когда режут или страшно истязают. Но кто бы мог напасть на нее? Волки и другие хищники исключаются.   И все-таки,  у каждого    на уме было одно предположение, хотя никто не осмеливался его высказать,- будто бы на острове живет какой-то дикий, пещерный человек, и будто бы его не раз видели, правда, издалека. Может это он встретил подругу Седого и так всех переполошил. И в то же время никто не хотел этому верить и все молчали между собой.


Утром, когда взошло яркое солнце, на пороге появился Седой. Весь сиящий, только слегка с осунувшимся лицом и запавшими глазами, как у мартовского кота. И весело насвистывал. Матросы молча, с  недоумением уставились на него. Он перестал насвистывать, стер улыбку и настороженно обвел всех глазами.
- В чем дело? - спросил он.
Ему тут же рассказали о ночном происшествии и о том, что думали о его подруге. Он долго хохотал, а потом оказал:
- Эх вы, ослы! Да это же - филин... Как-то раз, я уже подходя к Шигино, было часов около двенадцати ночи, так он меня так тряханул своим криком, что у меня волосы на голове зашевелились. Думал, еще один клок седой появится, и... не только на голове. Ведь эта птица, зараза, я потом уже узнал, может подражать разным звукам и в том числе человеческим голосам и сумасшедшим крикам.
После этого матросы долго смеялись.


Бомбы были все уже выкрашены и теперь сохли на открытом воздухе. Днем караул около них не выставлялся. Они были видны с оживленного обрывистого берега, как на ладони. Караул выставлялся только ночью. Но и то, можно было находиться в кубрике и лишь периодически наведываться к ним, делать обход. Считалось, что тех постов, которые находились на расположении территории экипажа, вполне достаточно.


Наступила очередь Пирата по их охране. А чтобы не было скучно, он пригласил Владьку подежурить с ним. Дежурство заключалось игрой в шахматы в ленинской комнате. Сыграли несколько партий с переменным выигрышем. Время близилось к полуночи, Владька зевнул и сказал, что ему уже надоело, и хочет спать. И тут Пират предложил сыграть еще одну партию, но под интерес – кто проиграет, тот и отправится на пятачок осмотривать бомбы. Владька подумал, прикинул и сказал:
- Это тащиться среди ночи, по темноте, да еще, наверное, целый километр,
- Какой километр, какая - темнота! Семьсот метров всего, и вовсю светит луна, - с насмешкой произнес Пират.
- Ну, конечно, луна... Знаешь, Семен, спать что-то уж очень хочется.
- А я думал, ты - настоящий мужчина. А еще хочешь быть моряком. А как же ты будешь нести ночную вахту на корабле? Только солнце зашло, а ты уже спать хочешь.


Владька подумал, почесал за ухом.
- А если встретится этот... пещерный дикарь, что я с ним буду делать? Вызывать на ринг?
- Какой дикарь! Это все бабские выдумки. Трусишь, так бы и сказал сразу.
- Ничего я не трушу! - возмутился Владька и, подумав,  добавил:  - Винторез дашь, тогда пойду.
- А кто тебе сказал, что ты без винтореза  пойдешь. И даже не пешком, а верхом на Охапкиной кобыле.
Владька крутнул головой.
- Ага, чтобы он мне потом шею за нее намылил.
- Да он и знать не будет. Он дрыхнет сейчас, как суслик  без задних ног.
Владька вдруг весело рассмеялся.
- Ты чего? - уставился на него Пират.
- Не-ет, Семен, так не пойдет! Мы рассуждаем, будто я уже проиграл. А мы сейчас посмотрим: кто - кого. Давай, расставляй фигуры. Где наша не пропадала. Ну, а если проиграю, пойду, чёрт с тобой. На кобыле, так на кобыле...


Охапкиным матросы прозвали Пашу Коровкина, матроса второй статьи, прообразом которому послужил водовоз из кинофильма "Волга-Волга". Правда, по комплекции он больше походил на Бывалова. Небольшого роста, кругленький. В экипаже он состоял на должности баталера (завхоза). На пост не ходил. И был хозяином старой,   одноглазой кобылы, которую командование выделило на экипаж для всяких хозяйственных работ: доставки продуктов, белья - в прачечную и обратно, и других. Паша так привязался к этому животному, что нисколько не обижался, когда ему вслед неслись шутки типа: "Эй, Охапкин, запрягай кобылу!"


Внизу, под обрывом, у самой бухты смастерил ей конюшню. Доставал где-то на Шигино овес, на лужайке косил траву, потом сгребал в копны.
Иногда моряки, уходя ночью на дальний пост, тайком выводили ее из конюшни и верхом добирались до места, где пересаживался на нее сменный караульный и приводил обратно. Но не дай бог, если узнает Охапкин, добра не жди. Всем будет тошно,
Владька проиграл спорную партию и грустно вздохнул:
- Ну что ж, проиграл, так проиграл. Ничего не поделаешь.
- Не тушуйся, Владик, в следующий раз обязательно выиграешь,- не то в шутку, не то всерьез сказал Пират, взял с пирамидки вин¬товку и вышли на улицу. Большая круглая луна висела над тихой ночной бухтой и отражалась в ней, как в зеркале.


- О, смотри, как светло, как днем, -  подбадривающим тоном произнес Пират. - Аж две луны!
Владька глянул по сторонам и тоскливо буркнул:
- А в кубрике еще светлей.
- Но недолго. Скоро дизелек вырубят, и будет, как у негра в желудке... А ветерок-то прохладный. Продует тебя в одной фланельке. Держи винторез, я сейчас принесу тебе бушлат.
В конюшне Пират нашел уздечку, висевшую на стене, накинул на лошадь и вывел ее на улицу. Помог Владьке запрыгнуть на ее ребристый хребет и, подав ему винтовку, сказал:
- Остановишься на повороте и на всякий случай прислушайся. Если ничего подозрительного не услышишь, валяй дальше. Объедешь пятачок и возвращайся.
- А если услышу?
- Да ничего ты не услышишь. В крайнем случае, крикнешь: "Стой, стрелять буду".  Поднимешь тревогу, пульнешь разок вверх. Ну, все. Давай. Но-о, пошла.-  Пират хлопнул лошадь по задней лопатке. Владька дернул поводья и легонько пятками поддал ей под бока.


Она лениво переступила с ноги на ногу и нехотя поковыляла, цокая в ночной тишине копытами по узкой каменистой дороге, которая тяну¬лась под обрывистым берегом у самой кромки воды - справа. Кобыла была слепа на левый глаз и очень пуглива, реагировала на каждую тень, которую отбрасывал в лунном свете какой-нибудь камень, лежавший на дороге. Один раз она так шарахнулась в сторону, что Владька вместе с ней чуть не оказался в бухте, но вовремя натянул поводья и остановил ее. Он уже и не рад был ей. Лучше бы пошел пешком.


Доехав до поворота, остановился и прислушался, как говорил Пират. И только хотел продолжить путь, как вдруг до его слуха с пятачка донесся какой-то едва уловимый, но тонкий, монотонный звон: - "Дон-н".  Владька
замер. Весь напрягся и подумал: "Что это может быть? А может, мне просто показалось? - Но звон повторился:- Неужели там кто-то лазит? Пират говорил, что ничего не услышу, вот и услышал. А может это какой шпион или диверсант? Подложит сейчас взрывчатку под бомбы, а сам уйдет на шлюпке на ту сторону бухты незаметно, потом по суше - к морю, где его ждет вражеская подводная лодка, и все эти бомбы рванут так, что…" - И он вспомнил, как он однажды спросил у Пирата: "А что было бы, если бы все эти бомбы взорвались все сразу?" А он ответил: "От наших кубриков, всех нас и нашего острова в этой части до самого пролива остался бы один дымок. Все это молниеносно пронеслось в его голове, передернул затвор винтовки и снова прислушался. Звон опять повторился, и тогда он во весь голос крикнул:


- Стой, стрелять буду! -  И опять весь превратился вслух. Но звон, как ни в чем не бывало, ответил ему через тот же проме¬жуток времени и с тем же резонансом. Это привело его в полное замешательство. С минуту подумал, решил приблизиться к пятачку на такое расстояние, которое дало бы возможность  определить хоть малейшее понятие об этом звоне. Но тут снова перед ним встал вопрос: "А вдруг это пещерный дикарь лазит там? Ну и пусть! У меня - отличный винторез. Так и всажу ему между глаз. Пусть не лазит, где ему не положено, и людей не пугает". И, взяв винтовку наизготовку, решительно двинул под бока лошадь. Та нехотя тронулась с места. 


По мере приближения к пятачку, звон становился отчетливей и в то же время каким-то обыденным, не вызывающим теперь той таинственности, которая так настораживала Владьку. А когда подъехал совсем близко, ему стало до того весело и смешно, что чуть не свалился с лошади. Это оказался высокий, пустотелый, металлический столб-труба. С его макушки свисал тоненький тросик с гайкой на конце. Вот ветерок и развлекался - ударял гайкой по трубе и извлекая из нее этот звук. Как же он раньше не мог догадаться. Он же часто видел этот столб прежде и этот тросик, свисавший с его макушки. Только не замечал его звона. Для чего его тут поставили и чему он служит?- Владька так и не понял. Но Теперь зато он смело, не спеша объехал весь пятачок вокруг бомб, внимательно осмотрел всю окрестность, и с гордым, веселым чувством исполненного долга поехал обратно. Лошадь тоже повеселела, почувствовав возвращение домой. Чаще зацокала копытами. Справа, у самой дороги подбадривающе шуршала легкая прибойная волна, и Владька в полголоса запел:

Прощай любимый город,
 уходим завтра в море.
И ранней порой
мелькнет за кормой
знакомый платок голубой...

Приехав,  спрыгнул с лошади, почесал свое сижо,  слегка натертое ее  хребтом и,  взяв лошадь под уздцы, как тут же из-за сарая выскочил Охапкин и с кулаками кинулся на него:
- Ах ты, салага! Креветка сопливая! Кто это тебе позволил?! Она и так еле ходит, бедняга! А ты...
Этого Владька никак не ожидал и испугался больше, чем, если бы на пятачке нос к носу встретился с пещерным дикарем. Бросил узду и, пятясь назад, стал растерянно оправдываться:
- Я… я... не хотел… я это… ну, просто... ну, понимаешь...
- А-а, не хотел? Просто? Это тебя Семен надоумил, твой друг, Пират?
- Ничего он меня...


- Изверги вы все тут! Фашисты! Не жалеете бедное животное! Вот я тебе сейчас морду навозом начищу и пусть тогда твой Пират отмывает! - кричал он на всю окрестность и надвигался на Владьку с кулаками. Владька, отступая назад, вскинул винтовку и, сменив растерянность на решительность, вскрикнул:
- Не подходи! А то выстрелю, вот, увидишь! Не веришь? Еще как выстрелю! - и сунул палец на спусковой крючок.
- Ах ты, корюшка вонючая! Кого ты хочешь запугать? Смотрите, он выстрелит! Да в меня уже стреляли! Немцы стреляли, японцы стреляли! Столько дырок во мне наделали - тебе и не снилось! Да я тебе сейчас жабры наружу выверну! Откуда ты такой взялся! Все пацаны, как пацаны, а ты... кругом ему все нужно! Кругом сует свой сопливый нос! Это все Семен! Пират твой! - Выпятив грудь колесом и, сжав кулаки, Охапкин угрожающе, как танк, двигался на Владьку. И тут, Владька, пятясь назад, оступился сзади о камень и полетел на спину, но раньше, чем он приземлился, ударился о землю приклад винтовки и прогремел выстрел.  Из кубрика тут же прибежали матросы. А когда узнали, что произошло, долго смеялись.


Зато Пирату крепко досталось от главстаршины. А Охапкин с Владькой с тех пор стали большими друзьями. Он даже предложил Владьке надеть свою форму со всеми медалями, когда Пират с Борисом Зибером собирались в город и брали его с собой. Правда, фланелька была несколько широковата и брюки - в поясе. Весь экипаж принимал участие в подготовке Владьки к выходу "в свет". Пошли в ход иголки, нитки. В бескозырку с полосатой гвардейской ленточкой тоже с внутренней стороны втянули нитку, подогнав ее по размеру Владькиной головы. Ну, а клеш должен оставаться клешем. По сути это был не клеш, а   самая настоящая женская юбка, только раздвоенная пополам. Когда Владька оделся и подошел к настенному зеркалу, то не узнал себя, и смущенно поежился.


- А может, награды  снять? Ну, какой я вояка? Никто не поверит. И вообще...
- Все нормально, юнга,- торжественно произнес Охапкин. - Ничего снимать не будем.
Пират покрутил Владьку, оглядел снизу доверху и, посмеиваясь, весело сказал:
- Сойдет. Как на картинке. Настоящий бравый юнга.- Борис Зибер твердо добавил:
- Не выдумывай, браток, пойдешь, как есть. Настоящий моряк.
Главстаршина даже выдал ему увольнительную как юнге экипажа миноторпедной партии.
Потом Охапкин строго предупредил:
- Только, смотрите, не нарвитесь на дядю Леню. А то от моих парусов останутся одни макарончики.
- А кто такой - дядя Леня, и почему его нужно бояться? - спросил Владька.
- О-о... дядя Леня Лавриенко - это знаменитый дядя, - с усмешкой бросил сухощавый с усиками Гриша Полонин. - Самый главный дядя в городе. Комендант. Гроза всех военных моряков.
- И никакой чёрт его не берет, - вставил грузин Гога Гремишвили. - Ребята с "Когановича" скинули его с Ленинского моста прямо на железнодорожные пути, а он, собака, жив остался.
- Говорят, только поломал ноги и несколько ребер,- добавил Охапкин. - Все срослось, и теперь опять ходит с патрулями. Говорят, стал еще злее. Успел уже прямо в центре города выпороть клинья у нескольких ребят.
- И неймется же ему! - выругался высокий чернявый Володя Крушенев.
- А он получает от этого огромное удовольствие, как тот садист, - засмеялся Седой. - Особенно, когда увидит морячка – под руку с какой-нибудь смазливой красоткой, и он тут, как тут, как паук. Останавливает и приказывает патрульным ребятам пороть морячку брюки. И девчонка стоит рядом, красная, как рак, сгорает от стыда, а у самого в глазах зеленые чертики прыгают, и самодовольно улыбается.


- Потом эти же патрульные ребята сами попадаются в его ловушку. Прямо,  настоящий анекдот, хороший анекдот - в центре города оказаться с распоротыми брюками от самой мотни и донизу! - сердито бросил Гога, и добавил: - Так он же, собака, говорят, даже с собой специально для этого носит опасную бритву.
 - Верно, верно. Он без этой бритвы даже в гальюн не ходит, - засмеялся Пират. - А ты, Охапкин, не боись. Будем внимательны по курсу. У нас ведь тоже - вставки, и не хуже твоих.
Охапкин собирался как раз за продуктами, на Шигино. Не пожалел даже свою кобылу - усадил их на подводу и попутно подбросил на Шигино к причалу  катера, который ходил в город и обратно.


Как только Владька появился среди людей, с него не спускали глаз. Сначала это ему нравилось. Особенно, когда шел по центральной, Ленинской улице, посредине - между Пиратом и Борисом. Старался идти в ногу с ними, при этом держаться прямо, с гордо поднятой головой и бескозыркой, сдвинутой на лоб и чуть-чуть набекрень, на гвардейской ленточке в оранжево-черную полос¬ку, которой сверкали тесненные золотом слова: "ВОЕННО-МОРСКОЙ ФЛОТ". Концы ее с такими же золотыми якорями весело трепетали на ветру за его спиной. На груди, оттягивая фланельку, позвякивали тяжелые медали. Встречные люди, особенно женщины, при¬останавливались и смотрели на него с неподдельным восхищением, часто сопровождая восклицаниями: "Смотрите-ка, какой герой юнга!";  "Да еще и писаный красавец!"; "Это гордость нашего будущего военно-морского флота!"; "Молодец, сынок!"; "Настоящий морской орел! Так держать, юный буревестник!". Какой-то морской офицер, проходивший мимо под руку с молодой женщиной, громко с гордостью сказал ей: "На том и стоит бессмертная слава нашего русского, советского военно-морского флота!".


Все меньше Владька гордился, сжимался, словно улитка, которой так и хотелось заползти в свою раковину. Все больше ему ста¬новилось неловко.  Он бы лучше сейчас себя чувс¬вовал, если бы даже оказался совсем голым. Не было бы так стыдно. Хотелось убежать подальше от людей, забиться в какой-нибудь темный угол, чтобы никто не мог найти его. Отсидеться, успокоиться и забыть все эти восторженные, хвалебные восклицания, яркими цветами, осыпавшими его лживую хвастливую голову. И он стал надоедать своим друзьям - скорее вернуться домой. Но не для того они вырвались в город, чтобы тут же возвращаться обратно. Погуляли по городу, по магазинам, набрали сладостей, и под конец отправились в кинотеатр "Комсомолец". Но Владьке было не до сладостей и не до кино. Он смотрел его без всякого интереса, хотя фильм был захватывающий. Он все время думал - поскорее убраться с людских глаз. И только к вечеру, когда сошли с катера в Шигино, Владька глубоко, облегченно вздохнул.


                11


Краска на бомбах, наконец, высохла, и их снова внесли в склад. С этим и закончилась производственная практика. И теперь им совершенно нечем было заниматься. Только ели, спали, играли в шашки, шахматы. Кто не умел – научился. Остальное время болтались по опавшему лесу или затеивали какие-нибудь игры. Матросы несли свою службу и с нетерпением ждали демобилизацию. Седой через свою подругу познакомил еще троих матросов с женщинами из штатского торгового персонала на  Шигино. А вот Борису Зиберу крепко не повезло. Он получил из дома города Грозного письмо, в котором сообщалось о тяжелой болезни матери и просьбе его приехать, хоть на пару дней, проститься.

Наступил ноябрь. Октябрьские праздники для всех прошли незаметно, если не считать поздравительных телеграмм. А Владьку еще поздравили и с днем рождения - семнадцатилетием. Дня через два повалил густой рыхлый хлопчатый снег, и сразу все вокруг побеле¬ло. Вот только бухта стала похожа на огромную черную чашу с бе¬лыми краями. Потом ударили морозы, бухта замерзла и тоже ук¬рылась белым покрывалом. Снегом завалило все дороги. Пацаны и матросы вышли на их расчистку. Лопат не хватало. Гребли кто, чем мог, и опять безделье, однообразие и скука. Пацаны чувствовали себя настолько одинокими, что порой   им казалось, будто их специально забросили подальше от людей в эту далекую островную глушь с кучкой матросов, которые так же тяготились,
и лишь сладостные мечтания о скорой демобилизации скрашивали их томительное ожи¬дание и скуку. Шашки, шахматы тоже до того надоели, что не хоте¬лось смотреть на них. Книжки, которые составляли матросскую биб¬лиотеку, были все прочитаны. Даже те пацаны, кто раньше относился к Рим  с безразличием, теперь поневоле стали книголюбами.

Как-то утром, выстроившись цепоч¬кой на тропе, идущей вдоль минно-торпедного склада, мальчишки спешили на завтрак.  Тропа была уз¬кой и все смотрели себе под ноги, чтобы не сбиться с нее и не забуриться в сугроб. Владька с Шуркой замыкали цепочку. Поравняв¬шись с одним из окон склада, шУРКУ что-то дернуло поднять вверх голову, и тотчас в испуге шарахнулся назад, прямо на Владьку, потом в сторону и чуть не в сугроб.
- Ты чего? - удивился Владька.
- Смотри! - Шурка возбужденно кивнул на окно. Владька  поднял голову и тоже замер в изумлении. Из окна, в упор на них смотрели огромные, круглые, дикие глаза темно-кори¬чневого чудовища с огромными крыльями, распростертыми по диагонали во всю ширину окна. Они были неподвижны, словно пригвождены к раме.    Спустя  мгновение, Владька с Шуркой подняли тревогу. Пацаны сбежались и тоже изумленные столпились у окна.  Наконец, кто-то воскликнул:
- Да это же филин!
- Правда !
- А как он сюда попал?
- Да он же застрял между рамами, смотрите.
- Братцы, а это случайно не тот филин, который, помните, своим криком всех перепугал?
- А что, может и он.
- А  как он залетел сюда?

Потом выяснили. С северной  стороны, от леса, было разбито окно. Но ведь филин - птица невероятно дикая. Старается держаться в стороне от людей. Что его заставило – холод или голод влететь в это окно - неизвестно. Факт тот, что он хотел, видимо, вылететь на свободу в другое - южное, которое оказалось с двойной рамой и целыми стеклами. С налету разбил верхнее стекло ну и прова¬лился между рамами. Так и попал в эту западню.


Посовещавшись,  решили приручить филина. Но понадобилось много труда, пока вытащили его оттуда. Он неистово оборонял¬ся: хрипел, царапался острыми когтями, больно клевался. Пришлось надевать рукавицы. Затем принесли в кубрик и на некоторое время связали его. Тут же раздобыли у Охапкина тарных ящиков и смастерили клетку. Разжились у него и сырым мясом. Филин просидел трое суток в заточении, но так и не притронулся к пище. Потом зашли к ним Пират с Охапкиным. Пират заглянул в клетку и сказал:
- Не мучайте птицу. Выпустите её на волю. Это такая тварь - сдохнет в неволе, а жрать не будет.
Пацанам ничего не оставалось. Вынесли к лесу, подкинули вверх. Филин, широко расправив крылья, взмахнул в верх и, тут же,  приспустился и низко над землей залетел в заснеженный оголенный лес. И снова в кубрике наступила скучная, натянутая жизнь, правда, разнообразившаяся иногда спора¬ми на разные темы.. Кто-то и хотел бы пробежаться на лыжах по сне¬гу, но их хватало только матросам - в караул. Нашлась одна лиш¬няя пара, да и та была треснутая, с расчиплённым  носком. А во¬зиться с ней, чтобы привести в порядок, никому не хотелось. Ведь кроме всего теперь еще их юными душами владела царица-лень. И тогда этими лыжами завладел Владька. У Охапкина нашелся сто¬лярный клей. Вскоре треснутая, лыжа была, как новенькая. Трещина была чуть заметна. Правда, для прочности в двух местах пришлось наложить поперечные деревянные растяжки. Посадил их  тоже на клей и прошил еще мелкими гвоздями. И теперь он ходил на них по окрестности, катался с обрывистого берега.

Вскоре опять повалил снег. Он шел несколько суток подряд - днем и ночью. Однажды проснувшись утром, пацаны увидели все ок¬но снаружи завалено снегом, и только сверху виднелась узкая по¬лоска  света.  Кинулись к дверям,  но она и не шелохнулась, будто была наглухо прибита гвоздями. И только к концу дня матро¬сы откопали их. Снегу навалило до крыши. Нарушилась связь с Шигино, с хлебопекарней. У матросов отказал телефон, перестало рабо¬тать радио. А тут еще подходили к концу продукты. Конюшню Охапкина тоже завалило, он едва ее откопал.


Норма питания была урезана до предела, и в животе гулял постоянно тоскливый, сосущий ветерок. Правда, скудный рацион нес¬колько дополняла свежая рыба. Матросы прорубили во льду бухты широкие отверстия и запустили сети. Но уловы были небогатыми, и шла одна навага, которую и рыбой-то не считали, но теперь и она годилась.
Пацаны совсем поникли и озлобились. Только и знали, что без  конца ругались между собой. Однажды под вечер зашли в кубрик к ним Пират с Охапкиным.
- Здорово, салаги! - весело бросил с порога Пират и медленно пошел вдоль двухъярусных коек.
- Здорово, коль не шутишь,- мрачно процедил сквозь зубы, сидевший по-азиатски на крайней койке - у выхода, губастый Бочкарь. Зашевелились и на других койках и последовали тоже вялые голоса:
- Здрасте...
- Привет…
- Здорова...
- Что, братишки, кишка кишке песни поет? - засмеялся Охапкин, - Ничего не поделаешь – стихия. - И успокаивающе добавил: - Скоро все наладится, потерпите.


- Ага, только и знаем, что терпим! - отозвался Генка Петушков.
Ленька Баранкин подхватил:
- Завезли, и подыхай тут с голодухи! Сами, небось, там жрут в три горла, а про нас забыли!
И тут наперебой загалдели все остальные. Наконец, староста, Ванька Попов, одернул их:
- Чо вы на них волну катите? Они сами голодные! Вы же ви¬дите - сколько снегу навалило, нельзя не выехать не подъехать.
И правда, раскудахтались. Причем тут они, - поддержал его Владь¬ка. .
Все сразу замолчали. И тут Коля Хижняк громко, на весь кубрик вздохнул:
- Эхма! - и обратился к Пирату: - Скажи, где достать котел? Ну, большой такой?
Пират с недоумением посмотрел на него и пожал плечом.
- А зачем тебе котел, да еще и большой?
Коля лукаво улыбнулся и кивнул на Охапкина.
- А мы завалим туда его кобылу. Вот пируха будет! Хва¬тит и вам, и нам.


Пират весело засмеялся.
- Да он сам тогда всех вас сырыми съест.
- Я вам дам!.. Ишь, вы - кобылу! - рассердился Охапкин.
Коля оставил без внимания его слова и продолжал:
- А мы вместе с кобылой и Охапкина заложим в котел. Вон он, какой кругленький. Сала с него натопим, и тогда можно будет до конца зимовать.
Все дружно, весело расхохотались. Рассмеялся от всей души и Охапкин.
- Ну, чертенята, если у вас еще есть порох для шуток, тогда не собьемся с курса! Так держать, братишки!


Пират прошелся по кубрику и серьезно заговорил:
- Вот что, соколики... я сегодня был на охоте, и повалил двух диких козлов, вернее - козу и козла. Козу я притащил, а козел лежит на за¬падном берегу. Там есть такая небольшая пологая коса под самым обрывом. Вытащите его оттуда - вот вам и пируха будет. Получше старой Охапкиной кобылы. Только предупреждаю: придется надорвать пупы - он побольше будет козы, что я притащил, и тяжелее... Ну, герои, желающие есть?
На койках зашевелились. Наступила пауза. Потом вялые, ленивые голоса прервали ее:
- А где это?..
- А как - туда?..
- Да еще и под обрывом. Как мы его вытащим оттуда?
 - А вы хотели на готовое? - усмехнулся Пират.- Я же говорил, нужны силенки, потрудиться нужно. Ведь, как говорят - без труда не вытянешь и рыбки из пруда.


- Так то рыбка. А это же не рыбка. - кто-то буркнул на нижней койке. И добавил:-  А сколько туда километров?
- Ну- у, километра полтора будет, - ответил Пират.
- Ого! Три километра, да еще по такому снегу. Это ж надо лыжи, а их у нас - вон только у Владьки одна пара, и то калеки.
- Значит, надо подумать, - вмешался Охапкин.
Кто-то рассмеялся и бросил с верхней угловой койки:
- Пусть думает твоя кобыла - у нее голова большая.
Охапкин безобидно, весело ответил:
- А ей не надо думать. У нее есть овес и еще сено. Она перези¬мует. А вот вы…
- Да бросьте вы, - оборвал их Владька, спустился со своей вер¬хней койки и присел к столу. - Расскажи, Пират, точно - как туда идти.
Пират улыбнулся.
- Ну, я так и знал, что ты вызовешься. Только один ты там ничего не сделаешь.
- А мы пойдем вдвоем с Шуриком.
- А ты у меня спросил? - со злом сверху бросил Щурка.
- Ну, ты же понимаешь, Шурик, куда я без тебя пойду, - виновато и в то же время подкупающе произнес Владька. Шурка что-то фыркнул на своей койке и замолчал.
- А как же на одних лыжах? - спросил Пират и вместе с Охапкиным тоже присели к столу.
- А мы для Шурика сделаем снегоступы из фанеры. Вон, Охапкин даст нам какой-нибудь ящик и - все будет в норме. Только ты точ¬но расскажи, как туда идти.
- Прямо, по моему лыжному следу. Он и приведет вас до места. Охапкин открыл рот, хотел что-то сказать, но Владька опередил его:
- Слушай, Пират, а откуда они тут взялись эти дикие козы? Ты же говорил, что на Русском острове ничего такого нет.
- Они переправились к нам с острова Попова. Там заповедник. Наверное, тоже снегом все завалило, жрать нечего. Они же питаются подножным кормом, вот и приплыли к нам в поисках пищи.


- Эй, Пират, а сколько километров до Попова от нас? – спросил губастый Бочкарь со своей койки.
- Ни километров, а миль, - поправил его Охапкин.
- Ну, миль.
- Наверное, мили три есть, - ответил Пират.
- Как же они переплыли такое расстояние, да еще в такой хо¬лодной воде? - удивился Ванька староста, сидевший на нижней койке напротив стола.
- Судьба заставила, жрать захотели, - ответил Охапкин и засмеялся: - Ни то, что некоторые: подыхать будут - пальцем не пошевелят.
Владька тут же обратился к нему:
- Ну, так ты найдешь нам фанерный ящик какой-нибудь?
- А зачем его искать. Есть у меня из-под сливочного масла. По-моему, неплохая фанера.
- Вот и отлично! - обрадовался Владька. - Пойдем, дашь прямо сейчас. 

Владька сам выпилил и смастерил снегоступы. Для их крепления к ногам использовал тонкую медную проволоку. У того же Охапкина нашлась и длинная веревка - для транспортировки добычи. На другой день, пасмурным, безветренным утром со слабеньким морозцем отправились в путь. Вся группа высыпала на улицу проводить их. Немного посмеялись, пошутили над Шуркой, который неуклюже поднимал огромные лопатные ноги, оставляя поверх Владькиной лыжни широкие продолговатые следы. Затем вышли на лыжню Пирата, и пошли прямо по ней. Владькины лыжи безо всякого усилия скользили по готовому лыжному следу, и от этого ему дышалось легко и отрадно. Только часто приходилось останавливаться и поджидать Шурку, который все время отставал. Перешли бухту с пятачком, поднялись на крутой берег. Впереди, перед ними уходила далеко вверх сопка с мелкой порослью и лысой вершиной. Пришлось немало попотеть и затратить времени, пока достигли ее. И тут перед Владькиными глазами открыл¬ся темно-синий морской простор, раскинувшийся с юга на запад, до самого горизонта с тяжелым низким серым небосклоном. Море было тихим и спокойным, неповторимо в своей величественной суровости.
- Вот оно настоящее море! - с восторгом воскликнул Владька.
Наконец, пыхтя и отдуваясь, подошел Шурка.
- Смотри, Шурик, какая красотища! - с тем же жаром произнес Владька, кивнув головой на море.
- Где? - Шурка изобразил непонимающее выражение. Владька воткнул лыжную палку в снег и прочертил рукой чуть ниже горизонта.
- Вон, смотри.
- Да я ничего не вижу. Только кругом вода. Холодящее, как лед, море, брр... и все.
Владька Весело засмеялся.
- Эх ты! Ничего ты не понимаешь.
- Нуда,  один ты у нас все понимаешь, - недовольно фыркнул Шурка.
- Опять завелся. Чо ты всегда заводишься? Прямо ничего нельзя сказать.
- Никто не завелся... я просто так.
Владька опять повернул голову к морю.
- А вон, смотри, синеет, еле видно, - наверное, то и есть остров Попова.
- Наверно, - сухо ответил Шурка...


Снег на западной стороне сопки, выутюженный ветрами и запрессованный морозами, был неглубоким и твердым. Здесь Пират, видно, оставлял лыжи и дальше по спуску шел свободными ногами. Они решили последовать его примеру. Спуск вел в ложбину между двумя сопками.
- Слушай, Шурик, как ты думаешь, - оборачиваясь на ходу, спросил Владька, - целый он или нет?
- Кто?
- Ну, этот козел.
- А куда он может деваться? Тут же никого нету.
- Ну, мало ли... все-таки целую ночь пролежал. А может волки...
Шурка остановился, покрутил по сторонам головой и изменившим¬ся голосом спросил:
- А разве тут есть волки?!
- А ты что ни разу не слышал,  как они воют по ночам?
- Не-ет, не слышал... тогда, ну его к черту этого козла!
                А чо ты про волков мне раньше не говорил? Пошли домой.
- Ну, ты даешь! Столько прошли, а теперь - домой? А что мы пацанам скажем? Что сдрейфили, волков испугались? А как на это Пират посмотрит? Ну и сидел бы там, в кубрике, я бы с кем-нибудь другим пошел.
- Если бы я знал, что тут есть волки, я бы никуда не пошел, понял?
Владька расхохотался.
- Да я пошутил. Нету тут никаких волков.
- Брешешь ты все, - рассердился Шурка, и теперь, следуя за Владькой, старался не отставать, и все время озирался по сторонам.


Наконец, спустились к самой воде, плескавшейся зыбкой волной о глыбы прибрежных камней, беспорядочно разбросанных под скалис¬тым обрывом, уходившим вправо. Дальше, из-за его поворота выгляды¬вала небольшая отлогая коса, усыпанная мелкими камнями и галькой. По словам Пирата, где-то там за поворотом на этой косе и должен находиться убитый козел. Но чтобы добраться туда и не промочить ноги в ботинках, пришлось прыгать по прибрежным камням, избегая накатывающейся волны. Козел лежал сразу за поворотом обрыва, у самой воды, с открытыми остекленевшими глазами.


Владька обошел вок¬руг него и, подняв глаза в сторону острова Попова, представил как пара коз - он и она - плывут в ледяной воде, выбиваются из сил, надеясь найти на этом соседнем острове спасительный корм для вы¬живания. Но не успели выбраться на берег и отряхнуться, как разда¬лись выстрелы и жизнь их тут же оборвалась. Теперь она лежит раз¬деланная на камбузе, кипит в горячем котле или жарится на против¬не, а он окоченелый, пока еще - здесь. Потом снова оглядел его худое поджарое туловище с тонкими ногами и короткой серой шерстью, вздохнул и тихо произнес:
- Знаешь, Шурик, а мне их чо-то жалко.
Шурка вытаращил на него глаза и усмехнулся.
- Во дает! Ну, возьми и расцелуй его, может, оживет. - И тоже обошел вокруг него и попробовал приподнять заднюю часть.- Ух, чёрт! А он тяжелый. Зато столько мяса. А как мы его вытащим отсюда? По этим камням обратно с ним не попрыгаешь.
- Да, конечно. И в воду не полезем. Промочим ноги, считай нам тогда труба, пока доберемся до кубрика. Надо чо-то другое придумать. - Владька поднял вверх голову и пробежал глазами по отвесному скалистому обрыву, остановил взгляд на том месте, где обрыв пе¬реходил в снижение. - Давай, вон там попробуем.
- Ого! Ничего себе - чуть ли не с двухэтажный дом высота.
- Какой - двухэтажный дом. Если метра три есть, то и хорошо, а то и того нету.
- Да, нету… если не больше. Но все равно, мы не вылезем там, да еще с козлом. Сорвешься -  костей не соберешь.


- Ну, хорошо. Давай, ты придумал что-нибудь?
- Шурка скис. Обшарил глазами весь берег и скривился.
- Ничего я не могу придумать, и, помолчав, умоляюще добавил-
- Давай, бросим его к черту.
- А ты ел когда-нибудь жареную козлятину?
- Не помню. Может и ел.
- А я помню. Ох и вкусная зараза! Особенно горячая. Пока ешь, она так и плавает во рту, так и плавает, а когда глотаешь, так и бо¬ишься, чтобы язык не проглотить.
Шурка посмотрел на него мучительными глазами, облизал губы, потоптался на месте, снова глянул на обрыв и жалобно произнес:


- Ну ладно. Давай, попробуем.
Владька достал из-за ворота бушлата веревку, распутал и креп¬ко обвязал переднюю часть замороженного туловища животного.
- Ты первым с веревкой полезешь, да? - Шурка не столько хотел выяснить решение Владьки, сколько - дать ему понять, что он сам уже определил свое место в этой операции.
- Да, конечно. Ты только будешь поддерживать снизу, подталкивать, помогать мне... А вот рукавицы придеться снять. А то в них
будет плохо цепляться за камни.
- А мороз?
- Да что ты, Шурик, какой мороз. Градусов пять, не отморозим, пока залазим.
Шурша прибрежной галькой, волоком подтащили животное к подножью обрыва. Здесь Владька конец веревки намотал себе на пояс, накрепко закрепил и подбадривающе улыбнулся Шурке.
- Ну, поехали! - Цепляясь руками за расщелины скалы и в то же время нащупывая ногами устойчивые выступы, не спеша, сосредоточено, стал подтягиваться все выше. Наконец, веревка начала на¬тягиваться и медленно, чуть заметными рывками стала приподнимать переднюю часть животного. А когда оно полностью приняло вертика¬льное положение, Шурка подхватил снизу и стал помогать на подъеме. Вскоре оно повисло над землей, опершись на плечо Шурки. Чем выше они поднимались, тем тяжелей и неудобно подъёмным становился груз. Все чаще делались передышки. Подпирая плечом снизу зад козла, Шурка кряхтел и что-то бормотал себе под нос. Наконец не выдержал и взмолился:
- Владь, сильно тяжело. Мы не вытащим его. Давай бросим. Ну его к черту!
- Спокойней, Шурик, спокойней. Столько уже прошли. Меньше половины осталось.
- Где там меньше, еще до половины не долезли.
- А ты не смотри вниз, и крепче берись руками. Скоро будем наверху. Там отдохнем, - твердо, убедительно даже с некоторой весе¬лостью в голосе ответил Владька, а сам подумал со злостью: "Снизу обрыв казался таким низким. Раз плюнуть, чтобы забраться на верхотуру, а ему конца не видно. И козел таким тяжелым сразу вроде не казал¬ся. Как сильно тянет вниз веревка. Скоро пополам меня перережет. А Шурка молодец - хорошо подпирает. Но если ослабит, то я тоже не удержу, и вместе с козлом спланируем прямо на камни". - И снова подбадривающе бросил Шурке: - Держись, Шурик, держись. Другого вы¬хода у нас нет! Зато жареной козлятины похаваем. От пуза. И паца¬нов всех накормим.


Шурка что-то злобное буркнул снизу - Владька не понял. И тут вдруг одна нога его соскользнула с острого скалистого выступа и, потеряв упор, повисла в воздухе. Пальцы руки, вцепившиеся в верх¬нюю расщелину над головой, побелели от напряжения и стали разжиматься. Верёвка натянулась струной и все сильней тащила вниз. Очевидно, Шурка тоже в этот момент перебирался руками и ногами и ослабил поддержку груза. Владька напряг все силы, стиснул зубы так, что чуть не свернул скулы. Ерзал по скале ногой и никак не мог найти упор. И тут веревка почему-то несколько ослабла - не стала так сильно тянуть. Видимо, Шурка хорошо уцепился, обрел устойчивый упор, и с силой поддел снизу козла плечом. Тут, и Владька, наконец, нащупал выступ  другой ногой и облегченно вздохнул.
- Шурик,  ты,  как там?
- Как, как... чо ты спрашиваешь.
- Ты молодец, Шурик. Давай немножко передохнем.


Затем медленно, но упорно продолжали этот трудный путь наверх. И вот последнее усилие, Владька подтянулся и высунул голову над краем обрыва, но радости не испытал. Перед его глазами открыл¬ся такой крутой подъем и уходил так далеко вверх, что казалось его вершина, упирается в самые облака. Да еще заснеженный, гладкий. И нет ни единого кустика, за который бы можно было ухватиться. Это та самая сопка, с вершины которой он с радостью и благогове¬нием обозревал простор своего любимого открытого моря. Снизу из-под обрыва этой кручи не видно было. А то бы Владька, наверное, не решился. Шурка бы и разговаривать не стал - отказался бы на отрез. На какое-то мгновение Владька даже растерялся. Ведь сил уже почти не оставалось. И Шурка еще не знает, что их опять ждет впе¬реди. И тут же Владька собрал весь свой дух, сконцентрировался и твердо прошептал: "Спокойно, Владик, спокойно. Где твоя не пропа¬дала. Только вперед, ты должен". Еще минута и он выкарабкался, на заснеженную поверхность края обрыва. Теперь единственным спасением был неглубокий, затвердевший снег, покрытый тонкой корочкой льда. Он запускал в него совсем уже закоченевшие пальцы. Продавливал коленями выемки, упирался в них и ползком продвигался вверх подальше от края обрыва, подтягивая за собой тугую веревку с тяжелым грузом.


 Наконец, над обрывом показалась передняя часть груза. Владька сделал еще усилие, про¬полз выше, и добыча легла на поверхности. Потом подтянул еще, чтобы освободить место для Шурки. Вот и его голова показалась. Увидев перед собой эту бесконечную крутизну, он на секунду застыл, потом с испугом выдохнул:
- Ого! - Затем выбрался на поверхность, упал на спину и чуть ли не со слезами выкрикнул!
- Да пошел он к черту твой козел! Больше я его не потащу. Тащи сам, если хочешь! Не хочу никакого мяса, никакой козлятины! У меня нету совсем сил, и голова кружится. Скатимся в обрыв, на кам¬ни, как на саночках, вместе с твоим козлом. А я еще жить хочу, по¬нял! Хватит с меня!
- Ну чт ты так расписался. Тащили, тащили на эту верхотуру, а теперь взять и бросить? Нам же самим потом будет стыдно перед собой. Да и пацаны нас ждут там голодные.


- Чо мне - твои пацаны... пусть идут и тащат. А то на гото¬венькое все! Чо они - лучше нас? Или нам больше всех надо? Сож¬рут этого козла, и спасибо не скажут, знаю я их.
- Но мы ведь тоже жрать хотим. Сейчас придем, а там пусто. И будем опять зубами щелкать и горько жалеть, что бросили его тут. А так, нажарим мяса, наедимся до отвала.
- Чо ты мне заливаешь,- не сдавался Шурка. Потом несколько остыл и начал упрашивать: - Владик, правда, давай оставим, а паца¬нам скажем, где он лежит. И они притащат. Самое главное мы уже сделали - вытащили из обрыва.
- Как ты не понимаешь, Шурик. Раз мы взялись за это дело, значит нужно довести его до конца. А что я скажу Пирату,- что силе¬нок не хватило? Да и пацаны смеяться над нами будут. Скажут - взялись, а у самих кишка тонка. Они же ничего этого не видели и не поймут, как нам досталось, пока мы лезли на этот обрыв. Знаешь, Шурик, самое главное - не падать духом. Держись. Сейчас отдохнем, и все будет в норме. У нас еще есть силенки. Потихонечку, полегонечку, ползком на четвереньках дотянем до верхушки, а там с сопки совсем будет легко - он сам за нами поедет, юзом.
- Да ну тебя! - со злом бросил Шурка и громко шмыгнул носом. Вечно я тебя слушаюсь. Это последний раз. Больше ты никогда меня не уговоришь, не заставишь. Чтобы я еще подписался хоть раз на твою… на твою... - никогда! Вот, запомни! Заруби себе на носу!
Было уже совсем темно, когда они ввалились в кубрик, едва дер¬жась на ногах. Тут же попадали на койки и заснули мертвецким сном.


В течение второй половины дня, несколько раз в кубрик к пацанам заходили Пират с Охапкиным  справляться - не вернулись ли еще Владька с Шуркой. А потом и вовсе обеспокоились. Пират с Охапкиным уже собирались отправиться на поиски. Но перед этим Пират снова зашел и был глубоко поражен, но не тем, что Владь¬ка с Шуркой уже вернулись и теперь спят, а тем, что они притащили этого злополучного козла. Ведь Пират тогда пошутил. Дескать, пусть прогуляются. По-своему разумению он отлично понимал, что козла вытащить оттуда можно, только разделав его по частям, а затем - прыгая по прибрежным камням. И теперь с трудом верил своим гла¬зам и в то же время от души восхищался ими.


Владьку с Шуркой растолкали среди ночи. Они оторвали от по¬душки свои тяжелые головы и увидели радостно возбужденных пацанов, столпившихся вокруг стола, на котором стояла огромный противень с клубившимся над ней горячим паром и вкусным запахом, заполнив¬шим весь кубрик. На другой день  от козла остались только рожки да ножки, да вкусные воспоминания.
Продукты в экипаже совсем кончились. Охапкин как не экономил, но выдал на камбуз последнее, что оставалось. И тут пошла в сети навага. Горы наваги! Она стала единственной пищей, от которой мно¬гих пацанов пробрал понос.

Наконец главстаршина Ведманов снарядил группу матросов на лыжах, с вещмешками за хлебом на пекарню, которая находилась несколько, не доходя до Шигино. Группу возглавил Пират, в которую вошли Охапкин, кок Гриша Иваненко,  Алексей Бутырин и Богдан Стрельчук. Пират предложил и Владьке совершить этот поход на лыжах, чему тот очень обрадовался.
Когда пришли на место, их глазам представилось грандиозное, шумное движение, растянувшееся на сотни метров. Два мощных тракто¬ра ЧТЗ и около двухсот матросов из учебного отряда с широкими деревянными лопатами дружно, весело расчищали от трехметровой толщины снега дорогу, ведущую от Шигино до бухты Воеводы. Но самое главное, здесь их встретила ошеломляющая, радостная весть. В стране отменена карточная система и проведена денежная реформа.


Дорога была быстро очищена. Завезли продукты, хлеб. И снова у пацанов потянулись беззаботные, скучные зимние дни, заполненные сплошным бездельем. И теперь уже страстными мечтаниями о том, что бы поскорее вырваться из этого постылого, сытого заточения с бес¬конечной неизвестностью. Вырваться туда, в новую, интересную жизнь, без хлебных карточек, что у них даже не укладывалось в голове. А то, что было до войны, они почти не помнят. И теперь их еще больше охватывало нетерпение. Скорей бы вырваться отсюда, научиться какой-нибудь специальности и работать самостоятельно, зарабатывать деньги, ходить в кино, на футбол, заниматься спортом, читать книжки и, конечно, встретить такую девушку, в которую можно было бы влюбить¬ся по самые уши, но и она - тоже.


Главстаршина теперь не знал, куда от них деваться. Они допекали его                на    каждом шагу, чтобы       
Побеспокоился об их скорейшей отправ¬ке. Но и он тоже не мог добиться         от    своего начальства ничего  определенного.    Один ответ: "Ждите".                кто-то   еще мог лежать на своей кой¬ке, плевать в потолок на  сытый        желудок, ворчать, мечтать и ждать, но только не Владька. Особенно после              того,   как главстаршина      убедил его в том, что начальство не располагает            возможностью устроить Владьку юнгой на военный корабль. И сказали, что          осталось совсем немного, всего три года, и призовут в армию, тогда он и              смо¬жет попроситься служить на флот.


- Так, братцы, вы как хотите, а я намыливаю пятки,- сказал однажды Владька пацанам. - Хватит. Завтра становлюсь на лыжи и ухожу во Владик.
- А как же - через пролив? - спросил Ванька староста.- Там же кругом посты.
- А я вечером, когда стемнеет. Пойду около маяка. Там постов нет. Они далеко, и в темноте не увидят. И прямо - на Эгершельд.
- А канал? - вставил Коля Хижняк. - Там же каждый день ходит специальный ледокол. Как ты перейдешь через него?
- Все в норме. Я уже продумал, перескочу на лыжах.
- Как это?! – удивился  Коля Бочкарь.
- Очень просто. Лыжи своей длинной ложатся на плос¬кость сразу нескольких льдин. А льдины там разные - есть и большие, поэтому давление на них моего веса будет совсем плевое.  А если еще и - бегом, то они даже не успеют зачерпнуть воду, как я буду на той стороне.
- А мне кажется, это очень опасно. Да еще ночью. Смотри, Владька! - Сочувственно-предупредительным голосом бросил Ленька Приходько. Владька усмехнулся.
- Ну что ж... пойду на дно, не поминайте лихом. Скажите, был такой чудак, который ужасно любил море и свободу, но они его почему-то не хотели любить и не дали ему своей радости.
- Ну, хорошо. Если все будет нормально, и ты придешь во Владик, а потом - куда?
- В училище, конечно. Вас выручать.


И тут, все оживились, обрадовались, даже забыли, что ему пред¬стоит трудный и опасный путь, загалдели в один голос:
- Вот здорово!
- Вот молодчина, Владик!
- Скажи им там, чтобы чухались побыстрей!
- Скажи, что мы тут никому не нужны!
- Нас ничему тут не учат, только едим хлеб и все!
- Вся надежда на тебя. Владик!
- Эй, вы слышите, только не говорите матросам. Никому. Даже Пирату, - строго предупредил Ванька, - а то могут помешать.
- Я бы тоже пошел с тобой, если бы были  лыжи, - сожалея, вздохнул Коля Хижняк.


На другой день Владька раздобыл у матросов старые подшитые валенки, немного махорки, спичек, на камбузе - кусок сахара, хлеба. Проверил компас, прихватил на всякий случай кинжальный штык в чехле, подаренный ему Охапкиным, и, когда на улице совсем стемнело, по¬жав всем руки, попрощался с ребятами, а Шурке сказал:
- Передай Пирату, что я всегда его буду помнить. Он был настоящим другом. Как бы это сказать… ну, настоящим морским другом.
Несколько пацанов вывалили на улицу проводить его. Необъятное чистое небо было уже усеяно яркими звездами, и только неистовый морозный ветер метался вихрем, кружил, срывая с сугробов  охапки колючей снежной пыли и бросал в лицо.


Закрепив на валенках лыжи, Владька прошел несколько шагов, остановился, махнул на прощание лыжной палкой и скрылся в темном лесу, окутанном завывающей заснеженной метелью. Пройдя метров сто, и, чтобы обойти пост своего экипажа, взял курс на северо-запад. Спустился вниз и здесь он повернул прямо на восток, лавируя между сопками и постами как своими, так и чужими - зенитных батарей. Данную местность он изучил еще с осени, когда от нечего делать бродили здесь с пацанами, и теперь это очень пригодилось - он знал расположение каждого поста. Хотя сильно мешала метель. Ветер не ослабевал, а еще больше усиливался, бешено раскачивая голые, скрипящие ветви деревьев, торчавшие из глубокого снега, то взвывал, как раненый зверь, то хрипел, словно захлебнувшись от соб¬ственного бессилия, и своей колючей снежной метлой с силой смазы¬вал по глазам, заметая и сбивая с пути.


Наконец,  поднялся на сопку и тут решил повернуть прямо на север, предположив, что спуск этой сопки ведет к самому проливу, берег которого находится как раз напротив маяка, а значит и – Эгершельда, полуострова Владивостока. Он оттолкнулся палками и пошел под уклон, ловко лави¬руя между деревьями и кустами, выхватывающими напряженным зрением из ветрено-заснеженной темноты и лишь слегка на крутых поворо¬тах притормаживал палками, приседая на них верхом. И вдруг, почти в самом низу сопки перед ним вырос огромный, толстый черный сук, как пугало, торчавший из-под снега. Удар! Треск! Полет в воздухе и падение в сугроб. И сразу почувствовал острую боль в ступне. Той самой, которая когда-то в училище во время поединка с Гудей и коварного предательства со стороны, получила растяжение свя¬зок. И теперь та же ноющая острая боль.


Он перевернулся на спину, пошевелил всей ногой, потом приподнял и увидел на ней обломок, оставшийся от лыжи. Его охватила тревога: как же он теперь без лыж пойдет через канал, да еще и с больной ногой. И до берега, хоть и осталось совсем недалеко, но как - по, такому глубокому снегу? Вторая лыжа сама соскочила с ноги и укатила куда-то вниз. Лежа на спине, он согнул в колене ногу и с упором надавил на нее. Боль резко кольнула в ступне и током прошла по голени. Его бросило в пот: а не перелом ли это?! С трудом приподнялся и, сидя в снегу, отцепил крепление и сбросил с больной ноги обломок. Затем снял валенок, портянка сама сползла вместе с ним, и, ощупав больное место, успокоился - не было никакого перелома. И опу¬холь, как он помнит, намного меньше той. Туго стянув портянкой, он снова сунул ногу в валенок. Свернул цигарку, но долгое время не мог прикурить - ветер все время задувал спичку. Наконец, прикурил, лег на спину и стал смотреть сквозь ветви деревьев в огромное небо, усыпанное мириадами звезд, которые, казалось, шевелились, когда на¬летал ветер, раскачивая ветви, и периодически задергивал их снежной туманной   пеленой.


О возвращении назад - не может быть и речи. Во-первых, без лыж это невозможно, во-вторых, уж очень неловко будет перед паца¬нами. Это значит, только вперед! Как-нибудь, и ни в коем случае не впадать в панику, иначе нужно сразу похоронить себя вот тут, в этом снегу, и он продолжил путь. Проваливаясь и подтягивая больную ногу,  оперался на лыжную палку, хватался руками за ветви   сухих зарослей,   торчавших из-под снега на пути, выбирался на поверхность, потом снова проваливался, и снова нужно было вытаскивать себя из этой снежной западни. На одной из передышек он даже подшутил над собой: "Почему у ме¬ня нету такой косички как у барона Мюнхгаузена, то не пришлось бы сейчас вот так барахтаться в этом снегу. Взял бы себя за косичку и потащил бы к берегу, и даже дальше - через канал, к самому Эгершельду."


Вскоре стало жарко. Взмокло под мышками, на груди, в паху. Вспотела голова. Он поднял уши ушанки, расстегнул бушлат, под которым были еще фланелька и две тельняшки, ослабил на шее шарф. И очень пожалел, что под суконными флотскими брюками у него еще-двое кальсон, которые теперь довольно мешали его передвижению. И так, метр за метром, волоча за собой больную ногу, с частыми передышками он двигался к проливу. Временами на отдыхе, удобно устроившись в пуховом снегу, так и хотелось заснуть. Но он хорошо знал из книг, рассказов людей - чем это может кончиться. И настойчиво гнал от себя сонливую усталость, продолжал карабкаться, ползти вперед. При этом подбадривая себя рассказом Джека Лондона "Любовь к жизни".


Наконец, весь измотавшийся, выбившийся из сил, достиг пролива. Тут дал себе волю отдохнуть.


Снегу на проливе почти не было. Даже в эту самую снежную зиму,  бессменные ветры все вымели.
Владька поднялся, оперся на палку и попробовал сделать шаг, но острая боль тут же пронзила ногу до самого колена. Стиснув зубы, постоял, пока она  несколько утихнет, и снова шагнул, и опять то же самое. Он еще не думал - как будет перебираться через канал. Перед ним сейчас стояла одна задача - как дойти до канала? А тут еще оказалось, что этот неистовый морозный ветер был северным и дул навстречу. Владька наглухо застегнул бушлат, затянул на шее шарф, завязал под подбородком ушанку, отвернул в сторону от обжига¬ющего ветра лицо и, собрав всю свою волю, терпение, решительно сдви¬нулся с места, морщась от боли в ноге.

Через каждые два-три десят¬ка шагов останавливался, ложился на спину и снова "считал звезды", пока студеный холод льда снизу не проникал через его одежды и не вызывал в спине знобящее ощущение. Потом поднимался и, отво¬рачиваясь от обжигающего колючего ветра, полубоком, снова ковылял дальше. И вот, впереди, в этой ночной, пустынной,  морозной и ветреной мгле, разглядел чернеющий маяк. Старый, заброшенный маяк стоял посреди пролива между островом Русский и полуостровом Шкота города Владивостока, Эгершельда.


Значит, канал где-то близко, решил Владька. И только сейчас подумал: как он будет переправляться? А если это невозможно, тогда, наверное, придется шкондыбать вдоль канала туда, до самого блокпоста к часовому. Другого выхода нет. И он опять подшутил над собой: "Иначе я тут тоже превращусь в маяк, только ледяной".  Затем, давая очередную передышку больной натруженной ноге, осторожно присел, положил рядом палку, лег на спину и, потерев снегом нос, стал снова разглядывать звезды сквозь затуманенную снежную пыль порывистого морозного ветра. И тут ему пришло в голову, что часовой обязательно примет его за шпиона. Потом отправит под конвоем на "губу" и будут держать там, пока не выяснят, кто он и как он тут оказался? Нет. Так не пой¬дет. Он должен переправиться через канал, во что бы то ни стало. Поднялся, оперся на палку, которая часто скользила под упором на льду, и,  припадая на больную ногу, поковылял дальше, пряча лицо от встречного колючего ветра, и чуть не угодил в самый канал. Во время остановился - будто его кто-то дернул.


Он глянул под ноги и увидел, что стоит на самом краю, от которого во все стороны расходились, плотно прижавшись друг к другу, бесформенные льдины разных размеров, и слегка двигались вверх, вниз. Казалось, это дышит холодная, темная бездна пролива, скрытая подо льдом. Прикрывая от ветра лицо варежкой, Владька стал напряженно вглядываться в темноту, чтобы определить ширину канала. Наверное, метров двадцать пять – тридцать будет, решил он, и отчаянно махнул рукой:  "А, была - не была! Прости, мамочка, что я был у тебя таким непослушным. Не плачь горько. Я этого не заслуживаю. Такая, наверное, у меня судьба?"


И решительно ступил здоровой ногой на льдину. Та качнулась и слегка накрени¬лась, на поверхность хлынула вода. Снова оперся на палку, чтобы перескочить на следующую, но палка скользнула по льдине, и весь упор пришелся на больную ногу. Ступню пронзила нестерпимая острая боль. Превозмогая ее усилием воли и, не теряя своей напряженной собранности, сосредоточенного внимания под ноги, продолжал, как тяжело подраненная птица, прыгать с одной льдины на другую. Льды вз¬драгивали, кренились, выступала вода и порой заливала валенки по самые щиколотки. Наконец, вот она, последняя льдина. Все! Он переп¬рыгнул канал! Но, видимо, это чувство удовлетворенности ослабило его внимание и, перескакивая, угодил ногой на самый ее край. Льдина дрогнула и с устрашающим шорохом стала переворачиваться, увлекая под воду за собой ногу и поднимая на поверхность свое другое толстое сколотое ребро. В долю секунды Владька отталкивается от нее, делает рывок вперед и падает грудью на крепкое основание зас¬неженного льда. Теперь и вторая нога оказалась в воде. Быстро ка¬рабкается, выбирается полностью на лед, на четвереньках отползает подальше от края и падает навзничь.


Несколько секунд лежал без движений. Потом облегченно выдохнул: "Вот и все, и мы в норме. Самое трудное осталось позади. И хорошо, что палку не выронил".  Затем
повернулся, сел и стал переобуваться. Начал с больной ноги. Вылил из валенка воду, ощупал оголённую щиколотку, и ему показалось, что опухоль увеличилась. Но теперь, решил он, и ползком до Владика доберется. Вылил из второго валенка воду и тоже выкрутил портянку. Пока переобувался, пальцы на руках совсем окоченели. Заметно покрепчал мороз и усилился ветер - неистово свистел у самого носа. Чистое небо по-прежнему было усыпано такими же холодными, ледяными звездами, смотревшими на него сверху без всякого участия, равнодушно. Время, наверное, уже перевалило за вто¬рую половину ночи. Хорошо, что хоть рукавицы остались сухими. Поднялся и снова подумал о том, что не выронил палку, а то без нее пришлось бы, действительно, ползти на четвереньках, двигаясь полубоком, прикрывая лицо от встречного ледяного ветра. Теперь, кроме боли в ноге, чувствовал ужасную усталость, изнеможение во всем теле, и представил, как пацаны сейчас спокойно дрыхнут в теп¬лом кубрике и теплых постелях. Теперь он чаще ложился спиной на лёд, отдыхал.


Вскоре обледеневшие валенки стучали на ходу, как колодки и скользили по льду, ещё больше затрудняя движение Зато ногам внутри с мокрыми портянками было жарко. А в голове не¬отступно билась взбадривающая мысль: "Скоро, скоро будет Эгершельд. Терпи, моряк, капитаном будешь. Самый трудный шторм мы уже прошли". И опять чуть не уходил под лед, но на этот раз с помощью рыбацкой проруби. Но вот, наконец, перед ним вырос высокий, крутой, долгожданный берег, подножье которого было заметено сугробами. И тут же рядом увидел рыбацкую тропу, ведущую наверх. Здесь и ветер был не такой порывистый и злой, и он решил перед подъемом хорошо передохнуть и немного перекусить из своих запасов. Но сначала - помочиться. Всю дорогу терпел, не хотел расстёгивать брюки на открытом ветреном пространстве, и теперь мочевой пузырь готов был лопнуть каж¬дую минуту. Расстегнул брюки, с трудом нашел прорешки у кальсон, но никак не мог найти свой "кран". Будто его там и вовсе не было. И все в паху стало бесчувственным, омертвевшим.


Вот тут он впервые за всю дорогу испугался не на шутку. Ему показалось, что он отмо¬розил свое мужское хозяйство. Как же он будет без него? Он ведь никогда теперь не сможет жениться, и никогда не будет иметь своей семьи, детей! В ужасе спустил брюки с кальсонами, плюхнулся голым задом в сугроб и, загребая горстями снег, стал отчаянно растирать в паху бесчувственные места. Из-за поворота налетал морозный ветер, закружил вокруг Владьки, и будто смеясь над ним, радовался своей такой хорошей работе. Постепенно бесчувственные места стали отходить и появляться обжигающее ощущение. С каждой секундой оно усиливалось и уже казалось, будто под кожу в обмороженных местах заливают кипяток и колют тысячами иголок. Оголенный до колен, он катался в снегу и продолжал тереть, что было сил. Затем боль стала утихать, и - совсем исчезла. Он подтянул кальсоны, застегнул брюки и тут же устроился на отдых. Достал из кармана свое нехитрое пропитание. Хлеб промерз насквозь, хоть руби топором. Пришлось грызть зубами так же, как и сахар. Затем покурил, вышел на рыбацкую тропу и стал карабкаться по ней наверх. Тут тоже пришлось немало потрудиться, попотеть, пока забрался на вершину крутого берега. Стало уже светать, когда он, опираясь на палку и с трудом ковыляя больной ногой, пришел на вокзал. 
На кольце привок¬зальной площади уже во всю, один за другим, позвякивали трамваи. Пропустив первореченский, сел на луговской, упал на свобод¬ное место и тут же провалился в глубокий сон. На конечной оста¬новке - кольце Луговой - его едва растолкала кондуктор.

                111


Ребят вывезли с Русского острова через неделю. Всю группу разместили в кубрике на третьем этаже вместе с первогодками. Владька находился в лазарете - на втором этаже училища. Лечил ногу и воспаление легких. Пацаны ввалились к нему всей толпой и наперебой благодарили.  И еще рассказали, как их здорово провожали матросы, и передали Владьке большой горячий морской привет. А Пират даже передал    ему на память через Шурку красивый трофейный немецкий портсигар с зажигалкой. Охапкин - японскую авторучку.


Но и тут пацаны болтались, бездельничали еще дней десять.  Трудовые резервы никак не могли, их определить на завод или какое-нибудь солидное предприятие. Среди года и вне заявок они были не готовы принять на учебные рабочие места целую  группу. Наконец, нашлось такое производство. Это был трамвайный парк на Луговой. Каждому из мальчишек предоставлялся выбор специальности по душе. Прикрепили к ним мастера - бывшего руководителя группы "торпедистов" - Наумова Павла Егоровича, в роли воспитателя. По традиции училища водил их строем на производственную практику в этот парк, присматривал за ними на  рабочих местах, следитил за порядком в  столовой во время обеда, куда они были прикреплены. Завтракали и ужинали в училище.С реднего роста, лет сорока, неторопливый, с мягким, спокойным взглядом и теплой молчаливой улыбкой. Наблюдая своих питомцев, никогда не мозолил им глаза, держался в стороне, незаметно. Никогда не повышал голоса, говорил ровно, и не прибегал к нравоучениям или наставлениям. Если кто обратится к нему с каким-нибудь вопросом, всегда внимательно выслушает, а после дружески, ненавяз¬чиво посоветует или просто подскажет. Ребята его очень уважали и старались держаться на уровне требуемой дисциплины, чтобы не омрачать его.


Наконец, Владьке надоело валяться в лазарете. Все уже были определены, и только он один оставался не у дел. Однажды утром, до прихода фельдшера, хотя еще и кашель не прошёл, и нога побаливала, он сбежал. Явился в трампарк и пошел знакомиться по цехам. В каждом цехе он встречал своих. Кто-то возился с какими-то частями у замасленных металлических верстаков, кто-то с гаечным ключом, пассатижами или зубилом и молотком у зажатых тисков, кто-то с проводами, якорями тяжелых трамвайных моторов, кто-то с электродами, примерял к своему лицу электросварочный щиток. В одном из цехов Владька столкнулся с Павлом Егоровичем.


- Ну что, Владислав, выбрал что-нибудь для себя?
Владька замялся.
- Да не знаю... пока еще нет.
- А электро-обмотчиком - не хочешь? Хорошая специальность - ценная. Или, например, токарем. Вон, твой брат, Саша Степаненко и еще четверо ребят не задумываясь, осваивают навыки токаря. Тоже очень хороша профессия, уважаемая.
- Может быть, - Владька пожал плечами. - Но она мне почему-то не нравится. Слишком однообразная какая-то. Стоишь на одном месте, как приклеенный, и смотришь, как патрон крутится, и стружка летит из-под резца. И вообще, получается все какое-то круглое, обтекаемое. Ну, не интересно.
- Ну, хорошо. Походи еще. Посмотри. Специальность нужно сразу выбирать на всю жизнь, - он улыбнулся, - как жену. Ошибешься, потом будешь всю жизнь жалеть, что не ту выбрал.


- Павел Егорович, а что там за станок в механическом цеху, в дальнем левом углу стоит, дядька на нем работает такой сердитый. Как не подойду посмотреть, он косится на меня, как Ленин на буржуазию.
Мастер засмеялся.
- А-а. Это - фрезерный. А дядьку того зовут Иван Николаевич Тахтай. Да, он такой. Ему тоже предлагали ученика, но он наотрез отказался. Говорит: "Не хватало мене еще этих разгильдяев. Нянькаться с ними, только время терять". А тебе что - нравится этот станок?
- Да вроде.  Ну, раз он не берет учеников, пойду, наверное, токарем.
- Не спеши. Ты же еще больной, вот и погуляй, присмотрись ко всему лучше. - Он похлопал Владьку по плечу, и они разошлись в разные стороны. Владька направился в мехцех. Подошел к Шурке, постоял у его станка, покрутил ручки каретки, подвигал суппорт, поговорили ни о чем, и он снова пошел в левый угол, к фрезерному станку. Остановился в сторонке и стал наблюдать за его работой. Станок с горизонтальным шпинделем был, видно, очень старым, с трансмиссионной передачей, работал очень шумно и с каким-то стуком. Станина, на которой была закреплена какая-то громоздкая деталь, незаметно двигалась самоходом. При этом, вращающаяся фреза на шпинделе, снимала с детали толстую, стружку.  Сам фрезеровщик стоял тут же у верстака и что-то делал, склонившись над тисками. Худощавый, чернявый, лет тридцати пяти. Очень подвижный, с быстрыми хваткими руками и суровым лицом. На нем была старая, замасленная кожаная бобочка на молнии и замасленная кепка с длинным козырьком. Бросил на Владьку косой сердитый взгляд и, перекрывая шум станка, раздраженно выкрикнул:


- Опять ты здесь?  Что ты тут потерял или делать нечего? Ну-ка, шмаляй отсюда! - И снова склонился над деталью, зажатой в тисках. Владька отступил на шаг и продолжал разглядывать работавший станок. Фрезеровщик поднял голову.
- Ты еще здесь? - Взял с верстака замасленную ветошь и, вытирая руки, подошел к Владьке, кивнул на станок головой и уже миролюбиво спросил: - Что - нравится?
- Вроде, нравится. Интересно очень.
- А куда тебя определили?
- Еще никуда.
- Значит, хочешь ко мне? Поэтому тут и околачиваешься, да?
- Да, но вы же не берете учеников.
- Фрезеровщик оглядел его с ног до головы, подумал и сказал:
- Вот что, юнец, я возьму тебя. Но запомни, я страшно не люблю разгильдяев, филонов, сачков. Если хоть раз замечу за тобой что-нибудь такое, тогда можешь сразу искать себе другое место, понял?
Владька оживился.
- Понял, Иван Николаевич. Даю вам честное слово, что вы никогда ничего такого не заметите! И не пожалеете!
- Вот и замечательно. Значит, завтра приходи сюда прямо с утра. Чур, не опаздывать. Я этого тоже не люблю. Попробуем сделать из тебя настоящего фрезеровщика. За одно научу работать на строгальном,- и он указал на рядом стоящий небольшой станок. - Да, а как тебя зовут?
Владька назвался,
- Значит, Владислав. Хорошо. А сейчас иди и скажи своему старшему, кто он там - у вас, что я беру тебя.
- Понял, Иван Николаевич, - с радостью ответил Владька, повернулся, чтобы идти.
- Ну-ка, подожди, - с некоторым изумлением остановил он его, -  а что это у тебя с ногой?
- Да так. Пустяки. Растяжение жил. Скоро пройдет,- отмахнулся Владька.


Первое время мастер не подпускал его к станку, заставлял выполнять всякую черную, подсобную работу. Все присматривался к нему. И Владька выполнял, причем быстро, ловко, без всякой суеты и лишних движений. Вскоре покорил строптивого мастера, и тот всерьез занялся его обучением, как на фрезерном, так и на строгальном – параллельно. Владька схватывал все быстро, легко и даже с удовольствием. Самое сложное в фрезерном деле оказалась делительная головка. Особенно при изготовлении новой шестерни. Нужно точно вычислить обороты головки согласно модулю зуба шестерни. Ошибка в десятой доли миллиметра - шестерня будет запорота. Нужно брать новую заготовку и начинать сначала.


Владька настолько втянулся в эту работу, в эту новую специальность, которая казалась настолько глубокой и интересной, что каждое утро бежал в цех с огромным желанием, даже больше - с каким-то внутренним раскрепощенным просветлением. И мастер оказался не таким уж и суровым. Прежде всего, он был честным и справедливым. А это Владька ценил в людях больше всего. Этот взгляд передался ему еще от капитана Чардака. Человек, который остался для него навсегда образцом.


Вот и море отодвинулось в душе куда-то на задний план и затянулось сплошным туманом, точно больная рана - сухой коростой. И лишь иногда перед сном снова волновало его воображение и больно защемляло сердце. Но он быстро засыпал, а утром бодрый и жизнерадостный бежал опять к своим станкам.
Нога совсем зажила, и по вечерам возобновил тренировки в секции бокса, в которую входили исключительно новички – первогодки. И тренер теперь был другой. Коренастый, веселый моряк. Мастер спорта. Только - с береговой обороны. О Владьке он слышал и раньше от своих друзей из Мингородка - о его легендарном поединке с взрослым матросом, триумфальной победе над ним, и теперь сам, убедившись в его исключительности, решил в день Красной армии и военно-морского флота на показательных соревнованиях своих подопечных выставить против него Славку Тынянова, старосту первой группы первокурсников. Он тоже был, как и тот матрос, на пол головы выше Владьки и значительно шире в плечах, и в весе превышал на двенадцать килограммов. При этом,  имел уже четырехгодичный опыт тренировок и несколько юношеских встреч на ринге, из которых вынес больше побед, нежели поражений. Скуластый, с выпуклым подбородком. По характеру заносчивый, самоуверенный.


В актово-спортивном зале, на сцене натянули ринг. Сдвинули к стенам спортивные снаряды, расставили длинные скамейки. Посторонних зрителей в сравнении с прошлыми годами теперь намного прибавилось. Местная молодежь Гнилого угла за эти годы освоилась с училищем и не пропускала ни одного зрелищного мероприятия и кинофильма. Вход  был бесплатным. Но особенно привади¬лись молоденькие девочки, которые успели перезнакомиться со мно¬гими ребятами и имели среди них своих кавалеров. Местные ребята, конечно, очень ревновали, но не отваживались вступать в противоборство за свою пострадавшую  честь. Они отлично понимали, что проиграют, и потом будут обходить училище десятой дорогой. Поэтому, лучше жить в мире, и даже дружить.


Весть о выступлении юных боксеров на показательном ринге тут же разнеслась по всей округе , до самой Луговой. Вскоре наступил этот день. Молодежь, которой хотелось занять лучшие места, собралась задолго до начала, заполнив коридор, лестницу, площадку верхнего этажа.
Владька с двумя своими приятелями поднялся по лестнице между ребятами и девочками, и тут, на верхней площадке снова увидел миловидную, обаятельную девочку в сером щегольском пальтишке и голубой вязаной шапочке набекрень, из-под которой на плечи опускались ее густые волнистые светло-русые волосы. Она стояла рядом с Серым, старостой пятой группы, и держала его под руку. Увидев Владьку, высоко взметнула свои тонкие дугообразные брови и вызывающе, открыто улыбнулась своими большущими голубыми глазами прямо ему в лицо. Владьку так всего и обожгло, точно пронзило током и перехватило дыхание. Весь покраснел, засуетился и, втянув голову в плечи, быстро проскользнул мимо дежурных в дверях.


"Что ей от меня нужно? Сама держится за Серого, а мне глазки строит!" - захлебнувшись в горячем волнении, подумал он.
Владька уже слышал о ней от Коли Бочкаря, который недавно познакомился с ее подружкой Идой. Увидев впервые Владьку, она с восторгом выразила Иде: "Какой симпатичный мальчик!". Эти слова Ида передала Коле Бочкарю, а Коля Владьке. И теперь, когда бы он ни столкнулся с ней, она всегда с каким-то насмешливым нахальством и в то же время обвораживающе смотрела на него своими озорными большими искрящимися голубыми глазами, и упругие яркие губки на её нежном овальном личике расплывались какой-то манящей, обжигающей улыбкой. Владьку это приводило в крайнее смущение, он терялся, испытывал ужасную неловкость. Хотелось бежать от нее подальше и в то же время замереть на месте, взять ее за руки, стоять рядом и слушать ее нежный, звонкий, сладкий голос. Было ей около пятнадцати лет.

Владьку со Славкой тренер выпустил на ринг заключительной парой. Нырнув под канаты, они разошлись по своим углам. Пока один из Владькиных приятелей зашнуровал ему перчатки на руках, он упрямо и нервно шарил глазами по залу. Друзья с разных концов махали ему руками, подбадривая своими возгласами. Но он воспринимал их, как сквозь густую размытую сетку. И вдруг, перед самым своим носом, в первом ряду он увидел ту знакомую, обвораживающую улыбку. Его так и обдало жаром, будто рядом внезапно вспыхнул яркий костер, и что-то сладостное, нежное разлилось по всей груди. И он почувствовал в себе какую-то твёрдую, несокрушимую уверенность.


Прозвучал гонг. Боксеры сошлись, стали на исходные позиции, приняли боевые стойки.
Уже известно, что Владька обладал даром интуиции и молниеносной реакции, передвигался на ринге очень легко и пластично, так же обладал идеальной защитой и был, почти не уязвим. Славка относил себя к тяжеловесам в юношеской категории. Согнув по-бычьи короткую шею, двигался медленно сосредоточенно. При этом устрашающе сверкал глазами поверх правой защитной перчатки, следил за движениями противника, выжидая удачного момента.
Обменялись первыми холостыми разведывательными ударами. Затем минуло несколько коротких секунд, как Владька, словно окрыленный, уловив момент, осыпал Славку серией метких излюбленных ударов. Тот не успел опомниться, Владька был уже на дистанции и в защите, В зале раздался взрыв восторженных голосов, свист.
Никогда еще Владька не испытывал такой легкости, уверенности и удовольствие на ринге, как сегодня. Обвораживающая улыбка этой красивой обольстительной девчонки, которая сидит здесь, совсем рядом; смотрит, дышит, смеется и, наверное, переживает за него всей душой. Ему даже казалось, что через ее улыбку, ее искрящиеся глаза он видит все уязвимые места противника и заранее знает - когда и куда   должен нанести результативный удар   или серию ударов.

Так закончился последний третий раунд. В зале стоял шум, гомон, свист. Но когда тренер, он же судья, взял обоих за руки и вывел на середину ринга, в зале сразу все стихли, и, подняв вверх Владькину руку, объявил его победителем. В зале поднялся гром рукоплесканий, поздравляющие возгласы, выкрикивающие Владькино  имя.
Наконец зрители покинули зал, все стихло, боксеры оделись и вместе с тренером направились тоже к выходу. Тут, заскочил навстречу, запыхавшийся, Коля Бочкарь и, схватив Владьку за руку, торопливо потянул за собой, шепча горячо на ходу:


- Пошли скорей! Они там ждут, за училищем, за углом. Она дала Серому отбой.
Владька растерянно вытаращил на него глаза.
- Куда?.. Кто?..
- Ну что ты не понял? Лелька с Идкой стоят там ждут. Лелька
хочет с тобой познакомиться.
У Владьки закружилась голова, и он недоумевающе заморгал глазами.
- Как?
- Очень просто. Как все знакомятся.
- А Серый?
- Серый, Серый! Ну, я же сказал, она дала ему отбой. И знаешь, как она сказала? - Коля самодовольно хихикнул. - Она сказала: "Деревня! Пусть катится к  своим коровам  хвосты закручивать. Не хочу я с ним больше дружить".


Наконец Владька понял, что произошло, но как-то не верилось. Однако ему стало так хорошо и радостно, будто весь мир, залитый солнцем, склонился перед ним, и в то же время стало так страшно, будто оказался на краю пропасти. Такого в жизни он еще никогда не испытывал, и не слышал, чтобы девчонка первая, вот так искала знакомства с мальчишкой. Вспомнил Нинку, потом - Люду. Но то было совсем по-другому. Захваченный врасплох, он даже не представлял, как вести себя, что говорить. Тем более, ведь он с ними еще никогда так не общался. Раздираемый чувством страха и радости, робко, но с большим желанием поспешил за Бочкарем.
Улыбаясь своей неизменной, очаровывающей улыбкой, она первая протянула руку и с твердой уверенностью произнесла:
- Леля. А вы – Владик. Я уже знаю. Я узнала, когда вы еще только приехали с Русского острова, вот.
Владька слегка покраснел, как-то вымучено улыбнулся и, неуверенно, робко сжав в своей дрожавшей руке ее теплую ладонь, с трудом, будто слова застревали в горле, промолвил:
- Очень приятно. Мне тоже Коля говорил про вас.
- Вот и прекрасно! А можно было бы и раньше познакомиться. Как Коля с Идой, правда? Но лучше позже, чем никогда, - тряхнув своими роскошными кудряшками, хохотнула она.


Так они начали встречаться. Гуляли в основном по своей округе: горностаевскому шоссе, на сопке, которая поднималась сразу за училищем с северной  стороны. Она уверенно, весело тарахтела - рассказывала о своих подругах, соученицах, мальчиках из мужских школ, учителей, которые запрещали девочкам дружить с ними. Владька больше слушал, чем говорил. Как-то не находил слов, да еще мешала эта проклятая застенчивость. Но каждый вечер и встречу с ней он ждал с нарастающим нетерпением. И вообще, жизнь для него теперь потеряла всякое ощущение будней и обрела смысл какого-то сплошного вечного праздника, расцвеченного ярками радужными красками. О, если б можно было не расставаться никогда! Всегда быть рядом с ней, слышать ее веселый звонкий голос, горячее дыхание, легонько, ласково прикасаться к ее тонким рукам и чувствовать их нежное, магнетическое тепло.


Как-то провожая ее домой через сопку, они приостановились на вершине. Только взошла луна и залила все вокруг своим бледно расплывчатым светом. Легкий, но прохладный весенний ветерок, безмятежно шуршал у ног высокой сухой прошлогодней травой и играл на голове Лели ее шелковистыми волосами. Подставив оживленное личико навстречу лунному свету, который тут же отразился в ее огромных глазах ярким блеском, она воодушевленно улыбалась и что-то рассказывала. И вдруг Владьку, словно молнией поразило, почувствовал какую-то острую и непреодолимую жажду прикосновения своими пылающими губами к ее нежной горячей щеке. Но страх одержал над ним верх. А вдруг она испугается этой его наглости и прогонит. Прогонит навсегда, да еще наговорит кучу всяких неприятных слов.  Думала, что он хороший, порядочный мальчик, а он оказался самый настоящий хулиган, все такое прочее. Но однажды, сидя в кино в зале училища, рядом с ней, он снова увидел ее личико, залитое светом с экрана, как тогда - луной, и он опять почувствовал ту же непреодолимую жажду прикосновения к ней губами. Не помня себя, и не обращая внимания на сидящих вокруг ребят, склонился к ее головке и громко поцеловал  в щеку. Но тут же испугался, опомнился и взволнованно зашептал ей на ухо:
- Прости, Леля. Я просто так. Я больше не буду, честное слово! - И весь съежился, ожидая в ответ ее оскорбительную бурную реакцию. Но она даже глазом не моргнула и продолжала смотреть на экран, как ни в чем не бывало.


Владькин мастер стал редко наведываться в цех. Его избрали председателем профкома, и теперь он больше занимался профсоюзными делами. Бывает, забежит, даст Владьке новое задание и снова исчезает. Владька тоже не терял даром времени. Закрепит на станине деталь, поставит на автоматический выключатель, пустит на самоход, а сам достанет из-за пазухи книгу, укроется за станком под стенкой, где его никто не видит, и спокойно читает.


Вскоре всю Владькину группу перевели из училища в общежитие трампарка. Это был двухквартирный домик, стоявший на самой остановке Гайдамак. Буквально с крыльца и - трамвай. Одну половину дома занимал рабочий с семьей. Это стало концом его бокса и тренировкам.
Теперь Владька с Лелей встречались на Луговой у трамвайной диспетчерской. Но она стала являться на свидание все реже, и каждый раз в свое оправдание находила уважительную причину. И чем чаще она пропускала встречи, тем больше он испытывал страдания, и тем чаще ему хотелось видеть ее.


К празднику Первого мая мастер за примерную работу в качестве премии закрыл на Владьку наряд на сто пятьдесят рублей. Никто больше из всей группы такой чести не удостоился. Из этих денег Владька сразу приобрел обнову - белую в полоску ситцевую рубашонку и новенькие полуботинки. Остальные деньги решил потратить на праздник с Лелей: на конфеты, мороженное, кинотеатр.
Утро первого мая выпало солнечным и теплым. Кругом алели, развешанные красные транспаранты. Гремела музыка. Отовсюду неслись веселые голоса, смех. Толпы людей, нарядные, с детьми, разноцветными флажками, стекались на Луговую к остановке трамвая, которые один за одним увозили их в центр города, где должна проходить праздничная демонстрация. Некоторые из мужчин задерживались у киоска, стоявшего тут же, справа от остановки, который торговал папиросами и водкой на разлив. Причащались из граненого стакана, занюхивая кусочком колбасы или конфетой. Потом быстро выкуривали папиросу, и шли к трамваю.


Владька с Колей Бочкарем нетерпеливо топтались между киоском и остановкой и с беспокойством поглядывали на часы - на стене диспетчерской. Круглая Колина белесая голова с косой челкой на лбу и выстриженным затылком под "бокс" блистала на утреннем солнце, как бильярдный шар. Невразумительный клеш, небрежно отглаженный под матрасом, болтался по земле, как стародавняя дамская юбка, подметая за собой все, что попадалось на пути.


Владька с некоторых пор сменил стрижку "полубокс" на "польку"  и теперь зачесывал свои мягкие густые, слегка волнистые темные волосы назад и чуть на бок, позволяя вьющемуся чубу кудрявиться на висках и над правой бровью. И вообще, он заметно подрос. Овальное лицо с зеленовато-серыми глазами, чуть вытянулось, зат¬вердел подбородок, резче обозначился прямой нос. И только небольшой рот с нежно яркими припухлыми губами выглядел еще совсем подетски.


Он был в своей новой рубашке и темно-синих брюках, тех самых, форменных, из которых выдернул светлые нитки, и вставил клинья. Но теперь пришлось их отпустить еще внизу - стали коротковатыми. Они тоже у него были отглажены под матрасом. Но более тщательно. Перед этим он слегка обрызгал их водой, и стрелки теперь сбегали вниз острыми прямыми линиями, аккуратно прикрывая носочки его новых туфель.
- А может они не придут? – взволнованно, вопросительно произнес Владька, и кивнул на часы. - Смотри, уже двадцать минут, а их все еще нет. Скоро трамваи остановят, и не попадем на парад.
- Черт их знает! - со злом сплюнул Коля. - Это все Лелька, наверно, там, Идка  не такая.
- Ты, что, в самом деле, так думаешь?
- Да нет. Я просто. Все они одинаковые.
И тут, перебегая трамвайные пути, подскочила Ида. Тяжело дыша, весело затараторила:
- Заждались, да? Здравствуйте. С праздником вас мальчики!
- А Леля? - стараясь скрыть свое волнение, спросил Владька.
- Леля... Леля, наверно, не придет, - избегая Владькиного взгляда, ответила она, и протянула почтовый конверт, перевязанный тонкой красной шелковой ленточкой с двойным бантом.
- Что это? - спросил Владька так, словно у него пересохло все во рту.
- Не знаю, - сказала Ида, пряча глаза. - Просила - передать.
Тут же дрожащими руками развязал ленточки и, вскрыв конверт, он извлек из него фотокарточку с Лелиным изображением по пояс, развернутым в три четверти. На фото она была еще красивей. В конверте больше ничего не было. На лбу выступил пот, задрожали руки. Он перевернул фото и на обратной стороне прочитал: "На вечную память Владику. Помни и не забывай. Целую! 01.05.48 г. Леля Шевчук". Он понял, что это были ее прощальные слова. Наверное, нашла кого-то другого и теперь порывает с ним навсегда. А чтобы смягчить этот удар и, как бы извиняясь, дарит ему на память это фото.


 Внутри у Владьки, будто что-то оборвалось, быстро, гулко заколотилось сердце. Все вокруг как-то сразу померкло, потускнело. Яркое, теплое весеннее солнце, этот светлый, жизнерадостный, весенний праздник, веселые, нарядные люди сразу стали в его глазах какими-то серыми, и безысходно мрачными.  И даже не видел, стоявших перед ним Колю с Идой. Из динамика диспетчерской послышался предупреждающий женский голос: "Дорогие товарищи, поторапливайтесь. Уходит последний трамвай. Больше вагонов в город не будет, пока не закончится демонстрация". Коля схватил Владьку за руку.
- Давай, давай, пошли скорей, а то опоздаем.
- Я не поеду, - упавшим, не узнаваемым для себя голосом, сказал Владька. - Езжайте без меня.
- Да брось ты...  поехали!
- Я сказал - не поеду, значит, не поеду.
- Ну, что ты к нему пристал? Ты же видишь, ему не до нас,- торопливо проговорила Ида, схватила Колю за руку и, потянув его к
трамваю, на ходу бросила: - Извини, Владик.

                1V

Позванивая и гремя колесами по рельсам, мимо него прошел, набитый до отказа, последний трамвай. Владька остался один. Некоторое время стаял в полузабытом, мрачном оцепенении, чувствуя себя, выброшенным в какой-то знойной бескрайней пустыне, из которой нет никакого выхода. Никогда он еще не ощущал себя таким жалким, беспомощным и не нужным. До того ему было плохо, что даже к горлу подкатился ком, готовый выплеснуться на глаза. Простояв так с минуту, он поднял голову и посмотрел в сторону киоска, у которого как раз никого  небыло. И тут в его голову пришла, ожесточенная мысль, и он решительно направился к киоску. Но тут его опередили двое молодых мужчин: один в солдатской форме, без погон и головного убора, другой - в темно-синем пиджаке,   с выпущенным поверх него отглаженным воротничком голубой рубашки, серых брюках и серой кепке. Опершись о прилавок киоска, он склонился к окошку и весело произнес:
- С праздником!
- Спасибо. Вас  тоже, - несколько грустно отозвалась изнутри продавщица - полноватая женщина в белом, чуть замусоленном спереди халате, и тут же добавила: - Кому - праздник, а кому вот работать приходится.
- Зато вы - очень нужный человек, - подбадривающе произнес мужчина - в кепке. - Ну, скажите, какой праздник - без вас?


- Так-то оно так, - повеселела продавщица. - Вы, мужики только и радуете меня этим.
- Ну вот, по этому поводу, Мария Ивановна, налейте нам два по двести, - улыбаясь, продолжал мужчина - в кепке. - Тем более, что вот мой братуха только что демобилизовался из армии.
В ответ послышался обидчивый голос продавщицы:
- Я не Мария Ивановна. Я Наталья Тимофеевна.
- Я знаю, - простодушно засмеялся мужчина. - Это есть такой анекдот - "Сила привычки". Хотите - расскажу?
- С удовольствием послушаю, - улыбнулась продавщица.
- Значит так, у одной женщины муж всегда с работы приходил подвыпивший. Не мог по пути пропустить ни одного киоска, в которых продают на разлив водку. Жена пожаловалась подруге и попросила совета. Та и говорит, хочешь отучить его пить на улице у киосков, бери домой к его ужину бутылку. Жена пришла и говорит мужу: "Ваня, ты можешь завтра прийти домой трезвый?" Ваня подумал и сказал: "Могу". И действительно, на другой день муж приходит совершенно трезвый. Жена обрадовалась и ставит перед ним бутылку. Он смотрел, смотрел на нее, потом вышел во двор, достал из заначки трояк, подходит к окну и говорит в форточку, протягивая в нее деньги: "Мария Ивановна, налейте двести грамм".
Продавщица вся закатилась смехом, а потом сказала:
- И правда, сила привычки. А все это ведь-из жизни. Никуда не денешься.
Мужчины устроились тут же, на прилавке с краю. Расстелили клочок газеты, разложили на ней порезанную колбасу, два соленых огурца и ломоть хлеба. Заглядывая в окошко, Владька произнес каким-то чужим голосом:
- Мне тоже налейте. Двести грамм.
Продавщица подозрительно посмотрела на него и покачала головой.
- А не рано ли ты начинаешь?
- Это не ваше дело. Я уже взрослый.
- Какой ты взрослый! Вон, еще мамкино молоко на губах не высохло, - пыталась остановить его продавщица.
- Ага, молоко не высохло, я уже вовсю работаю, - настойчиво продолжал Владька. - Наливайте.
- Ну как знаешь. Мне не жалко. А что закусить, колбасы или конфет?
- Ничего не надо, - буркнул он.
Она пристально посмотрела на него и, подавая наполненный стакан, промолвила неназойливым, потеплевшим тоном:
- У тебя, сынок, случилась какая-то беда? Горе какое-то?
- Нету у меня никакого горя, - со злом бросил Владька. - И поднес к губам стакан, стал пить, как настоящий заправский пьяница. Ни разу не поперхнулся.
- Во дает пацан, - засмеялся демобализованный, пережевывая колбасу.
- А чо, молодец! - поддакнул его напарник в кепке. – Быстрей сопли высохнут.

    
Владька никогда еще в жизни не брал в рот спиртного, и теперь скривившись, поставил пустой стакан, и стал прислушиваться, как водка обжигает и действует изнутри. Затем тряхнул головой, и ему показалось, что она никак на него не действует. И он снова обратился к продавщице:
- Налейте еще двести грамм.
- Опомнись, сынок! Ты же совсем сдуреешь, - взволнованно предостерегающе проговорила продавщица, уставившись на него округлившимися глазами.
- Не одурею.
- Ай-ай-ай, - покачала она головой. - Ну, смотри.
- Ничего с ним не будет, - смеясь, беззаботно сказал мужчина в кепке. - Упадет где-нибудь в канаву. Отоспится. Потом может и норму знать будет.
Так же залихватски, бахвалясь перед мужчинами, Владька осушил и второй стакан. Продавщица протянула ему карамельку.
- Возьми, хоть   конфету     съешь, дурачок.
Он не отказался. Положил ее на зуб, сжевал и уже заплетающимся языком выговорил:
- Сколько стоит мое пьянство?
Продавщица назвала. Мужчина в солдатском усмехнулся.


- Да он еще и с юмором.
Владька бросил в окошко десятку.
Сдачи не надо. - Достал из кармана, даренный Пиратом портсигар, вынул папиросу, прикурил от зажигалки, оттолкнулся от прилавка и, раскачиваясь из стороны в сторону, затянул во весь голос:
«Наверх вы товарищи, все по местам! Последний парад наступает..». Больше он ничего не помнит. Очнулся - было совсем уже темно и где-то в глубине, на задворках трамвайного депо   в траве, рядом с разбитым ржавым скелетом бывшего трамвайного вагона. Голова трещала. Рот стягивала какая-то клейкая, тошнотворная горечь, будто сжевал разложившуюся желчь дохлой свинины. Карманы были вывернуты на изнанку. Не было ни портсигара, ни денег. Он поднялся, шагнул и тут в стороне увидел какой-то белый предмет. Это оказалась Лелина фотокарточка. Сунул ее в карман и, спотыкаясь о разбросанные вокруг части всякого железа, едва волоча ноги, пошел искать выход из этой западни.

Месяц май стал для группы решающим перед производственными экзаменами, вкладывая в предварительное задание на практике все свои силы и старания.
      Владькин мастер теперь чаще заглядывал в цех и строже следил за его действиями у станков, и загружал более сложной работой. При этом очень мало говорил. Но на лице часто проступало заметное удовлетворение, а то и улыбка. Все было хорошо, и только Леля не выходила из ума. Он думал о ней и днем, и ночью, мучился, страдал. Ежедневно, с нетерпением ждал вечера, чтобы снова и снова бежать на место их бывших свиданий. Но она не являлась. Не отвечала и на его записки. И лишь передавала на словах, что у нее то сестренка больна - она не может прийти, то мать, то еще что-нибудь. А однажды ему сказали, что видели ее, как она гуляла с каким-то матросом. Но он никак не хотел этому верить и продолжал надеяться.


Наконец,  видимо, наскучило ей получать от него страстные, взывающие к любви записки, и она сказала Иде, а та передала Коле, а Коля так же дословно передал Владьке: "Да ну его. Теленок. Тюфяк. Поцеловать даже как следует, не умеет. Один раз поцеловал в щеку, да и то испугался, как будто обжегся, и стал просить извинения. Фу, как скучно! Ему нужна не девчонка, а нянька. Тоже мне - жених! Что он не понял, дурачок, что между нами давно все кончено, еще Первого мая. И вообще, если мне кто надоел, я всегда дарю на прощанье свою фотку. Пусть знает и отстанет от меня. У меня уже есть другой мальчик". Владька мог ожидать от нее всего, но только ни такого жестокого предательства, да еще с такой коварной, язвительной насмешкой.


Это был такой удар, такие страдания, которых он в жизни еще никогда не испытывал, если не считать того, когда ему отказали в школе юнг. Но там хоть не было этой унизительной насмешки. И все-таки, чем больше он перебирал в уме эти ее слова, тем больше не хотелось верить в их правдивость. Все больше ему казалось, что это Ида с Колей придумали, пошутили над ним. И тогда он тайно доставал ее фото, с которым никогда не расставался, даже на работе, и подолгу, взволнованно, страстно разглядывал ее нежное смазливое личико с озорной, загадочно-соблазнительной улыбкой. И потом опять им овладевала бесконечная, безысходная тоска. Все вокруг казалось мрачным, даже солнце почернело, и сама жизнь стала такой пустой и бессмысленной, что порой просто не хотелось жить. Даже море стало далеким и чужим. И лишь у станков он находил некоторое успокоение, крепился, забывался. Но как только подходил вечер, на него снова наваливалась эта страшная черная пустота.

         
Он очень любил футбол, и был страстным его болельщиком. Не пропускал ни одного матча. Бегали с Шуркой и другими друзьями на стадион "Авангард", который недавно отстроили на месте Мальцевского базара. Всего одна трамвайная остановка от Гайдамакской.
В ближайшее воскресенье на этом стадионе намечался знаменитый матч между Хабаровской "Чайкой" и Владивостокским "Лучом". Болельщики всего города с горячим нетерпением ждали встречи этих двух знаменитых дальневосточных команд. И только Владька испытытывал совершенное безразличие, довлеющую апатию. Но на стадион пошел, думал, что там он развеется, полегчает на душе. Однако на трибуне сидел, не проявляя никаких чувств, с отсутствующим взглядом, грустно устремленным куда-то вовнутрь.  Он не видел ни забиваемых голов, не слышал вокруг себя радостных, бешеных выкриков или возмущенных рычаний и свистов. Потом поднялся со скамейки и, не сказав Шурке ни слова, рассеяный ушел с трибуны. И через некоторое время, сам не зная как, оказался на улице Рабочая, рядом с ее домом. Долго топтался на месте, затем несколько раз прошелся туда и обратно и даже пытался свистеть. Кто-то выглянул в окно и тут же убрался. Он еще подождал, но так никто не вышел. Понурив голову, он поплелся обратно, еще более раздавленный и еще более не хотелось жить. Вон, Паша электрик нашел же выход из этого положения. Пошел на задний двор трамвайного депо, где стояли запасные вагоны, нашел кусок проволоки, залез на крышу трамвая, намотал один конец на запястье руки, лег спиной на трамвайную дугу, а другой конец, загнутый крючком, набросил на провод троллеев, и пропустил через себя все шестьсот вольт.

Это был плотный, сильный, веселый парень двадцати двух лет. Бывший детдомовец. В детстве переболел оспой, которая и отразила на его широком лице свои неприглядные следы. Был он влюблен в девушку, вагоновожатую, по имени Клава, которая первое время отвечала на его ухаживания. Потом рассталась с ним и демонстративно, на его глазах связалась с другим, да еще и посмеялась перед подружками: "Да зачем он мне нужен... этот шилом бритый"


Когда его хоронили, мужики, друзья по работе вслух возмущались крепкими словами, вздыхая, говорили: "Ну и дурак Паша... из-за какой-то курвы... да она его и мизинца не стоит эта стерва! Третьего уже сменила". А главный инженер трампарка Семенов Виталий Андреевич нашел другой выход. Просто ушел в запой. Прекрасный, добрейший, интеллигентнейший человек. Высокий, стройный, немногословный. Своим недостатком он сам считал цвет своих волос - огненнорыжий. Поэтому голову всегда брил наголо. И только брови и ресницы оставались неизменными и особенно ярко золотились на свету.

В прошлом году, весной отправил свою жену с семилетней дочуркой в Москву, к теще на побывку. Подъезжая к Москве, жена дает ему телеграмму: "Нас не жди, ты нам не нужен, устраивай свою жизнь сам". Он безумно их любил, и получил такой удар! Из квартиры пропил всю мебель, вещи. Валялся под забором, у киосков, у диспетчерской в грязи. Весь обшарпанный, побитый, на человека не был похож. И так, после двух - трехнедельного запоя на несколько месяцев выходил в трезвую жизнь. Потом снова, неожиданно впадал в запой. В трампарке все служащие, рабочие его очень жалели. Начальство ценило его как специалиста, и потому были терпеливы и милостивы к нему.


 Теперь, он недавно вышел из запоя. Обрюзгший, с синяком под глазом, хотя и чисто выбритый. На плечах затасканный, обветшалый, с заплатами на локтях, какой-то морской офицерский китель, в полоску брюки, обшарпанные, как - из утильсырья. Едва доставали до щиколоток, на которых даже не было носков. На ногах стоптанные, старые, дырявые башмаки. Переварив все это в своем уме, Владька подумал, что ему не подходит ни то, ни другое. Лелька потом так же посмеется. Да и запить, хватит и того, что на Первое мая надрызгался. Теперь на водку он и смотреть не может. При одном ее виде его уже тошнит. И нечего себя обманывать. Надо рвать с ней. Но это он только подумал, а в душе по-прежнему осталась черная пустота.


Наступил июнь месяц, начались производственные экзамены по практике. Владька получил задание - обработать на фрезерном и строгальном станках литейные заготовки трамвайных букс шестнадцать штук. Сложность шестого разряда.
Мастер уходил в отпуск и перед тем зашел в цех и серьезно сказал Владьке:
- Теперь будешь работать совершенно самостоятельно, и я надеюсь ты не подведешь меня, и сдашь на высший разряд.
Свою работу Владька выполнил раньше заданного времени. Несколько дней еще болтался по цехам в ожидании приемной комиссии. Да и потом, комиссия прошла сначала по токарям и только после - к нему. Все шестнадцать букс были приняты без единого замечания, да еще искренне, горячо похвалили. Потом сдавали по теории, в экзаменационную комиссию входили два инженера и три мастера из разных цехов. Председательствовал главный инженер Виталий Андреевич. Он давно вышел из запоя и теперь выглядел очень хорошо. На нем был новый темно-синий костюм, белоснежная рубашка с коричневатым галстуком. На ногах - новые коричневые туфли.

Экзамены проходили в актовом зале. На все вопросы Владька ответил без запинки. Через пару дней на доске объявлений вывесили результаты экзаменов и присвоение разрядов по специальности.
Владька не поверил своим глазам - ему был присвоен пятый разряд фрезеровщика. Только двое из всей группы - один токарь и один электросварщик - сдали на четвертый. Остальные, в том числе и Шурка, на третий разряд.
Потом дали подержать в руках аттестаты об окончании Ремесленного училища. Владькин аттестат числился за номером 1487. В нем говорилось: Выдан гр. Забара Владиславу Васильевичу, рождения 1930 года, в том, что он окончил ремесленное училище №3 города Владивостока по профессии фрезеровщик. По решению выпускной экзаменационной комиссии присвоена квалификация фрезеровщик пятого разряда. Выдан 16 июня 1948 года. Город Владивосток. Дальше говорилось: За время обучения в РУ с октября 1946 года по июль 1948 года изучил предметы и получил по ним нижеследующие оценки:

Производственное обучение - Пять
Специальная технология - Пять
Материаловедение - Пять
Черчение            - Четыре
Физика - Четыре
Математика - Четыре
Русский язык        - Четыре
Политзанятие  - Четыре
Физическая подготовка    - Пять
Поведение - Отличное

Затем все аттестаты собрали и сложили в сейф отдела кадров. Существовало положение о государственных "Трудовых резервах" СССР от 2 Октября 1940 года - все окончившие РУ, ЖУ, ФЗО считались мобилизованные, и обязаны были отработать на данном предприятии четыре года с обеспечением жилой площади и заработной платы на общих основаниях. И только после - могли получить на руки аттестаты и выбирать по своему желанию и усмотрению любое другое предприятие, дальнейшую трудовую деятельность.

За последний месяц работы - экзаменационной практики всей группе так же на общих основаниях была начислена полная зарплата. Владька получил больше всех - тысячу двести рублей. Но ребята и так своей первой получкой были безумно рады. И все-таки, у Владьки не было в глазах счастливого огонька, как у них. Жестокая Леля ни на минуту не покидала его мысли и продолжала бередить душу. Павел Егорович давно заметил его подавленное настроение, но никак не удавалось поговорить с ним наедине. А тут как раз появился подходящий предлог. Встретил Владьку внизу, у дверей столовой, когда тот выходил с обеда.
- Здравствуй, Владислав. Мы, кажется, с тобой сегодня еще не виделись?
- Здравствуйте. Вроде, нет.
- Ну, что, тебя нужно поздравить? - отвел Владьку в сторону и стал крепко жать ему руку.
- С чем?  -  с некоторым удивлением спросил Владька.
- Как - с чем. Ты что, не знаешь?
Владька задумался и покрутил головой.
- Не знаю.
- Да ведь вчера на весь Приморский край о тебе по радио передавали - как о лучшем выпускнике "Трудовых резервов".
- А-а... - Владька вяло улыбнулся и безразлично махнул рукой. - Пацаны говорили что-то такое. Сам я не слышал. Ну, спасибо, Павел Егорович.
- Слушай, дружок, ты мне совсем не нравишься такой. Что случилось?
- Ничего.
- Да нет, - настойчиво продолжал Павел Егорович, - Что-то случилось, я же вижу. Ходишь, как в воду опущеный, угрюмый, уединяешься от всех. Похудел - дальше некуда.
- Да это вам кажется. Все нормально, -  нехотя усмехнулся Владька.
- Ты мне не заливай, я же вижу... постой, постой, а не влюбился ли ты часом, а она не хочет тебя признавать? Такое ведь тоже бывает.
- Владька залился весь краской, произвольно пожал плечом и опустил в низ глаза.
- Да-а... да, нет... так. Прос... просто болит голова.
- Ну, смотри. А то ведь такая головная боль до хорошего не доведет. Держись, не поддавайся слабости духа.


Не успели они разойтись, как Владька столкнулся с Колей Бочкарем. Тот торопился на обед, и на ходу, возбужденно, захлебываясь каким-то торжествующим злорадством, протараторил:
- Подожди меня, я сейчас похряпаю и расскажу тебе такое, что ты точно грохнешься! И знаешь, про кого? Про твою Лельку незабвенную! Идка мне рассказала, и Серого сейчас видел.,.
Эти слова загадочным шквалом обрушившиеся на Владькину голову, предвещавшие еще более тяжёлый камнепад, выбили его из себя окончательно. И теперь, томясь в ожидании Коли, он нервно, быстро  ходил взадвперед, то присядет на скамейку, то вскочит, то сунет руки в карманы, то выдернет и заложит за спину, то снова - в карманы. Наконец, Коля появился, он бросился к нему.


- Ну, что там, давай рассказывай. Но если насвистишь, смотри !..
- Чо это я тебе буду свистеть. - Выпучил глаза Бочкарь, - Лелька сама рассказывала Идке... и Серый. Если хочешь, спроси у него сам.
- Что она рассказывала Идке? - с вымученным нетерпением прошипел Владька.
- Что, что… Серый со своим корешем Сашкой заманили ее на за училищную сопку и там вдвоем... ну, в общем, протянули ее.
Владька так весь и похолодел.
- А если это Идка    придумала?
- Да зачем ей придумывать. Лелька сама сказала, говорит: "Серый хотел проучить меня, думал, что я испугаюсь, и буду кричать, а потом в обморок упаду. Деревня".
Владька весь побледнел.
- А Серый, что говорил?
- Он смеялся, говорил, что хотел отомстить Лельке, а она даже не сопротивлялась, сама легла и спокойно отдалась обоим по очереди. Вот, твоя Лелька. Из-за которой ты так переживаешь.


Владька понял, что все это похоже на правду. Молча повернулся, втянул голову в плечи и, покачиваясь, как пьяный, пошел прочь от Бочкаря. Потом остановился, достал из кармана Лелину фотокарточку, порвал на мелкие кусочки и подбросил высоко вверх. Они вспорхнули и разлетелись во все стороны множеством пестрящих мотыльков.
Подошел Шурка.
- А я тебя ищу. А чо это ты порвал?
Владька помолчал, потом с каким-то облегчением выдохнул:
- Лельку.
- Ну и молодец. Давно бы надо было. Слушай, Владька, пойдем сегодня вечером в кинуху.
- Куда?
- Можно в "Комсомолец". Там идет "Гибель Орла".
- А в "Арсе" - что?
- В "Арсе" кажется, - "Минин и Пожарский". А в "Уссури" – этот как его,  ну, знаешь? Мы его видели. Этот...  "Депутат Балтики".
- А что в "Родине" идет?
- Я точно не знаю, но пацаны говорили, вроде - "Варяг".
- Ну вот, на "Варяга" и пойдем.
- Но мы же его видели! Да и в "Родину"- далеко.
- Ну и что. Посмотрим еще раз. Не заблудимся.

   
 Перед отъездом в отпуск ребята собрались в трампарковском сквере под развесистым тополем, чтобы проститься с Павлом Егоровичем.
- Дорогие мои мальчишки, - переводя свой взгляд с одного на другого, и мягко улыбаясь, начал он,- хотя из мальчишек, по-моему, вы уже выросли и скоро станете мужчинами. Правда, еще не бреетесь, но это - не за горами. Каждый из вас получил хорошую специальность, и теперь вы ходите на самостоятельную работу, на собственный хлеб. Может, кто-то из вас захочет дальше учиться, пожалуйста, - дорога всем открыта. Нашей Родине всегда будет не хватать хороших специалистов. Может кто-то со временем  станет инженером, мастером высокого класса. Но никогда не забывайте своего училища, где вы получили настоящие первые навыки труда и свои специальности. Доброго пути вам, мальчишки! Желаю счастья! - Он пожал всем руки, распрощался и быстро, не оглядываясь, ушел. Ребята еще некоторое время поговорили о нем, погрустили, и затем весело разбежались.


Вечером со свидания вернулся Бочкарь, подошел к Владьке и, улыбаясь во весь свой широкий рот, проговорил полушепотом:
 - Сегодня я видел Лельку.
- Опять - Лелька?! - не дав ему договорить, взорвался Владька. - Да пошел ты к черту вместе с ней! - и нырнул под одеяло.
- Нет, нет, ты послушай, - присаживаясь на край койки, настойчиво продолжал Бочкарь. - Она раскаивается, что так поступила с тобой. Говорит, если ты простишь, она вернется, и опять будет дружить с тобой. И знаешь, что она еще сказала? Сказала, что она тебя любит, вот.
Владька, ошеломленный, проглотил слюну и, широко вытаращил на Бочкаря глаза, смотрел на него некоторое время, как онемевший. Не дожидаясь ответа, Бочкарь снова спросил:
- Ну, что передать ей?  Ты прощаешь?
Тут Владька вскочил, сел на постели и с яростным раздражением бросил:
- Передай ей, что я с сучками знаться не хочу! И любить меня не надо! Я... я не кобель!..

                V

Перед самой отставкой в Корее отец подхватил тропическую малярию. Долго валялся дома в постели в лихорадке, обливаясь потоками горячего пота. Мать не успевала выжимать и менять ему рубашки. В конце концов, вылечился. Затем решением Спасского райисполкома его назначили председателем районного союзохотобщества.
По Кооперативной улице, усаженной густыми раскидистыми тополями, недалеко от бензоскладовского переезда, купили небольшой старый домик с приусадебным земельным участком с расчетом - потом поставить здесь новый дом, который был бы менее тесным для семьи. И еще, купил себе трофейный немецкий мотоцикл БМВ с коляской. Из трофейных вещей, которые он привез из Кореи на  студобекере, почти ничего не осталось. Часть раздарил друзьям, часть распродали. Вырученные деньги вложили в усадьбу и мотоцикл.
Владькиному приезду как всегда все были очень рады. Только отец не показывал своих чувств. Был по-прежнему сдержан и ироничен. Кто-то из его знакомых, еще до приезда Владьки, говорил ему, что слышал по радио из Владивостока о каком-то ремесленнике с его фамилией. Ни его ли это сын? Отец, конечно, отнесся к этому с большим сомнением. Как может его сын - отъявленный хулиган вдруг стать примерным, что даже по радио о нем говорят! Во время обеда за столом, со свойственным ему недоверием,  спросил у Владьки:
- Это правда, что про тебя по радио передавали?
Владька замялся.
- Я сам не слышал, но все у нас там говорят - правда, - пожимая плечом, ответил он.
- Ну-ну, - продолжал отец в том же тоне, - ты что, лучше всех там, в вашем училище, что дали такой высокий разряд?
- Почему - лучше всех. Нет. Просто мне нравится фрезерный станок.


Отец помолчал, усмехнулся:
- Хм... и надолго тебе хватит этого твоего станка, чтобы он тебе нравился?
- Насколько хватит - настолько и хватит, - насупившись, буркнул Владька.
- "Настолько и хватит" - с усмешкой скривился отец. - А потом, небось, опять в Морфлот потянет?
- Не знаю. Может и потянет.
Отец взял со стола кусочек хлеба и сурово, пристально посмот¬рел на Владьку,
- Давай-ка, ты не выдумывай со своим Морфлотом. Получил специальность - работай. Специальность, видно, неплохая. И посмотри, как тебя возвысили. Даже по радио передавали, как про настоящего героя. Такое надо ценить... чего молчишь?
Владька снова пожал плечём.
- А что я должен говорить?
- Ладно... ну, а шо теперь будешь делать - во время своего отпуска?
- Ничего. Отдыхать. Пойду к Шурке. На речку. Будем загорать, купаться.
- Хм, - опять усмехнулся отец. - Значит, байдуки гонять. Вон, матери бы лучше помог на огороде.
Тут вмешалась мать:
- Шо ты пристав к хлопцю?  Хай хоть поисть спокийно. И на огороди мэни помогать не треба. Там ничего робыть до самой уборки. Хай  хлопец отдыхае.
Отец холодно посмотрел на нее, но ничего не сказал.

Лето стояло жаркое. Целыми днями Владька с Шуркой проводили на речке. Купались, ныряли с обрывистого берега,  бегали с ребятней, играли в пятнашки или тут же на   полянке гоняли футбол.
Каникулы подходили к концу. При мысли, что нужно возвращаться во Владивосток, становилось на душе как-то тоскливо. Если раньше он был любимым городом  и воспринимался Владькой как светлый символ морской романтики, героических подвигов, то теперь казался каким-то мрачным, приземленным, с новым смазливо-легкомысленным, лживым и предательским Лелькиным лицом.


Шурке тоже не очень хотелось возвращаться, и с удовольствием остался бы в Спасске, если бы было возможно устроиться куда-нибудь по специальности и без документов. Дома, около матери все-таки намного лучше, чем в общаге и - по столовым. И тут как раз по городу появились расклеенные объявления. В только что созданные Стационарные Авто-Ремонтные Мастерские (САРМ) при гарнизоне, куда  набирают рабочих разных профессий, среди которых значились и токари с фрезеровщиками.      Это Владьку с Шуркой привело в отчаяние - где и как достать документы. Даже паспорта, которых они еще и в глаза не видели, находились в отделе кадров трампарка. Тут подключилась Василиса, их старшая сестра. Она работала на вокзале билетным кассиром, имела многих знакомых. Вскоре достала им справки в том, что они работали в какой-то организации по своим специальностям. Уволены по собственному желанию. За неимением   бланков трудовых книжек, выданы справки. Владька даже снизил свой разряд до третьего, чтобы не вызывать подозрения, что справки туфтовые.


С паспортами было намного сложнее. Написали заявление в паспортный стол об их утере, и теперь нужно было ждать. А время шло. И они на свой страх и риск отправились без паспортов в отдел кадров САРМа. Начальник кадров молодой военный в звании капитана посмотрел справки с места жительства, о состоянии здоровья, одобрительно кивнул, и затребовал паспорта. Они засуетились, растерянно моргая глазами. Потом Владька промолвил:
- Товарищ капитан, товарищ начальник, понимаете, наши  паспорта
сейчас в паспортном столе на обмене. Мы...
- Хорошо, - перебил его капитан. Тут же написал что-то на бумажке и протянул им. - Это направление в механический цех. Там есть такой Михаил Иванович Чередниченко, начальник цеха. Отдадите ему. А когда получите паспорта, не забудьте занести мне. Я должен их данные вписать в ваше личное дело. Усекли?
- Так точно, товарищ капитан! - обрадовался Владька, вытянулся и взял под козырек, которого не было на голове. Капитан улыбнулся.
- Валяйте, валяйте…


Но самое главное для Владьки было впереди - как посмотрит на это отец. И когда он заикнулся ему, но не сказал, что устроился уже, отец прямо заявил, что он не против, но с условием, если отпустят во Владивостоке со всеми его документами. Иначе Владьке могут приписать дезертирство и посадят. Этого-то Владька нисколько не боялся. Он хорошо знал, что, сколько бы ни сбежало пацанов после окончания фазанки или ремеслухи, никто их никогда не искал, и не было ни одного случая, чтобы кого-то осудили за это. Но Владька сделал вид, что он согласен, и тотчас поедет за документами. А сам ушел к Шурке и там жил несколько дней.  Ходили вместе на новую работу. Потом отец уехал в тайгу на поиски корня женьшеня. А когда приехал, Владька был уже дома, и доложил ему, что он уже устроился и работает. Отец воспринял это положительно, и доискиваться не стал, но поинтересовался - сколько же он будет зарабатывать? А потом строго добавил, чтобы все деньги, до копейки, приносил домой и отдавал матери. Он проверит.


Располагался САРМ в бывшей воинской казарме, с прилегающей к ней территорией, рядом с танковой частью. Механический цех имел несколько токарных станков, расставленных в ряд, один за одним, у правой, северной стены с большими окнами. К одному из них поставили Шурку. У левой - по обе стороны двери, ведущей в электро-цех, были расположены два фрезерных станка. Оба горизонтальные: один трофейный, немецкого производства, огромный - чуть ли не до потолка, другой - советский, горьковского завода. Этот был не выше Владькиной головы. В конце цеха, посредине стояли сверлильный и наждачный станки.


На новом производстве появились новые знакомые и новые приятели, которые и жили недалеко от Владьки, и были его сверстниками. Ленька Ярославченко, токарь, сухопарый, чуть выше Владьки, с тонким лицом, открытым взглядом. Тоже почитывал книги. Отец у него был тяжело болен туберкулезом. Часто сидел на скамеечке у своего забора на Советской, обогреваясь утренним солнцем, кашлял и густо отхаркивался. Вскоре он умер. Остались у матери Ленька с младшим братишкой.
Толька Бокалей - тоже токарь - с упитанным круглым лицом, плотно сбитыми плечами, слегка сутулый, с несколько гнусавым в нос голосом, из своих приятелей, он одевался лучше всех. Отец его всю войну пробыл в тылу на броне. Жили очень зажиточно. Была у него еще младшая сестренка.
 Пашка Нитценко или - Пахон, электрик. Худощавый, Владькиного роста и сложения, с хитроватыми чуть косившими цыганского типа глазами, приблатненными манерами. Нагловато-насмешливый, бесцеремонный, фиксатый - две подряд золотых коронки с правой стороны вверху. Имел старшего брата, Ивана. Крепкого сложения и с более выраженным цыганским лицом. Работал на студобекере на Спасской автобазе. Ездил в дальние рейсы, возвращаясь, каждый раз он что-то привозил, и мать приторговывала на базаре.


В Спасске они обосновались два года назад. Приехали из Сибири, после того, как посадили их отца. Они это скрывали. Купили просторный дом на Кооперативной улице, в ста метрах от Владькиного дома. Вскоре их мать приняла к себе мужичка небольшого роста, тихого, с пышными рыжими усами. Он работал на элеваторе грузчиком. Теперь она стала торговать еще и всякими домашними изделиями: пирожками, ватрушками, пампушками. Через некоторое время его посадили. Поймался ночью, когда перебрасывал через забор мешок с мукой. Приговорили к пятнадцати годам заключения. Но никто из них даже не был на суде, не принесли в тюрьму даже ломаного сухаря. Сразу все забыли о нём.


Единственным развлечением молодежи кроме кино были тогда, танцы под духовой оркестр. Летом - в городском саду. Осенью, когда сад закрывался, переходили на зимние танцплощадки: гарнизонный ДКА (Дом Краской армии), авиа - ДКА. (Авиационный Дом Красной армии) и железнодорожный клуб. В моде были танцы: вальс, танго, фокстрот и ещё бальные народные - полька, краковяк, чардаш. Владькины приятели неплохо владели   всеми ими. Ленька с Бокалеем взялись обучить и его. Попеременке, в окружении пар танцующих, таскали его по кругу. Бальные танцы он сразу отверг. Они ему почему-то не нравились. Но и вальс он так по-настоящему и не научился танцевать. Хотя этот танец ему больше всего нравился. Не мог освоить кружение. Как-то неестественно выбрасывал вперед ногу и получался какой-то перескок. Поэтому на вальс он почти не приглашал девушек. Только - на танго и фокстрот, да и то очень редко. Больше сидел в сторонке, где-нибудь в затемненном углу, слушал музыку и наблюдал за танцующмих. Тем более, он очень боялся отказа девушек. Ни то, что его приятели: отказала одна, тут же направляются к другой. Да и было чего бояться. Многие девушки были увлечены офицерами, летчиками, которых в городском саду, на танцплощадке было предостаточно. Познакомиться с офицером и выйти замуж за него - было их неистребимой мечтой. Быть офицерской женой - ставилось выше и престижней жены любого инженера. Вот тут многие девушки и задирали перед штатскими ребятами свои  носики, что иногда между ними и военными возникали драки.


После закрытия городского сада танцующая женская публика делилась на три части. В гарнизонный ДКА, который городские ре¬бята не имели привычки посещать, где развлекались только офицеры, устремились девушки в основном из местной интеллигенции. Конечно, "курносые", имевшие уверенный взгляд на свою непререкаемую красоту и непоколебимое убеждение - прирожденных "офицерш".
Молодые офицеры - холостяки, в свою очередь, чувствовали себя в своем Доме полноправными хозяевами и ослепляли своим лоском и золотыми погонами тщеславных девушек, большая часть из которых впоследствии оказывалась лишней и - глубоко разочарованной.


Вторая часть, - неуверенная в своих возможностях, но в глубине души тоже таившая мечту об офицерском замужестве, - направлялась в Авиа-ДКА. Здесь была неплохая спокойная атмосфера и разнообразие выбора. Мирно сосуществовали военные и штатские. Не повезет на офицера - довольствовались каким-нибудь штатским симпатягой. Сюда в основном и бегал Владька со своими приятелями. Но иногда заглядывали и в "железку". Это железнодорожный клуб - настоящий проходной двор. Здесь собирались ребята танцующие и не танцующие, просто провести вечер. Часто под хорошим хмелем. Сюда и ходили девушки более провинциального склада, лишенные тщеславия и других высокомерных претензий. Для них понятие - офицер - было далеким звуком. Они мечтали о простых, порядочных, непьющих и работящих парнях. Ходили сюда и Василиса со своими подругами, и  Шурка с приятелями.


Под Октябрьский праздник - шестого ноября, Владька, Ленька, Бокалей и Пахон скинулись на бутылку портвейна. Пахон прихватил еще и бутылку водки, и собрались у него дома. От водки Владька сразу отказался. После Первомая не мог переносить даже ее запаха. Ленька тоже пил только вино. Потом, посовещавшись, решили отправиться в "железку".
Веселые, с грудью нараспашку, по легкому вечернему морозцу они подходили к клубу, из которого уже неслись звуки духового оркестра. У входа в клубный сквер столпилось несколько ребят и о чем-то возбуждено, громко говорили. Пахон вырвался вперед и боком врезался в круг.
- Что за шум, а драки нету! - задиристо пошутил он.
- Опоздал, - кто-то сердито бросил ему в лицо.
- А что случилось? - подойдя к ним в плотную, спросил Владька.
- Да вон, Шурика солдаты здорово поколотили.
- Какого Шурика? - насторожился Владька, приглядываясь к лежащему.


- Степаненко, - кто-то ответил из-за спины.
- Так это же мой братуха! - Владька присел на корточки и стал трясти его за плечо. -  Скорую! Вызовите скорую...
- Уже побежали звонить.
- Может его сеструху вызвать? Она там танцует в клубе.
- Конечно, нужно позвать! - воскликнул Владька и резко выпрямился. - А сколько их было?
- Четверо.
- "Четверо"! И вы им спустили?!
- Так у них кастеты. Они и сейчас там. В клубе.
- А-а, кастеты! - Владька сорвался с места, отодрал от забора штакетину и бросился в клуб. Ленька последовал его примеру и кинулся вслед за ним. И тут на забор набросились остальные. Забор закачался, затрещал. Бокалей тоже рванулся было с места, но Пахон удержал его за локоть.


- Не торопись. Там и без нас обойдутся. Давай, лучше покурим.
Владька ворвался в клуб, в сопровождении решительной толпы парней, вооруженных штакетинами. Испуганная молодежь, прервав танец, хлынула к стенам, освобождая середину зала. И тут в последнем окне послышался треск, и звон посыпавшегося стекла. Это подвыпившие, разгулявшиеся солдатики, забыли о своих кастетах, выпрыгнули в окно вместе с рамой. Владька вернулся к Шурке. Около него на корточках сидела Василиса и заливалась слезами. Приехала скорая. Шурка так и не пришел в сознание. После праздника Владька навестил его в больнице. У него был пробит череп выше лба, и оказалось сотрясение мозга. Выписался через месяц, но еще некоторое время оставался на больничном. В первое же воскресенье Владька наведался к нему домой. В это время у них гостил новый Василисын ухажер. Он сидел на стуле боком к столу, в расстегнутом кожаном пальто с погонами летного майора. Лет двадцати семи. Крепко сбитый в плечах, широким розовощеким лицом и ярко-голубыми глазами. Светлые, пшеничного цвета волосы гладко зачёсаны назад.


Познакомилась с ним Василиса на вокзале, на своем рабочем месте - через кассовое окошечко. Точнее - он увидел ее и тотчас влюбился.
Отца дома не было. Хозяйничал в конюшне. Тетя Катя, их мать, возилась у плиты - здесь же в однокомнатной квартире с кухней. Шурка сидел на койке за углом стола. Владька подсел на койку рядом с ним, напротив гостя. Василиса, сложив свои  красивые, обнаженные по локоть руки на выпуклой упругой груди, сидела на стуле чуть в сторонке. Ее волнистые русые волосы свободно падали на плечи светлого, в мелкий цветочек, ситцевого платья. Она была весела. Кокетливо играла своими искристыми глазами, звонко сыпала смехом и слегка подшучивала над своим, застенчивым ухажером, который в ответ только краснел и как-то робко по-детски улыбался. Наконец, Шурка оборвал ее:


- Ну чо ты, Василиса, как зануда какая-то, не даешь человеку даже вздохнуть. Хохочешь и хохочешь, смеешься над ним.
Василиса тут же подавила свое веселье и с сердитой обидой бросила:
- Сколько раз можно говорить, что меня зовут не Василиса, а Валентина. Неужели тебе не понятно? Брат еще называется! Вон, Владик - двоюродный, и то понимает.

Она очень не любила свое имя. Еще и потому, что дома иногда все звали ее просто Васей. И это порой доводило ее до слез. Как старшая сестра она старалась держать Шурку в своем подчинении, которому это тоже не нравилось и, чтобы защитить свою независимость, он часто подразнивал ее: "Вась, Вась, а у мамы на сковородке жарится карась". Вот и теперь, ему очень нравился этот летчик, но не нравилось, как ведет себя с ним Василиса, и  решил поддеть ее больное место:
- Ну, какая ты - Валентина, если тебя зовут Василисой. Вон, даже в твоем паспорте записано, что ты - Степаненко Василиса Калистратовна.
Имя отца, свое отчество она тоже очень не любила, и тут же вся покраснела, не найдя, что ответить брату. Но ее выручил сам летчик:
- А мне нравится - Василиса. Какое редкое и красивое имя.- И мягко на распев произнес: - Василиса Прекрасная! Звучит-то как?
Василиса заставила себя улыбнуться, но при этом как-то кисло сморщилась.
- Да ну тебя, Миша. Это ты хочешь просто меня успокоить, а сам, наверно, думаешь...
Летчик поднял свои широкие брови и посмотрел на нее открытым искренним взглядом.
- Нет, нет, Валя. Честное слово. Оно мне очень нравится. Она вскинула высоко голову и рассмеялась.
- Ага, а сам назвал Валей. Вот так и зови всегда. А если хоть раз назовешь Василисой, я очень обижусь и перестану с тобой разговаривать.


Тут, вмешалась мать, не отходя от плиты с кастрюлями:
- Вото, выдумывает.   Делать нечего. Не нравится ей - Василиса.
- Ладно, мама. Хоть бы ты помолчала! - оборвала ее дочка. - Назвали, а я теперь расхлебывай.
Шурка опять поддел ее:
- Василиска, Василиска, какая горькая редиска!
На этот раз она не обиделась. Безразлично махнула на брата рукой и снова весело заулыбалась.
- А, трепись, трепись. Язык без костей.
Летчик помялся, потом неуверенно произнес:
- Вообще-то Валентина тоже неплохое имя. И оно вам очень идет. Когда я впервые вас увидел, то мне сразу показалось, что вас зовут Валей. А когда познакомился, то так и подумал. - Он прервал, смущенно улыбнулся, опустил глаза и тихо, робко продолжил: - Это моя судьба.


Она снова звонко рассмеялась и поправила рукой на голове волосы.
- Ой, уж и прям-таки - судьба. А я думала, что летчики не верят в судьбу.
Он смутился и покачал головой.
- Вообще-то, как вам сказать... я отношусь к этому относительно, образно, без всякого фатализма.
Владьке, наконец, этот пустой разговор наскучил и, уловив момент, обратился к летчику:
Миша, а вы воевали?
- Воевал.
- На самолетах или - как? - подхватил Шурка.
- На самолетах.
- Вот интересно! - Шурка вытянул вперед голову. - А много сбили фашистов или только бомбили?
- Я летал на истребителях. - Он помолчал, затем неохотно добавил:
- А сбил, ну, если считать... совсем немного.
- А в японской войне вы тоже участвовали? - спросил Владька.
- Участвовал.
- А вас сбивали? - опередив Владьку, спросил Шурка.
- Меня? - он опять помялся. - Да вроде, нет. Не сбивали.
- Тогда, наверно, много орденов заработали? - продолжал Шурка.
Тут Василиса не выдержала и обрушилась на них:
- Что вы устроили допрос человеку. Как вам не стыдно!
- А что тут такого? - огрызнулся Шурка.
- Ничего, ничего, - улыбнулся летчик, посмотрел на наручные часы и, спешно запахивая на груди пальто, добавил:-  Как быстро летит время. Я сегодня дежурю в части, как бы не опоздать.
- Нет, нет, Миша. Сначала покажите нам свои ордена, какие спрятаны у вас на груди под кожанкой, - настойчиво потребовал Шурка и показал язык Василисе.


Летчик долго молчал, словно размышлял о чем-то очень трудном. Затем достал из кармана носовой платок,   вытер взмокшее от пота лицо и нерешительно, каким-то усилием, отвернул ворот пальто. Владька с Шуркой так и застыли от изумления. На груди летчика, кроме множества орденских планок, сверху над ними сияли две Золотые звезды.
- Вот это да-а! - Выдохнул Владька, - дважды Герой Советского Союза! Первый раз вижу настоящего, живого дважды Героя.
- Я тоже! - Воскликнул Шурка и с упреком повернулся к сестре:- А чо это ты до сих пор молчала - ничего нам не говорила?!
Василиса широко, в изумлении раскрыла глаза.
- А я и сама не знала. - И тут же с наигранным безразличием добавила: - Ну и что, что дважды Герой. Подумаешь, велика важность.
Правда, Миша?
- Правда, Валюша, правда, - с облегчением вздохнул летчик и искренне   улыбнулся.
- А почему ты сразу мне не сказал, что ты - герой, да еще дважды? - на последнем слове она сделала ироническое ударение.
- А зачем. - Он запахнул ворот пальто. - Вы же сами сказали - не велика важность. И потом, понимаете,  Валюша, мне кажется, что подобные вещи очень мешают при знакомстве с девушкой. Лучше быть проще, естественней. Тогда и отношения между ними будут более искренними.
- Ну и чудак ты Миша. Ты что, думаешь, что твои золотые звездочки ослепили бы меня, и я бы прикинулась хитрой влюбленной, и, как угорелая, без оглядки побежала бы за тобой?
- Да нет. Я так не думаю. Понимаете, я вообще чувствую себя с ними... - и, словно извиняясь, будто был в чем-то виноват, пожал левым плечом, - неловко. Бывает, идешь по городу, прохожие останавливаются и пялят на тебя глаза, как на какую-то диковину. Другой раз так и хочется снять. Может, со временем привыкну.


- Извини меня, Миша. Я немного переборщила, - как бы оправдываясь, улыбнулась Василиса, прищурив свои искрящиеся с лукавинкой глаза.
- Что вы, что вы, Валюша! - выпрямив плечи, широко заулыбался летчик.
Мать поглядывала на дочь с глубоким осуждением, но помалкивала. Шурка открыл было рот, чтобы бросить сестре еще что-нибудь колкое, но Владька опередил его, обратившись к летчику:
- Да ну их, Миша. Расскажите лучше, как вы сбивали фашистские самолеты.
Летчик помялся, подумал, потом сказал:
- Знаете, мальчики, наверное, я не смогу. Это очень трудно. Понимаете, бой в воздухе - это нужно видеть. Как вам сказать, ну, со стороны.
- Вообще-то, мы видели в кино,- вставил Шурка.
- А хотите, я вам лучше расскажу одну интересную историю, которая приключилась однажды с одним молодым лейтенантом. Тоже на фронте.
Тут же все  с радостью согласились. Он вторично посмотрел на часы и признался:
- Теперь можно и не спешить. Наверное, я сниму пальто. Жарко.
- Конечно. Давно бы так, - Василиса приняла у него кожанку и повесила на вешалку под его шапку. - Ты потому и не раздевался, чтобы не показывать свою золотую грудь, и придумал дежурство?
Он опять широко улыбнулся, кивнул.
- Ага. - Одернул китель, оглянулся по сторонам, помедлил и роб¬ко спросил:
- А курить у вас можно?
- Можно, можно, - вставил Шурка. - Наш батя тоже смалит. Дымит, как паровоз.



Он сел на свое прежнее место. Василиса взяла с подоконника пепельницу, вытряхнула ее в ведро у плиты и поставила перед ним  на стол. Он достал из кармана галифе коробку "Казбека", вынул папиросу, размял   пальцами и постучал мундштуком по крышке. Владька с Шуркой загадочно переглянулись между собой и, улыбнувшись, облизали губы. Василиса поймала их мимику и с напускной строгостью погрозила им пальцем:
- Я вам дам, куряки несчастные! Не стыдно вам?
- А чего нам должно быть стыдно. Все знают, что мы дымим потихонечку, - усмехнулся Шурка, искоса глянул на мать и продолжил. - Вон, Владьке уже стукнуло восемнадцать и мне скоро стукнет.
- Смотрите-ка, какие они уже взрослые. Осталось начать брить пушок под носом, - язвительно бросила Василиса.
Летчик кашлянул. Как-то неловко улыбнулся и пожал плечами, давая понять, что ничем помочь не может. Затянулся, выпустил вверх дым, с минуту подумал и начал рассказывать:
- В общем так...


Конец августа 1944 года. Войска Первого Украинского фронта завершили Львовско-Сандомирскую операцию. Наступила некоторая передышка. Перед новым наступлением в штаб одной из частей вызвали молодого старшего лейтенанта и поручили доставить очень важный, секретный пакет в соседнюю часть, которая располагалась в нескольких километрах. В пути должен обходить стороной населенные пункты и, вообще, быть крайне настороженным.


Перекинул через плечо полевой планшет с пакетом, сверху надел армейский ватник, так как ночи становились прохладными. С собой взял карманный электрический фонарик и револьвер. Из части вышел, когда совсем уже стемнело. Вскоре появилась луна, но в лесу светлей не стало. Густые ветви деревьев были почти непроницаемы. Только кое-где лучи ночного светила разрезали лесную чащу и рассыпались под ногами бесформенными, блеклыми заплатами. Натыкаясь на валежник, буераки, но воспользоваться фонариком он не решался. Даже огонек папиросы на коротких перекурах старался прятать глубоко в ладони. К полуночи луну затянули плотные тучи, и в лесу стало совсем темно. Полыхнула молния и над самой головой прогрохотал раскатистый гром. И сразу на лес обрушился настоящий водопад. Спрятаться было негде, и вскоре он промок до нитки. Так, под потоками ливня он пробирался все дальше, то и дело, натыкаясь на стволы деревьев, густые кустарники, и не заметил, как вышел на большую поляну.


Остановился и, напрягая зрение, стал вглядываться в темноту сквозь густую сет¬ку дождя. И тут снова полыхнула молния, и он увидел в нескольких шагах какое-то большое строение. Поколебавшись, приблизился к нему и увидел черный проем незастекленного овального окна. И с облегчением решил, что вполне может здесь укрыться на время от дождя, по всей видимости, оно не жилое. И двинулся вдоль стены в поисках входа. Через несколько шагов наткнулся на высокое, каменное крыльцо. Поднялся по разбитым ступеням. Дверной проем также был без дверей. С глубины здания несло застоявшейся затхлостью и плесенью. Это его еще больше подбодрило, и он решительно шагнул вовнутрь, ощупывая ногами пол. Потом включил фонарик. Резкий яркий луч выхватил из темноты небольшой вестибюль с проложенными посредине в полу досками, и лестницу ведущую наверх. Теперь окончательно решил, что здание нежилое. Прошелся по коридорам - налево, направо. Не найдя для своего укрытия подходящего угла, так как все кругом было завалено битым кирпичом, камнями, щебнем, и вдобавок повсюду гулял сквозняк, поднялся по лестнице на второй этаж.


Прошел по коридору и снова услышал шум дождя откуда-то с левого боку. Он осветил и увидел приоткрытую дверь, висевшую на одной петле. Шагнул в нее и оказался в небольшой комнате с маленьким и тоже не застекленным оконцем под самым потолком, через которое и слышался дождь. Прямо, в углу стаяла старая узкая деревянная кровать, покрытая ис¬тлевшей соломой. И тут только ему пришло в голову, что все это похоже на старый заброшенный монастырь, а эта комната - на келью. Что-то подобное за время войны он уже встречал. Это его несколько развеселило и даже обрадовало. Лучшего уюта в его данном положении и желать не надо. Здесь он может благополучно переждать дождь, и затем спокойно продолжить путь.


Времени в запасе еще предостаточно. Подошёл к койке, присел, проверил планшет - не попала ли туда вода, и не подмок ли пакет. Успокоился. Снял ватник, кое-как выжал его, потом снял сапоги, перемотал портянки и снова обулся. Пристроил в изголовье планшет и, расслабившись, с наслаждением вытянулся на койке, положив рядом с боку револьвер. Вверху за оконцем продолжал шуметь дождь, сопровождаемый всполо¬хами молний и раскатами грома. Очень хотелось курить. Но папиросы и спички промокли до основания, кашей расползлись в кармане. И тут вместе с усталостью на него навалилась липкая, сладостная дремота, А вскоре и вовсе провалился в бездну глубокого опьяняющего сна.

 
Прошло совсем немного времени и вдруг он слышит около себя какую-то возню, но проснуться не может, будто крепко связан тяжелыми свинцовыми путами. Наконец, напряг усилие, разорвал их, открыл глаза и… застыл в оцепенении.
Он не верил ни в какие привидения. И всегда смеялся, когда слышал о них. Часто спорил с сестрой, которая доказывала обратное. И вот, Что - это?! В двух метрах от него в бледном лунном свете, падавшем из оконца, за которым теперь царила мертвая тишина, стояло что-то белое, напоминающее женскую фигуру с темными распущенными волосами. Она стояла неподвижно и, казалось, смотрит прямо на него.


"Кто - ты? Что тебе надо?" - бросил он сорвавшимся глухим голосом, которого и сам не узнал. Но призрак не подал никакого движения. Нащупав с боку револьвер, вскинул и машинально нажал на спусковой крючок, но вместо выстрела он услышал холостой щелчок. И в ту же секунду привидение пошевелилось, и на него упал какой-то маленький тяжелый предмет. Он еще и еще нажал на спуск, но и опять последовали осечки, и за каждым из них на него падали маленькие тяжелые предметы. "Что все это значит? - пронеслось у него в голове,- Может это сон? Я все еще сплю?" И он с силой стал тереть виски, лоб, глаза и, убедившись в том, что все это происходит наяву, взметнул свои расширенные зрачки, но никакого призрака перед ним уже не было. И только полоса лунного света наискось разрезала пустую келью.


"Что за черт!- выругался он,- Фантасмагория какая-то, а может это галлюцинации?" И вдруг его мозг прожгла жгучая мысль: "Пакет!" Он кинулся к изголовью, но планшета там не было. По спине пробежал  холодок. Дрожащей рукой нащупал фонарь, осветил и стал шарить вокруг, все еще не веря в происшедшее. И только когда увидел на полу расстегнутый планшет, понял, что попал в западню. На какое-то мгновение его охватила растерянность. Потом начал быстро соображать и догадался, что во время его сна револьвер был разряжен, поэтому производил осечки, и после каждого щелчка в него летели его же патроны.


Он тут же подхватился, стал шарить по полу, собирать патроны. Двух так и не досчитался - куда-то закатились. С дрожью в руках вставил их в барабан и подумал: почему его оставили в живых? Зачем нужно было устраивать этот спектакль с привидением? Проще было бы убить его во сне, спокойно завладеть пакетом и удалиться. Значит, пакет далеко не ушел. Он где-то здесь. В душе шевельнулась надежда. Вышел из кельи и с осторожностью, с напряженным слухом отправился исследовать весь монастырь. Но ничего подозрительного так и не обнаружил. Кругом было пусто, тихо, безжизненно.


Мысль по-прежнему работала нетерпеливо, горячо и настойчиво толкала на продолжение поисков.  И тут, он вспомнил, что монастыри, как правило, имеют подземные ходы, кажется, он видел в конце западного коридора в углу справа маленький проем, похожий на вход в подвал. Он тотчас направился к нему. Проем был наполовину завален мелкими камнями и щебнем от разрушений верхней части левой стены. Он протиснулся и стал спускаться вниз по отлогой насыпи. Вскоре из-под нее начали проявляться ступеньки, уходившие вглубь холодного подземелья. Вдруг из-под сапог юркнуло что-то живое и шустрое. Он вздрогнул и метнул луч фонаря. Огромная, взъерошенная крыса заметалась на свету и скрылась в какой-то расщелине. Он прошел еще несколько шагов по узкому с низким потолком коридорчику и остановился, прислушиваясь. Но вокруг по-прежнему звенела напряженная тишина. Пройдя еще несколько шагов,  наткнулся на пересекающий коридор.   Свернул в него, а потом и вовсе запутался в этом подземном лабиринте и не знал уже - где вход, где выход. Наконец, совсем выбился из сил. Рассеялась всякая надежда. Безысходное отчаяние завладело им целиком. Беспомощно ссунулся по стене на пол, крутнул барабан револьвера и горько усмехнулся: как обидно, что так бездарно придется расстаться с жизнью. Но другого выхода у него нет. А еще обидней, что его наверняка сочтут предателем. Ушел к немцам с этим, таким важным и секретным пакетом. Какой позор! Какой позор! И никогда бы не подумал, что с такой болью в душе может позавидовать своим товарищам, погибшим в открытом, честном бою.

 
И в его голове пронеслась вся его жизнь. Детство, школа, музыкальные занятия и мечта о поступлении в консерваторию, любимая девушка - Аленка, которую немцы угнали в Германию, родительский дом с садом в Харькове, сестра Галина, поступившая еще до войны в московский медицинский институт, а потом пропала без вести. И наконец, - война. А после, когда он со своими войсками вошел в Харьков и бросился к родительскому дому, то увидел на его месте пустое пепелище. Но еще страшнее удар он получил, когда соседи сообщили,  что родителей его сожгли заживо в доме, когда узнали, что их сын командир Красной армии. Сердце больно сжалось в груди, и он решил, что терять ему больше нечего.


Взвел курок и приставил к виску, и вдруг какой-то металлический звук, точно скрежет пилы, раскроил окаменевшую гулкую тишину. Он вздрогнул и напряг весь свой слух. Но звук также неожиданно оборвался, как и появился. Он с разочарованием подумал, что это ему мерещится и язвительно усмехнулся над собой: это у него в душе звучит его собственный похоронный марш. Снова приставил ствол к виску и, весь сжавшись, решительней стал давить пальцем на спусковой крючок, как вдруг загадочный звук опять прервал окружающую тишину, но теперь уже ясно, отчетливо звучащей скрипки, которая тонко, мелодично начала выводить "Шехерезаду" Римского-Корсакова. По его телу пробежал мороз. Как-то очень и даже до странности не согласовалась с этой обстановкой, этим заброшенным, безжизненным подземельем эта проникновенная, прекрасная, полная светлой, чарующей тоски музыка. Да еще глубокой ночью.


Но тут же поймал себя на мысли, вскочил и бросился на ее звук. Он спешил, спотыкался на ходу, боясь, что скрипка каждую секунду может умолкнуть, и он потеряет ориентир. Однако надежда его теперь уже не покидала. Вот он - уже рядом. Острый запах табачного табака приятно щекотнул ноздри. Прошел еще поворот и увидел мягкий свет, падавший с правого боку, и рассевавшийся на противоположной стене коридорчика. Вместе с запахом табака и звуками скрипки он вырывался в полуоткрытую дверь, которая находилась в нескольких шагах от него. Сдерживая свое нетерпение, он тихо, по-кошачьи, подкрался к двери и мельком заглянул внутрь.


Его глазам представилась неожиданная картина: просторная комната со столом, - прямо, у стены, за которым, облокотившись, и, опустив вниз глаза, слушая музыку, сидел крупный мужчина в свитере. Его круглое, мясистое лицо было ярко освещено слева большой настольной лампой - под матовым стеклянным колпаком. Справа от него, на столе лежал пакет и, очевидно, еще не вскрытый. Сердце старлея заколотилось в груди так, что готово было выскочить наружу. Закипела кровь и горячим потоком ударила в голову, пытаясь взорвать ее изнутри. Но достаточно в этой горячке одного необдуманного, самого малейшего движения и все может пойти прахом. Ведь в комнате еще было трое. Худощавый мужчина с тонкими, резкими чертами лица, в кожаной куртке, скрестив на груди руки с дымящей сигаретой, подпирал плечом серую стену справа, и неподвижным, задумчивым взглядом смотрел на темноволосого, высокого скрипача, который стоял слева от него и вдохновенно извлекал из скрипки эти чарующие звуки.


 Слева от стола, из-за наличника двери видны были только колени и ноги, сидевшего четвёртого человека, и, вероятно, женщины, так как на ногах были дамские туфли на низком каблуке, и виднелся подол белого балахона. В голове старлея пронеслось: "Это и есть привидение... итак, нужно использовать момент внезапности, действовать молниеносно... спокойно, спокойно, - стучало у него в голове. - Только бы не промахнуться. А если еще кто появится из той двери справа? У меня еще два патрона. Все равно другого выхода у меня нет". Он приготовился, набрал воздуха, выдохнул и, вскинув револьвер, мгновенно вскочил на порог.


- Руки вверх! - И тут же первым выстрелом уложил мужчину за столом, вторым в кожаной куртке, третьим скрипача. Скрипка жалобно ударилась об пол и замолчала. Женщина вскочила с места, подняла руки и попятилась назад. Свет от лампы упал на ее продолговатое с красивыми тонкими чертами лицо, и старлей, точно окаменел. Потом шевеля губами, как-то беспомощно дрожащим голосом произнес:
- Гали-на!..
- Перед ним стояла его родная сестра, которая когда-то пропала без вести.


Пакет он доставил на место во время и в полной сохранности. Туда же привел и сестру, которая вывела его из подземелья монастыря другими и короткими ходами.  Ее сразу допросили, и она во всем призналась.
Это "гнездо" в монастыре оказалось пересыльной базой немецких подрывных сил, которым руководил майор немецкой разведки Ганс Штенберг. Второй, в кожаной куртке, - украинец, Григорий Карасюк  Вместе с ним она должна была проникнуть в госпиталь Красной армии, где мешала бы выздоровлению раненых, точнее - умерщвлять, в основном командиров. Скрипач- русский. Так¬же должен был проникнуть в одну из концертных бригад, разъезжающих по фронтам, и собирать важные сведения о передвижении советских войск и передавать в центр через связных. Затем рассказала, как она попала к немцам на службу. Перед самой войной, будучи студенткой последнего курса Московского мединститута, познакомилась с молодым высоким, статным врачом-психиатром, страстным поклонником Зигмунда Фрейда.

Он легко затуманил ей голову, влюбил в себя, увез в Германию и передал своим спецслужбам, где она узнала, что он был резидентом немецкой разведки и не больше. Она долго не могла смириться с та¬кой ложью и западней, но потом ее все-таки обработали. Прошла психологическую, идеологическую обработку и профессиональную подготовку для подрывной деятельности в советских госпиталях. А этой ночью в монастыре они ждали своего связного. При помощи скрытой сигнализации, они решили, что это он и есть. Она и отправилась встретить его.

 На пути она насторожилась. Что-то не похоже на поведение своего связного, и пришла в келью, в которой и расположился старлей. При свете фонаря она стала изучать на нем одежду и сразу решила, что это дезертир. Но когда подошла ближе, осветила лицо, то сразу узнала брата. И, конечно же, на мгновенье растерялась. Но тут же опомнилась и подумала, что брат скорее застрелится, чем станет дезертиром. Значит он здесь по другому делу. И увидела под его головой планшет. В первую очередь разрядила его револьвер. Затем высвободила из-под его головы планшет. Вынула пакет, но уйти не успела. Он проснулся, И тогда она разыграла из себя привидение.

И чтобы окончательно сбить его с толку и не причинить ему вреда на холостые щелчки револьвера кидала в него патронами. А когда увидела, что он пришел в замешательство, быстро выскользнула из кельи. А шефу доложила, что это был связной Красной армии, которого она убрала и завладела этим пакетом.
По окончанию допроса командование полка согласно военному времени предало военно-полевому трибуналу, который и приговорил ее как изменника и диверсанта к расстрелу. Причем, исполнить этот приговор вызвался сам брат - Колаченко Николай. У него кроме приговора военного трибунала, был свой приговор, - он считал ее прямым соучастником в гибели родителей. Отвел ее в лес, поставил у разбитой опаленной березы и нажал на гашетку…


- Неужели могло такое быть, чтобы родной брат свою родную сестру расстрелял? - с изумлением спросила Василиса.
- Ну и,  правильно! - вскинул руку, злорадно усмехнулся Шурка. - Она предатель!
- Что ты говоришь? - возмутилась Василиса, глядя на него широко опечаленными глазами. - Он же ее - брат! А если   бы я была на ее месте, ты тоже так поступил?
- А что... и шандарахнул  бы, - хохотнул Шурка, обрадовавшись возможности еще раз подколоть сестру.
- Ну и дурак! Мало тебя стукнули по голове. Надо было больше, - серьезно обиделась Василиса, и повернулась к Владьке: - А ты бы тоже так поступил?
Владька пожал плечами.


- Не знаю. Наверное, нет. Там же были и другие солдаты.
- Вот видишь, Шурка, Владька - настоящий брат. Ни то, что ты, - "Шандара-хнул". А ведь она его не убила. Пожалела.
- Ага, пожалела. Пожалел волк кобылу, - опять усмехнулся Шурка и почесал за ухом. - Его бы тоже расстреляли, если бы не принес пакет, или бы сам застрелился.
- Да ты не слушай его. Он же шутит, - успокаивая Василису, засмеялся Владька.
Летчик вскоре ушел. Василиса проводила его .Вернувшись, сказа¬ла матери:


- Опять предлагал выйти за него замуж.
- А ты чшо сказала?
- Сказала - подумаю.
- Вото, нечего думать, дочка. Выходи, раз зовет, а то потом больно жалеть будешь.
- А куда я дену своего Ивана Титюника? - рассмеялась Васили¬са. - Мы уже с ним почти договорились.
- Ой! - вздохнула мать и покачала головой. - Хлебнешь ты горя со своим Иваном. Он же - бабник, хлыщ, и хвастун, каких мало на свете. Вото, не выдумывай, выходи за этого летчика. Сразу видно - хлопец путний, и не задавака, как твой Иван.
- Эх, мама, ничего ты не понимаешь. Зачем я ему нужна - какая-то кассирша с семью классами. Ему нужна врачиха или учительница. Это он сейчас ко мне так относится, а потом надоест и станет скучно. А Иван… Иван как раз для меня.   Старшина. Правда, недавно ему повесили звездочку, и теперь он - младший лейтенант. Но он не хочет - в армии, и скоро все равно уволится. Зато специ¬альность у него замечательная - автомеханик.


- Ох, дочка, дочка, вспомнишь ты меня, да поздно будет.
- Ой, мама, ты всегда меня пугаешь. Если хочешь знать, я специально привела к нам этого летчика, Мишу, чтобы посмотрел на наш барак, и как мы живем, чтобы отпала  охота свататься.
- А вот и не отпала, и не испугался! - обрадовался Шурка.
- Что ты понимаешь, - язвительно бросила Василиса через плечо.
Шурка так и подскочил на месте.
- Нуда, только ты понимаешь, остальные все дураки! - посмотрел на Владьку, на мать и продолжил: - Мамка правильно говорит, выбрось своего Ивана из головы. Выходи лучше за Мишку. Настоящий летчик, майор, да еще и Герой. Все твои подружки тебе завидовать  будут.
Василиса махнула на него рукой, как на пустое место, и рассмеялась своим веселым звонким смехом.
- Я бы вон, за Владьку вышла, если бы он был немного постарше и не был братом. - И глядя на него в упор, добавила: - Какой ты у нас симпатичный, ни то, что Щурка..

                V1

Владька  был единственным фрезеровщиком в цехе, работал на обоих станках сразу. На немецком - обрабатывал  крупные детали: карданные валы, длинные заготовки  для шестигранных гаек. Ставил на самоход  с автовыключателем и переходил на другой станок. На нем он фрезеровал шестерни, шпоночные гнезда в автомобильных пальцах, шляпки болтов под шестигранник. Первое время началь¬ник цеха, принимая у него готовую продукцию, строго   выверял каж¬дую деталь штангельциркулем. Но Владька и сам был строг к себе. Прежде, чем запустить деталь в работу, он несколько раз перемеряет ее при закреплении на станине, пока не убедится в ее точности. Однажды начальник даже похвалил его перед всем цехом и выпи¬сал премию - целых двести пятьдесят рублей. Ровно столько, сколько стоили в магазине чешские желтовато-коричневые туфли фирмы "Батя", на которые он всегда засматривался, а купить не мог, хоть и зарабатывал наравне с токарями высокого разряда. И вообще, приобрести для себя какую-то вещь - он не имел права. Отец не разрешал: тратить ни копейки, на всякую "чепуху". И мать  тайно от отца покупала Владьке рубашки и другую мелочь из одежды.

Из трофейных вещей остался дома черный костюм из тонкой шерсти. Невостребованный. Пиджак пришелся Владьке почти по плечу. Может, чуть широковат. Зато в длину как раз. А вот брюки - верхняя часть с поясом была настолько широка, что могли поместиться два Владьки. Зато внизу ширина штанин только и хватало, чтобы влезли в них ноги. Настоящие "макароны".  И он взялся сам переделать, подогнать их на себя. Вооружившись старой отцовской бритвой, ножницами, нитками с иголкой и, конечно, терпением, распорол, выхватил лишнюю ткань в верхней части брюк и пустил ее на клинышки в штанины. Вскоре брюки были готовы. Теперь и у него был настоящий костюм. Вот только его несколько смущали узкие лацканы и закруглённые полы пиджака. Ни так, как у многих других костюмов, что он видел вокруг себя на парнях.

Все чаще,  ходили слухи о войне с Америкой. Капитан, замполит САРМа, часто заходил в мехцех и читал лекции о том, как вооружается Америка, совершенствует атомную бомбу, которую бросила на Хиросиму и Нагасаки. Строит новые самолеты для доставки этих бомб на Советский Союз. И о том, что пока у нас еще нет атомной бомбы, но тоже скоро будет. Рабочие загорались высоким патриотическим духом и горячо грозили  Америке из своего маленького далёка.


Территория САРМа, обнесенная высоким забором из металлических прутьев, была вся завалена частями грузовых автомобилей. В основ¬ном - "студобекорей" и "фордов". И только небольшое пространство, прилегающее к зданию механического цеха, было свободно. Здесь на сборке автомашин работали пленные японцы. Двенадцать человек. На работу они ходили без всякого конвоя, строем - в две шеренги! Впереди при полном параде, с клинком на боку вышагивал подтяну¬тый сухощавый офицер.    Обед им привозили в полевых термосах - вареный, рассыпчатый рис, их национа¬льные галеты, кисель или компот из сухофруктов.  Привозили им и сухостойные двух - трехметровые лесины. Они распиливали их на части и кололи на дрова, постоянно поддерживая на морозе огонь в костре, у которого обедали и проводили короткие перекуры. Курили также сигареты своего, японского, производства, которые выдавали им на паек.
Как-то в обеденный перерыв Пахон подошел к Владьке.
- Пошли, подразним япошек.
- Как - подразним? - не понял Владька.
- Ну, не подразним, а спросим, что они думают об американцах.
- Так они же по-русски – не бельмеса.
- Да вроде калякают немного - я слышал.
 Владька подумал секунду.
- Вообще-то, интересно. Они же, наверное, тоже не любят их.

Яркое полуденное    декабрьское солнце, пронизывало сво¬ими лучами легкий морозец с ветерком и серебрилось на ноздреватом рыхлом снегу. Японцы пообедали и теперь отдыхали, сидя на поленьях вокруг костра. Офицер сидел на чурке, несколько возвыша¬ясь над остальными. Они молча курили и лишь изредка перебрасыва¬лись между собой короткими фразами на своем языке. Один из них сидел чуть в сторонке на не допиленном бревне. Владька с Пахоном подошли к нему, поздоровались. Тот мягко, добро¬желательно улыбнулся.
- Срасти, срасти, капитана. (Японцы всех русских называли капитанами).
Ребята присели рядом. Пахон сразу повел разговор:
- Вы знаете, что Америка хочет напасть на нас, ну, на Советский Союз?
- Он опять улыбнулся, показывая свои ровные желтоватые зубы, и покивал головой.
- Снаем, снаем. Наса лексий слусай. Америка плохой селовека. Война хосет. Руса война не хосет. Япона война не хосет. Америка хосет.
- А как вы думаете, русские люди хорошие? - спросил Владька
- Хороса, хороса. Руса люди хороса. Сталина васа хороса. Сосализма делай. Наса микада плохой селовека. Сосализма не хоса. Скоро
наса домой ехай. Япона узе микада нету. Наса Сталина вспоминай будет. Хоросо, долго вспоминай будет. Япона тозе сосализма делай будет.

Тут, офицер резко встал со своей чурки и твердо шагнул к беседующим. Сердито глянув на посторонних, что-то строго сказал своему подчиненному. Тот часто закивал головой и с виноватым ви¬дом повернулся к своим собеседникам.
- Наса фисера говори нельзя твоя моя говори. - И протянул руку для пожатия. - Наса Япона   васа Руса больсой друзба всегда будет. Война больсе не надо.
По дороге в цех Владька с теплом произнес:
- Какой симпатичный японец. Да они все, наверное, теперь такие. Просветили - что к чему.
- Все такие, когда спят зубами к стенке, - усмехнулся Пахон. - Видел, как ихний офицер посмотрел на нас, и рыкнул на него.
- Ну и что. Наверное, не положено по уставу разговаривать с посторонними. Они же пленные.

 Новый, 1949, год Владька со своими приятелями встретил в Авиа ДКА. Была красивая нарядная елка, дед Мороз со Снегурочкой, буфет, пиво. Было очень весело. Там Владька и познакомился с миловидной, голубоглазой, русоволосой девушкой - Тамарой. Проводил. Начали встречаться. Ходили в кино, на каток, залитый на стадионе гарнизонного ДКА. Владька со своими коньками, а для нее брали в пункте прока¬та. Она никогда до этого не стояла на коньках, и теперь трудно поддавалась обучению. Решили бросить это занятие. Работала она парикмахером в мужском зале. Постепенно Владька терял к ней ин¬терес. Она все больше казалась какой-то скучноватой. Медлительная. Глаза всегда светились каким-то ровным, ничего не выражающим, светлячком. Книг почти не читала, и часто просто не о чем было говорить. После кино поделятся впечатлениями - на том и кончено. При этом чаще стал вспоминать веселую, задорную Лелю, и в тоже время гнал ее из своей памяти, как назойливую муху от трудно заживающей раны.

 Однажды лунным вечером, проводив Тамару домой после кино, стали прощаться у ее калитки. Ее лицо было ярко освещено луной. И тут она, как-то беспричинно, громко расхохоталась, и Вла¬дька вдруг увидел - какой у нее большой и некрасивый рот, и ему стало  ужасно не приятно. Возвращаясь домой, обдумывая по пути, решил  порвать с ней. Но как это сделать - не знал. Боялся  причинить ей боль. Она же была такая безобидная. Но подсказал случай. Отец повелел Владьке, чтобы тот отпросился на работе на понедельник, и в воскресенье пришел к нему в тайгу, забрал дикого поросенка, которого он убил, но не смог принести, так как загрузился  до предела мясом взрослого кабана.  Этот момент Владька и решил использовать, но с некоторым преувеличением сказал, что берет на работе отпуск и надолго уходит к отцу в тайгу. Таким образом, как бы прекратить на время встречаться с ней, и она не испытает той потери, укола самолюбия и душевной боли, какие причинила ему Лелька. Постепенно отвыкнет, а потом и совсем забудет. И совесть его будет спокойней.


В воскресенье, по утреннему морозцу, с буханкой свежего хлеба в вещмешке, что заказал отец, сел в полупустой автобус,   следовавший по маршруту Спасск - Яковлевка, и вышел на сорок восьмом километре. Автобус тронулся с места, проследовал на подъем и скрылся за перевалом. Владька остался на шоссе один. По обе стороны - безмятежно спала бескрайняя, заснеженная, Уссурий¬ская тайга. И тут он вспомнил, что когда-то с Шуркой они были где-то здесь на пасеке, недалеко, только на правой стороне. С минуту постоял, прикинул в уме, где искать дорогу в тайгу, о которой го¬ворил отец. Ведь он еще ни разу не был в его охотничьем бараке. Да и сейчас шел без всякого желания. Повернулся, глянул туда-сюда и решил пройти вперед. Вскоре увидел слева укатанный санный след с конской тропой посредине,  припорошённый снегом. И  решительно свернул на нее. По словам отца - она должна привести к пасеке, расположенной километрах в трех от шоссе. А дальше, до са¬мого его барака на протяжении километров семь, должна пой¬ти его собственная тропа.

Дорога петляла среди густых зарослей кустарника, высоких пирамидальных елей, могучих кедров, толстых ралапистых лиственниц,  неподвижно дремавших под тяжелыми снеговыми шапками; хоровода старых, голых берез со своей молодой порослью, а также лип, кленов, ясеня, дуба, боярышника, зарослей колючего чертового дерева – элеутерококка, и другими малоизвестными Владьке породами. Кое-где, взбираясь по стволам того или другого дерева плелись дикий виноградник, кишмиш, уссурийский лимонник. Справа пробивались косые солнечные лучи, золотили бока деревьев и рвали примороженные тени на голу¬бом снегу, расплескивая вокруг бесформенные, ослепительно-выбе¬ленные  лужицы света.


Настроение у Владьки поднялось. Он любил природу и ее, ни с чем несравнимую, красоту, и ему захотелось петь, но устыдил¬ся будить тайгу своим фальшивым исполнением. Тогда он сложил трубочкой губы и под скрип своих шагов, навстречу легкому мороз¬ному ветерку, стал насвистывать какой-то несложный веселый мотивчик. Вскоре от быстрой ходьбы стало жарко. Он расстегнул ватник, ослабил шарф и завязал сверху на голове ушанку. Так он прошел еще некоторое расстояние, оставляя на припорошенной дороге следы своих подшитых валенок. Наконец, справа, на пологом откосе сопки открылась большая вырубленная поляна с небольшой избушкой на краю. Вот и пасека, обрадовался он. Но тут же его охватило замеша¬тельство. Она не похожа на ту пасеку, о которой говорил отец. Та пасека должна находиться слева от дороги и  впадине. Кроме того там должны быть еще и хозяйственные пристройки, так как пасечник там живет круглый год. А тут, кроме этой хибары, вообще ничего нет.

 Наверное, это пасека сезонная, кочующая, - подумал Владька, - и отец просто не учел ее. А та, другая - должно быть, находится где-то дальше, впереди, и до нее еще нужно дойти. Однако любопытство заставило его   свернуть и подняться к избушке.  Тем более вре¬менем он вполне располагал. Дверь в избушке оказалась распахну¬той настежь. Переступил припорошенный снегом порог и стал осмат¬ривать ее изнутри.  Слева два оконца, между которыми на бревенчатой стене висела распятая шкурка барсука. Видимо, сушилась, и в спешке пасечники забыли. Справа, почти у самых дверей, небольшая печурка из кирпича. Её давняя известковая побелка со временем посерела. Рядом, около печурки лежали несколько березовых поленьев. Посреди - стоял грубо сколоченный  дощатый стол с крестовидными ножками. На столе - неубранная посуда - две алюминиевые миски с остатками заледеневшей пшенной каши, пустая бутылка из под перцо¬вой водки, треснутый граненый стакан, погнутая алюминиевая кружка и две деревянных ложки. У стен, сходивших в правый угол, стояли два голых топчана.


Он повернулся и снова спустился на дорогу, которая разворачивалась обратно. Но дальше, вниз с сопки продол¬жался  человеческий след.  И тут его охватило сомнение: если дорога поворачивает обратно, значит, там, впереди нет больше никакой пасеки. А этот след,- а вдруг это от¬цовский. Поколебавшись, он решил все-таки пройти по нему дальше.
Когда шел до этой безлюдной пасеки, он не замечал или просто не обращал внимания на следы таежных обитателей, которые встре¬чались на пути. То теперь они сами бросались в глаза. Часто пере¬секали  тропу или, покрутившись с боку, снова убегали в заросли. А вот, будто корова прошла. Но тут же догадался: это, наверное, изюбр, таёжный олень. Отец их так и называет - коровы. Несколько раз пересекли тропу треугольные заячьи следы. А вон, справа - какие-то более крупные следы. Они выходили из зарослей, вытоптали снег вокруг кедра, потом прошли вдоль тропы метров десять и сно¬ва ушли в заросли.


Пройдя по крутому спуску еще около сотни шагов, Владька ока¬зался в глубокой впадине между двумя сопками. Здесь человеческий след свернул вправо и пошел по низовью вглубь тайги. Он замед¬лил шаг и остановился в нерешительности, все больше подозревая, что это не тот путь, о котором говорил отец.  Постоял, покрутил по сторо¬нам головой и, увидев слева в шагах пяти виноградник,  пле¬тущийся по толстому стволу кедра, свернул к нему с тропы. Но вино¬град  с него, очевидно, был собран людьми еще с осени. Он нашел всего лишь одну небольшую кисточку, облепленной черными сморщенными ягодами. Кислота из них вымерзла, но сладость и аромат сохранились и казались намного вкуснее свежего.

 
Разоча¬рованно облизав послащенные губы, бросил обглоданную кисточку на снег и повернулся, чтобы, снова выйти на тропу, и тут ему бросился  в глаза его собственный след, от которого ему стало и обидно и смешно: "Ну, какой же я болван! Как же раньше я не мог до этого допетрить. Ведь прошло всего три дня,  как батя ушел в тайгу, и все это время стояла солнечная погода. Снег шел недели две тому назад. Значит, батин след должен быть свежим. А этот... он же запорошен. Ну и балда! Это бы матушка сказала: "Пошлы дурака богу молыця, вин и лоба разобье". Посмеялся над собой и решительно зашагал об¬ратно, думая о том, чтобы выйти на шоссе и искать ту дорогу, о которой говорил отец.

Пройдя несколько шагов, как вдруг, слева услышал - в кустарнике громко хрустнула ветка. Владька насторожился. Через некоторое время послышался отчетливый шорох  метрах в восьми, и с кустар¬ника осыпалась пороша. А еще спустя минуту, из кустов показались две серые остромордые головы с маленькими горящими желтыми гла¬зами и взъерошенной шерстью на шее. "Волки!" - молнией полоснуло и обожгло Владькин мозг. Один ростом был чуть больше другого и выступал несколько впереди, но держась рядом, бок о бок. Оскалив острые зубы с длинными клыками, они хрипло рычали и двигались прямо на Владьку, переступая лапами с какой-то напряженной осто¬рожностью, как в замедленном кадре кинофильма, будто изучали пове¬дение своей намеченной жертвы, чтобы затем совершить мгновенный прыжок.

 "На дерево!" - мелькнуло в голове Владьки. Но поблизости были только толстые кедры и, сучки, за которые можно было бы ухватиться, находились на высоте не менее десяти метров. Бежать? Но ку¬да? Да это и бессмысленно. Защищаться? Но, как и чем? У него даже нет перочинного ножа. И тут представил: как волки рвут своими клы¬ками его тело на части, насыщают свою голодную требуху, перепач¬кав его кровью свои хищные морды. А после останутся лежать на этом белом снегу его окровавленные кости. Все это в доли секунды пронеслось в его голове. И, не помня себя, не осознавая своих действий, с яростным ревом, звериным рыком, о существовании которого он и не подозревал в себе, будто охваченный каким-то страшным безу¬мием, от которого, наверное, проснулась даже тайга, ожесточенно размахивая руками и вещмешком в воздухе, бросился им навстречу. Волки не ожидали такой реакции этого двуного существа, его чудовищного озверения, растерялись, попятились назад. В следующее мгновение меньший  круто повернулся и, застревая по самое брюхо в снегу, кинулся в сторону, потом в кусты и - дальше в глубь тайги. Второй присел на задние лапы, словно приготовился к схватке, но тут же перекувыркнул¬ся через спину назад, подхватился и прыжками помчался за первым. Владька быстро вернулся на тропу и, задыхаясь, побежал в гору с мыслью о брошенной пасеке, где он на какое-то время сможет укрыться. Сердце в груди колотилось так, будто вот-вот выскочит. Наконец, добежал до избушки, заскочил, прикрыл за собой дверь и повалился на топчан, и, переведя  дыхание, он вновь и вновь переосмысливал происшедшее.


Потом решил, что идти с пустыми руками до шоссе дальше, не безопасно. Нужно чем-то вооружиться. Хотя   бы кочергой, что ли. Пусть это оружие и плохое для самозащиты, но подойдет для сохранения духа. Он вскочил с топчана и стал шарить у печки и по всей избе, но ничего подходящего обнаружить не уда¬лось. Вышел на улицу и, увидев пень, на котором кололи дрова, шаг¬нул к нему и без всякой надежды стал разгребать ногами вокруг него снег. А вдруг, забыли топор. И он не ошибся. Вскоре поддел носкам валенка и вывернул из-под снега длинное ясеневое топорище с тяжелым топором. Он сразу повеселел. Оттер его от снега, взял на плечо и, спустившись на дорогу, смело зашагал  дальше. Теперь он не стеснялся своего пе¬ния с фальшивым исполнением. Кроме собственного развлечения, оно было еще и отпугивающим средством, как ему казалось.


   Так он драл горло до самого шоссе, пока совсем не потерял голос. Там пошел по нему обратно и метров через сто пятьдесят увидел справа хорошо укатанную санную дорогу - в тайгу. Теперь у него сомнений не было - это та самая дорога, о которой говорил отец. Вскоре показалась и пасека слева в впадине. По словам отца это она и была. Дальше пош¬ла его, хорошо протоптанная тропа. К отцовскому бараку добрался только к вечеру. Тот встретил его с некоторым удивлением и в тоже время с радостью:
- А я думал, ты уже не придешь. Что-нибудь случилось, или автобус сломался.
- Да нет... - И Владька, напрягая охрипший голос, выложил причину своего запоздания. Отец улыбнулся.
- Это ты, сынок, попал на Пахновскую деляну. Он мне как-то говорил, что у него там появилась пара: волчица с взрослым волчонком. Наверно, отбилась от стаи. Вообще-то, я знаю, они стараются обходить охотничьи тропы и вообще. Пахно болеет сейчас, и давно не был в своем районе. Вот они и вышли на человека, от которого не пахнет порохом. Наверно, здорово проголодались. Снег глубокий и теперь им трудно ловить добычу... Ну, ладно. Ты ж, наверно, тоже голодный. Сейчас я тебя накормлю. Потерпи.


Он говорил негромко, ровно, мягко. Владька никогда его таким не видел, будто это был совсем другой человек. Но держался, как всегда, прямо подтянуто. Только лицо его, которое Владька привык видеть всегда чисто выбритым, теперь было слегка заросшим. Усики - щеточки, Владька про себя называл их "сопливчиками", тоже всегда были ак¬куратно подстрижены, сейчас топорщились ежиком. На нем была армейская гимнастерка, меховая душегрейка без рукав, стеганные ватные штаны и мягкие охотничьи сапоги - ичиги.
В бараке, - два с половиной на три с половиной метра, - сруб¬ленного из сосновых бревен, было тепло, несмотря, что печурка, сто¬явшая у самых дверей справа, давно остыла, и дверь, в которую при входе нужно пригибаться, была распахнута настежь. При этом мороз снаружи был градусов пятнадцать.

В левом углу, на входе стоял столик, покрытый старой домаш¬ней клеенкой. На столе - керосиновая лампа под стеклом, несколько сухарей, солонка с солью, портсигар с махоркой и спички. Над сто¬лом висела четырёхъярусная полка с сухими, первой необходимости, продуктами и другими принадлежностями. По средине, поперек барака, под потолком, над сплошными нарами - от стены до стены, висела жердь, на которой сушились несколько выделанных хорьковых и бе¬личьих шкурок. Нары, устланные толстым слоем сена, сверху покрыты тонкими солдатскими одеялами. Две пуховых подушки, стеганное до¬машнее одеяло и старая шуба.


Отец зажег лампу, и тайга за дверью утонула во мраке. Разжег печурку и поставил на нее сковороду. Затем снаружи принес часть лопатки дикого кабана.  Настрогал  мороженого мяса, сала, высыпал на сковороду. Когда мясо зашкворчало, отец перемешал его и бросил нарезанный лук и каких-то приправ из таежных корней. Вскоре по бараку разнесся вкусный, щекочущий ноздри, аппетитный запах. Наконец, ужин был готов. Отец положил на стол круглую подставку из березовой чурки и поставил на нее горячую сковороду. Сами сели на чурбаны, заменявшие табуреты. Владька тут же с жадностью набросился на горячее таежное жаркое.


- Ну как - вкусно? - улыбаясь, спросил отец.
Набив полный рот, обжигаясь, Владька только кивал головой. Покончили с мясом, отец заварил чай на лимоннике и сказал:
- Это, наш уссурийский лимонник. Он полезней настоящего лимона. Сейчас хорошо пропаришь им свое горло, и завтра твой голос вер¬нется.  Можешь снова пугать волков.
Он ухаживал за Владькой, как самый любящий отец за своим маленьким ребенком. Ему даже стало немного стыдно, что считал отца сухим и жестоким человеком, и поэтому не любил его. Потом отец уложил его в постель, заботливо укрыл одеялом.
Утром отец порубил на части замороженного дикого кабанчика, разложил в два вещмешка - с таким расчётом, что один возьмет на себя, проведет Владьку до половины пути, а там свой груз переложит на него, что ляжет на Владькины плечи килограммов пятьдесят. Завтракал Владька без всякого аппетита после вчерашнего переедания, от этого даже спал плохо. Но чай с лимонником попил с удо¬вольствием. Через некоторое время голос у него и в самом деле восстановился.


Вышли  пораньше. У отца, кроме ноши за плечами, был еще и карабин, который он нес наперевес на одной руке. Шли неторопливым, раз¬меренным шагом, и все равно Владька то и дело отставал. Отцу приходилось часто останавливаться и поджидать его. Так прошли километра три. Поднялись на очередную сопку, и тут отец дал Владьке передохнуть. Сам тоже, поставил к дереву карабин, снял с себя вещмешок,   сел на валежину рядом с ним, и закурил.  Владька тайком, жадно ловил дымок табака, вьющийся на морозном воздухе, и глубоко вдыхал в себя. Отец докурил, бросил окурок под ноги и тщательно растер его носком ичига. И только взялся за лямки вещмешка, чтобы закинуть его за плечи, как вдруг выпрямился и замер. Потом, показывая рукой вниз, в редкие заросли северной стороны сопки, где они недавно прошли, тихо,   настороженно  произнес:

- Смотри. Видишь, вон корова вышла. Стоит, вертит головой. – И тут же беззлобно выругался: - Далековато, черт возьми!
С этого расстояния олень казался со спичечную коробку. Он стоял и крутил по сторонам своей гордой ветвистой головой.
- А ну-ка, попробую. Может, достану,- решился отец, приложился, прицелился. Грянул выстрел и эхом прокатился по тайге. Олень под¬нялся на дыбы и тяжело осел животом в снег.
Отец удовлетворенно засмеялся.
- Ты смотри! Достал. Ну, теперь придется возвращаться. Нужно разделать его. Так оставлять нельзя. Мешки бросим здесь. Ничего с ними не будет.
Они подошли. Раненый изюбр, подмяв под себя ноги, лежал на животе, к ним боком, из которого ручьем стекала кровь и расплывалась на снегу розовым пятном, но голову с роскошными ветвистыми рогами держал прямо. Отец отдал Владьке карабин, вынул охотничий нож из чехла - на поясе и шагнул к нему. Олень повернул в их сторону голову, и Владька увидел его влажные глаза, в которых, ему показалось, застыла какая-то леденящая мольба, переходив¬шая в безмолвный, отчаянный крик укора: "Люди, ну зачем вы это сделали?! Ведь я вам не мешал. Жил спокойно. Любил свою тайгу. Никогда, никому не причинял никакого вреда. Эх вы! Волки - вы, а не люди! "

Отец с силой, грубо сдавил рукой нижнюю часть его рта и опро¬кинул голову вверх так, что рога легли на спину, и поднес нож к его горлу. И тут Владька не выдержал. Не помня себя, подскочил к отцу и заорал на всю тайгу:
- Папка, не надо!!
- Ты чего кричишь, дурак! - бросив на Владьку обозленный сверкающий взгляд, рыкнул отец приглушенным желчным голосом. И Владька снова увидел в нем того сухого,  жестокого, нелюбимого отца.
Усталый, с тяжеленой ношей за плечами, Владька, наконец, дотащился до шоссе, и как раз успел к автобусу. Если бы опоздал, пришлось бы топать обратно три километра, до пасеки и там проситься на ночлег.
Домой прибыл поздно вечером. И все это время перед ним стояли беспомощно-печальные влажные глаза этого гордого таежного красав¬ца - благородного уссурийского оленя.


На другой день, на работе встретился со своими приятелями. Пахон сразу доложил ему, что его Томка в воскресенье весь вечер танцевала с каким-то длинным, рыжим летуном, лейтенантом. А потом он пошел ее провожать. И тут же начал успокаивать, не догадываясь, что этим известием, снял с Владькиной души камень. А в следующую субботу он сам увидел на танцах Тамару. Она действительно была со своим новым ухажером. Заметив Владьку, она повела себя как-то растерянно, суетливо. Но Владька сделал вид, будто не знает ее, и тем самым дал понять, что она свободна. Пахон не преминул, и поддел Владьку:
- Ну вот, видишь. Да плюнь ты на нее!
- А я давно плюнул, - легко и весело усмехнулся Владька...


Зима подходила к концу. По-прежнему, по субботам и воскресеньям, вечерами бегали на танцы.   А когда в "Авроре"  появлялись новые фильмы, ходили в кино.
Владька все чаще стал вспоминать Владивосток, и теперь уже с каким-то обновленным чувством. Все больше его тянуло туда, к морю. И к Леле теперь испытывал совершенное безразличие.
Как-то по дороге Пахон спросил:
- Ты играешь в карты, в "шестьдесят шесть"?
- Играю. Я на Русском острове научился.
- Надоели эти танцульки. Скукота одна. И марухи все на одну рожу, - продолжал Пахон.
- Да,  вообще-то -  мне тоже, - равнодушно бросил Владька.
- А ты знаешь, есть одна отличная компания. Мои хорошие знакомые. Правда, семейные. Им тоже скучновато по вечерам, вот и приглашают. Найди, говорят, напарника и приходите вечером, поиграем в карты.
Владька подумал и ответил:
- Да нет, наверное.  Я достал хорошую книгу. Лучше почитаю.

                V11

 
Проснувшись, Владька почувствовал страшную головную боль. Не хотелось открывать глаза. Ему казалось, если он их откроет, то голова и вовсе развалится. Однако незнакомый запах подушки, постели заставил поднять тяжелые набухшие веки, и тут же пришел в замешательство, увидев себя в чужой двуспальной кровати под стеганным теплым одеялом. Выглаженые  костюм, сорочка висели на стуле у стола с белой скатертью. У левой стены стоял коричневый платяной шкаф. Рядом, у другой стены громоздился тяжелый комод. На нем стояло большое зеркало, какая-то шкатулка, коробочки и стайка белых керамических слоников. Над комодом в рамках висело множество фотокарточек одиночных и групповых. Все вокруг было чужое, незнакомое. Никак не мог сообразить, что это за квартира и как он сюда попал. Стал пытаться вспомнить моменты, перед тем, как попасть сюда.

 С утра встретились с Пахоном и Бокалеем, как договорились с вечера. Ленька не пришел. У него что-то дома было не в порядке. Отправились в гарнизон на стадион, где должен был проходить первомайский военный парад. Утро стояло пасмурное. Тучи висели низко и обещали непременный дождь. Но людей это не путало. Нарядные, веселые, многие с детьми, плотной стеной заняли край западной части стадиона. Парад на трибуне, стоявшей на восточной стороне, принимал немолодой сухощавый генерал с несколькими офицерами по бокам. Движение парада начиналось с северных ворот, а заканчивалось южными. Сначала прошла пехота, за ней летные части, потом - артиллерия. А когда двинулись танки,  Пахон нетерпеливо махнул рукой.
- Теперь можно сквозить в чайнуху, пока мужики не штурманули ее. Нужно пораньше занять места. Вчера туда завезли бочковое пиво.


На виадук подниматься не стали. Прошли через железнодорожные пути. Чайная находилась на улице Советской, тут же за углом, напротив универмага. Но людей уже там было, хоть лопатой отгребай. Все столы заняты, и у буфета - настоящее столпотворение. Но им повезло: как раз в углу освобождался стол. Оставив Бокалея стеречь его, Пахон с Владькой ринулись к буфету. И тут повезло: буфетчица оказалась хорошей знакомой Пахону - приняла заказ чуть ли не через головы. Вскоре они втроем сидели за столом, уставленным кружками с пивом,  поллитром "Московской", бутылкой вина "Запеканки",  тарелки красной икры, жареной кеты с вермишелевым гарниром и сдобными булочками.
- А зачем икру взяли? - сморщился Бокалей, - Я ее терпеть не могу.
- Я тоже ее не люблю, - сказал Владька. - Пахону захотелось.
- Ни черта вы не понимаете, - самодовольно усмехнулся Пахон. - Икрой хорошо закусывать водяру.
- А я не пью водяру, - сказал Владька. - Ты же это знаешь.
- Ну и черт с тобой! Хлещи свою "Запеканку", - раздвигая тарелки на столе и расстасляя стаканы, бросил он. Потом засмеялся: - Хотя и мы от "Запеканочки" не откажемся, правда, Бокалей.
Тот кивнул головой, взял со стола водку, откупорил и налил в стаканы себе и Пахону чуть ли не доверху. Владька сам налил себе вина. Пахон поднял над столом стакан и насмешливо произнес:
- С праздником солидарности трудящихся! Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Выпьем, шоб дома нэ   журылысь.


Выпили, закусили, потом еще налили. А когда "Запеканка" закончилась, Пахон пошел в буфет и еще взял бутылку водки. Но после вина Владька цедил только пиво, и не замечал, как Пахон то и дело подливал в его кружку с пивом водку. Только иногда восклицал:
- Какое крепкое пиво!
Когда закончили пировать и поднялись из-за стола, Владька едва держался на ногах и молол что-то непонятное  заплетающимся языком, а потом и вовсе отключился…


Значит, это они его сюда притащили. А что это – за квартира? Где он находится? И только хотел подняться с постели,  дверь в комнату отворилась, и Владька от изумления так и врос в кровать. Потом в растерянности выдохнул:
- Вот это да! Валентина!..
- Ну что, голубчик, проснулся? Головка сильно болит?   -  мягко проговорила она и улыбнулась своими миловидными голубовато-серыми глазами.     На ней было белое шелковое праздничное плат с оголёнными руками и  глубоким вырезом на груди. Она подошла к кровати и, наклонившись, ласково провела по его щеке своей горячей ладонью. Из выреза ее платья,  бросилась ему в глаза нежная складка, сходившихся вместе выпуклых тугих полушарий, откуда исходило какое-то завораживающее тепло, от которого тут же как-то сладко закружилась  голова. Заикаясь, он с трудом выдавил из себя:
- Как... как я сюда попал?


- Какая тебе разница, - шевеля  пунцовыми губами, пышущими каким-то трепетным жаром, горячо прошептала она, и Владьке совсем стало дурно. Сердце заколотилось с таким грохотом, что готово было взорваться в грудии и перекрыть дыхание.  Губы запылали огнем, во рту стадо еще суше и жарче. Подавляя в себе этот неудержимый, рвущийся изнутри ураган, весь дрожа снова пробубнил:
- Это Пахон меня сюда... сюда притащил?
- Ну, если хочешь,- то да. Но ты совсем не стоял на ногах. Падал. Весь костюм испачкал в грязи, -  ответила она с нарастающим, возбуждением, срывающимся шопотом , горячо дыша ему в лицо. Он отвернул в сторону голову.
- Я так и знал. Это он специально подстроил. Подливал мне в пи¬во водку, а я не   мог догадаться. - Снова повернул голову прямо и, неосознанно, жадно бегая глазами по ее разрумянившемуся овальному лицу с горящими глазами, бездумно добавил: - Это ж надо. Второй раз набрался до таких чертиков. И оба раза на первое мая. В прошлом году и вот - опять.
- Ничего, голубчик, ничего. Сейчас поправим твою головку, и все будет хорошо. - Она выпрямилась и пошла к двери. И тут Владька увидел ее со спины: мягкие русые волосы, схваченные на затылке, волнистым хвостом спускались к узкой талии, переходившей плавным рисунком в сильные округлые бедра. И его тут же охватило какое-то яростное желание, жажда остановить ее, схватить, бросить к себе на кровать, раздеть догола, обнимать крепко, жадно целовать горячо, страстно, все ее тело, а потом вместе   с ней сгореть дотла. Такого с ним еще никогда не было. Даже стало страшно. Так, что мурашки побежали по телу

Это и был тот дом, куда Пахон приглашал Владьку играть в карты, и потом все-таки затащил.
Дом числился за собесом, и предназначался для инвалидов. Расположен был среди частных усадеб по той же Кооперативной улице, по которой жили и они с Пахоном. Имел небольшой двор с приусадебным земельным участком. Жили в нем  две семьи. Обе бездетные. Мужчины - инвалиды. У Могилева Ивана одна нога была короче другой в  несколько сантиметров. Но ходил без палочки и даже быстро. Правда, при ходьбе сильно приседал на короткую ногу и казался очень маленьким, а когда переступал на здоровую, то вытягивался в длину так, что становился необычайно высоким. Чернявый, с длинными, гладко, причесанными назад волосами.  Серьезный, с выражением полноценного здорового человека. Ходил всегда в хромовых сапогах, в пиджаке и кепке. Зимой - в полупальто с меховым воротником и шапке-ушанке, завязанной сверху. Было ему лет тридцать пять. Работал старшим киномехаником в кинотеатре "Аврора". Вместе со своей женой. Она была вторым киномехаником. Недавно ей исполнилось двадцать три года. Многие осуждали ее, что такая молодая и красивая вышла замуж за калеку, да еще и старика.


Второй хозяин этого дома был Гутовец Володя. Слеп на один глаз. Постоянно носил черную повязку. Высокий, сухощавый,  крепкий. Лет - около сорока. Работал экспедитором на какой-то базе. Жена  худенькая, очень подвижная, даже сверх меры. Всегда и всем улыбалась какой-то зажигательной маслянистой улыбкой, сопровождаемой коротеньким звонким смешком. Лет - около тридцати. Работала официанткой в городской столовой.
Пахон давно похаживал сюда. Но помалкивал. Потом  притащил и Владьку, который тоже быстро втянулся. Играли на кухне, выдвинув на середину кухонный стол.  Часто - допоздна. Иван с Дусей - женой Володи не играли. Иван был заядлым охотником на уток, поэтому всегда был занят подготовкой к весне своего охотничьего снаряжения. Не выходил из комнаты. Рубил пыжи, катал дробь, заряжал патроны, да он и не любил карты. Дуся не умела играть. Но весь вечер вертелась вокруг стола, подавала чай, острила, бросала пустые веселые реплики. Однажды Владька заметил, как они с Пахоном перемигивались, но не придал этому особого значения. Однако стал наблюдательным, не раз ловил их за этим загадочным занятием. Потом и на себе поймал какой-то продолжительный и пронзительный взгляд Валентины. Она сидела напротив Владьки - в паре с Пахоном. И все чаще поглядывала на Владьку с какой-то скрытой улыбочкой, отчего он конфузился, терялся, краснел. Володя был весь в картах и, конечно, ничего не замечал. Да еще с одним глазом.


Как-то, было уже за полночь. Закончили игру, распрощались с хозяевами, вышли за калитку. Светила яркая луна. Вечерний морозец затянул на дворе тонким ледком дневные предвесенние лужицы.
- Подожди! - Пахон дернул Владьку за локоть и с горячим упреком, чуть ли не со слюной у рта, набросился на него: - Ты что, не видишь, болван! Валюха к тебе и так, и сяк, а ты, как мокрая курица.
- А что я должен делать? - блестя при луне глазами, уставился на него Владька.
- Ну и слизняк! Видел я всяких, но таких вижу первый раз. Да хватай ее и тащи за первый попавшийся угол. Она только и ждет, когда ваше скромное величество расстегнет свои штаны.
- Ну, ты даешь... она же замужем... Иван... и вообще, что ты мелешь.
- "Замужем", "мелешь", "Иван".  Этот хромой старик! А ты знаешь, как она вышла за него замуж? Под страхом. Под ножом. Она была совсем еще девчонкой. Пришла учиться на киномеханика. Вот он ее там, в кинобудке и изнасиловал, а потом заставил жениться на себе.  Понял?
- Кто тебе это сказал?
- Дуся. Если хочешь знать, она и сказала мне, что Валька втюрилась в тебя по самую черепушку. Помнишь, как они встретились нам с тобой в городе, и Валюха первый раз увидела тебя? Вот, с тех пор она все уши прожужжала Дуське, чтобы я привел тебя. Понял теперь, губошлеп стеснительный.


- А ты что - с Дусей крутишь?
- А ты думаешь, как  ты…  Конечно. Давно уже.
- А как же Володька?
- Ты меня рассмешил - "Володька". Да он очень слабенький. Дуська говорит, и редко лазит к ней. А она же бабеха горячая. Ей только подавай. Даже меня изматывает...


Владька вздрогнул. Валентина снова вошла в комнату, но уже с подносом в руках, на котором стояли стакан наполовину с водкой, тарелка с колечками колбасы, соленый огурец и ломтик хлеба.
- Ну-ка, приподнимись, пьянчужка. Сейчас мы будем тебя лечить, - шутливо засмеялась она. Владька как увидел стакан с водкой, так его чуть не вывернуло всего изнутри.
- Нет, нет, не надо! Не хочу! Мне еще хуже будет.
- Дурачок, наоборот, тебе получшает. Как рукой снимет болячку с твоей головы.
- Нет. Я сказал - не хочу. Не могу. Меня тошнит.
- Ну, хорошо. Раз не можешь, не надо. - Она поставила поднос на стол, а сама подсела к нему на кровать и стала горячей, ласковой ладонью разглаживать его лоб, виски, волосы. Потом глубоко, словно ей не хватало воздуху, прошептала: - А чего это ты так дрожишь? Боишься, что ли? Не бойся, я не укушу. Я не кусачая. Ай, наверно, Ивана боишься, да? Так он приедет только завтра. Он на Сантахезе уток стреляет. - Она дважды провела пальцами по его губам, затем откинула одеяло и стала разглаживать его голую грудь, то и дело нежно касаясь сосков. По его телу пробежала опять, но еще более жаркая судорожная истома. Он встрепенулся и выгнулся в изнеможении. Тут она склонилась и, еще чаще и горячее, дыша, легким прикосновением своих пылающих губ стала обцеловывать его пламенеющее лицо. Потом оторвалась и прошептала:


- Глупенький ты мой! Как же я тебя люблю! - Навалилась своей пышной грудью на его грудь. Припав обжигающими губами к его трепещущим в жаркой истоме губам, стала неистово, страстно целовать, вбирая их в себя и раздваивая и обжигая их своим огненно скользящим языком.  Владька, точно обезумев, крепко обвил ее шею руками и ужом взвивался под ней. Она целовала, прерывалась, шептала:
- Мальчик ты мой... Миленький ты мой... Сладенький ты мой...
Огонь внутри Владьки достиг уже самой высокой вершины и го¬тов был вырваться наружу и испепелить все вокруг, превратить во что-то космиеское, сладостно-невероятное, чего в жизни он еще никогда не испытывал. Но тут его, словно током, ударило, и в голове заварилась молниеносная хаотическая каша: "Хромой Иван... его постель... эти простыни... подушка... голая  Валентина... он тискает ее грудь... она покорно лежит... да перебирает короткой ногой, подтягивает длинную и забирается на нее…" Стыд и отвращение смешались воедино и, точно ледяной водой, окатили его изнутри, погасив в тот же миг, разбушевавшееся в нем, неудержимое пламя. Владька с силой оттолкнул ее от себя и соскочил с кровати.
- Что с тобой? - в растерянности и недоумении она уставилась на него. - С ума сошел?
- Я... я... извини... мне надо идти... понимаешь... извини… - пряча глаза, бормотал он. Быстро оделся, выскочил на улицу, глубоко, облегченно вздохнул и зашагал по грязным лужам к себе домой.


После этого Пахон стал подсмеиваться и распространять сплетни о Владькином любовном приключении с замужней женщиной, которой будто бы в самый момент испугался и убежал, забыв у нее даже свои штаны. Владька набил ему морду и порвал с ним дружбу навсегда.
Вся первая половина мая была затянута темными тучами и мелким моросящим дождем. Распустившаяся весна, с зеленой травой, листвой на деревьях, казалась какой-то серой, унылой и скучной. И только во второй половине - выглянуло солнышко, которое сразу припекло, как среди лета, и все вокруг тотчас ожило и повеселело.


Японцы, работавшие на сборной площадке САРМа, тоже заметно оживились и повеселели: скоро их должны отправить домой, в Японию.
В обеденный перерыв, быстро перекусив, Владька брал книгу, которую теперь носил всегда с собой, и уходил на задворки, мимо площадки с японцами. Приветливо здоровался с ними, на что они всегда отвечали ему доброжелательными улыбками и кивками головы. А теперь еще более стали дружелюбными и радостно по нескольку раз кивали ему вслед головой. Даже суховатое, суровое лицо офицера приобрело теплое, доброжелательное выражение и тоже с улыбкой кивал Владьке на его приветствие.


Удалившись за свалку отработанных, мятых, непригодных кабин, автомобильных рам и других частей, падал в траву и на короткий час погружался в книгу, на строчки, которые, все чаще расплывались перед глазами и не шли в голову. Тогда он переворачивался на спину и задумчиво смотрел в синее небо, где весело, стремительно носились быстрокрылые ласточки. Смотрел в небо, а видел море, вместо ласточек - белокрылых чаек. И его снова и снова охватывала опустошающая тоска. Не хотелось идти ни в цех, ни к станкам, ни даже домой. И он окончательно понял, что жить без моря он никогда не сможет. Но теперь повзрослев, и, имея кое-какой жизненный опыт и трезвый взгляд, он твердо решает пойти этой осенью в вечернюю школу и закончить десять классов, чтобы потом поступить в высшее военно - мореходное училище имени адмирала Макарова.  Военные корабли его всегда больше прельщали, нежели гражданские. Хотя ради моря, он готов служить даже на барже, только бы выходила  на его просторы.


Семь классов у него есть, пусть даже и краткого курса. Пойдет сразу в восьмой. Поднатужится, вытянет. Вот, только раньше, с осенним призывом, могут призвать в армию. Ведь через год с небольшим  ему исполнится девятнадцать. И он уже состоит на учете в военкомате. Закреплен за авиагруппой, которая проходит военную подготовку в ангаре военного аэродрома, знакомится с военными самолетами. Но Владька к ним далеко безразличен, и слова инструктора пролетают мимо его ушей. И все вокруг ему кажется таким скучным и неинтересным. И становилось дурно от одной только мысли, что его могут направить служить на какой-нибудь аэродром, где целых два года будет крутить хвосты этим крылатым железякам. Единственное его успокаивало, что сможет упросить призывное начальство, чтобы направило его на флот. А если откажут, он ляжет на пол и скажет: "Делайте со мной что хотите, но никуда, кроме флота я не пойду!" А там, если направят на корабль, за пять лет службы что-нибудь придумает, и все равно поступит в военную мореходку. Но однажды он встретил бывшего школьного товарища, Лешку Скрипкина, который поведал ему, что оформляет документы для поступления в Дальневосточное госморпароходство матросом. У него там плавает дядя и имеет друга в отделе кадров. Сейчас он находится у них в гостях. У Владьки под ногами от обиды и зависти закачалась земля. Лешке, который всегда относился к морю безразлично, вдруг так просто повезло. Переступив с ноги на ногу, Владька грустно сказал:
- Ну что ж... счастливого пути.
Но тот остановил его.
- А хочешь, я и насчет тебя поговорю с ним.
- Да ты что! А разве можно это? - обрадовался Владька.
- Да я думаю, уговорю его. Все-таки, вдвоем будет веселей.


Всю ночь Владька не спал. Перед ним снова плескались пенистые морские волны, которые были теперь совсем близко, и в то же время так далеко: согласится ли Лешкин дядька устроить и его. Эти мысли, чувства отодвинули на задний план и военную мореходку. Заснул только под утро, и ему приснился какой-то кошмарный сон. Будто бежит по берегу моря, а за ним кто-то гонится - какой-то страшный и неприятный человек. Все ноги Владьки в крови. Потом попадает в какое-то топкое слизистое болото и начинает тонуть. Он хочет крикнуть: помогите! Но не может. Будто у него отнялся язык. Тянет руки, а его засасывает все глубже и глубже. Только слышит злорадный хохот того незнакомого, страшного человека с искаженным злым лицом, стоявшим на берегу. Владька проснулся весь в поту. На душе было очень скверно. И тут же подумал, что Лешка, наверное, не уговорил дядьку и ничего хорошего он Владьке не скажет. Но когда встретились, услышал от него веселый, даже радостный положительный ответ. Владька чуть не захлебнулся от счастья и чуть не бросился целовать Лешку. Теперь в погоню - за документами.


Самым сложным при этом, оказалось, достать две рекомендации коммунистов, которые строго обязательны при поступлении в ДВГМП. Владька кинулся к отцу, чтобы тот попросил у своих друзей или знакомых, но он наотрез отказался, заявил: "Ты там что-нибудь натворишь, а я потом красней перед ними..." Хотя не противился этой новой Владькиной затее. Он уже хорошо знал своего сына. Тем более, если это связано с морем, его ничто не остановит.
Тогда Владька рискнул обратиться к своему руководству на производстве к начальнику мехцеха Черниченко и начальнику электроотдела Карасеву. Сначала они пытались уговорить его остаться. Но видя его непоколебимое упорство, сдались. С достоинством вручили ему свои рекомендации и пожелали счастливого плавания. На радостях Владьке даже захотелось попрощаться с японцами. Они как раз отдыхали - сидели по кругу курили.


- Ну, братцы мои хорошие, я рассчитался на работе и уезжаю на  моря. Может, когда-нибудь и к вам приду в Японию, когда откроют загранку. Желаю вам скорейшего возвращении домой.
- Мы тозе завтра узе работай не надо, - с радостным блеском в глазах произнес японец, тот самый, который лучше других говорил по-русски. -  Собираса домой нада, Япона. Наса плена узе концай. Ста¬лина хороса целовека, умна целовека. Пускай домой наса. Война не нада болса. Мира нада. Дети расти нада. Папка нада. Хороса зизня нада. Люби нада.
- Какое совпадение! - воскликнул Владька. - Наконец, и вам повезло. Ну желаю вам счастливого возвращения. И, правда, не нужно никакой войны. Лучше жить в мире, в дружбе. - Владька прошел по кругу и пожал всем руки. При этом каждый из них вставал с места, низко кивал головой и радостно восклицал: «Хоросо, капитана, хоросо». Даже офицер , широко улыбаясь, крепко пожал ему руку и низко поклонился.


                V111

  Леньку с Владькой оформили  матросами второго класса и направили на пароход "Ашхабад".  Подошли к главной проходной порта, в которую упирался Китайский проспект (Океанский). У Владьки быстро и громко застучало сердце. Он   бывал здесь   и раньше и не раз. Простаивал по много времени и с жадной завистью смотрел со стороны на входивших и выходивших, веселых и беззаботных моряков. А потом уходил со щемящей тоской.
В порту бурлила настоящая жизнь. Суда, выстроившиеся вдоль причалов, тарахтели лебёдками. В воздухе туда-сюда сновали их грузоподъемные стрелы с груженными или уже пустыми стропами. Гигантские, паукообразные, разлапистые портальные краны то и дело передвигались по рельсам с места на место. Кругом  стоял шум, рокот, металлический лязг, отрывистые гудки пароходов.


Петляя между штабелей ящиков, бочек, рядов контейнеров, Владька каждую минуту готов был сорваться на бег - только бы поскорее попасть на "Ашхабад", который стоял на шестнадцатом причале.
- Куда ты так торопишься? - не выдержал Лешка. - Успеем, не боись. Без нас не уйдет, раз дали направление.
- Да нет... я просто так, - стараясь не показывать своего  радостного волнения, ответил Владька.
"Ашхабад"- с белой надстройкой и черными бортами с красной ватерлинией, высоко поднимаясь над водой, стоял на небольшом расстоянии между другими судами и кормой метров сорок - от причала. Швартовые стальные концы, закрепленные на берегу, ослабли и висели, как бельевые веревки. По правому борту был спущен штормтрап, внизу которого, на воде покачивалась пустая шлюпка. С палубы "Ашхабада" неслась громкая, веселая музыка, но никого не было видно. Владька с Лешкой несколько раз прокричали в один голос:


- Эй, на "Ашхабаде"!..
Наконец на борту показался матрос в тельняшке с закачанными по локоть рукавами и красной повязкой.
- К кому?  Зачем? -  перекрикивая музыку, спросил он.
- Мы по направлению к вам...
- А-а... сейчас!
Он спустился, отвязал шлюпку, подогнал к берегу и, внимательно разглядывая их, улыбчиво бросил:
- Прыгайте... Успели старпома захватить. Собирается как раз на берег.

Они вскочили и сели  напротив него. Это был молодой, светловолосый парень с тонким лицом, крепкими, развитыми плечами и сильными загорелыми руками. Загребая веслами, он спросил:
- В машину или на палубу?
- На палубу, - весело ответил Владька.
- А до этого, на каких ходили?
Владька переглянулся е Лешкой и смущенно пожал плечами.
- Пока еще ни на каких.
- А-а, салаги, значит, - безобидно пошутил он и добавил: - Считайте, что вам здорово повезло, что я сегодня на вахте. А то есть у нас такой Толя Самолов, он бы обязательно вас "купил".
- Как это? - озадаченно спросил Ленька.
- Очень просто. Послал бы вас искать старпома на клотике. Сказал бы, что он там с боцманом чай пьет.
- А где он, этот клотик? - снова спросил Лешка.
- Ага, вот и попался, - засмеялся матрос.
Владька толкнул Ленькуку в бок.
- Вон видишь, на мачте, вверху, на самом конце?
- Ну. Вижу.
- Вот он и есть тот самый клотик.


Матрос, неторопливо загребая веслами, тут же словоохотливо рассказал одну забавную историю:
- Пришел однажды на одно судно один молодой, ну, с виду совсем салага. А встретил его плотник. Тоже молодой, и любил здорово пошутить. Ну и спрашивает у этого салаги - плавал он до этого или нет. Тот ответил, что нет. Тогда плотник назвал себя боцманом и сказал, что должен проверить - годится он в мореманы или нет. А для этого должен успеть до вечера наточить лапы уякоря, который висел у клюза. Они стояли на одном якоре. Ну, вот, плотник сейчас же притащил шторм-трап, сбросил его с борта прямо на якорь, дал салаге большой плоский напильник и говорит: "Ну, лезь? Тот покрутил, покрутил перед собой этот напильник и спрашивает: "А как? Я никогда не работал с таким инструментом. Покажи".

Плотник оглянулся по сторонам и видит, что никого на палубе нету, сказал: "Ладно, покажу".- Быстро перемахнул через борт, а когда спустился и стал на якорь, салага взял и выдернул наверх трап и давай - хохотать, говорит: "Ну, боцман, хватит тебе годков пяток, чтобы наточить якорь и проверить - годишься ты в мореманы или нет?" И побежал по "коробке" созывать команду, чтобы те тоже увидели и от души посмеялись, как какой-то салага перехитрил этого боцмана - самозванца. Только потом, как оказалось, этот салага вовсе и не был салагой. С малолетнего юнги он избороздил уже все моря и был насквозь пропитан солью всяких этих морских, палубных штучек. Потом все это разнеслось по всему пароходству. Долго смеялись.   Шутник не выдержал даже такого позора и ушел от нас матросом в Магаданское пароходство, - закончил вахтенный у самого борта судна.


- Да, бедняга. Не повезло, напоролся, - засмеялся Владька и тут же добавил: - Какая у вас на судне хорошая музыка!
- Это вальс, - ответил матрос, привязывая шлюпку к трапу, - "Осенний сон".
- Я знаю. Это мой любимый вальс. Только я ужасно плохо танцую. Кружиться не умею. Зато вон, Ленька танцует здорово.
- Они поднялись на палубу. "Осенний сон" сменил голос Марио Ланца, исполнявший неаполитанскую песню "Скажите девушки подружке вашей..." На итальянском языке.
- Это наш Маркони, то есть, радист,- кивнул вахтенный на верхнюю часть надстройки, где находилась радиорубка и откуда в открытый илюминатор неслась музыка. Он у нас сильно музыкальный. Второй Маркони - не очень. А этого мы так и называем Маркони-музыкант. Он собирает всякие пластинки. Особенно вот эти, итальянские.


"Какое совпадение, - подумал Владька, - ведь это и мои самые любимые". И его захватили, закружили какие-то высокие, необъятные чувства созвучия, слитности с этой музыкой и этим огромным стальным кораблем, будто он родился и всегда составлял с ними единое, неразделимое целое.
- Ой, как вкусно пахнет! - с аппетитом втянув в себя воздух, воскликнул Ленька.
- А-а... это вот, под радиорубкой - камбуз. Иллюминаторы открытые, вот и тянет оттуда. Что, проголодались? Скоро обед, я вас покормлю, - сказал вахтенный и добавил: - Меня зовут Володя Макарьев. Матрос первого класса, а вас - как? Они ответили. И он продолжил:

- Сейчас я  провожу вас к старпому. Думаю,   понравится вам наша "коробка".  Старенькая, правда, уже - около тридцати лет.   Но еще ничего. Восемь-десять миль дает. Зато чистенькая. Мы же на жидком топливе. Вообще-то, их  в пароходстве два таких однотипных. Ещё - "Киев". Их купили в Америке еще в двадцатых годах. Между прочим, наш "Ашхабад" во время войны даже участвовал в северном конвое. А потом все время, бегал в загранку. Это теперь ползаем в каботаже. Международное положение. Что-то хочет от нас - Америка. Только один теперь и ходит в загранку - теплоход "Смольный".  Возит дипломатов и всяких политиков.


- А почему вы стоите на этом причале? - спросил Лешка.
-   Текущий ремонт. В трюмах рабочие меняют поёлы (деревянный настил).  С месяц, наверно, еще простоим.
И вдруг, Владькой овладела тревога - а что, если старпому покажется что-то ни так и отправит его обратно? А Леньку оставит. Как тогда, в школу юнг Борьку приняли, а его нет?


Старпом, Николин Герман Николаевич - лет сорока, худощавый,  смуглый, с впалыми щеками, принял их в своей каюте. Как раз собирался на берег. В первую же минуту Владька увидел в нем больше похожего на берегового конторского служащего, чем на мореплавателя, и весь сжался, затаив дыхание.
Прочитав направления, старпом поднял строгие и вместе с тем какие-то усталые глаза, произнес сухим глуховатым голосом:
- Найдете боцмана, он распределит вас по каютам. И в дальнейшем будете в его непосредственном подчинении. Идите. Обживайтесь. Скоро обед, вас накормят. Вахтенный матрос позаботится.


Владька вылетел от него, точно на крыльях, чуть не сбил Лешку с ног. Выскочил на открытую палубу, все еще не веря, что, наконец, мечты его сбылись. Хотелось петь вместе с Марио Ланца, взлететь высоко с его голосом и чайкой парить над бухтой, портом, городом и кричать во весь голос, что теперь он тоже моряк!  И не догадывался, что это тот самый пароход, который когда-то грудным младенцем привез его на Камчатку, где вместе с отцом свалился с его трапа в ледяную воду Авачинского залива.
- Ну, что, все в порядке? - спросил Володя, вахтенный, выходя с кормового полуюта.
- Вроде - да! - радостно произнес Владька. Ленька не выразил никаких чувств. Воспринял как само собой разумевшееся, и только улыбнулся в ответ. Затем Владька спросил: А где нам теперь найти боцмана?               
- Боцман - на берегу. И, наверно, до вечера не будет. Да и все ребята на берегу. Из нашей палубной команды  один только Андрюха Цебешов на борту.


Время до обеда еще оставалось, и Владька с Лёшкой решили обследовать все судно. Сначала направились на носовую часть. По пути заглянули в трюмы. Потом поднялись на полубак. С любопытством стали разглядывать огромные шестерни брашпиля с двумя барабанами (якорная и швартовая лебедка). Владька обошел вокруг, дважды переступив массивные звенья якорных цепей, и даже   пощупал их руками.
 Затем вернулись на среднюю надстройку и поднялись на капитанский мостик. И тут Владька увидел самое главное - штурвал с компасом перед ним. Он тут же кинулся к нему, взялся за рожки и на мгновение забылся, с трепетом в сердце представил себя в открытом море, самостоятельно ведущим этот корабль.  Даже    попробовал слегка повернуть его влево - вправо.


  Спускаясь с мостика, заглянули в штурманскую рубку,   где находился точно такой же штурвал с компасом. Потом перешли на верхнюю палубу надстройки. Справа от судовой трубы под радиоантенной лежал полосатый матрас. Наверное, в свободное время кто-то загорал здесь. Владька переступил матрас и потрогал  рукой огромную  черную  трубу  с красной полосой вокруг нее вверху, на которой белой краской были изображены серп и молот с маленькой звездочкой над ними. Затем спустились и перешли на корму, в полуют, где размещались каюты рядового состава и душ для них.


Каюта капитана находилась в передней части надстройки как раз под штурманской, по правому борту. Дверь ее выходила сразу в каюткомпанию. Каюты комсостава располагались в средней надстройке. По левому борту - штурманы, боцман, плотник и две женщины - кастелянша и буфетчица, обслуживающая кают-компанию. По правому борту - механики, судовой врач, худенькая, маленькая, темноволосая женщина, и красный утолок.
Куда бы Владька не повернулся, все трогал руками, щупал, гладил. Все его бесконечно радовало, словно попал в тот волшебный, сказочный мир, который видел до этого только в своих мечтах, книгах и во сне.
Подошло время обеда. Володя завел их в столовую, которая находилась тоже в средней надстройке со стороны кормы. В небольшом зале с дверями на левый и правый борт стояли в ряд четыре длинных стола со скамейками, ввинченными в палубу. На каждом столе стоял небольшой поднос с горой нарезанного свежего серого хлеба. По столовой разносился вкусный щекочущий запах.  У Владьки с Ленькой разбежались глаза. Голодные рты наполнились густой клейкой слюной.


Трое суток, пока они оформлялись в пароходство, с горем пополам перебивались на скупом куске хлеба с водой, а со вчерашнего обеда и того не видели.
Володя усадил их за крайний стол и крикнул в продолговатое окошко:
- Эй, на камбузе, на нашей палубе прибыло.
- Кто там у вас еще прибыл? - прозвучал веселый, хрипловатый мужской голос и тут же в окне показалась голова с улыбчивыми глазами в белом колпаке. - А-а... значит, накормить. Это я добре могу делать. Сейчас хлопцы. Бичей надо кормить, а то и с голоду пропадут.
- Это - не бичи, - возразил Володя. – Это наши матросы в палубную команду.
- А-а... наши. Наших тоже накормим, - пропел кок и подал в окно алюминиевую миску, доверху наполненную парящим жирным борщом с куском мяса.   Друзья  с жадностью набросились на еду, уминая за обе щеки ломти хлеба и обжигаясь, горячим борщом. На второе был гуляш с рисовым гарниром, тоже горой возвышавшимся на алюминиевой тарелке. На третье – кисель. Когда они уже заканчивали, снова в окошко выглянул кок.
- Может кому - добавки?

Владька с Ленькой переглянулись. Володя, сидевший рядом, засмеялся.
- Не стесняйтесь.
Владька крутнул головой.
- Нет. Спасибо. Мы уже наелись.
- Смотрите, - опять высунул кок свою голову в окно,  а то я не люблю, когда от меня уходят недоевши.


В дверь с правого борта, напротив, вошли двое. Один худощавый средних лет, с черными, прилизанными назад волосами и тонкими кавказскими усиками, в одних трусах и деревянных шлёпанцах. Другой - помоложе, выше ростом с непослушными русыми волосами, развалившимися посредине на две стороны, и заспанными глазами, в майке и черных брюках.
- Ты что, Макарьев, бичей кормишь, - с порога бросил он.
- Это - не бичи. Это новенькие - в нашу команду. А если бы и бичи... ты что никогда не был бичом?
- Был, но по судам не шатался.
- Тебе хорошо. У тебя тут тетка на берегу. А если бы не было? - с укоризной бросил Володя.
- А если бы не было... я бы поберег монеты, и не оставлял по кабакам, - усмехнулся он и  сунул голову в камбузное окно...
- Это наш комсорг, - сказал Володя, - Они оба из машины. А вы - комсомольцы?
- Нет,- в один голос ответили друзья.
- Будете, - засмеялся Володя, - Он вас так не оставит.
У Владьки в голове мелькнула мысль, что теперь он готов быть комсомольцем, даже с  большим желанием.


В дверь с левого борта, сбоку от них, вошел еще один - тоже в одних трусах и в таких же колодках, молодой, среднего роста, коренаст, с темно-золотистой шевелюрой на голове, и весь усыпанный веснушками. Глянув на Владьку с Ленькой, весело произнес:
- Голодные бичи в гости к нам пожаловали, да, Володя?
- Ошибся, Андрюха. Это пополнение в нашу команду.
- Да? Ну-ну... - бросил он через плечо и прошел к камбузному окну. -  Чем тут нас сегодня кормят? Пахнет вроде вкусно.
- Обижаешь, Андрюша, ой обижаешь,- послышался с камбуза
хрипловатый голос кока.
- Да ты что, Коля! Это ты придумал. Разве тебя может кто-то обидеть. А если и может, то это наверняка будет наш комсорг.
- Андрей, что я тебе плохого сделал, что ты все время меня подкусываешь? - обиженно бросил из-за стола комсорг.
- Ну что ты Леня, разве я тебя подкусываю? Если бы я тебя подкусывал, то от тебя бы уже ничего не осталось, - беззаботно усмехнулся Андрей, повернулся и  подмигнул Владьке,ребятам.
Получив обед, Андрей сел рядом с Володей, напротив новичков.
- Вот, познакомьтесь,- сказал Володя,- это наш старший рулевой.
Андрей поднял голову от миски.
- Вторым классом?
- Угу,- промычал Ленька.


- Ну что ж... вам у нас понравится. Ребята у нас на палубе хорошие, дружные, ни то, что в машине, - последние слова Андрей произнес погромче и с ударением. - Там каждый старается обойти друг друга, чтобы не споткнутся о чью-нибудь болячку.
Комсорг, молчал, исподлобья сверкнул глазами в спину Андрея и зачастил ложкой. Кок высунулся в окошко и прохрипел:
- Эй, Володя, там кричат на берегу. На "Ашхабад" шлюпку просят.
- А-а... сейчас. Я уже заканчиваю.
- Кому-то уже надоело - на берегу,- усмехнулся чернявый машинист с усиками, сидевший рядом с комсоргом.
- Наверно, бриз подул в кармане, - добавил Андрей.
- Ничего! скоро и на нашей лодке будет праздник,- продолжил машинист.


- Да. На днях должны получить, - сказал Володя, поднимаясь из-за стола. Следом за ним поднялись и Владька с Лешкой. Вышли на па¬лубу, до горяча нагретую солнцем, и присели на край трюма. После такого сытного, плотного обеда их совсем разморило и потянуло в сон.  Ведь кроме того, что они не доедали эти последние дни, но еще и не досыпали, так как приходилось поздними вечерами пробираться в вагоны пассажирских поездов, стоявших временно в тупике. Засыпая на их полках, вздрагивали от каждого звука или шума, боясь быть обнаруженными милицией или оказаться где-нибудь далеко в пути, движущегося поезда.


Ждать боцмана до вечера - это невыносимо. Глаза совсем слипаются. И, вспомнив про матрас на верхней палубе, решили не терять время. Быстро поднялись по трапу, затянули его в тень трубы, свалились и тут же сладко крепко заснули. Проснулись, когда солнце скатилось уже за городскую сопку - полуострова Шкота, и висело где-то там, над самым Амурским заливом.
Боцмана так и не дождались. Но его заменил плотник, Саша Полищук. Лет тридцати,  высокий, худощавый, с кудрявым темно-русым чубом на левую сторону. Он был в шелковой голубой тенниске, с открытыми жилистыми руками, украшенными, мастерски выполненными, татуировками на морскую тему. Но Владьку очень поразило и не вязалось в его представлении с образом моряка то, что на нем были офицерские галифе и хромовые, начищенные до блеска, сапоги.
Был он слегка  навеселе.
- Ну что, хлопцы, вас надо расселить, да? - разглядывая с высоты своего роста, произнес он командно-покровительственным тоном. - Сейчас попробуем. Дайте подумать... та-ак, тебя как зовут? - обратился к Владьке. Тот назвался, плотник продолжил: - Значит, Владислав. Ну вот, пойдешь в четвёртую аюту, к Ваньке Холоду. А ты... как тебя? Ага - Алексей. Пойдешь к Витьке Маквееву. Все. Устраивайтесь. Что будет не понятно - найдете меня.
Двухместная каюта, в которую поселился Владька, располагалась в средине полуюта, с иллюминатором, выходившим на палубу. Была очень тесной. Проход между двухъярусными деревянными койками и переборкой настолько узок, что двоим, невозможно было разминуться. Под иллюминатором - подвесной маленький столик. Слева, в углу стоял узкий вертикальный рундук для одежды.


Ваня Холод, матрос первого класса, который жил в этой каюте, был на два года старше Владьки. Но чуть ниже ростом. Зато плотный, сбитый крепыш. Не разговорчивый и от этого казался слишком серьезным и неприступным. Но когда его смуглое лицо озаряла улыбка, он становился похожим на самого беззащитного и добрейшего младенца. Хотя, по сути, он и был добрейшим человеком, но с обостренным чувством справедливости. С Владькой они сразу подружились.
На другой день за завтраком в столовой перезнакомились со всей остальной палубной командой, всеми матросами. Крепкие ребята. Приняли их в свою команду без всяких насмешек, "покупок" на полном равноправии. Теперь остался - боцман. От предстоящего знакомства с ним Владьку охватывало некоторое напряжение. Он слышал, как матросы называют его просто дядей Васей, и  у Владьки рассеивался всякий страх.


Потом они опять все засобирались на берег. Ленька - тоже. Попытался уговорить и Владьку. Но тот и слушать не хотел. Ему этот берег настолько опостылел, будто он и был самым главным препятствием на его пути, от которого он так устал, и теперь хочет всей душой насладиться своим отдыхом, чувствуя под ногами настоящую стальную палубу, близкое дыхание моря, собственную койку в каюте и вкусную сытную еду. Вахту должен был нести Толя Самойлов. Светловолосый, круглолицый, с широкой щербинкой в зубах и полноватой фигурой. Ему тоже хотелось ускользнуть на берег, и он стал уговаривать Владьку отстоять в долг за него вахту. Но Владька и без долга с радостью ухватился за это первое судовое поручение.
- А ты хоть веслами-то умеешь шевелить? - спросил Толя в конце. - Прогонишь шлюпку до пирса и обратно?
- Не беспокойся. Умею. Прогоню,- с достоинством усмехнулся Владька.
Тут, он и познакомился с боцманом, тоже отправлявшимся на берег. Подошел к Владьке.
- Так, сынок, значит, ты новенький у нас. Моря еще не нюхал? - Глядя на Владьку маленькими серыми глазами, дружелюбно произнес он своим каким-то низким охрипшим голосом.
Владька несколько растерялся. Тут его большой рот с толстыми губами тронула мягкая улыбка.
- Как тебя зовут?
Владька ответил.
- Ну, ничего сынок, если ты любишь море, и оно тебя полюбит. А это самое главное в нашей морской жизни. - И он ловко, скорее перекатился через борт, нежели перелез.
Лет ему было за сорок. Владькиного роста. Но весь он казался вырубленным из каменной глыбы. Причём грубо, топорно. Круглая голова с короткими светло-русыми волосами не имела никакой шеи, сидела прямо на мощных, квадратных плечах, срощенными с выпуклой, как наковальня, грудью, и расходившимися от них коромыслом толстенными руками, которые заканчивались широченными, лопатообразными кистями с толстыми, короткими, словно обрубленными, пальцами.


Стояночную вахту несли по двенадцать часов. Все дневные вахты Владька с огромным удовольствием взял на себя, за что матросы были ему очень благодарны и одаривали папиросами, чего Владьке как раз не хватало. Ночные вахты за всех также нес Ленька.
Наступил день военно-морского флота. И опять вся команда ушла на берег. Только Владька остался на судне.
Стояла прекрасная погода. В воздухе, над бухтой, порхал свежий бриз и несколько сдерживал жару, распалившегося утреннего солнца, сверкавшего на ее спокойной глади каким-то торжественным, расплавленным серебром. Военные корабли: тральщики, эсминцы и два крейсе¬ра - "Калинин" и "Каганович" стоявшие на приколе у северного причала, подножья центра Владивостока, были нарядно украшены разноцветными флажками. То и дело оттуда доносились приветственные возгласы командиров. Выстроившиеся в струну на палубе того или иного корабля белоснежные форменки и бескозырки, отвечали на их приветствие отрывистым монолитным "Дра-дра-дра!" и следом - раскатистого "Ура-а!". Затем звучала музыка, духовые оркестры.

Ленька вернулся уже к обеду. Во второй половине дня вернулся на судно и один из радистов, и над палубой снова зазвучали старинные вальсы и неаполитанские песни с голосом Марио Ланца. Владьке было так хорошо, легко и свободно на душе, будто все это, весь этот праздник был устроен в его честь, в честь его вымученного долгожданного  счастья.
К вечеру моряки стали возвращаться с берега. Некоторые из них были с чрезмерно веселым блеском в глазах, и с трудом поднимались по шторм-трапу.


Когда совсем стемнело и небо усыпали мириады звезд, военные корабли украсились радужными огнями. Вдруг на нескольких из них вспыхнули прожектора и, располосовав темноту, взметнулись высоко в небо. Там, сойдясь в один пучок, выхватили из него огромное полотнище флага военно-морского флота с портретом Сталина. Флаг медленно и величественно колыхался в воздухе, и казалось, не имел никакого крепления. У Владьки захватило дух. "Вот это да-а!" - воскликнул он и поднял тревогу, созывая всех на палубу.


Как-то, старпом столкнулся с боцманом на палубе. Насупив брови сердито бросал:
- Боцман, ваши матросы совсем развинтились. Всю вахту, я заметил, свалили на салаг. А сами бездельничают. Целыми днями болтаются на берегу.
- Да ну, Герман Николаевич. Ну, пусть ребята малость отдохнут. А то ж скоро - в море. А салажата пусть привыкают. Им это – на пользу, - ответил боцман охрипшим басом.
- Смотри, - покачал старпом головой, - разложишь команду, и в море не с кем будет идти.
- Э-э... Герман Николаевич, вы совсем не знаете наших ребят. У них крепкие уключины. Никакие береговые шторма не сломают.
Старпом махнул рукой, что-то буркнул невнятное и ушел к себе в каюту.


Стояночная вахта в сознании Владьки еще и утверждала уверенность в собственной значимости, подлинного ощущения истинного моряка. Улеглись и бурные, радужные чувства после взрыва от соприкосновения с первыми лучами долгожданного счастья. Теперь он все больше испытывал внутреннюю закрепощенность и легкую, светлую умиротворенность, и с трепетом ждал выхода в море.
За время стоянки судна он обследовал все его ачкуры, отсеки, даже заглянул в канатный ящик, в котором, во время поднятия якоря, укладывают его тяжелую, громоздкую цепь. Но более всего его тянуло на капитанский мостик, к штурвалу. Взволнованно прикасался к нему руками и с горечью думал, что ему долго еще не видеть ходовой вахты. Только, когда сдаст на матроса первого класса. Зато плотнее сблизился со всеми матросами. Особенно подружился со старшим рулевым, Андреем Цебешевым. На каждом шагу Владька засыпал его вопросами обо всем, что касалось морской жизни, практики, швартовок, штурвала с компасом и его румбами. Андрей, видя в глазах Владьки горящий блеск, его страстное желание охватить все сразу, с удовольствием отвечал. Да еще Владька рассказал, как поступал в школу юнг и не был принят, - потому что имел справку об образовании не за пять классов, а за шесть. Это Андрея очень развеселило, и он с еще большей симпатией проникся к нему, и называл теперь его всегда не иначе, как только Дружок.


Однажды комсорг, он же и машинист первого класса, Ленька Яковлев подошел к Владьке с Лешкой и предложил вступить в комсомол, подчеркнув, что все молодые люди на судне являются членами ВЛКСМ. Дал образец заявления и строго предупредил, чтобы поспешили. До выхода в рейс - он должен успеть оформить в городском райкоме комсомола. Владька был уже готов, и воспринял это предложение с особым желанием. Когда-то он не был принят в пионеры, и потом долго очень страдал от этого. Но, переболев, и, будучи уже в училище, смотрел на подобные организации и прежде всего на комсомол, как на излишнюю обузу. Теперь, повзрослев и узнав, что все молодые моряки на судне – комсомольцы. Поэтому и он тоже должен вступить в ВЛКСМ, чтобы окончательно утвердиться и вместе с тем стать настоящим, полноценным, советским гражданином и настоящим моряком.


                1X               


Наконец, ремонт в трюмах был закончен. Буксир перетащил "Ашхабад" к девятому причалу - под погрузку соли. Закончили грузиться на третьи сутки, когда совсем уже стемнело. Капитан тут же отдал команду - выбирать концы и сниматься с якоря. За штурвалом стоял Андрей, и под команду капитана выводил судно из бухты.
Погода по-прежнему стояла хорошая. Дул легкий попутный бриз. Курс лежал на южный Сахалин, в порт Корсаков. Но сначала надо было зайти в порт Находка, заправиться топливом - мазутом. Трюмы задраивали уже на ходу.


Владька, как только освободился от палубной работы, сразу помчался на мостик, к Андрею - как договорились. Но поднялся туда с какой-то сковывающей робостью, страхом, дрожью в ногах.
Сухощавый, среднего роста капитан - в летней форме, фуражке, - стоял у самого борта мостика и смотрел в веред. Владька, чуть ли ни на цыпочках, подкрался к Андрею и стал с боку, впившись глазами, в освещенный изнутри, слегка подрагивающий компас. Тут, капитан, повернулся, на мгновенье  задержал взгляд на Владьке и дал команду:
-Ттри градуса лево руля.
- Есть - три градуса лево руля, -  негромко ответил Андрей.
Прошли  остров Русский, миновали маяк Скреплева, и капитан отдал команду в машину - полный  вперёд.
Впереди, по правому  борту висела большая круглая луна, выстелив на море до борта судна серебристо-голубую дорожку.
- Матрос, проверьте лаг - сколько узлов дает машина, - не поворачивая головы, коротко бросил капитан. Владька дернулся, чтобы бежать на корму, с которой была запущена в море на длинном тонком
тросике крыльчатка с прибором, фиксирующим скорость судна. Но Андрей поймал его за локоть и, притянув к штурвалу, настойчиво шепнул:
- Становись. - И сам тут же четко ответил капитану: - Есть, проверить лаг.

Владька крепко вцепился руками в гладко отшлифованные рожки штурвала. Андрей быстро спустился с мостика, и Владька остался с капитаном один - на один. То и дело, отрывая взгляд от компаса,   со страхом поглядывал на спину капитана и думал: - Сейчас повернется и скажет: "Кто разрешил? Кто вам доверил штурвал?! Андрей? Как он посмел! Это не игрушка!" И с треском прогонит меня с мостика, а Андрею задаст хорошую взбучку.  И вдруг, не поворачивая головы, капитан неожиданно произнес тем же ровным спокойным голосом:
- Пять градусов - право руля.
Владька на секунду растерялся от неожиданности,но тут же крутанул штурвал сначала в одну сторону, потом в другую. Стрелка на румбе также побежала сначала в одну сторону, потом остановилась, заколебалась и быстро побежала в другую. Владька весь собрался, сосредоточился и стал плавно сдерживать обороты штурвала. Еще мгновение и стрелка,    колеблясь и подрагивая, стала на заданный курс. Капитан круто повернулся и коротко, но спокойно произнес:
- Почему молчите?
Владька сжался весь в комок. В растерянности совсем забыл, что нужно отвечать.
- Вам что, матрос, Андрей не говорил, что на каждую команду старшего нужно четко отвечать об исполнении?
- Го... говорил. Я знал. Есть пя... пять градусов пра... право руля, товарищ капитан.
Капитан весело ухмыльнулся.
- Ну, теперь уже поздно. И на команду нужно отвечать коротко, без всяких "товарищей". Ну-ка, что там у вас - на румбе,- Капитан стал рядом и посмотрел на компас. - Так. Хорошо. Ну-ка, давайте еще попробуем, три градуса - лево руля.
- Есть, три градуса - лево руля! - легкой и звонкой птицей вылетел ответ из его груди. Капитан взглянул на румб и остался доволен.

Потом еще повторил несколько испытательных команд. Но теперь Владька чувствовал себя совсем по-другому. На душе было светло и радостно, и штурвал был таким послушным, что ему казалось - это не он управляет им, а кто-то, который сидит где-то глубоко у него внутри.
- Так держать, - весело закончил капитан.
- Есть, так держать! - бодро, радостно ответил Владька.
- Ну что, значит так, с сегодняшнего дня, - капитан посмотрел на наручные часы.- Скоро двенадцать. Значит, с ноля, с ревизором – вторым помощником, будете нести ходовую вахту.
Этого Владька никак не ожидал и, от охватившего его счастья, с бурным волнением выпалил:
- Спасибо, товарищ капитан! Спасибо! Большое спасибо!
- Ну-ну, бросьте мне, - улыбнулся капитан.
Пришел Андрей, доложил ему о скорости судна и повернулся к Владьке.
- Ну что, дружок, все в порядке?
В ответ Владька расплылся в широкой счастливой улыбке.
- Ну вот, видишь? Поздравляю,- сказал Андрей и пожал крепко ему руку.

Оказывается, он успел уже охарактеризовать капитану Владьку и договориться с ним по поводу ходовой вахты для него.
Вскоре на мостик поднялся вахтенный штурман - второй помощник. Капитан сдал ему вахту и сам ушел. Появился и второй вахтенный матрос, Виктор Маквеев. Плотного сложения и тоже не очень разговорчивый. Старше Владьки года на четыре,
- Та-ак. У нас на вахте - новенький,- повернувшись к Владьке, произнес штурман, и тут же шутливо засмеялся: - Говорят, настоящий морской волк, ну что ж, поживем - увидим.
Звали его Владимир Ильич Смирнов. Носил длинные, гладко зачесанные назад, светлые волосы. Чуть сутуловатый. Старше Владьки тоже года на четыре, но уже успел избороздить все моря и океаны, обкатать весь земной шарик. На среднем пальце носил массивный перстень из серебра,


Четырехчасовую ходовую вахту несли два матроса, подменяя друг друга через каждый час. Но Владька не дал своему сменщику да¬же подступиться к штурвалу. Если бы можно было, он и вторую вахту отстоял. Чему второй матрос, Виктор, был очень рад.
К Находке подходили в полдень следующего дня. Тоже - на Владькиной вахте. Некоторое время он оставался на мостике один. Руки уже привыкли к штурвалу и даже, казалось, будто он каждой жилкой чувствует какое-то магнетическое тепло его старого твердого дерева, отшлифованного до зеркального блеска. Где-то внизу ритмично стучит машина, под ногами слегка подрагивает палуба, и этот стальной гигант покорно слушается его руля. Над головой - бездонное голубое небо, а вокруг его  родное,любимое,безбрежное,синее море, приглаженное безветренной тишиной сверкая под яркими солнечными лучами ослепительной серебристой россыпью. И Владькино сердце слилось с этой величественной, захватыващей красотой, охваченное безудержным счастьем.

Вскоре на мостик поднялся штурман с Виктором.
- Как тут у нас - все в норме? - с веселой беспечностью спросил Владимир Ильич, и, глянув на румб, сам себе ответил: - Нормально. Молодец. - Затем отошел к переборке мостика, поднял к глазам бинокль, висевший у него на груди, и с воодушевлением выдохнул: - Какая прекрасная погода! Тишина, благодать, а вон уже и Находка виднеется. Странно, какой-то караван. Каких-то три судна выходят один за другим из Находки. Что это может быть? Сейчас не ходят караванами. А идут-то как, ни то, что наша черепаха. Позавидовать можно.
Слово "черепаха" Владьку больно резануло. Стало обидно за свой пароход.
Виктор приложил руку ко лбу козырьком.
- Да, вижу. Справа по борту.
- По-моему, держат курс несколько градусов на зюйд ост, - не отрываясь от бинокля, промолвил штурман.

По мере движения караван становился все ближе, и виднелся теперь прямо по носу - перпендикулярно курса "Ашхабада". На их палубе были уже видны фигурки выстроившихся людей. И тут с первого судна донеслись звуки духового оркестра, которые затем подхватил стройный хор мужских голосов и понесся над морем мотив: "О Сталине мудром, родном и любимом прекрасные песни слагает народ..."
- Так это же японцы! - с изумлением вымолвил Штурман.- Из плена, наверное, возвращаются домой. Выстроились на палубе, как на параде. Приодели их. Все в новеньких чёрных мундирах. Оркестранты трубы свои начистили - сверкают, как  зеркало... На, посмот¬ри,- и передал бинокль Виктору.
Тот несколько секунд смотрел молча, потом произнес:
- Во, дают япошки... это ж надо... о Сталине поют. Здорово, вид¬но, им прочистили мозги. Всю жизнь теперь будут помнить нашего генералиссимуса, еще и во сне будет сниться.


- А мне можно посмотреть, - неуверенно произнес Владька.- Может
там и мои знакомы японцы, с которыми я работа в САРМе. Они работали на сборке машин. У меня даже был там один друг японец. Когда я рассчитывался, и они тоже собирались уезжать. Даже попрощались...
- Можно, можно. Дай ему, Витя, пусть посмотрит.
Виктор передал Владьке бинокль, а сам стал за штурвал, и продолжил свою мысль:
- Теперь и они, наверно, будут у себя строить коммунизм. Их же, наверно, научили у нас, просветили.
- А что, - штурман секунду подумал, и убедительно произнес:
- Если возьмутся, то построят быстрее нашего.


Японцы из всех азиатов - самый умный и талантливый народ. Дисциплина на первом месте. Природные условия жизни, острова, частые землетрясения заставляют их всегда быть собранными.
Спустя некоторое время, караван изменил курс под углом градусов  пятьдесят на восток, и вскоре скрылся за горизонтом, оставив над его зеркальной, голубой полоской лишь маленькое, легкое облачко дыма. Позже прошол слух, что караван этот не достиг своих берегов. Был потоплен в нейтральных водах  американской подводной лодкой.


"Ашахабад" простоял в Находке всего одни сутки. Это был небольшой поселок с вербованными поселенцами. Поэтому желающих выйти на берег почти не было.
У дальних причалов стояли еще каких-то два судна. Ближе - "Феликс Дзержинский" Магаданского пароходства. Андрей назвал его "Черным вороном". Он возит заключенных на Колыму. Вот и сейчас, наверное, пришел за ними. Ведь Находка после Ванино была вторым пересыльным пунктом по отправке на Колыму заключенных.


В Корсаков пришли на третьи сутки, на восходе солнца и стали на рейде в ожидании пограничников, которые должны были проверить список экипажа и все судно - не привезли ли какого-нибудь "зайца" в образе шпиона или диверсанта из одной запретной зоны - Владивостока, в другую запретную - Сахалин. Не обнаружив ничего подозрительного, дали добро - швартоваться к причалу.
Перед выходом в море весь экипаж получил зарплату. Владька с Лешкой тоже получили свой первый морской заработок.
Вся палубная команда вместе с боцманом дружно собралась на берег. Отметить в ресторане свое прибытие. Пригласили и Владьку. Но он стал отказываться, ссылаясь на свою невзрачную одежонку. Эта помеха была тут же устранена. С каждой каюты по нитке и Владька выглядел, как новая копейка. Лешка остался на вахте.


Ресторан размещался на втором этаже, куда шла прямая лестница. Народу в зале было немного. Матросы сдвинули вместе два стола и весело, со смехом расселись вокруг - восемь человек. Боцмана усадили с торца - на почетное место. Плотник сел с другого торца, и взял со стола меню.
- Та-ак... чем тут нас сегодня хотят отравить, - шутливо произнес он. -  Начнем с курева. Значит, "Северная пальмира", "Казбек", "Дукат", "Зенит", "Беломорканал", "Норд", "Прибой".  Значит, "Пальмиру" и "Казбек" - на стол, а "Беломор" - по карманам... Идем дальше: спирт, коньяк пять звездочек, Советское шампанское, крымский портвейн "Мадера", "Спотыкач", "Запеканка", "Кагор"… Ну, что будем употреблять, мореманы?
- Я буду - спирт, - сказал Толя Самолов.
- А кто будет - коньяк?
- Да ну его! - брезгливо сморщился Володя Макарьев.- Им хорошо только клопов травить. Он клопами и пахнет.
- Ладно. Тогда я буду клопом, - подмигнул плотник и щелкнул языком.


Только недавно Владька узнал - почему его называют плотником. Первое время даже удивлялся - плотник, а никогда не видел, чтобы тот плотничал или хотя бы держал в руках топор. Оказывается он - ответственный за все спасательные средства на судне: шлюпки, плоты и другие. Вот отсюда и это прозвище. Считался помощником боцманна.  Все его тело было татуировано разнообразными красивыми рисунками. Воевал. Был ранен. Ушел в отставку в звании капитана, и поступил в торговый флот. Высокий, подтянутый, независимый, отчаянный, с отменной реакцией. Вся его выправка, осанка были какими-то подчеркнуто горделивыми. Но всегда светился какой-то искрящейся бескорыстной улыбкой. Офицерские галифе и хромовые сапоги были у него неизменными. Зимой ходил в длинном кожаном пальто и серей папахе, лихо заломленной назад и чуть на бок, из-под которой с другой стороны клубился роскошный кудрявый тёмно-русый чуб. Поэтому его, наверное, и прозвали за глаза морским казаком или кубанским моряком. Он и родом-то был с Кубани.


- Плохо, что водочки нету, - сказал Ваня Холод, сидевший рядом с Владькой с правой стороны. - Ее не нужно разбавлять, как этот спирт.
- А почему тут нет водки? - удивился Владька. – Все есть, и даже спирт, а водки нету?
- Знаешь почему? - вставил Володя Макарьев слева. - Зачем занимать лишним грузом трюмы, если из одной бутылки спирта можно сделать две бутылки водки. Вот и привозят только спирт. По всему северу.
- И в самом деле, зачем пить стакан водки, если можно выпить два стакана спирта, - пошутил Виктор Маквеев.
- А чем будем закусывать? - спросил плотник, продолжая разглядывать меню.
- На твое усмотрение, Саша,- сказал Андрей.
- Что закажешь, то и ладно, - добавил боцман.
- А может, кто шампанское будет? - снова спросил плотник.
- Да ну его! Бабский квасок,- сказал Виктор, и кисло сморщился.
- А ты спирт пьешь? - спросил Володя у Владьки.
- Да нет. Я его ни разу не пробовал,- смущенно пожал плечами Владька и тут же добавил: - Вообще-то, я и водку не пью.
- Какой же ты моряк, если не пьешь спирта,- поддел его Толя.
- Не надо, не надо! Правильно Дружок. Не слушай их,- вмешался Андрей, и обратился к плотнику: - Саша, закажи нашему юнгашу какого-нибудь вина. Можно портвейна.


- Сделаем, Андрюша, - кивнул головой плотник.
- Портвейн - будешь? - спросил Андрей у Владьки.
- Да, конечно. Портвейн - буду.
- А насчет спирта, - Андрей бросил Толе через стол,- у него все еще впереди.
Подошла молодая улыбающаяся официантка.
- Что, новое судно какое-то прибыло?
- Да, крошка,- сказал Толя и обнял рукой ее худенький зад. – Ашхабад.
- А-а... знаю такой... что будете заказывать?


Вскоре на столе засверкали бутылки и тарелки с закусками. Толя тут же взял со стола бутылку со спиртом, поднялся с места и стал разливать всем по полстакана. Кроме боцмана. Ему налил  полный, и пропел:
- Мы идем, а нас штевает... А водой сами будете разбавлять.
- Ну а ты чего сидишь? Может тебе помочь? - повернулся к Владьке Ваня. Открыл портвейн и стал наливать в его стакан.
- Нет. Половину. Хватит, - Владька схватил стакан.
Плотник сам себе налил полный стакан коньяку, поднялся над столом, точно свеча, и торжественно произнес:
- Ну, мореманы мои, первый тост мы выпьем за красное солнце с вечера, чтобы моряку бояться было нечего. Чистое небо, гладкий штиль и семь футов под килем нашей доброй, старенькой "коробки"!
- И за прекрасных женщин! - добавил Толя. Но плотник тут же оборвал его:
- Нэ спэши впэрэд батька в пэкло. Это будет следующий тост...
Прозвенели над столом стаканы. Плотник громко выдохнул из себя воздух и произнес:
- Вира!


Боцман поднес полный стакан спирта к своим мясистым губам и одним залпом опрокинул его в рот. Слегка скривился и пустой  поставил перед собой. За столом   наступило молчание.   Зазвенели вилки и ножи о тарелки. Боцман налил второй стакан и так же одним махом опрокинул его в себя. У Владьки от изумления чуть не вылезли на лоб глаз. Володя глянул на него и, пережевывая шницель, засмеялся.
- Что, не веришь своим глазам? Ничего. Привыкнешь.
Боцман низко склонился над тарелкой и, громко чавкая, стал быстро наворачивать за обе щеки. Кое-кто уже закусил и потянулся за папиросами. Глаза у всех начали лучиться каким-то мягким, маслянистым веселым блеском. Толя снова разлил спирт по стаканам и нетерпеливо обратился к плотнику:
- Ну-ка, Саш, давай тост за женщин. - И опять пропел: - Без женщин жить нельзя на све-ете, нет!..
- А я не хочу за них пить. Я лучше выпью за свою маму,- сказал Виктор и поднес зажженную спичку к своей папиросе - в зубах. Выпустил дым и продолжил: - Ох, эти бабы! Сколько они нашего брата свели с ума. Пока мы в рейсе, они крутят с другими.


Но тут, поднялся спор, и за женщин все-таки вылили. За столом нарастало беспорядочное веселое оживление. Клубы папиросного дыма поднимались над головами и выкатывались в распахнутые окна.
Шум, смех, голоса, перебивающие друг друга, становились все громче. И тут кто - то выкрикнул:
- Дядя Вася, гитарку бы сейчас, а!
- Да где ж ее взять. Не побежишь же на судно за ней,- ответил боцман, весь разомлевший, опираясь широкой спиной на спинку стула,  держа перед собой дымящую папиросу. В противоположном углу сидели двое парней с девушками. Тоже моряки. Сахалинского пароходства. Они оказались с гитарой. Услышав разговор компании о ней, тут же предложили свою.


 Когда передавали ее боцману, казалось, она рассыпится от одного только прикосновения его массивных, грубых рук, похожих на кувалды. Но он нежно принял ее, поставил ребром на свои слоновьи бедра, чуть склонил на бок заметно захмелевшую голову и, щурясь от дыма папиросы - в углу рта, стал вслушиваться, настраивая на свой лад. Потом раздавил в пепельнице окурок. Снова откинулся на спинку стула, прикрыл глаза и нежно тронул струны своими грубыми, толстыми пальцами-обрубышами. Потом запел низким, хрипловатым голосом какую-то, не знакомую Владьке, грустную, полублатную, песню на морскую тему. Даже не верилось, как он мог так легко и ловко щипать струны своими этими пальцами, и виртуозно бегать ими по всему грифу, извлекая из нее проникновенные, задушевные звуки. Даже все присутствующие в зале затихли и слушали его с затаенным дыханием. А когда закончил - раздались дружные аплодисменты всего зала.


Ему далеко уже за сорок. Семьи не имеет и никогда не имел, если не считать случайные короткие портовые знакомства. Родителей не помнит. В раннем возрасте юнгой попал на море, там и вырос, дорос до сегодняшних седин. Свое боцманское дело знает, как никто. В любой аварийной, штормовой обстановке полностью владеет ситуацией, подчиняя своей стойкой мощной воле всю палубную команду. Это был настаящий Морской волк. К тому же еще добрейший человек.
Потом он исполнил еще пару песен и тоже на морскую тему и отдал гитару. Затем команда начала разбегаться по своим адресам - корсаковских подружек. Виктор, который не хотел пить за женщин, тоже прихватил с собой бутылку вина, отправился к своей давнишней портовой знакомой. Куда-то потащили и боцмана. Владька вышел из ресторана с Ваней и Володей. На улице была темнота, моросил мелкий дождь. Потом как-то разошлись, и Владька остался один. Долго блудил по городу и никак не мог найти дорогу в порт. Наконец прохожий ему толково объяснил Тут, и хмель уже почти вышел.


Не доходя метров двести до порта, он увидел в нескольких шагах впереди себя какую-то раскачивающуюся по всей грязной скользкой дороге фигуру. Человек падал, с трудом поднимался, сделает несколько шагов и опять падает, и при этом все время что-то бубнит, вроде, как поет. Владька подошел вплотную и узнал в нем боцмана.
- Ой, дядя Вася! Как же вы так. Ну-ка, давайте я вам помогу.
Боцман был весь в грязи и таким тяжелым, да еще и не слушался, принял Владьку за чужого.
- Дядя Вася, это я, ваш матрос, Владислав. Держитесь за меня, уже близко.
В голове боцмана как будто что-то прояснилось.
- А-а...  это... это ты... знаю... ну, держи дядю Васю... а ты
спирт не пьешь... и никогда не пей. И никому не верь, что моряк должен напиваться до соплей... как, вот видишь, твой боцман... ну-у, держи меня... вот та-ак...  а курс мы правильный держим?
- Правильный, правильный, дядя Вася. Уже немного осталось.
- А ты будешь отличным моряком. Это я тебе говорю - твой боцман, старый морской волк… я всегда вижу - кто хороший моряк, настоящий, а кто - просто сопливая креветка. А ты нет. Я вижу, ты родился моряком...


С большим трудом, и тоже весь перепачканный грязью, Владька дотащил боцмана до своего судна. Все кругом было ярко освещено. Шла напряженная бесперебойная работа. Тарахтели лебедки. В воздухе носились стропы с грузом. То и дело слышались возгласы: "Вира!.. Майна". Теперь нужно приложить последние силы, напрячься и втащить боцмана по трапу, который поднимался с причала на борт под большим углом. Грузчики увидели их и начали весело смеяться, сдабривая свой смех крепкими, шутливыми словечками. Потом предложили застропить боцмана, и поднять на палубу лебедкой. Но нашелся среди них один, который помог Владьке просто по-человечески поднять его на борт по трапу. В это время на палубу с папиросой в зубах вышел Ленька комсорг и видел всю эту процедуру. На другой день поставил вопрос перед старпомом:


- Я уже не раз вам докладывал. Боцман разлагает команду, пьянствует вместе с ними. Сколько это может продолжаться?
- Но он отличный боцман, - глядя в сторону, говорил старпом.
- У нас нет незаменимых. Его давно списать нужно,- настаивал комсорг. - Есть в резерве боцманы. Вы только свистните.
- Как Василий Иванович, таких боцманов нет. Или, во всяком случае - на берегу. Знаете... как хорошие женщины - все замужем.
- Ну, Герман Николаевич, вы его прямо идеалом считаете. Да он даже отказывается от кают-компании. Питается вместе с матросами в матросской столовой.
- Я ему тоже об этой говорил, а он ответил: " Матросы - это моя семья, и я должен быть с ними".
- Ну вот, видите. Он даже субординацией пренебрегает. Что это за боцман.


Палубная команда в это врема тоже подсчитывала свои вчерашние убытки и приключения. Некоторые даже не помнят - кто из них, какую "козу отмочил". Затем вносили плотнику ресторанные затраты, которые он платил из своих.  У Владьки не приняли ни копейки. Сказали, что ему нужно сначала одеться, как следует. А сейчас они вложат за него.


По приходу во Владивосток дядю Васю все-таки списали на берег. Команда была страшно опечалена. Пришел новый боцман. Цибульный. Тоже лет за сорок. Рослый плотный. Суровый, молчаливый, и строго придерживался дистанции со своими матросами. А дядя Вася, потом прошел слух, вообще ушел из Дальневосточного пароходства в Сахалинское. Больше Владька о нем ничего не слышал. Зато помнил. Когда дядя Вася уходил с судна, подарил ему матросский нож и сказал: "Ты - еще юнгаш. Но из тебя выйдет настоящий мореман. Море - это сила, красота. Кто любит море, из того оно делает настоящего мужчину".


Потом комсорг повел Владьку с Лешкой в райком комсомола, где их приветливо встретила секретарь райкома - молодая, красивая, чернявая девушка. Она торжественно вручила им комсомольские билеты и, тепло, улыбаясь, крепко пожала им руки и пожелала семь футов под килем. В эту же ночь Владьке приснилось,  будто он танцует вальс "Осенний сон" с этой девушкой-секретаршей. Она прижимается к нему и что-то нежно шепчет, и ему так сладко, так хорошо на сердце, и сам удивляется тому, что он легко и прекрасно кружится с ней в этом вальсе. И вдруг подходит комсорг и уводит ее от него. Она машет ему рукой и исчезает в тумане.
Во время рейсов Лешка постоянно работал с боцманом: приводил в порядок швартовые концы, вязал бортовые кранцы. Во время швартовок тоже находился с ним на полубаке. Стояночные вахты нес наравне с другими матросами.


Владькино место при швартовках было на корме с плотником и несколькими другими матросами.
Вскоре Лешку списали с "Ашхабада" и сразу направили на "Киев". Так что он ни одного дня не был на бичу. После этого Владька с ним больше никогда не встречался.
Вместо Лешки комсорг привел и устроил юнгой в палубную команду под ответственность боцмана какого-то своего родственника белобрысого мальчишку лет пятнадцати по июни Сережа, который в рейсах больше бездельничал и много спал. Даже не принимал участия и не помогал при швартовках, хотя числился по документам не юнгой, а матросом второго классами, получал такую же матросскую зарплату. Но никто на это не обращал внимания, - даже боцман.

 
                X               
               
      
 По-прежнему стояла хорошая теплая погода. Сентябрьское солнце,  будто не хотело расставаться с летом.
Часто в свободное от ходовой вахты время Владька в одних трусах выходил на палубу, подрагивающую от стука машины, располагался на задраенном трюме, обтянутом толстым брезентом, и загорал с книгой в руках. Или уходил на кормовой полуют, в тень под возвышенное приспособление, называемое почему-то "орлекином", на котором во вторую мировую войну во время северного конвоя, был установлен четырехствольный зенитный пулемёт.
Иногда подходил к борту, облокачивался на его теплое черное железо и окидывал взглядом тихий, спокойный, синий простор, уходивший за далекую черточку солнечного горизонта, и при этом испытывал такие чувства, будто все это происходит в каком-то продолжительном, светлом, счастливом сне. И его вдруг охватывал настоящий, осязаемый страх, что вот он проснется и все это мгновенно исчезнет.

Как-то, однажды, он стоял вот также у борта и смотрел в окружающую безбрежную даль, и тут его окликнули:
- Владик...
Он повернулся и увидел буфетчицу Диану. Высокая, грудастая блондинка с пышными, накрученными сверху волосами, лет двадцати семи. Беззаботно облокотившись на стальной поручень, она стояла на подмостках трапа у входа в надстройку.
- Что? - отозвался он с полным спокойствием.
Она прожгла его взглядом и весело рассмеялась.
- Смотрю я на тебя, - ну, до чего же ты соблазнительный. Фигура, - ну, прямо, как у Аполлона!
- Да бросьте,- смутился Владька и весь залился краской.
- Вот тебе и "бросьте". Ты, наверное, и сам не знаешь, как ты хорошо сложен. Да и мордашка - такая симпатичная! - продолжала она с горячим пристрастием.
Владька и вовсе растерялся.
- Вы...  вы…
- Что - "вы, вы"? Неужели целомудрие мешает - слов не находишь, - снова рассмеялась она. - А ты будь посмелее и тогда слова сами придут.
- Да ну вас...- Владька усмехнулся, махнул рукой и собрался уходить.
- Постой. А что это ты читаешь? Что это за книга у тебя?
- Да этот... "Федон" Платона. Старенькая какая-то. Даже без корок. Читать нечего, вот, я и нашел в каюте у ребят.
- Что, уже ободрали - черти! - она сменилась в лице. - Это же я ее принесла на судно. Хоть она и была уже потрепанной, но целехонька. Наверно, дореволюционный шрифт навеял тоску, вот, и ободрали.
- Да, наверное, не поэтому. Скорее, потому что слишком заумная.
- А я, между прочим, тоже ее не читала. Заглянула один раз и бросила, - она опять с пристрастием засмеялась и сказала: - Ладно, жених, пойду, а то у меня там работа стоит. Ещё убежитт в лес.


Владька давно собрал по каютам книги, какие там были, и читал все подряд. Таким образом, подружился с еще одним книголюбом - Мишей Свиридовым, машинистом, окончившим первореченское ШМО ( школа мореходного обучения). Старше Владьки года на два. Худенький, черноволосый, гладко зачесанный назад, с близоруким прищуром. Их интересы, вкусы во многом совпадали. Часто оба приобретали книги в магазинах, которые после прочтения тут же терялись по каютам.
После Диана не упускала момента, чтобы не подшутить над Владькой. Вот и опять, в столовой, во время обеда подсела напротив, подперла рукой круглую нежную щеку  и в упор уставилась на него своими голубыми пронзительными глазами. В столовой были еще люди. Ему опять стало неловко, и он не выдержал:
- Ну, что вы на меня так смотрите?!
- Да думаю, кому же ты достанешься. А ведь где-то ходит какая-то селедка или камбала, которая и завладеет тобой. Вот счастливая стерва!
 - Ну вот, вы опять начали! - вспылил Владька и закашлялся, подавившись крошкой хлеба. Володя постучал его по спине и вскинул на Диану веселый беспечный взгляд.
- Ты что это, хочешь взять его на абордаж,  закидываешь швартовые? Втрескалась, что ли?


- А что?  Втрескалась. Жаль только, что он такой молоденький. Был бы постарше. Ну, хотя бы годков на пять, он бы у меня не отвертелся. Ох и любила бы - до потери сознания!
- А Сашку плотника, куда бы сплавила? - запустил колючку Толя Самолов.
- А что мне – Сашка? Что он мне - муж, что ли? Кого хочу, того и люблю. Я свободная женщина.
- Ну, развели тут аморалку,- громко проворчал комсорг, сидевший за крайним столом. Диана повернулась и окинула его убийственным взглядом.
- Ты посмотри, моралист нашелся! Откуда это тебя занесло на нашу коробку, откуда ты тут взялся?
- Поговори, поговори, - пробурчал он, глядя на нее исподлобья, склонившись над тарелкой.
- Ой. Я тебя так боюсь. Думаешь, я не знаю что ты за птица? Знаю. Мне говорили о тебе. Комсорг зыркнул на нее перекошенным взглядом, не доел обед, выскочил из столовой.
- Ага, то-то! - засмеялась она ему вслед.
- А тебя в каюткомпании никто не ждет? Ты всех там накормила?
- Не беспокойтесь. У меня народ дисциплинированный. Все заправляются в одно время. Комсостав, все-таки.
- Давай трави, Диана, что там у тебя - еще? - настоятельно потребовал Толя.


Тут на обед прибыли еще двое - машинисты: Миша - Владькин друг и Гоша, чернявый с тонкими усиками.
- А хотите, я вам расскажу не анекдот, а настоящая быль? - сказал Гоша, улыбаясь во всю ширину своих ровных белых зубов и приглаживая  пальцами  усики.
- Ну что ты еще спрашиваешь?
- Давай, давай. Не тяни.
- Значит, один кэп, - начал Гриня, - уже немолодой, очень любил зажаренных, тушеных кролей, которых мог приготовить только его кок. Однажды в одном порту он встретил старого друга, с которым не виделся много лет. Страшно обрадовался и, назначив время, пригласил его к себе в гости. Вернулся на "коробку", вызвал кока и приказал немедленно чалить на берег - искать кроля. "Хоть из-под земли достань, - говорит, - но найди. Без кроля на судно не возвращайся. У меня сегодня будет дорогой гость".


Кок тут же сменил свой белый колпак на кэпманскую мичманку с золотым "крабом" и отправился на охоту. Облазил все окраины города и вернулся ни с чем. Сменил кэпманскую мичманку на белый колпак, сел и схватился за голову. Что же делать? Где взять кроля?!
И времени почти уже не остается.  А ведь кэп шуток не любит. И тут он увидел - терся об его ноги огромный пушистый сибирский кот. Красивый до тошноты! Кок от радости чуть не выпрыгнул из своего фартука. Тут же быстро егона стол. Кот и мяукнуть не успел, как был разделан и посажен в горячую духовку. После ужина друг кэпа ушел очень довольный. Особенно ему понравился, так мастерски приготовленный кроль. Настолько вкусный! Никогда в жизни ничего подобного он ни ел. И очень сожалел, что не имеет у себя такого кока.


На другой день кэп ходит по палубе и у каждого встречного из команды спрашивает – кто видел его Ваську? Но все пожимают плечами. Обшарил все судно. Нет кота и все тут. Поднялся на верхнюю палубу и вдруг видит, висит на антенном проводе, сохнет какая-то серая шкурка. И тут кэпа бросило в пот, потом в холод. Так это же шкура его Васьки. В бешенстве кэп бросился на камбуз, но кок успел выскочить в другие двери, правда, не успел сменить свой колпак на мичманку с золотым "крабом". Так в колпаке и фартуке сиганул за борт . А дня через два дошел до всех слух, что он обосновался и заправляет теперь на камбузе той самой "коробки", которой командует тот самый друг нашего кэпа.
Посмеялись и стали все расходиться. Владька побежал на мостик подменять на штурвале Виктора. Его час подходил к концу.

На другой день утром пришли в Холмск и пришвартовались у свободного причала. Большая часть матросов работала на корме. Там не было лебедки, поэтому работали вручную. Заводили с помощью выброски  стальные концы на берег,  где   подхватывали их грузчики и закрепляли  на береговые кнехты. Затем под команду плотника дружно подтаскивали корму к причалу. Боцман работал на полубаке с одним матросом. Там заводился всегда один конец и тот мягкий, манильский - толстенная веревка. Подтягивал носовую часть к причалу брашпильной лебедкой, и бросал якорь. Затарахтели лебедки, подняли стрелы, открыли трюмы и тотчас понеслись в воздухе на берег стропы с грузом. Всюду слышались бойкие голоса, выкрики, отборные словечки грузчиков.
Вечером экипаж, свободный от вахты, принарядившись, отправился на берег: кто - в кино, в ресторан, а кто и - к знакомой женщине. Таких -тоже было немало.


Холмск - опрятный, чистенький, уютный городок. Улицы выложены булыжником. До 1945 года он принадлежал Японии и назывался Маока. В 1946 году был переименован в Холмск.
Мише, Владикиному другу, в это время выпала береговая вахта в машине. И Володя Макарьев предложил Владьке отправиться на берег с ним, где познакомит его с симпатичной подругой своей девушки, если, конечно, она еще не встречается ни с кем. Она обязательно ему понравится. Она оказалась не занятой, и действительно произвела на него приятное впечатление. Тоненькая, с густыми черными кудряшками, ровным носиком и чуть застенчивыми темными глазами. Звали ее Ира. Владька ей тоже понравился. Она одарила его теплой, чарующей улыбкой.  Подруга Володи была чуть постарше и несколько полновата, но с очень красивым овальным ли¬цом и длинными русыми косами. По имени Тамара. Веселая, разговорчивая, прямолинейная. Обе работали в Холмском бумажном комбинате.


Прошлись по центральной улице, посидели в сквере, пошутили, посмеялись и отправились в кинотеатр, где как раз демонстрировался "Таинственный знак" (Zero) - из запаса трофейных фильмов. Фильм вызвал у всех восто¬женные чувства. После, гуляя по ярко освещенной центральной улице, долго обсуждали содержание фильма и его умного, отважного, народом любимого главного героя. Потом перешли на другие темы. Больше говорили Тамара с Володей. Владька с Ирой иногда вставляли слово, но больше молчали и только посмеивались удачной шутке того или другого. Наконец договорились до того, что начали спорить.
- Вы, моряки очень непостоянны! - говорила в запале Тамара. - У вас у всех в каждом порту есть женщины, любовницы.
- Ну, Томик, это ты зря! Да у меня, кроме тебя на всем свете никого нет! - горячо клялся Володя, думая при этом о Наташе - в Корсакове, и о Зине - в Невельске.
- Так мы и поверим вам, правда, Ириша?
Ириша молча пожала плечами и косо, виновато посмотрела на Владьку, которому так и хотелось взорваться и поклясться всей душой, что у него действительно никого нет.


- Как же ты мазутно думаешь про нас, - обиделся Володя. - А я так мечтал встретиться с тобой.
- Все три раза мечтал?  - Тамара расхохоталась.
- Как, три раза?
- Ну, мы с тобой всего три раза встречались. Это четвертый. И каждый раз через месяц или полтора.
- А-а… нуда. А что делать. Такая наша морская судьба. Вот видишь, мы так редко с тобой встречаемся, а ты даже ни разу близко не подпустила, чтоб поцеловать тебя.
- Ага, вас подпусти, а потом воспитывай   безотцовщину!
- Какую безотцовщину. О чем ты говоришь. От одного поцелуя и
сразу - безотцовщина?
Тамара опять громко расхохоталась.
- От одного поцелуя бывает тоже, оказываются в роддоме. -  Секунду помолчала и, как бы дразня, добавила: - Только - через ЗАГС, миленький Володя. Знаешь, как люди говорят: "После свадьбы, хоть ложкой хлебай".
- Ты что, смеешься надо мной! - фыркнул Володя и чуть не вылепил: "Вон, Наташка из Корсакова... мы с ней на второй встрече уже целовались и все остальное тоже, и Зинка из Холмска, правда, долго ломалась, но все равно она не говорила, как ты".

   
В эту минуту Тамара схватила под руку Иришу, потянула ее на два шага вперед, затем, не спеша, шагая по булыжной мостовой навстречу редким прохожим, громко запели: "Хороши весной в саду цветочки. Еще лучше девушки весной. Встретишь вечерочком милую в садочке, сразу жизнь становится милей". Проводили их до дома. Постояли еще минут несколько. Теперь Тамара вела себя так, будто не было того разговора. Даже была подчеркнуто внимательной и нежной с Володей. Владька поймал на себе Иришин взгляд, который по-прежнему, но еще ярче и искренней светился какой-то притягательной теплотой. А прощаясь, она даже задергала свою ладонь в его руке, и, улыбнувшись, произнесла с каким-то смущенным, но глубоким чувством:
- Мне очень понравился сегодняшний вечер.
- Владька тут же выпалил:
- А завтра мы встретимся?
- Ну, если вы этого захотите.
- И они договорились встретиться отдельно.


Это новое знакомство с хрупкой, обаятельной девушкой, чувства которой по отношению к нему, были прочитаны в ее глазах, руке, словах, очень взволновали Владьку, вызвав сладостное, безграничное ощущение в душе. На пути в порт он только и думал о ней, и не слышал, о чем говорил Володя. Встретились на второй вечер. Ирина предложила сходить в клуб на танцы. Владька сразу признался, что очень плохо танцует вальс, а "польку" и "краковяк" терпеть не может. Она засмеялась и сказала, что это не беда. Будем танцевать, что танцует он. Тамара с Володей тоже оказались на танцах. Володя хорошо кружил вальс, и Владька страшно завидовал ему. Домой провожали девушек вместе. И потом, сколько стояли в порту, Владька не пропустил ни одного свидания с Иришей. Ходили в кино, гуляли по улицам, в сквере, бывали и на танцах. Болтали о разной чепухе, и Владьке было так легко и хорошо с ней. А перед уходом Владьки в море, прощаясь, Ириша с грустью сказала:
- Не уплывайте надолго. Я... мы очень вас будем ждать.


Эти слова так и врезались в память и сердце Владьки. И его тут же охватила тревожная тоска - когда же теперь снова они смогут увидеться? Когда будут следующие рейсы? А если в Невельск, а потом в Корсаков, то это займет очень много дней, а может и месяц. Ведь только в одну сторону рейс занимает около трех с половиной суток. Потом стоянка в порту под разгрузкой, затем погрузкой - тоже дней шесть. Это же мучительно долго! Но его согревали и придавали силы последние Иришины слова. И теперь, как никогда, он горел желанием приобрести хороший, настоящий костюм, чтобы при следующей встрече предстать перед ней с раскрепощенным достоинством. Ибо он очень смущался и страдал от своей простенькой одежонки: поношенные брючки, хоть и отглаженные тщательно; невзрачные рубашки.
Ставка заработной платы матроса первого класса составляла шестьсот пятьдесят рублей, матроса второго класса - пятьсот восемьдесят. Кроме этого государство отпускало на каждого члена экипажа судна на питание четыреста пятьдесят рублей. Камбуз с общим котлом, как для каюткомпании, так и для матросской столовой. Таким образом, Владька сэкономил две зарплаты - чуть больше тысячи рублей.  Вторую зарплату получил по приходу во Владивосток. Теперь он сможет одеться и обуться с иголочки, без учета, конечно, зимней одежды.


Вместе с Мишей Свиридовым отправились на Суйфунский базар. Долго бродили, присматривались, щупали, меряли. Наконец, наткнулись в базарной толчее на немолодую женщину, которая стояла чуть в сторонке, свесив через руку тёмносиний, в едва заметную светлую полоску, двубортный костюм из тонкой шерсти. Сорок восьмого размера, третьего роста. Владьке он сразу понравился. Приценились: восемьсот пятьдесят рублей, но отдаст за восемьсот. Правда, пиджак был чуть широковат в плечах, но почти не заметно. Владька даже выглядел в нем солидней. Рукава и брюки тоже были не много длинноваты. Но костюм Владьку так пленил, что он не хотел больше с ним расставаться. А рукава и брюки он подправит. Подвернет, подошьет, и все будет в норме. Он отлично умеет это делать.


Затем купили туфли сорокового размера, как раз по ноге, черные, лаковые с маркой  "Чикаго".  Видно было, пару раз они побывали на чужой ноге, так как кожаная подошва была чуточку поцарапана.   Потом купили шелковую голубую рубашку-распашонку и галстук цвета бордо. Вот так, впервые в жизни Владька приоделся, как подобает, уважающему себя, человеку.
Вернувшись на судно, тут же на палубе столкнулись с комсоргом.
- С обновой, наверное? - скупо улыбнулся он. - И что же это за обнова?
- Миша заморгал глазами.
- Да вон, Владику костюм купили и еще кое - что.
- Поздравляю. А можно на костюм взглянуть?
- Пожалуйста. - Владька развязал бечёвку и развернул газетный сверток. Комсорг взял пиджак за плечики и в вытянутых руках встряхнул его перед собой.
- О-о, какой шикарный! Тебе здорово повезло. А можно померять?
- Ну, померяй, - сказал Владька.
Комсорг продел в пиджак руки, одернул внизу полы, пощупал, погладил и повторил:
- Да, шикарный. – Затем приложил к себе брюки и, с каким-то радостным удивлением, воскликнул: - Так он же на тебя - большой! Смотри, он как раз только на меня. Слушай, продай. А себе потом купишь по своему росту.
Владька отрицательно покрутил головой.
- Ну, хочешь, я тебе даже переплачу,- настойчиво продолжал комсорг.
- Нет, не надо, - решительно отверг Владька. - Он и мне будет как раз.
- Ну, как хочешь,- скривившись в лице, сухо произнес комсорг. И тут же добавил: - Ну, а если передумаешь, то смотри, только - мне, понял?
- Хорошо,- отмахнулся Владька.


Когда команда увидела его в этом костюме, то сразу и не узнала. Все были восхищены. Он буквально преобразился и выглядел так, будто только что сошел со сверкающей витрины универмага. Как известно он владел иголкой – подогнул внизу брюки и - рукава пиджака. Теперь Владька еще больше сгорал от нетерпения встречи с Иришей, когда предстанет перед ней в своем новом с иголочки модном костюме, при галстуке и в лаковых туфлях. Однако в Холмск пришли только через два рейса - Невельска и Корсакова. И тут его ожидала печальная весть. Тамара сообщила, что дней десять тому назад Ириша вышла замуж и уехала в Южно-Сахалинск. Владька сник. Его снова, как и тогда, когда расстался с Лелей, охватили чувства невыносимой горести и тоски. Но это продолжалось недолго. Вскоре он совсем забыл о ней. А если и вспоминал, то, как о каком-то коротком, поверхностном, милом приключении.


Он опять жил только своим морем. Любовался, дышал им, наслаждался. И продолжал считать, что выше него счастья быть не может. Девушки, женщины - это уже после. Они должны быть всего лишь приложением к этому счастью. Он беззаветно любил свой пароход и даже относился к нему, как к живому существу. Иногда в порыве этих чувств он нежно и ласково поглаживал своей рукой его старый стальной борт, окрашенный в черный цвет и шелушащийся от коррозии, словно мягкую холку любимого животного - лошадь или собаку. А в дружной палубной команде он видел настоящую свою семью. Никакой работы, даже самой трудной, он не боялся, и выполнял ее с огромным удовольствием и даже с азартом. И вообще считал, что ему живется на судне очень сытно и беззаботно. За это время он даже очень поправился. Теперь ему не хватало только штормов. Ведь все эти три месяца: август, сентябрь, октябрь стояла тихая, теплая, солнечная погода. Он мечтал о штормах, считал, что кто не изведал настоящего шторма, тот не может называть себя настоящим моряком.

 Он ждал его с нетерпением. Вглядывался в спокойную морскую гладь, переливавшуюся, под солнцем прозрачным синим перламутром, и убегающую далеко за горизонт, туда, где скрываются неудержимые, буйные ветры, несущие в себе необузданную страсть, мощь и силу природы.
Недавно получил из дома письмо. Писал отец. Из письма Владька узнал, что сестру Раю отец устроил в пошивочную мастерскую учиться на портниху. Он так и написал - хватит ей семи классов. Пора зарабатывать самой на хлеб, приносить домой живую копейку. И привел пример. Дочка его друга, Пахно, закончила институт. Столько на нее было потрачено средств, а она теперь сидит дома с ребенком.
В конце письма приписал, чтобы Владька не забывал их, помогал, присылал хоть немного денег.


Вскоре во Владивостокском ГУМе приобрел за шестьсот рублей темно-коричневое демисезонное бобриковое пальто. Прикупил еще брюки, бобочку на молнии для повседневной носки, свитер и модную тёмно-синюю бостоновую кепочку. Он не носил зимних шапок. Четвертого ноября сфотографировались с Мишей Свиридовым в рост и по-отдельности - в бюст. Эти фотокарточки Владька хотел отправить домой к дню своего рождения. Пятого - снова вышли в море. Курс лежал в Невельск. Погода по-прежнему стояла тихая, солнечная, не обещавшая никаких изменений. Но Владька все больше жаждал шторма!

                X1


 В Невельск пришли восьмого ноября, во второй половине дня. К причалу стали левым бортом. Бросили якорь, завели швартовые концы, подняли стрелы и только открыли трюмы, как тут же получили радиограмму: «Надвигается ураганный  шторм срочно примите  меры безопасности».  Капитан тотчас отдал команду - сниматься с якоря и уходить в море. Задерживаться в этой небольшой рукотворной гавани, отгороженной от моря бетонными волнорезами, было крайне опасно. При сильном шторме может выбросить судно на берег или разбить о бетонный причал.
Спустя минуту-две рванул порывистый ветер, и солнце сразу скрылось за тяжелыми тучами. Волна вспенилась и вздыбилась, словно необъезженный дикий конь.  Матросы бросились на ют к швартовым концам. Плотник перехватил Владьку и приказал: - Мигом к боцману - на бак!
- Есть, на бак!


Боцман уже включил брашпиль, и тяжелая якорная цепь медленно выползала из клюза носового борта и ложилась на зубчатый перехват лебедки, и затем спускалась в люк канатного ящика. Увидев Владьку, боцман, перекрывая шум ветра и рокот брашпиля, выкрикнул раздраженным командным голосом:
- Быстро - в ящик койлать канат!
Владька соскочил с трапа под навес бака, сбросил щеколду на металлической дверке и нырнул в ящик, который представлял собой нечто вроде куба, примерно, три на три метра. Сверху, как бы, с потолка, из люка грузно, с грохотом опускалась громоздкая якорная цепь. Владька подскочил, обхватил ее на весу обеими руками, уперся в нее грудью и по мере ее движения вниз, стал с силой тянуть, укладывая ее звенья по краям ящика, как бы по кругу, равномерно наслаивая, кольцо за кольцом друг на друга. Надрываясь и обливаясь потом, он не мог остановиться ни на секунду, чтобы передохнуть, иначе произойдет нагромождение, затор под люком и тогда он не сдвинет ее с места, что потом при сбрасывании якоря может произойти непоправимое - искорёжить палубу бака вместе с брашпилем. Матросы боялись этого ящика, как черт ладана. Готовы выполнять любую самую тяжелую работу, только бы не лезть в этот ящик при поднятии якоря.


Вдруг судно дернулось, сильно качнулось и цепь прекратила движение, будто ее заклинило где-то там, на верху. Сначала Владька подумал, что якорь уже поднят и висит у клюза, но тут же понял - рано еще. Цепь, на которой он стоял, заполнила ящик   самую малость. Тут, она снова дрогнула и начала ползти, но не вниз, а обратно, вверх. Владьку обдало холодком. Если цепь по-настоящему пойдет обратно, сорвется, то он не успеет выскочить отсюда, и его раздробленного на мелкие части, как через мясорубку, выбросит на поверхность. И тут в доли секунда   у него прояснилось в голове, вспомнил, как на одном судне боцман хотел проучить матроса, который злоупотреблял спиртным даже на ходу судна. Засадил его пьяного в канатный ящик и запер снаружи. Дескать, пусть посидит, протрезвится, подумает. И забыл о нем.   Пришли в порт.  Боцман отпустил якорь и тут,   увидел, что вместе с тяжёлыми звеньями каната из ящика летят какие-то ошметки, - он так весь и побелел, даже, говорят, поседел. Но оказалось, к счастью, это летели ошметки телогрейки, которую там оставил наказанный матрос, и выбравшийся оттуда раньше с помощью своего приятеля.

Грохоча, цепь снова поползла вниз. Владька успокоился и опять принялся за работу. Наконец, якорь был поднят, канат в ящике оккуратно уложен.  Владька выскочил на бак.
Матросы отстегнули уже корму от причала, выбрав на борт стальные концы, но нос судна все еще оставался на приколе, и корму все больше разворачивало, относило в сторону. Толстый, мягкий, манильский конец грузчики не успели на причале сбросить с берегового кнехта, и теперь, натянулся тугой струной, держал переднюю часть судна.   Ветер взвывал,    возрастала и билась о борт, обрызгивая палубу, вспененная волна.
- Боцман, руби конец! - прозвучал с мостика с пощюю рупора  голос капитана.
- Есть, рубить конец, - со злом, в полголоса рыкнул боцман и, выхватив из-за голенища сапога матросский нож, стал пилить толстый ворс манильского конца. Но достаточно было маленького надреза, как конец лопнул сам. Судно, как испуганная кошка, рывком отпрыгнуло назад и понеслось кормой на волнорезы. Капитан, весь собранный, спокойно, сосредоточенно давал четкую команду в машинное отделение и старшему рулевому, Андрею, который ловко маневрировал, разворачивая судно на взбешенных волнах, носовой частью к выходу в море. Наконец, капитан дал в машину последнюю уверенную, твердую команду:
- Полный вперед!


Судно зарылось носом во встречной волне, затем высоко поднялось над ней и устремилось в открытое море. Ветер с каждой минутой усиливался, обрушивая на судорожно вздрагивающую палубу громады вспененной воды. Измождённые, взмыленные от пота и промокшие  до нитки от снопов брызг вспенённых волн, матросы выкладывали последние силы. Устало, и несколько неповоротливо суетились у трюмов, с трудом задраивая их и укладывая на место грузоподъемные стрелы, которые перекатывались в воздухе от крена к крену и угрожающе скрипели старыми подвесами у основания. С надрывом тарахтели лебедки, пыхтели, плевались клубами пара, врезаясь своим рокотом в ревущую стихию, словно ржавые ножи в дрожащее листовое железо. Наконец, задраен последний, пятый трюм. Уложены все стрелы, кроме последней по левому борту. Она никак не хотела поддаваться и все сильней раскачивалась в воздухе, грозя перетереть старые болты крепления на подвесах и всей своей тяжестью грохнуться на ют или за борт.


Боцман, стоявший на лебедке, со злостью рвал рычаги, но все было тщетно. Он кричал, надрывался, но его голос глох тут же у его рта, и матросы ничего не могли понять. Его лицо, окатываемое  брызгами очередной волны, вздулось от ярости, побагровело. Потом стал отчаянно жестикулировать, показывая на оттяжку, которая шла с лебедки вверх вдоль мачты и там, у реи преломлялась через блок, уходила на конечную часть стрелы, где была наглухо закреплена. Повторилась почти та же история, что и с манильским концом на баке. Только на этот раз ворсистая оттяжка соскочила в блоке с валика и защемилась между ним и корпусной рамкой.


Владька находился к боцману ближе других матросов и раньше других понял - что произошло и что нужно делать. Тут же бросился к мачте. Быстро перебирая руками и ногами по скобяному трапу, вмонтированному в ствол мачты и, плотно прижимаясь к ней, чтобы не стянуло ветром и, восторженно шевеля губами: "А он мятежный просит бури, как будто в бурях есть покой", быстро достиг высоты, на которой находился этот злополучный блок. Он был расположен справа на расстоянии локтя. Усталость, которая сковывала несколько минут назад на палубе, теперь куда-то исчезла. Ураганный ветер, словно обессилев от собственного напряжения, на мгновение ослабил свой порыв. В этот момент Владька, крепко держась за скобу трапа левой рукой, правой - поддел оттяжку снизу и стал с силой дергать ее из защемления вверх. Но она не поддавалась и сидела в своем гнезде, словно в зубах самого дьявола.  "Нет, дудки! Я не слезу отсюда пока не выдерну тебя из этих зубов! - с горячностью подумал Владька". И снова попробовал дернуть ее. Но тут, опять налетел шквальный ветер и заставил Владьку снова прижаться к мачте. Так, раз за разом, выбирая моменты ослабления ветра и напрягая все силы, пытался выдернуть ее из защемления.

Море бушевало, гудело, стонало, раскачивало стальную махину, словно какую-то лодчонку, обрушивая на палубу горы пенящегося водопада. Судно то медленно взбиралось на какую-то бесконечную высоту, то вдруг стремительно неслось куда-то вниз, словно в пропасть, то разворачивало его с килевой качки на бортовую и кренилось так, что Владька вместе с мачтой повисал над бушующей бездной.
Боцман с матросами с замиранием следили за его движениями с палубы сквозь снопы брызг яростной волны. Каждому хотелось крикнуть, подсказать, помочь хотя бы словом. Но зная, что Владька не услышит их голоса, еще больше нервничали, переживали за него.


Наконец, Владька понял, что одной рукой он ничего не сможет сделать, и подал боцману знак, чтобы тот больше отпустил, ослабил на лебедке оттяжку. Боцман тут же исполнил. Владька поднялся на болясину выше. Сдвинулся к краю мачты, насколько можно было. Пропустил ослабленную оттяжку через спину к плечу, чуть присел и только приготовился, дернуть с силой плечом оттяжку вверх, как снова налетел ревущий ветер. Оттяжка соскользнула со спины, а ему опять пришлось прижаться к мачте. Переждав порыв ветра, он снова делает ту же попытку. Рывок! И наконец, оттяжка освободилась, легла на валик и под тяжестью стрелы потянула вместе с собой в блок и плечо Владькиной брезентовой куртки, но он мгновенно отпрянул назад и успел выскользнуть из-под нее. И тут, до его слуха донесся снизу стрекот лебедки. Стрела, неудержимо раскачиваясь в воздухе, медленно, рывками поползла вниз. И тут, Владьку охватила бурная радость, что без всякой посторонней помощи справился сам с этой нелегкой работой, и теперь может со спокойной совестью задержаться на мачте и с ее высоты лучше разглядеть эту величественную красоту морской стихии. Ведь он ее так ждал! И не просто, а с какой-то тоскливой страстью мечтал о встрече с ней. И вот она явилась! И никогда-нибудь, а именно в день его рождения, в день исполнения его девятнадцатилетия.

 
 Ваня Холод и Володя Макарьев поймали на юте приспущенную, раскачивающую стрелу и замкнули ее конец в уключине. Все матросы уже убрались с палубы. Остался один боцман, который остро переживал за Владьку и не понимал - что он там делает, почему не спускается? Очередная волна окатила его с головой, и когда рассеялись брызги, он со злостью погрозил Владьке кулаком и что-то прокричал. Но голос его тотчас утонул в шуме, в рокоте моря и ветра, поэтому Владька не расслышал слов, а только разглядел кулак, и счастливо, весело рассмеялся в ответ. Ему сейчас казалось, что все там внизу потеряло всякий смысл по сравнению с этим грандиознейшим зрелищем, которое он видел сверху в окружении себя. Отчаянное чувство какого-то победоносного торжества все больше овладевало им. Хотелось петь, кричать, смеяться навстречу этому ревущему неистовому ветру и гигантским рокочущим волнам - навстречу этого бушующего праздника морской природы, которая так щедро отмечала его день рождения и... счастья! И душа его не выдержала такого шквального водоворота чувств, распахнулась вовсю ширь и выплеснула наружу его неудержимый звонкий голос:

"Жизнь - борьба!" - гласит завет.
Где нет борьбы, там нет побед!
Там лишь страстей пустых влеченья
кипят на кочке развлеченья,
в тени бесцветных, серых лет.
Там счастья подлинного нет!

Слова, срывавшиеся с его губ, смоченных холодными солеными брызгами, тут же растворялись в грохоте ревущего урагана. Через некоторое время в предсумеречном воздухе замелькали крупные снежинки. И тут, его горящий взгляд выхватил по правому борту, двигавшееся навстречу, другое судно. Оно то скрывалось в волнах, оставляя на поверхности одни торчащие мачты, то тяжело, грузно кренясь на один борт, взгромождалось на гребень волны. Сблизившись с "Ашхабадом", оба судна поприветствовали друг друга короткими гудками. А когда поравнялись, Владька разглядел на его борту носовой части название - "Феликс Дзержинский". Владька знал, что это судно принадлежит "Дальстрою" с Магаданской пропиской, и что оно возит на Колыму заключенных, а оттуда уголь, золото, рыбу. Спустя минуту повалил густой мокрый снег, и вокруг совсем стало темно. При мысли, что в трюме "Феликса Дзержинского", сейчас находятся люди, несколько притушил Владькин праздник. Он спустился с мачты и, пригибаясь, хватаясь за все подряд на пути, чтобы не смыло волной с палубы, добрался до надстройки, и весь мокрый ввалился в столовую. Там была в сборе вся палубная команда, кроме боцмана. Тот был в своей каюте.


- Слушай, ты, герой, по шее захотел! - со злом встретил его плотник. - Ты что там сидел, пошутить над нами вздумал?
- Да брось, Саш, - вмешался Витька Маквеев, Владькин напарник по ходовой вахте. - Ну, захотелось пацану сверху посмотреть на штормовое море, это же его первый шторм.
- А вообще, ты молоток, Владик. Не растерялся - с оттяжкой, - подбодрил его Володя Макарьев. - А плотника не слушай. Это он так.
- Молодец, молодец! - добавил Толя Самолов. Из тебя выйдет путный моряк.
Ваня Холод тепло, дружески улыбнулся, пожал крепко его руку и подвинулся.
- Садись.
Плотник улыбчиво хмыкнул:
- Ладно. Не растерялся. Это и в самом деле оправдывает тебя. Молодец !  Как говорят, победителей не судят.
Матросы замолчали и опять потускнели. Судно боролось со встречной волной. Его то высоко поднимало, то опускало так низко, что все выворачивало изнутри. То переходило на килевую качку, которая достигала невероятного уклона, и казалось, что судно вот-вот перевернется. Тут, Толя Самолов прервал молчание:
- Как вы думаете, сколько балов?
- Балов девять - десять, - ответил неуверенно Витька Маквеев.
- Да нет, братцы мои, пожалуй, все двенадцать. Одним словом, ураган, - твердо произнес  плотник.
- Да-а...  давно не было такого штормяги, - вздохнул Володя Макарьев, ложась грудью на стол и подкладывая руки под голову.
Из окошка камбуза высунулся белый колпак кока.
- Ужинать будете?
- Ты что, какой ужин, смеешься, что ли! - с перекошенным лицом взвыл Толя.
- Иди ты со своим ужином! -  ответил  Володя.
- Коля, ну ты и нашел время шутить,- подхватил плотник.
- Хе-хе, -  усмехнулся кок и прежде, чем скрыться в окне, мучительно простонал: - Оой!


- Я буду ужинать, - крикнул Владька ему вслед.
- Кто там такой? - послышался с камбуза болезненный, удивленный
голос кока, и тут же кок высунулся в окно.
- Я, - ответил Владька.
Кок наложил в миску гречневую кашу, положил сверху две котлеты, полил соусом.
- Держи, -  протянул    он из своего окошка и с перекошенным лицом засмеялся: - Посмотрим, куда ты будешь рыгать – под стол или прямо в миску.
Владька сел на прежнее место и с аппетитом стал наворачивать за обе щеки. Матросы с удивлением,   молча смотрели на него и с отвращением кривились.     Кок выглядывал из своего окошка и тоже морщился, словно в его горло заполз огромный рыжий таракан. Потом спросил:
- Кисель будешь?
- Буду.
- А может еще добавки?
- Давай.
Наконец, Владька расправился с едой, облизал губы и, цепляясь за столы, снова прошел к камбузному окошку, опустил посуду в моечную ванночку с водой, а когда вернулся на свое место, начал жевать в сухомятку хлеб. Это и вовсе вызвало у всех крайнее изумление.


- Во, дает! - Громко воскликнул Толя. - И тебя не мутит?
- Нет. Наоборот, аппетит зверский. Как будто три года не ел, - весело ответил Владька.
- А что... я уже встречал одного такого же, - вставил Виктор.- У всех нутро выворачивает во время шторма, кто-то даже пластом лежит, а у него разыгрывается такой аппетит, что и якорь может слопать.
- А я знаю одного кэпа, который всю жизнь провел на море и не мог привыкнуть, - продолжил плотник. - Даже от самого небольшого шторма его мутило. Поэтому всегда носил с собой ведерко - на мостик, в  каюткомпанию, на палубу. Его друзья не раз ему говорили, чтобы он уходил на берег, чем так мучиться. А он говорит: "Нет, братцы мои, я без моря и дня не проживу. Море для меня - все!"
Вот так...


Когда-то Владькины родители после отработки вербовки на Камчатке возвращались во Владивосток. Занимали место в одном из трюмов, оборудованном для массового пассажира. Владьке было тогда около четырех лет.
Тоже штормило, была изрядная болтанка. Пассажиры лежали пластом, его отец - тоже. Многих рвало. Плохо было и матери. А Владька, как ни в чем не бывало, шатался по палубному настилу трюма, и с каким-то своим удивлением разглядывал укачавшихся, беспомощных людей. Пароход качнет на один борт, он шлепнется на попку, тут же поднимается, ловит равновесие и продолжает дальше обследовать, не понимая, почему они все такие больные эти тети и дяди, и папа с мамой...


- Я тоже плавал с одним, - начал Виктор, но тут в дверь по  правому борту вошел в замасленной робе и ветошью в руках второй механик, Игорь Николаевич Журавлев, невысокого роста, с мягкими, добрыми глазами, и предупредительно произнес:
- Значит так, мои милые, вы должны быть в курсе; машина – в стопоре. Полетели форсунки. В топки не поступает горючее. Лежим в дрейфе. Сколько это будет продолжаться, сказать не могу. Держитесь, - закончил он и ушел. Матросы настораживающе переглянулись между собой. Они знали, что такое дрейф при таком штормяге. Запросто может вынести неуправляемое судно   куда-нибудь на рифы или на берег.


Через некоторое время после ухода механика с левого борта отворилась дверь, и появился третий помощник капитана - Яков Георгиевич Худошвили, высокий молодой грузин. Но, не успев занести ногу через порожек, как судно развернуло и положило в такой крен на левый борт, что вся жирная вода из судомоечной ванночки хлынула прямо на него, окатив всего сверху донизу. Он тут же развернулся, так и не сказав ни слова, быстро убежал в свою каюту. А приходил он затем, чтобы подбодрить, поддержать дух команды, хотя сам уже приготовился, оделся в лучший свой костюм.


Не смотря, что судно было неуправляемо, ходовую вахту матросы всё равно несли. Только не на мостике, а в штурманской рубке. Придерживали штурвал, чтобы не выбило руль. Наконец, на третьи сутки неисправность в машине была устранена. Все сразу повеселели. Зато шторм не утихал, а еще больше усилился, и продолжался еще четверо суток и штормило целую неделю. И наконец, море стихло. Очистилось небо, засияло ноябрьское солнце. Пришли в Невельск. И тут узнали, что во время этого шторма затонул буксир с баржей, груженной ценным, генеральным грузом, переправлявшимся из Холмска в Чехово. Оказывается, шторм достигал двенадцати балов, а это уже - ураган, который Владька вынес с достоинством истинного моряка.


Грузчики встретили их шутками:
- Ну, как там было, в море? А то мы тут так за вас переживали, думали, возьмут еще и засолят своей солью море.
- Нуда, оно ж не соленое.
- Нечего было бы нам выгружать, плевали бы по сторонам и дрыхнули.
- Думали, что теперь наши рыбаки будут ловить в море уже готовую селедку, которая сама засолится в ваших бочках.
- А крепкое, оказывается, ваше корыто...
- Сам ты корыто! Трухлявое! - не выдержал Владька. Это было для него высшим оскорблением своего парохода, которое вынесло такой шторм, и вызывало только гордость.


Соль в трюмах закаменела. Когда перед штормом выходили из Невельска, трюмы задраивали уже на ходу, поэтому туда попало много воды. Грузчикам теперь даже пришлось бурить скважины, и закладывать шашки, взрывать,  кайлить киркой.    Вот тут и Владька не преминул подшутить над ними, на что грузчики ответили с еще большим злом.
Выгрузка затянулась и простояли больше обычного. За это время Владька с Мишей обошли весь Невельск, все его достопримечательности. Это тоже был компактный, чистенький, как и Холмок, городок с улицами мощонными булыжником. До 1946 года носил название Хонто.


Теперь Владька все чаще задумывался о будущем. В первую очередь должен сдать на матроса первого класса. А потом...  потом в военную мореходку. Но для этого нужно образование десять классов. А как его получить? В вечернюю школу ходить не сможет. Постоянно будет в рейсах. Может обложиться учебниками и заниматься самостоятельно, а потом сдать экстерном? Условия на судне для этого вполне подходят, и время предостаточно. Но сможет ли он без посторонней помощи осилить некоторые предметы? Ничего, обратится к команде,  штурманам, Миша поможет, и только - в Высшую военную мореходку. Ведь военно-морской флот всегда для него был превыше всего на свете. Он всегда, с неотвратимой завистью смотрел на морских офицеров, на их стройность, подтянутость, твердую и ровную походку, и не осмеливался мечтать. Ему казалось, что все они, как и военные корабли находятся где-то на другой планете, до которой ему никогда не дотянуться. И вот сейчас контуры этой планеты так четко вырисовались, стали близкими и воплотились в реальную, непоколебимую мечту досягаемой цели. Больше с этой мечтой он не расставался. Если не помешает международное положение - война с Америкой.


Пришла зима. Без устали дул колючий морской морозный ветер. Постоянно слегка штормило. "Ашхабад" продолжал свои рейсы на южный Сахалин и обратно во Владивосток.
Двадцать первго декабря, на Владькиной Вахте прошли пролив Лаперуза. Шли из Корсакова. Вечером в Красном уголке состоялся митинг по поводу семидесятилетия И. Сталина. Собрался весь экипаж, свободный от вахты, вместе с капитаном и стармехом. С докладом выступил комсорг.
На "Ашхабаде" не была предусмотрена штатная единица первого помощника капитана - замполита. Не было и парторга. Коммунисты   не дотягивали по количеству до состава первичной парторганизации, и состояли на учете в пароходстве. Поэтому всю политработу вел на судне комсорг Яковлев Леонид.
Читал доклад горячо, вдохновенно. По окончанию пожелал Иосифу Сталину крепкого здоровья и долголетия жизни. Митинг закончился аплодисментами, и все разошлись по своим каютам.


Новый, 1950 год, тоже встретили в море. А во второй половине января "Ашхабад" поставили на капитальный ремонт - машинное отделение. Команду всю списали на берег. И все они сразу разъехались в отпуск, по домам. На борту остались только старпом, боцман, третий механик, комсорг, как старший машинист, кок и Сережка, так называемый юнга. Владька уходил последним. День был пасмурным, морозным, ветреным. Сначала прошелся по всему судну. Поднялся на мостик, постоял у штурвала, с грустью пошевелил его руками, как бы прощаясь. Потом спустился и пошел в свою каюту собираться. В дверях появился комсорг.


- Ну что - на бич? - весело произнес он.
- Да,- не поворачиваясь, ответил Владька.
- Домой собираешься ехать?
- Да нет, наверное, пока не поеду.
- Ну тогда может, толкнешь мне костюм? - напористо проговорил комсорг. - Или ты будешь таскать за собой чемодан, пока не направят на другую "коробку".
Владька взял в руки костюм, подержал, подумал, и решительно махнул рукой.
- Ладно. Забирай.
- Сколько? - спросил комсорг.
- Ну, считай... я заплатил за него восемьсот. Раза четыре надевал - не больше. Ну, в общем - семьсот пятьдесят. Устраивает? Дешевле не отдам.


- Идет, - обрадовался комсорг. И тут же сник. - Только, понимаешь, я немного потратился, и у меня сейчас осталось всего полста рублей. Может, подождешь?  Я же никуда не денусь. "Ашхабад" прикололи надолго. Так что с первой возможности отдам и остальные. Ну, договорились?
- Ладно. Бери.
Комсорг тут же вынул из кармана пятидесятку, сунул ее Владьке в руки, взял костюм и быстро ушел к себе в каюту. Владька вышел на палубу. Лицо обжег колючий северный ветер. Поглубже нахлобучил на голову кепочку, поднял воротник пальто, закурил, натянул на руки перчатки и спустился по трапу на причал. Сердце отчего-то больно  сжалось в груди. Он еще раз обернулся и с тоской посмотрел на свой пароход, который подарил первое настоящее морское счастье и истинное крещение моряка. Затем резко повернулся и быстро зашагал вдоль причалов с другими судами.

                X11


В резерве, или как сами моряки окрестили это свое положение - на бичу, состояли, вернувшиеся из отпусков, кто с лечения, кто списался с одного судна, чтобы перейти на другое, ну и по многим другим причинам.
Все моряки ДВГМП пользовались свободным правом выбора судна. И часто этот непредусмотренный резервный отпуск длился неделями, а то и месяца полтора-два. Платили бичам половина оклада по специальности. Эти деньги тут же просаживались в ресторанах с друзьями. Назавтра без копейки в кармане они перебивались в матросских столовых на случайных судах, стоявших у причалов под разгрузкой или погрузкой. Но если даже не было знакомых на судне, а в животе, как в пустом трюме, все равно будет принят вахтенным матросом, который отведет в столовую, накормит, а потом еще и приютит на ночлег. Этот неписаный закон взаимовыручки среди моряков ДВПШ вытекал из логики: "Сегодня ты на бичу, а завтра я. И никогда не теряли бодрости духа. Юмор, шутки были их постоянными спутниками, даже на самый голодный желудок.

По утрам собирались в отделе кадров, который находился по улице 25 октября в старинном здании, не доходя железнодорожного вокзала, по правой стороне. Небольшой выбеленный зальчик с рядами стульев у стен и перегородкой, напротив, с четырьмя окошечками, за которыми сидели инспектора и вели их учет.
Присутствие порой, и столпотворение бичей в этом зальчике всегда оставляло на его стенах карандашные рисунки, шаржи на самих себя с веселыми шутливыми текстами, такими, как: "Пароходство - дом родной! - кричит живот бича пустой".  Или:  "Солнце село уж за ели, а бичи еще не ели". Или такой: "В пароходстве - на бичу, я как клизма в организме, забытая  торчу".  И многое другое.
Отметившись в списке и, не получив на судно направление, расплывались кто - куда: кто снова к друзьям на пароход, кто - по городу с надеждой встретить знакомого с деньгами и "расколоть" его на "полбанки", а потом на спор между собой "отмочить" какую-нибудь "козу". Например, упасть на колени перед незнакомой девушкой в публичном месте и громко клясться ей в своей любви или, изображая рыдания, умолять ее бросить своего нового мужа и вернуться к нему; или, напялив на глаза темные очки, изображать слепого нищего с протянутой рукой. И не раз за такие "козы" они попадали в милицию, за которые им грозил суд по статье 74 - хулиганство: от одного года до пяти. Но все сходило, отделывались легким испугом, который потом опять переводили в шутку.


Теперь и Владька стал одним из этой веселой, временно безработной морской компании. Но, не имея среди них знакомых и опыта бича, он пребывал в одиночестве; деньги старался придерживать, перебиваться налегке. Ночи проводил по старой памяти в пассажирских вагонах, стоявших в тупике. Хотя на станции Угольной, в часе езды на пригородном поезде, жила двоюродная сестра отца - тетя Зося. Но он мало был с ней знаком, и постеснялся навязывать ей свое родство. Уехать домой, к родителям тоже не решался. Боялся упустить момент, не проворонить пароход, который бы отвечал его желаниям. Ему уже давали направление на танкер, который даже ходил в Китай и Корею. Обещали быстро оформить загранвизу. Да еще и матросом первого класса, но Владька наотрез отказался.


Он горел желани¬ем попасть на "либертос". Так моряки называли либерти - серия судов, полученных во время второй мировой войны от Америки по ленд-лизу, на жидком топливе, большие, чистенькие, красивые, с бегущими плавными линиями бортов от форштевня до кормы. С архитектурно-компактными, обтекающими надстройками посредине и просторными, комфортабельными двух- и четырехместными каютами для рядового состава. Хотя эти суда, как говорили, были практически ненадежны. Обшивка их бортов скреплена не стальными заклепками, как все суда, а обыкновенной электросваркой. Так сказать,  на скорую руку. Поэтому во время изрядных штормов они, якобы, не выдерживают и ломаются пополам. У них и гарантия  была всего один год. Однако вот уже шесть-семь лет они бороздят моря как штилевые, так и штормовые, и пока ничего подобного не было слышно.


Однажды в кадрах встретил знакомого земляка - спассчанина, Серегу Лапина. Это был хронический бич. Он давно расстался с пароходством, а домой ехать не спешил, вел свободный образ жизни так называемого прилипалы: охотился за приятелями с деньгами, чтобы затем с ними, за их счет посидеть в кабаке. Жил и питался на судах. Года на два старше Владьки, такого же роста, с пористой смуглой кожей на продолговатом лице, крупным носом и мясистыми губами. Одет был в сером демисезонном пальто и шапке-ушанке, завязанной на затылке. Сначала Владька обрадовался встрече с ним, решил, что теперь веселей будет бичевать с ним вдвоем. К тому же поведет по судам и перезнакомит со многими моряками. Так оно и было.


Но вскоре Владька разочаровался в нем. Его мысли, разговор всегда крутились вокруг кабаков, весело проведенного времени и других пустых мелочей, от которых Владьку все больше мутило, нагоняло скуку. И дальше он его только терпел.
Наконец, деньги у Владьки кончились. Хоть и не ходили по кабакам, но приходилось делиться со своим новым приятелем. Несколько раз наведывались на «Ашхабад», надеясь получить долг за свой костюм. Но всякий раз комсорга на судне не оказывалось. "Юнга", который теперь выполнял обязанности вахтенного матроса, всегда говорил: "Леонид ушел на берег". На вопрос: "Когда будет?" Отвечал: "Не знаю".  Хотя комсорг в это время отсиживался в другой каюте. Вскоре Владька получил свою бичевую зарплату. Однако Сереге так и не удалось уговорить его - посидеть в ресторане.


Было ветреное, морозное воскресенье. Солнце усиленно проби¬валось сквозь легкую пелену тонких плывущих облаков. Владька с Серегой прогуливались по улице Ленинской в потоке прохожих. То и дело туда и обратно грохотали и позванивали трамваи. У кас¬сы кинотеатра "Уссури" вытянулась длинная очередь. Демонстрировался художественный кинофильм "Варяг". Владька видел этот фильм, и хотел пройти мимо, как вдруг натолкнулся на девушку, стоявшую несколько в стороне от очереди, и замер, уставившись на нее своими широко открытыми глазами. Поймав на себе этот его пристальный, застывший взгляд, некоторое мгновение она тоже смотрела на него неподвижными большими, продолговато-восточного разреза, темными глазами.  Вдруг она спохватилась и её милое, очаровательное личико с чёрной чёлкой, выглядывавшей из под белой заячьей шапочкой залилось всё краской, и  смущенно опустила голову. Но тотчас подняла и, уводя в сторону глаза, растерянно проговорила:
- Вы... вам нужен билет? На четыре часа? В кассе на четыре уже нет. Пожалуйста, восьмой ряд, хорошее место. Правда, только один. Понимаете... - и она начала виновато оправдываться: - должна была подруга прийти. Договорились. А она почему-то не пришла. И, наверное, уже не придет. А сеанс вот-вот начнется. Жаль, пропадет билет.
- Хорошо. Я беру, - с робостью произнес Владька и слегка покраснел.


- Ты чо, "Варяга" не видел? - со злостью дернул его за локоть Серега.
- А я еще раз хочу посмотреть,- твердо ответил Владька.
- Да что там хорошего? - Бой в Крыму, все в дыму и ничего не видно.
- Ничего. Разберемся, - усмехнулся Владька и, протягивая ей деньги, опять, как околдованный, уставился на нее. На этот раз она не отвела в сторону глаза, а смотрела на него с каким-то завораживающим магнетическим упорством, которого Владька сам не вы¬держал и опустил глаза. Она сняла варемшку и сунула  руку сденьгами в карман своего темно-серого, клетчатого пальто с коричневым цигейковым воротничком, из-под которого выглядывал белый шарфик, и сказала:
- Спасибо.
- Пожалуйста, - ответил Владька и тут, широко улыбнулся.
- Ну, иди, иди, смотри, - с обидой бросил Серега и, сдавшись, добавил: - Я буду на "Новокузнецке" на восьмом причале.
- Ладно. Найду...


Девушка повернулась и пошла к входу в кинотеатр. Владькиного роста, складная. Длинная толстая черная коса с большим белым бантом на конце была выпущена поверх пальто. На ногах - теплые шерстяные чулки и простые черные ботиночки.
До начала киносеанса еще оставалось    время.  Охваченный каким-то неудержимым волнением,  Владька даже слышал как гулко и часто бьется в груди сердце. Он закурил. Почему-то дрожали руки. Такого с ним еще никогда не бывало. Словно его всего изнутри обожгло какое-то неутолимое всепоглощающее пламя. Только ожоги его вызывали не боль, а какое-то нежное, сладостное, бурное кипение, стремящееся вырваться наружу  и затопить весь мир ослепительными радужными красками. Какая девушка! Какие глаза! Как она смотрела на него! А может, ему показалось? А какие губы, носик! Он ничего подобного в своей жизни еще не встречал. Но как подойти к ней? И тут его охватил страх: а вдруг она не только не захочет знакомиться с ним, но даже и разговаривать. И больше всего боялся показаться ей глупым, что она тут же отвергнет его, да еще и посмеется.


Прозвенел первый звонок. Сердце в груди екнуло и забилось еще чаще. Он бросил в урну окурок и с частью зрителей вошел в фойе. Здесь снял с головы кепку, на ходу причесал свой чуб и прошел в зрительный зал. Девушка сидела уже на своем месте. Она подняла навстречу ему глаза и, смущенно улыбаясь, указала на свобод¬кресло рядом с собой.
- Пожалуйста, садитесь.
- Спасибо, - чуть не задохнулся, вымолвил Владька, и осторожно опустился на сидение. Все ряды были уже заняты. Зал заполнен до отказа. Взрослые, родители с детьми, подростки. Стоял неугомонный шум, звенели детские голоса. Наконец, свет погас и начался документальный киножурнал с колосистыми полями, стройками, заводами, на фоне которых звучал металлический голос диктора, с бодрым оптимизмом, вещавшим об успешном послевоенном восстановлении народно¬го хозяйства и непобедимой поступи движения страны к коммунизму. Кончился журнал. Включили свет. Впустили в зал опоздавших. И фильм начался. Шум кое-как улегся, умолкли дети, и только слышалось частое покашливание по всему залу.


Владька был весь в напряжении. На экран смотрел с рассеянным вниманием и неосмеливался пошевелиться, словно боялся вспугнуть что-то необыкновенное дорогое, нежное, светлое, воздушное, исходившее от девушки вместе с ее легкими духами. Он задыхался от переполнявших его чувств. Вот она рядом! Такая близкая, такая милая, такая родная и такая ослепительно красивая! И в то же время, такая чужая, такая далекая и такая таинственно-непостижимая.


На экране в это время венчается молодая влюбленная пара: красивый, статный морской офицер и неотразимая, в белом подвенечном наряде, вся сияющая от счастья, невеста в сопровождении радостных, веселых родных, друзей и подруг. И все вокруг дышало безграничным и бесконечным счастьем. И вдруг жених получает приказ - немедленно вернуться на корабль. Так, счастливую невесту, не успевшую стать женой, а жениха мужем, постигает тяжелая разлука. Корабль уходит в поход, в смертельную схватку с врагом. Начинается бой с неравными силами. На "Варяг" обрушивается шквал артиллерийского огня. На фоне звучит песня: "Наверх вы товарищи, все по местам..." И вот на крейсере кончаются снаряды. Бой проигран. Но сдаваться, до самого последнего матроса, никто не желал. Взорвали канонерскую лодку "Кореец", а затем открыли кингстоны "Варяга". Под глухую где-то там наверху канонаду и раздирающую душу фонограмму песня: "А в степи-и глухо-й за-амерзал ямщик...", офицер-жених прощался со своей невестой на фотоизображении. Дрогнула, качнулась каюта и по ее палубе (крупным планом)  со звоном покатилось обручальное кольцо…

Владька смотрит этот фильм уже третий раз и всегда на этом месте у него перехватывает дыхание. А сейчас и вовсе, и тут же  услышал рядом тихий всхлип девушки, а повернувшись, увидел, как она трет платочком глаза, к его горлу тоже подкатил ком и вот - вот выдавит слезы.
Фильм закончился. Зрители выходили из зала тихо, подавленно. Только кое-где слышались голоса детей с вопросами недоумения. Владька неотступно следовал за, девушкой и никак не решался затронуть ее. И в то же время мучился страхом - если он сейчас упустит ее, то никогда больше не найдет в этом большом людном городе. Наконец, когда уже вышли на улицу, он переборол свою робость и догнал ее, а поравнявшись, его снова охватил страх, и он с силой выдавил из себя:
- Извините, это я. Как вам - фильм?
Она повернула голову к нему и с грустью ответила: - Тяжелый.
- Да, конечно. Конец трагический.
- Но что поделаешь, это же история.


Владька почувствовал, что она не чуждается его, и он совсем осмелел, только о чем говорить дальше - он не находил слов. В голове было пусто, как в кастрюле, из которой давно уже все вычерпали. Но девушка выручила его и заговорила первая:
- Мой папа тоже был моряком. Капитан второго ранга. Он погиб во время войны в Баренцевом море, на Севере. И вот сейчас, когда я смотрела это кино, этот молодой офицер, который прощался со своей невестой, напомнил мне моего папу. Наверное, он тоже также прощался с нами, когда тонул его корабль.
- Да-а... я вас понимаю. Это очень тяжело, - сочувственно произнес Владька и опять замолчал, проклиная себя в своей неспособности вести разговор с незнакомой девушкой, да еще с такой, которая безумно ему нравится. И снова она его выручила:
- А вы ведь тоже - моряк?
- Да. Вы не ошиблись. Только торгового флота.
- А как тут можно ошибиться, - повеселевшим голосом сказала она, - если ваш приятель говорил, что будет ждать вас на восьмом причале, на "Новокузнецке".  Это же название парохода, не так ли?
- Да, правильно. Только это не мой пароход. Я сейчас в резерве. Списался с "Ашхабада" и теперь жду направление на - другой. Вообще-то, меня уже направляли. На танкер. Но я отказался. Не нравится  мазутное судно.
- А вы кто-по специальности: машинист или...
И тут Владьку прорвало:
- Я матрос-альбатрос, - шутливо бросил он и мечтательно продолжил: - Я очень люблю море и хочу, чтобы оно всегда было перед глазами; всегда видеть его настроение - то хмурое, то ласковое, то поющее. А это можно видеть только с палубы.  Из машины ничего этого не увидишь.
Она засмеялась.
- Как поэтично. Да вы, видно, неисправимый романтик моря.
- Наверное, так и есть. Я с самых пеленок мечтал о нем.
 

Уже совсем стемнело, когда они вышли из кинотеатра. Горели уличные фонари, витрины магазинов. Резвился колючий морозный ветерок, обжигал лицо, пощипывал уши. Поток прохожих, с односторонним пешеходным движением по улице Ленинской в центре, с концом короткого зимнего дня не ослабевал. Все куда-то спешили, наталкиваясь, порой друг на друга.
Поравнявшись с драматическим театром им. М. Горького, она приостановилась и спросила:
- А вы театр любите?
- Да. Еще и как. Я часто бывал здесь. У меня был друг на "Ашхабаде" Миша - он тоже любил театр. Вот мы вместе с ним и ходили сюда. У нас в Спасске тоже когда-то был драмтеатр. Я часто туда бегал еще пацаном.


- А вы что - из Спасска?
- Владька замешкался, и неохотно ответил:
- Да, из Спасска.
- Так это же исторический, легендарный город гражданской войны. Между прочим,- она засмеялась, - может это не к месту, но самые лучшие помидоры, которые привозят к нам во Владивосток, это - спасские.
- Правда? - удивился Владька. - А я и не знал.
- Правда, правда. Моя мама, когда начинается сезон на помидоры,
всегда покупает на рынке только спасские.
- Вот здорово. Теперь знать буду.


На углу улицы 25 октября, не доходя остановки трамвая на Первую речку, она остановилась и вдруг весело рассмеялась.
- Что же это мы... идем, разговариваем, а сами даже не знаем, как зовут друг друга.
- Действительно, - изумившись, засмеялся и Владька, и тут же отрекомендовался: - Меня зовут Владислав.
- Да-а! - Она удивленно посмотрела на него и как-то загадоч¬но усмехнулась. - Ну, хорошо. А меня - Женя.
- Вот и познакомились,- не скрывая радостного волнения, произнес Владька. - Мне очень приятно.
- Знаете, мне тоже приятно, - сказала она с какой-то даже нежностью и на мгновенье задержала свой взгляд на его лице. Потом  протянула руку в варежке и добавила: - Ну что, будем прощаться?  Как раз  и мой трамвай идет.
- Никогда! - с испугом вырвалось у Владьки. - Я вас провожу.
- Ну, мне же далеко.
- Хоть на край света. Мне спешить некуда.


Жила она на Первой речке, около дворца железнодорожников в стареньком двухэтажном доме. Остановились у соседнего дома, напротив. Из клуба неслись звуки духового оркестра.
- У вас что там - танцы сегодня? - спросил Владька.
- Да. Еще бывают в среду и в субботу.
Владька прислушался.
- "Осенний сон". Это мой самый любимый вальс.
- Правда? Какое совпадение. Он тоже мой самый: любимый. Тогда может, пойдемте, потанцуем?
Владька помедлил.
- Да нет, я думаю, не стоит. - И откровенно признался: - Знаете,
я очень плохо танцую. И именно вальс. Не умею кружиться.
- Что вы говорите. Но это же так просто.
- Я знаю. Но вот, не получается и все. А этот старинный вальс я
люблю просто как музыку.
- Ну ничего. Это поправимо. Да и не так важно.


Потом она поведала, что учится в десятом классе, и в этом году, по окончанию школы, будет поступать в медицинский институт. Хочет быть врачом, как ее мама. Только педиатром. Она очень любит детей. И стала рассказывать - какие они милые, забавные. У маминой сестры - двойняшки.  И как она часто бегает туда, нянчится с ними. Говорила увлеченно, страстно, четко вырисовывая каждое слово. При этом на ее влажных упругих губах, дышащих прозрачным облачком пара, играла какая-то энергичная притягательная улыбка. В глазах вспыхивали веселые искорки, отражавшие свет уличного фонаря.  Потом она вдруг спохватилась:
- Ой, что же это я! Совсем заговорила вас. А вам еще столько добираться. Вот, болтушка!
- Ну что вы! Я готов слушать вас, хоть до утра.
- Перестаньте. Не поддавайтесь ложным порывам, - как-то сразу посерьезнев, с твердой решимостью заявила она. И тут же мягко, сочувственно добавила: - У вас вон ноги совсем озябли.
- Да нет, все нормально, - Владька неотступно крутнул головой, хотя ноги у него и в самом деле промерзли до основания: пальцев почти не чувствовал, а ступни и вовсе, казалось, пристыли к чикагским стелькам подошвы.


- Пожалуйста, не пытайтесь оправдываться. Я же вижу - в таких легких туфлях да еще, наверное, и в тонких носочках. В общем, давайте прощаться. А то ведь и мама моя, наверное, уже беспокоится. Она же не знает, что я встретила вас, и мы стоим вот тут.
- Хорошо. Я согласен с вами. - И, помедлив, настороженно опросил:
- А мы встретимся завтра?
- Завтра?.. - Она подумала, - Нет. Завтра не получится. У меня занятия по музыке. Давайте, послезавтра, - И тут она как-то подозрительно улыбнулась. - А вы сами не передумаете?
Владьке очень польстил этот вопрос, и он с непринуждённой веселой легкостью ответил:
- Что вы, никогда!
- Вы уверены?
- Даже больше. Можете не сомневаться.
- Ладно. В пять вечера - вас устроит?
- Вполне. Даже, если получу направление на судно, все равно буду.
    

Они расстались, Владька с жадностью закурил и быстро зашагал к остановке. Вскоре вскочил в трамвай и поехал обратно. Пассажиров в вагоне было немного. Он сел у темного заиндевевшего окна и стал постукивать туфлями друг о дружку, пытаясь привести в чувство промерзшие ноги, погрузился в мягкое облако теплых свежих воспоминаний о сегодняшнем вечере со знакомством с этой неповторимой, красивой, умной девушкой. И счастливо улыбался сам себе.


На следующий день, как всегда с утра, отметившись в кадрах и, не получив на судно направления, пошли с Серегой болтаться по городу. Серега был теперь и без того в тягость, а тут еще и охамел со своими примитивными шутками, подначками о вчерашнем Владькином знакомстве со смазливой юбкой, что окончательно вывело Владьку из себя, и он со злом оборвал его. И вообще, ему хотелось послать его подальше, чтобы остаться наедине с собой и своими светлыми трепетными мечтами, сладостно и тревожно томившими душу в ожидании завтрашней встречи.


Но как далеко это завтра, Будто целая вечность впереди. Он готов был выпрыгнуть из собственной оболочки прямо сейчас, чтобы только поскорее оказаться рядом с ней. Но так не бывает. Нужно подчиниться этому томительно медленному течению времени и терпеливо ждать. Наконец, наступил этот завтрашний день и стал сегодняшним, который до назначенного часа тянулся еще мучительней. А когда сел в трам¬вай и чем ближе подъезжал к Первой речке, тем больше его охватывал страх: а вдруг она не придет! И вообще, все это знакомство было не настоящим. Проходным. Мимолётным. И она давно забыла о нем.


На место встречи он прибыл на целых полчаса раньше. И стал нервно расхаживать взад-перед, сжигая папиросу за папиросой. Но вот, наконец, она показалась. Женя шла торопливой походкой и улыбалась издалека. Владькино сердце чуть не выскочило из груди от безудержной радости. Женя пришла без опоздания - точно в пять. Она подошла, сверкнула своими обжигающими, яркими большими глазами и, сняв с руки варежку,  протянула ему свою теплую нежную ладонь с тонкими, длинными пальцами и звонко, весело сказала:
- Добрый вечер! Как вы добрались полсле нащего расстования позавчера?
- Все нормально. Трамваи ходили. Все время думал о нашем знакомстве, -  Владька смущенно улыбнулся, - до последней минуты, пока
вы не пришли.
- Да? - Она засмеялась и в упор посмотрела на него. - А друг вас сильно ругал, что вы его оставили и ушли в кино?
- Да он,  в общем-то, мне не друг. Просто земляк.
- А мне показалось, он претендовал на большее, - сказала она и перевела разговор: - Пойдемте в клуб. Там все-таки теплее. – И добавила: - Скорей бы - весна!
- Что вы. Еще целый февраль впереди.
- Ну, все равно, во второй половине уже потеплеет. И солнышко ярче будет светить,
- Вообще-то, да.
Тут Женя бросила на него с боку короткий взгляд и как-то осторожно, загадочно спросила:
- А что, если я вас буду называть просто Славой? Это ведь тоже ваше имя, правда? Смотрите: Влади-слав - Слава. Что вы на это скажете? Владька озадаченно посмотрел на нее - его еще никто никогда так не называл  и засмеялся.
- Ну, если вам так нравится - пожалуйста. - И он произнес по слогам: - Сла-ва. Вроде - ничего. Привыкну.
- Вот и отлично. Но дело ни в этом.  Хотите знать - почему?
- Ну, конечно.
- У меня есть один знакомый мальчик. Учится в соседней мужской школе. Тоже в десятом классе. Так вот, его тоже зовут Владиком. Правда, теперь он называет себя Владом. Некоторое время мы дружили с ним. Да он и сейчас не дает мне прохода. Пишет неплохие стихи. Печатается в "Пионерской правде",  иногда - в нашей газете, в "Красном знамени". И очень любит, чтобы вокруг него только и го¬ворили о нем и его сочинительстве. Наши все девчонки буквально без ума - от него. А мне он очень неприятен. Эта его самоуверенность, заносчивость, спесивость убивают во мне всякое уважение к нему. Девчонки ругают меня, говорят: такая- сякая... такой мальчик. А я на него даже смотреть не могу. Теперь понимаете – почему? Одним словом, не хочу, чтобы это имя при вас напоминало мне о нем.


- Если еще и поэтому, Женечка, то я буду вдвойне рад называться Славой!  - с горячим воодушевлением произнес Владька.
- Вот что. Давайте договоримся, вы меня больше не будете называть Женечкой, - серьезно и даже с некоторой тенью раздражения в голосе проговорила она. - Во-первых, я этого терпеть не могу, а во-вторых, он меня всегда так называл.
 - Ладно. Пусть будет по-вашему, - покорно согласился Владька.
У входа в клуб они приостановились и прочитали афишу художественного фильма "Свинарка и пастух".  Сеансы: 18,20,22 часа. От фильма они тут же отказались. Оба видели уже и не раз. Зашли в вестибюль, и на них сразу пахнуло теплом. Женя кивнула на лестницу и сказала:
- Там,  наверху - музыкальная школа, где я занимаюсь.
- Вы мне, говорили, что занимаетесь музыкой. А на каком - инструменте?
- Пианино. В общем, по классу фортепьяно.
- Прекрасно. Мне, нравятся звуки пианино, ну или рояля - все равно. А еще я очень люблю скрипку. У меня дядя был скрипач. Погиб на фронте.
- Да, в этой войне погибло много талантливых людей.


До начала первого сеанса было еще около часа, поэтому в клубе не было ни души. Они прошли в фойе, освещенное люстрой с потолка, и устремились в дальний угол. Там уселись на старенькие стулья, расставленные у стен по всему периметру зала.
- Вот здесь мы и танцуем, - сказала Женя и добавила: - Может, когда-нибудь придем, потанцуем?
- Да... но... я же вам говорил.
- Ничего. Вдвоем справимся,- весело с уверенностью произнесла Женя и тут же сменила тему: -  Сегодня у нас было школьное комсомольское собрание. Прорабатывали наших девчонок, которые бегают в соседнюю мужскую школу и из-за этого пропускают уроки.


А одна девочка из нашего класса, Зина Кособокова, поднялась и говорит: "Ладно. Мы не будем туда больше бегать. Но при одном условии, если к нашему аттестату зрелости на выпускном вечере приложением будет брачное свидетельство вместо красивого напутствия в жизнь и прямую дорогу, - тут она на последних словах сделала ироническое ударение: - В старые девы!"  Ой, что было! Девчонки буквально все покатились от смеха. А директриса вскочила, вся бледная, и понесла: "Как ты смеешь! Вы только посмотрите на нее - советская девушка, комсомолка! А с какими буржуазно-мещанскими замашками! Я предлагаю немедленно исключить ее из комсомола и поставить вопрос на педсовете об исключении ее из школы!» -  А знаете, почему она, то есть директриса, так взорвалась? Понимаете, она никогда не была замужем, и поэтому девчонки дали ей прозвище Старая дева. Она знала об этом, и теперь восприняла выступление Зины личным оскорблением. Но ничего у нее не вышло. Девчонки стеной встали за свою подругу, и вынесли ей всего простой выговор.
Владька усмехнулся.


- Да-а... эта ваша директриса похожа на одну мою учительницу. - И разоткровенничался: - Короче говоря, у меня было две учительницы: Одна, первая - Елена Иссаевна, вторая – Елена Фёдоровна.  Так вот, Елена Исаевна научила меня читать и страстно любить книги. Елена Фёдоровна научила - страстно ненавидеть школу. Вот так я и запомнил ее на всю жизнь. Зато Елена Иссаевна, за ее такую умную и добрую душу, за ту любовь к книгам, которую она мне привила, я навсегда останусь горячо и искренне ей благодарным. Если бы ни она и не книги, я не знаю, что было бы сейчас со мной. Скорее всего, сломался бы. Вы же знаете, что натворила война, и какая жизнь досталась нам, пацанам.


- Да вы правы. От учителей очень много зависит. Если учитель, как говорят, не педагог - от бога, то он принесет больше вреда, чем пользы. Почему они выбирают эту профессию, если не любят детей? Неужели они сами этого не понимают? Потом весь свой характер, неудовлетворенность срывают на беззащитных учениках. Но к счастью, мне кажется, таких немного.
- Наверное, да.
- А вы, правда, так любите книги и верите в их положительное воздействие?
- Что вы. Конечно. Да я даже не представляю - как можно жить на свете без книг. Лично для меня... я не знаю... они заполняют мою душу какой-то неведомой силой, просветляют ее, делают стойкой, не гаснущей на ветру и жадной до всего возвышенного. А это, знаете, они делают меня лучше.


Женя внимательно посмотрела на него и, улыбнувшись, спросила:
- А вы, случайно, не пишите стихи?
Владька весь до ушей залился краской.
- Что вы. С чего вы взяли?
- Вы говорите, как поэт.
Владька криво усмехнулся.
- Ну и придумали.
- А что. Это же прекрасно! - сказала Женя и прикоснулась своей нежной ладонью к его руке, отчего Владька так и замер весь в напряжении. Но она тут же убрала ее и продолжила: - А я ведь тоже очень люблю книги. Без них, вы правы, очень скучно, не интересно было бы жить на свете. Книги... конечно, хорошие. Учат добру и учат различать зло, которое, как тень, всегда следует за добром. Раскрывают тайны человеческой души, и заставляют глубоко задумываться, чтобы совершенствоваться самому. Я не знаю, как вам, а мне очень жаль людей, которые не любят книги. Мне кажется, они обеднены духом, ограниченны, лишены утонченности чувств, которые возвышают человека, поднимают над низменными помыслами и страстями.


- Верно, верно. Очень хорошо. Я тоже так думаю, -  горячо поддержал ее Владька.
- Вот взять хотя бы Льва Толстого, - продолжала Женя. – Какая глубина мыслей, какое необъятное богатство чувств, какая красота переживаний, какая человеческая, любовь. Высокая, чистая.
Владька помялся, но кривить душой не стал:
- А мне почему-то больше нравится Тургенев. Я читал "Войну и мир"  Толстого,  "Анну Каренину",  "Хаджи Мурата",  "Воскресенье" и еще  что-то... рассказы  севастопольские. Но - не знаю почему.
Женя посмотрела на него с удивлением.
- Интересно! А я больше люблю Толстого. И вообще, это мой любимый писатель. Конечно, я люблю и Тургенева, но ни так. А кого вообще из писателей вы больше любите?


Владька мгновение подумал и ответил:
- Знаете, когда я научился читать, то Елена Иссаевна говорила нам,  что нам нужно начинать со сказок, а потом душа сама выберет то, что ей больше подходит. Так случилось и со мной. Я был записан в школьной библиотеке, а потом еще записался в городскую детскую. Перечитал все сказки, какие там были. И вот однажды библиотекарь городской библиотеки предложила мне "Дети капитана Гранта" Жюль Верна.  Я сначала даже испугался, когда увидел такую толстую книгу. Думал, как же я ее буду читать - хватит ли у меня сил и терпения? Тем более, что это не сказки да еще и без картинок. Но когда я сел за нее, то больше с Жюль Верном никогда не расставался. Прочитал его всего. И он первый дохнул на меня запахом морской соли, силой, мужеством и благородством своих героев. Воскресил в моей душе дремавшие просторы безбрежных морей.


А потом был Джек Лондон, который и сейчас остается одним из моих любимейших писателей, хотя я читаю и многих других. Например, мне очень нравится "Как закалялась сталь" Николая Островского. А "Овода"  Войнич я прочитал даже дважды. Или вот, Валентина Катаева "Белеет парус одинокий"...
Тут Женя оборвала его и весело продолжила со следующей строки:
-   В тумане моря голубом!
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?
 Играют волны, ветер свищет...

Владька широко улыбнулся, пристроился своим голосом к её, и продолжили вместе:
- И мачта гнется и скрипит...
Увы!- Он счастия не ищет,
И не от счастия бежит!
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой...
А он мятежный просит бури,
Как будто в бурях есть покой?

 Женя с удивлением рассмеялась.
- Смотрите, как у нас с вами здорово получилось! Хоть сразу – на сцену.
- Между прочим, я за это стихотворение во втором классе, на елке в одной воинской части получил первую премию - две книге: "Остров сокровищ" Стивенсона и "Робинзона Крузо" Дефо.
- Вот как! Вы очень любите Лермонтова?
- Да. Это мой любимейший поэт.
- А Пушкин?
- Пушкина тоже люблю. Но Лермонтов как-то ближе моей душе.
- Нет, а я от Пушкина без ума,- горячо возразила она и тут же с воодушевлением начала читать отрывок из Евгения Онегина:

За что ж виновнее Татьяна?
За то ль, что в милой простоте
Она не ведает обмана
И верит избранной мечте?
За то ль, что любит без искусства,
Послушная влеченью чувства,
Что так доверчива она,
Что с небес одарена
Воображением мятежным,
Умом и волею живой,
И своенравной головой,
И сердцем пламенным и нежным?
Ужели не простите ей
Вы легкомыслия страстей?

Женя закончила и, как-то виновато улыбаясь, вопросительно посмотрела на Владьку.
- Прекрасно! Вы и читаете хорошо, - искренне произнес Владька.
- Правда?
- Да, да. Поверьте мне.
- Ну, спасибо.
- Да,Не стоит.
- А  вот Маяковского терпеть не могу, - твердо заявила Женя, - слишком уж он прямолинеен и груб.
- Что вы говорите. А мне он нравится.  Его рубленые строчки, будто высечены прямо из сердца. Например, вот:

- Мне
и рубля
не накопили строчки, 
краснодеревщики
не слали мебель на дом.
И кроме
свежевымытой сорочки
скажу по совести,
мне ничего не надо...

Женя засмеялась:
- Вы меня извините. Ну, разве это поэзия? Какая-то бравада, замешанная на аскетическом отрицании вещей.
Владька покрутил головой и возразил:
- А я по-другому понимаю. По-моему, Маяковский просто с прозрением относится к материальным вещам, к их излишеству. Потому что они ущемляют внутреннюю свободу человека и делают его более эгоистичным. Вот и меня тоже удивляет, как некоторые люди хотят иметь больше того, что необходимо для нормальной жизни. С ума сходят в погоне за богатством, за дорогими вещами. Как-то я зашел в ГУМ и вижу - висит женская доха, кажется, соболья. И знаете, сколько она стоила? Двадцать тысяч! Я был, ну как бы это сказать... поражен. И подумал: неужели найдется такой богач и купит ее? И я специально, когда бывал на берегу, ходил туда, чтобы проследить. И вот, однажды прихожу, смотрю, а ее нет. Спросил у продавщицы. Она сказала, что ее уже продали.


- Ну и что же... чему вы удивляетесь? Может это был какой-то рыбак, краболов или китобой. Вы же знаете, много месяцев они находятся в плавании и потом получают все сразу. А зарабатывают они очень хорошо. Вот, какой-то муж и порадовал свою любимую жену. Ведь все женщины любят дорогие красивые подарки.
- Я согласен с вами. И всё равно... ведь дорогие вещи у неимущих вызывают зависть, а у владельцев – высокомерие, надменность.  Вот так и рождается зло, которое бродит по земле и совершает всякие трагедии и войны.


- Да вы еще и философ, - с мягкой, безобидной иронией засмеялась Женя и хотела что-то продолжить, как тут же к ним подошла маленькая сухонькая старушка-контролер и перебила:
- Здравствуйте.
- Здравствуй, теть Люся, - доброжелательно ответила Женя.
- Что же это вы, милые, - второй сеанс уже кончается, скоро начнется третий, вон зрители собираются, а вы все сидите? Или вы - не в кино? А-а, понимаю. На улице холодно, так вы тут нашли место полюбезничать. Ну ладно, Женечка, я ничего... любовничайте, любовничайте, - она добродушно улыбнулась и пошла обратно.


- А который час? - тут же спросила Женя.
- Владька поднял руку, отодвинул на запястье рукав, посмотрел на часы и ответил... Женя вздохнула.
- Все, нам пора. Только сначала покажите руку. Я хочу разглядеть вашу татуировку.
- Владька нехотя повиновался. Она взяла кисть его руки за пальцы и стала внимательно разглядывать.
- Ну, вы и нагородили тут: значит, якорь, спасательный круг, чайка, военно-морской флаг и еще сбоку маленький якорек. - Она от¬пустила его руку и с некоторым осуждением добавила: - Я не понимаю, все моряки прямо помешались на этих татуировках. Даже у моего папы была. Вот здесь, как у вас, сбоку на руке - маленький якорек, и на груди, слева -  чайка.
- А вам не нравится? - настороженно спросил Владька.
- Да нет. Мне все равно. Только это же на всю жизнь. Вот так и будете ходить с темно-синим пятном до самой старости. Когда-нибудь вы обязательно пожалеете, а вывести не сможете, и будете прятать от посторонних глаз.


Что-то горячее подкатило к сердцу Владьки и, весь пылая, он рез¬ко обеими руками взял ее руку, крепко стиснул и, не помня себя, выдохнул, как из горящей духовки, срывающимся полушёпотом:
- Какая же вы хорошая, Женя!
Она легонько высвободила свою руку и весело рассмеялась.
- Да вы же меня совсем не знаете.
- Знаю. Я вижу. Вы замечательная! - с той же горячностью повторил он.
Вы заблуждаетесь. Чтобы узнать человека, нужно, как говорят, съесть с ним пуд соли.
Владькины губы тронула кривая улыбка,
- Да от такой порции можно и опухнуть. А ведь бывает и ложки достаточно, как, например, нам сейчас.
Это Женю тепло и искренне рассмешило.
- А знаете, мне нравится ваш юмор. - И на мгновенье, приковав застывший взгляд к его профилю, она нежно скользнула своими тонкими длинными пальцами по запястью его руки. Тут он повернул к ней лицо, и они встретились глазами. Она тотчас отвела их, слегка покраснев.
- Женя, а хотите, я вам сейчас прочту отрывок из "Демона" Лермонтова,- сказал Владька и снова взял ее руку.
- Давайте. Я с удовольствием послушаю,- сказала она и опять также легонько высвободила ее.
Владька помедлил, собрался, перевел дыхание и начал:

О! верь мне: я один поныне
Тебя постиг и оценил:
Избрав тебя моей святыней,
Я власть у ног твоих сложил.
Твоей любви я жду как дара,
И вечность дам тебе за миг;
В любви, как в злобе, верь, Тамара,
Я неизменен и велик...

Он читал негромко, но с каким-то пронзительным выражением, охваченным жаром, неудержимо рвущимся откуда-то из его груди. Слова, строчки, рифмы срывались с его губ, точно раскаленные угли, прожигали Женю насквозь и приводили ее в трепетное волнение. Она почувствовала, как у нее закипает кровь, бьет в лицо, отчего все оно покрывается пламенеющим огнем. Но тут же поймала себя на мысли - а вдруг он заметит это ее состояние и что подумает? Ведь это же просто стихи, а она воспринимает их на свой счет. И ее охватил глубокий стыд. Она низко опустила голову, спрятав лицо. Владька продолжал:

Тебя я, вольный сын эфира,
Возьму в надзвездные края;
И будешь ты царицей мира,
Подруга первая моя;
Без сожаленья, без участья
смотреть на землю будешь ты,
Где нет ни истинного счастья,
Ни долговечной красоты,
Где преступленья лишь да казни,
Где страсти мелкой только жить;
Где не умеют без боязни
Ни ненавидеть, ни любить…

На этом Владька оборвал и пристально посмотрел на Женю. Та некоторое время молчала, боролась со своим волнением. Потом выпрямилась и как-то напряженно проговорила:


- Да, гениально. Ничего не скажешь. Да и вы... оказывается вы, очень хорошо читаете стихи. Я бы даже сказала – мастерски. Я редко слышала, чтобы кто-то, кроме артистов, так читал. - Она помолчала и уже спокойно, раскованно продолжила:  -  А знаете,   ведь Лермонтов был глубоко несчастным человеком. И в любви, и вообще в жизни. Поэтому в его поэзии больше пессимизма, меланхолии, чем светлых чувств. Не как у Пушкина. Вы только посмотрите, ведь Пушкин весь светится каким-то необычайным ярким излучением, какой-то жизнеутверждающей энергией. Но видимо, эта меланхолия Лермонтова и была основой вдохновения его творчества. Между прочим, художник Врубель тоже помешался на его "Демоне". И еще композитор Рубинштейн написал оперу по этой поэме.


Владька, слушая ее, серьезно сдвинул брови на переносице. Женя заметила и, как бы шутя, продолжила:
- Не бойтесь, что любя поэзию Лермонтова, можно тоже стать замкнутым меланхоликом и пессимистом. Мне кажется, вам это не грозит.
Вы моряк, а моряки - народ сильный и жизнерадостный.
- Да я не боюсь. Но почему-то я об этом не думал.
- Ну ладно, пойдемте. А то времени уже много, - заторопилась Женя.
Они пересекли фойе, вышли на улицу. Легкий морозный ветерок обжог их незащищенные лица. Прошли несколько шагов, Владька помялся и нерешительно произнес:
- Женя, а я человек курящий. Вы позволите мне при вас курить?
- Что с вами поделаешь, - усмехнулась она. - Курите. Мой папа тоже курил.
Владька достал из кармана "Беломор", чиркнул спичкой, жадно затянулся и выпустил в сторону дым. Тут Женя поскользнулась и схватилась за его руку.
- Ой, чуть не упала! - рассмеялась она.
- А вы держитесь за меня. - И затаив дыхание, с некоторой робостью добавил: - Берите меня под руку.
- Как-то неудобно, - засмущалась она.
- Почему неудобно?
- Да так...
- А по-моему, все нормально,- не очень уверенным тоном  произнес он и тут же, как бы в шутку, продолжил: - Нужно привыкать. Так легче будет нам обоим расправляться с пудом соли.
- Что вы говорите?! И у вас нет по этому поводу никаких сомнений?
- Абсолютно! - ответил он, придав голосу как можно больше твердости.


- Ну, хорошо. Попробуем. Посмотрим - что получится,- раскованно сказала она и робко просунула руку под его локоть.
Морозец слегка покусывал верхние кончики Владькиных ушей, выглядывавших из под поднятого воротника его демисезонного бобрикового пальто. Поэтому ему нет-нет и приходилось потирать их рукой. Женя заметила это его движение и спросила:
- А почему вы не носите шапку.
- Да знаете, я ее как-то не люблю. А к кепке привык.
- Понятно. Закаляетесь. Смотрите, чтобы без ушей не остались.
- А вы?..
- А что я... у меня густые волосы, да и воротник меховой. А вообще-то это не мое дело. Извините.
- Ничего.


Они прошли еще несколько шагов. Женя остановилась, высвободила руку из-под Владькиного локтя, и  сказала:
- Ну вот и мой дом.
Некоторое время они, точно завороженные, молча смотрели друг на друга. Свето-тени уличного фонаря, падали на их лица и еще больше оживляли их застывшие улыбки и волнующий блеск в глазах. Тут, Женя встрепенулась и как-то стыдливо промолвила:
- Вы на меня больше так никогда не смотрите. Не сердитесь, пожалуйста.
- Я не сержусь. Но вы тоже на меня смотрели.
- Что вы говорите? Неужели, правда?- наигранно удивилась она и сама тут же засмеялась.
- Ну вот, так будет лучше. И вообще, не пора ли нам перейти на "ты"? Ложку соли-то,  наверное, уже съели.
- А что... - она опять подняла на него глаза.- Пожалуй, вы... то есть ты, прав. Будем на "ты". Действительно, так лучше,- И протянула ему руку, - до свидания. Счастливо тебе  добраться, Слава!  - на этом последнем  слове в ее    голосе прозвучала какая-то тонкая нежность. Он обеими руками взял ее руку и долго не хотел отпускать.
- До свидания, Женя, - сказал он в голос и сорвавшимся полушёпотом добавил: - Милая.
Женя сделала вид, что последнего слова не расслышала, и сказала:
- Все, все. Отпусти, а то больно. Ты очень крепко жмешь.
- Извини.
- Итак, до послезавтра. Пока. - Она отошла и, улыбаясь, игриво помахала рукой, и скрылась в темном подъезде.


                X111            


Вскоре и Женя не меньше Владьки переживала эти короткие каждодневные разлуки. И, когда встречались, ее красивые черные глаза взволнованно радостно блестели, и широко улыбалась, обнажая свои ровные белые зубы. Потом смело брала его под руку и отправлялись гулять. Посетили краеведческий музей им. В. Арсеньева, в котором Владька уже бывал и не раз. В этом музее можно ходить бесконечно. Всегда открывается что-то новое. Побывали в театре на "Гамлете"  Шекспира. Здесь Владька впервые увидел Женю без пальто и головного убора. Она была в костюме цвета бордо, изящно облегавшем ее оформившуюся стройную фигурку с выпуклой грудью. Кружевной воротник белой блузки, выпущенный поверх костюма, наглядно подчеркивал высокую шею. Волос был вспушен, челка убрана. Длинная, толстая черная коса в этот раз была без банта и свисала через плечо впереди. На ногах черные туфли на каблучке, которые были принесены с собой в свертке. Владька смотрел на нее, точно заворожённый, и, спохватившись, устыдился своего вида, впервые пожалев свой костюм.


Потом побывали в театре юного зрителя им. Ленинского комсомола, смотрели инсценировку "Как закалялась сталь" Н. Островского. Посетили  филармонию с гастрольным концертом Красноярского танцевального ансам¬. Но больше всего на Владьку произвела впечатление картинная галерея, которую он посетил впервые благодаря Жене. Он был поражен таким богатством красок и разнообразия сюжетов.
Посетителей в зале было немного, и говорили между собой очень тихо, почти шепотом, словно боялись привлечь к себе внимание этого застывшего в красках разнообразного мира, смотревшего со стен со всех сторон. Картины с групповым содержанием в разных разворотах, позах Женя называла жанровыми. Он этого и не знал.


Много портретов больших и маленьких с красивыми женщинами в богатых нарядах, молодых и пожилых людей. Одни с высокомерным взглядом, сердитыми лицами, другие грустные, третьи веселые, улыбчивые. Потом перемежаясь, пошли пейзажи, натюрморты. Переходя от картины к картине, Женя также тихим голосом поясняла их содержание. Оказывается, художники всех этих картин вкладывали в них не только мастерство, чувство, но еще и глубокую мысль. Владька и этого не знал. И вот, теперь Женя его сполна просветила. Но это больше испортило ему настроение, чем дало радость нового открытия. Опять почувствовал себя несколько приниженным перед Женей, перед превосходством ее знаний. Снова показался себе этаким неотесанным деревенщиной. Но заметив, что Женя по-прежнему не придает подобным вещам никакого значения, и как всегда остается с ним простой, открыта и мила, он устыдился своего презренного самолюбия перед этой ее светлой, непорочной скромностью.


Деньги Владька старался экономить. Они шли у него только на папиросы и зрелищные мероприятия. Причём, Женя твердо, наотрез отказывалась от его финансового обслуживания, и всегда вкладывала - свои. Однако от угощения сладостями не отказывалась, которыми Владька компенсировал ее отказ от билетов.

Своего должника, комсорга на "Ашхабаде" никак не мог застать. Когда бы ни пришел, его встречал один только "юнга".
Однажды, гуляя днем по городу с Серегой, они встретили знакомого земляка Николая Корецкого. Он плавал машинистом на "Войкове". Только пришли из Кореи. Узнав, что они бичуют, Николай пригласил их к себе, где они и пробичевали до самого его отхода.


Наконец, Женя предложила Владьке хоть раз сходить на танцы. Владька заупрямился, и спросил:
- Он там тоже будет? Ну, этот... Влад.
- Ну и что. Я бы даже хотела, чтобы он был. Пусть посмотрит.
- На кого - на меня?
- А что? На тебя. Ты - не хуже его. Даже в чем-то он уступает тебе.
- Да. Как увидит, что я не умею кружиться, вот, и посмеётся.
- Он не такой. Он выше этих мелочей. И потом, подумаешь, кружиться не умеешь. Это же не главное.
- Ладно, - поколебавшись, ответил Владька.
На судне проговорился Николаю с Серегой, что завтра идет со своей знакомой на танцы. А так не охота. Серега не упустил случая тут же подшутить над ним:
- А ты знаешь, Колян, наш мореман скоро женится. Ты бы видел его бабу...
- Сам ты баба! - со злом оборвал его Владька.
- Ну, прости. Не баба. Правда, Колян, ты знаешь, такая красючка,
настоящая принцесса!
- А почему тебе не хочется идти? - спросил Николай.
- Да там будет, наверное, ее бывший воздыхатель. Поэт, пишет стихи. А я в таком виде... - Владька раздраженно дернул за борт своей бобочки.


- "Пишет стихи, поэт". Ну, и что. Мы это в раз поправим,- рассмеялся Николай и предложил ему свой бостоновый темно-синий костюм, белую сорочку с отглаженным воротником и галстук вишневого цвета в полоску. Николай был Владькиного роста, и все это оказалось как раз ему по плечу.
Встретившись с Женей, они сразу направились в клуб. У гардероба Владька помог Жене снять пальто, потом разделся сам. Она с удивлением осмотрела его с ног до головы, и с восхищением промолвила;
- Прекрасно! А что это за костюм.
Владька не стал скрывать, сказал:
- Понимаешь, не хочется подводить тебя. А то еще подумает, что я какой-нибудь урка.
- Значит, в театр ходил - не боялся, что могут принять тебя за урку.
- Почему не боялся. Боялся. Всегда был скукожен, как та головешка. А здесь тем более. Кроме него, наверное, еще много твоих знакомых.


Женя засмеялась, но ничего не сказала, взяла его под руку, и они вошли в переполненный танцевальный зал. Она была в темно-зеленом с крупными цветами крепдешиновом платье, также изящно облегавшем ее изумительную складную фигуру. На груди - красивый кружевной, белый бант. Тут же подошли ее знакомые две девушки. Одна высокая с тонким привлекательным личиком и светло-русыми волосами до плеч, другая чуть пониже, круглолицая, чернявая с косами. Бросив на Владьку острый любопытный взгляд, улыбчиво поздоровались, Женя весело, с достоинством представила им Владьку:
- Это мой друг Слава, знакомьтесь.
Они поочередно подали руки и назвали свои имена. Высокую звали Галей, другую - Ирой.
- Вот эта та девушка, которая тогда не пришла в кино, - смеясь, Женя указала на Галю.
- Да, да, вы теперь должны меня благодарить, - обращаясь к Владьке, шутливо проговорила Галя.
- Спасибо, спасибо. Очень вам благодарен, - несколько смущаясь, ответил Владька. Тут, Ира как-то подозрительно посмотрела на него и тихо, вкрадчиво сообщила:
- Женя, а он здесь. И знаешь, он последние стихи посвятил тебе. Вот по слушай...

- Хватит, - оборвала ее Женя. - Меня это вовсе не интересует. И вообще, сколько можно вам говорить - он для меня не существует.
- Не обращай внимания. Женя. Это она так. Сама влюблена в него, вот и брызжет из нее чувственная пена. И вы тоже, Слава, не обращайте внимание, - ровно, мягко сказала Галя, взяла Иру под локоть и увела в  сторону, где они смешались с остальной молодежью.
- Женя, зачем ты остановила ее? Пусть бы дочитала до конца. Вроде бы неплохие стихи, - сказал Владька.
- Понимаешь, Слава, это было бы поводом тому, что я все еще питаю к нему какой-то интерес. Подруги обязательно бы ему передали, что посеяло бы в нем новую надежду. А я этого не хочу.
- Ты мне покажешь его?
- Ну, если тебе так хочется,  покажу.


Вскоре грянул духовой оркестр, возвестив первым - фокстрот. Зал тотчас ожил, пришел в энергичное, быстрое, веселое движение, заполнив танцующими парами всю площадку. Владька взял Женю за руку и шагнул вперед, в окружение танцующих пар. Затем робко, нежно обвил ее правой рукой чуть выше талии, другой - поднял ее руку на уровне своего плеча, слегка вытянув в сторону, и в ритм музыки повел ее по кругу. Вскоре внутреннее напряжение оставило его, появилась легкость, приятная уверенность. Весь танец с Жениных губ не сходила загадочная молчаливая улыбка, а в глазах то и дело вспыхивал какой-то лукавый огонек. Сразу же после фокстрота началось танго. Они опять пошли. Пройдя с полкруга, Женя прищурила глаза и широко улыбаясь, промолвила:
- Ну и хитрец. А ведь ты прекрасно танцуешь! Не дергаешься, плавно, ритмично, ни как некоторые другие, которые считают себя недосягаемыми танцорами.
- Да это тебе показалось, - криво, самоиронично усмехнулся Владька.


- Ладно, ладно, показалось. Давай, не будем, - ласково прошептала Женя и чуть плотней придвинула к нему свою упругую грудь. Ее милое лицо оказалось совсем рядом с его лицом. Тонкий аромат духов с каким-то нежным, пьянящим, головокружительным теплом, исходившим от ее щек, губ, мгновенно ударил Владьке в голову и им овладело уже знакомое, но более пылкое, трепетное и сладостное волнение. Перехватило дыхание и все лицо взялось огнем, и он невольно крепко стиснул ее рукой, еще плотней прижав к себе. Но она тут же отстранилась в прежнее положение, не подав при этом никакого отрицательного замечания.
Следующим был - вальс "Осенний сон".
- Ну что, пойдем. Это же наш любимый вальс.
- Для тебя. А для меня только музыка, - поправил ее Владька.
- Ничего. И танец будет любимым, - весело рассмеялась Женя и настойчиво потянула его за руку. Прошли шагами несколько тактов, и Владька решил показать ей свое уродливое кружение. А когда снова перешли на шаг, Женя подбадривающе, выражая при этом некоторое удивление, сказала:
- Просто замечательно! Не придумывай. А самое главное, водишь хорошо. Так что, успокойся.
- Но Владька все равно остался при своем мнении. Хотя танцевал теперь и кружился с большим облегчением.
Натыкаясь на танцующих, тесно обступавших со всех сторон, Женя вдруг шепнула:
- Вон он. У стены.


Владька повернул голову. Это был высокий, миловидный парень со строго зачесанными назад светлыми волосами, в коричневом полувере и светло-голубой сорочке с темно-синим галстуком, выглядывавшим из-под ворота  на груди. Темно-синие брюки тщательно отглажены. Ботинки начищены до зеркального блеска. Он стоял, опершись плечом на стену и, скрестив на груди руки, грустно смотрел в их сторону.
- А ничего. Симпатичный,- искренне промолвил Владька.
- Да, внешне он вызывает положительное впечатление. Но ведь ни это главное... да и вообще, я его не люблю. - Женя не имела в виду истинного значение этого слова. Она вложила в него совсем другой смысл - как например, не любят какой-нибудь предмет или плохую погоду. Но для Владьки оно прозвучало с истинным значением, сверкнув своей проникновенной обратной стороной, адресованной ему. Тут, Женя повернула голову, и они в упор встретились глазами и задержались на некоторое время, молча, многозначительно улыбаясь друг другу.


Проходя по второму кругу, Владька снова бросил взгляд в сторону Влада. Теперь он был не один. Рядом с ним стояли два парня - один худощавый, другой коренастый - и, темпераментно, горячо жестикулируя, что-то обсуждали с ним. Но он, видимо, не соглашался с ними, то и дело отрицательно крутил головой. У Владьки шевельнулась подозрительная мысль, и тут он вспомнил свои боксерские навыки. Нужно быть наготове. Так просто он им не дастся. Хоть и один против троих, но пару раз да врежет одному - другому. Хорошо бы только - не при Жене. Чтобы она не видела. Да вот еще, чужой костюм могут подпортить. Жалко. А может, под пальто и ничего. Проходя третий круг, Владька снова обратил внимание, но их уже не было. Исчезли все трое.

Закончились танцы, молодежь, опережая друг друга, чуть ли не сбивая с ног, кинулась к гардеробу. Владька с Женей не спешили, и стали в конце очереди. Тут, кто-то крикнул впереди:
- Женя, давай свои номерки!
- Это Галя со своими ребятами. Не будем стоять. Быстрей оденемся, - сказала Женя и передала ей номерки на одежду.
На выходе распрощались с ней и ее друзьями, рассыпались в разные стороны.
Светила яркая полная луна,  мерцали звезды в чистом небе.
- Как было все прекрасно. Хорошо потанцевали, и ничего не случилось, - сказала Женя, держась под Владькину руку. Потом мечтательно вздохнула: - А какой хороший вечер. Небо, точно умытое.
Владька вскинул голову.
- Да, верно, луна, звезды... Скоро - весна.
- А хочешь, расскажу, как познакомилась моя мама с папой?


- С удовольствием.
- После окончания института маму направили в нашу городскую больницу. И вот, на третий год ее практики, в ночное дежурство привозят на "скорой" молодого моряка с запущенным - острым гангренозным аппендицитом. Мама к этому времени уже имела некоторый опыт по этой операции и считала ее несложной. Больного уложили на операционный стол, а он и спрашивает: "Будете усыплять?" "Нет. Усыплять не будем", - сказала мама. "А как, будете резать прямо по живому?" - спрашивает папа. Мама улыбнулась и сказала: "Да, будем резать по живому?" А это очень больно?" - спросил папа. "Не волнуйтесь,- сказала мама, - мы введем вам обезболивающий препарат?" "Как это?" - спросил папа. "Ну, с помощью шприца" - сказала мама. Тогда он и говорит: "Доктор, вы такая красивая, можете резать и без шприца, я все выдержу". "Ну, что вы, милый, так нельзя?" - сказала мама. Тогда он приподнимается и говорит: "О, доктор, да вы уже меня вылечили, назвали таким словом!" "Спокойно, больной, лежите, лежите", - строго приказала мама. Это хорошо, что вас не оставляет чувство юмора". С мамой была еще ассистентка-старушка. Ну вот, мама разрезала ему брюшину там, где должен находиться этот отросток, но обнаружить его никак не может.


Она и так и этак. Пот заливает глаза. Ассистентка только успевает промокать ее лицо тампоном. А отростка нет. И как будто его там вообще никогда не было. Маму охватил жуткий страх.   Руки начали трястись, как в лихорадке. А потом и совсем растерялась. Руки опустила, стоит и плачет. Папа тогда приподнимает  голову и говорит: "Вы что это, доктор распустили нюни. Ну-ка, соберитесь, возьмите себя в руки. Только введите этот ваш препарат и продолжайте. И почему это я должен вас успокаивать, а не вы меня. А то сейчас встану и уйду, и останетесь тут скучать без меня?" Эти слова ее даже рассмешили, и отрезвили, и мама снова, но уже более спокойно, начала работать. Прошло еще некоторое время. Наконец, нашёлся этот злополучный отросток. Оказывается, он ушел глубоко под кишечник, почти к самой спине.


О, как была рада мама! Вырезала и показывает папе, говорит: "Смотрите, какого поросёнка вы откормили. Еще несколько минут и он бы лопнул". Папа засмеялся и говорит, но уже несколько ослабленным голосом: "В другой раз я откормлю хорошего кабанчика, чтобы вам легче было его искать!" А когда ему зашивали разрез, он приподнял голову, подпер ее рукой на локте и говорит: "Лучшей музыки, чем треск вашей нитки на моей шкуре, я в жизни еще не слышал. А то ведь я уже собрался помирать. Спасибо, доктор". И тут с мамой случилась настоящая истерика, разрыдалась и говорит ему: "Скажите спасибо самому себе!"  На другой день у мамы был отдых, но она с утра прибежала к нему в палату, проверить - как он себя чувствует. И тут он говорит слабым, обессиленным голосам: "Доктор, я люблю вас. Знаю, что вы не замужем, и хочу, на вас женится". Мама растерялась не меньше, чем во время операции, потом строго сказала: "Сначала нужно выздороветь, а потом думать о женитьбе?" Вот так, папа выздоровел, и они поженились, и очень любили друг друга, пока папа не погиб. Мама и теперь иногда закроется в своей комнате и плачет,- грустно закончила Женя.


- Да. Очень интересно. Мужественный, видно, был твой папа.
- И еще очень добрый и с богатым чувством юмора, - добавила Женя. Помолчала и как-то настороженно продолжила: - Слава, как ты считаешь, я похожа на японку?
- Да нет, не знаю. Вот только глаза необычные и очень красивые.
- Спасибо,
- А почему ты спросила?
- Дело в том, что моя бабушка, папина мать, была чистой японкой. В 1905 году, когда была война с Японией, дедушка, папин отец тоже там воевал, и после сдачи генералом Стесселем Порт-Артура попал к ним в плен. Потом освободился и женился на красивой японке. А когда родился мой папа, они перебрались во Владивосток. В гражданскую войну дедушка находился в партизанском отряде. Погиб в Сучане, изрешеченный японскими пулями. Бабушка умерла в конце этой войны. Сильно заболела, перестала есть, когда узнала, что погиб ее сын, мой папа. Вообще-то, он весь был похож на своего отца. От матери ничего не было. Даже признаков. Это мне немножко достались бабушкины глаза.


- Так ты, наверное, знаешь японский язык?
- Нет, ни слова. Бабушка никогда на нем не говорила. Не с кем было, да она и не хотела. Хотя говорила с большим акцентом. Она как-то призналась мне, что японский язык вызывает у нее тоску по родине. А ты как относишься к Японцам?
- Нормально. Для меня все нации одинаковы. Лишь бы был хороший человек. - И он рассказал о своей дружбе с японцами, когда работал в САРМе.
Женя помолчала, и спросила:
- Слава, а ты твердо решил поступать в высшую военную мореходку?
- Тверже не бывает. Как сильно я люблю море, так сильно хочу видеть его с капитанского мостика военного корабля.
- Трудно тебе придется. Но раз ты задумал, надо готовиться. Может я смогу тебе чем-то помочь?


- Ты угадала. Я уже думал об этом. Достанешь учебники с восьмого по десятый класс, составишь учебную программу. И как только получу направление на судно, сразу сажусь за учебу. А ты будешь проверять меня, направлять. Одним словом, будешь моим учителем. Согласна?
- Конечно! Очень даже.
- Вот только, если нам не помешает война с Америкой, - задумчиво произнес Владька.
- Да может, обойдется. Теперь ведь и у нас есть атомная бомба. Может, подумают прежде, чем начинать еще одну бойню, которая, очевидно, будет последней, так как на земле не останется вообще людей.
- Очень хотелось бы. Жизнь налаживается. С каждым днем становится все лучше...


Расставшись с Женей, Владька широким шагом направился к остановке. И тут вспомнил о Владе и его приятелях, которые горячо что-то обсуждали на танцах, и приготовился к их отражению. Но никто его так и не встретил. Спокойно сел в трамвай и благополучно добрался до порта.
Зима подходила к своему завершению. Полуденное солнце пригревало все ярче. С крыш, с солнечной стороны падала звонкая капель, кое-где сверкали оттаявшие лужи. Лишь к концу дня снова все застывало, лужи задергивались тонким ледком.
Прибавилось и прохожих на улицах, особенно в центре города. Чувствуя приближения ранней весны, люди, точно сами оттаяли, веселые улыбаясь, гуляли по Ленинской, толпились у кинотеатров.


Однажды Женя сообщила Владьке, что во Владивостокскую филармонию приехал на гастроли московский симфонический оркестр, в программе которого были: Чайковский, Рахманинов, Шестакович,
Прокофьев, Моцарт, Бетховен, Вагнер, и что мама достала два билета на пятую симфонию Бетховена на 22 февраля для нее и ее друга. А себе - на шестую симфонию Чайковского.
- А знаешь, Слава, я эту симфонию Чайковского не люблю. Она слишком мрачная. Зато сам Чайковский считал ее самым своим любимым произведением. И как судьба распорядилась - через девять дней после ее первого исполнения он умер. Вот. Такая история.
- Женя, я не хочу испортить тебе настроение, но я не люблю симфоний. Вообще, - классику.  Может, не понимаю. Хотя в детстве по утрам я часто просыпался и с каким-то, ну-у... замиранием слушал по радио "Рассвет на Москве-реке". Да ее и сейчас передают перед гимном. Это же тоже классика, похожая на симфонию?".


- Да, это увертюра к опере "Хованщина"  Модеста Мусоргского. Я даже не знаю, как можно ее не понимать, - серьезно сказала Женя и с мечтательным восторгом продолжила: - Как ощутимы и видимы ее образы. Просыпается природа, занимается утренняя заря, разбавленная прозрачным молочным туманом, оживают цветы, травы, сверкает роса и, наконец, восходит огромное, величавое солнце, озарив все вокруг своими яркими лучами!
- Вообще-то, ты права. Знаешь, я и сейчас, когда слышу ее, она всегда достает меня до самой глубины души.
- Понимаешь, Слава, серьезная музыка, не зная даже ее содержание,
у каждого человека может вызывать его собственные образы - радости или печали. Это зависит от сложности произведения и внутренней организации человека или так называемых эмоций. И у каждого человека есть своя любимая музыка.


- Я не знаю, какая у меня самая любимая музыка, может, будешь смеяться. Но я очень люблю неаполитанские песни, - сказал Владька.
- Ты меня удивил, - улыбнулась Женя. - Разве есть такие люди, которые бы их не любили. Может только совсем глухие.
- Наверное, ты права, - как-то виновато и в то же время облегченно засмеялся Владька.
- А у меня самая любимая музыка, - продолжала Женя, - "Лунная соната" Бетховена. Когда-нибудь я тебе ее сыграю. Между прочим, Бетховен эту сонату посвятил одной женщине, Джульетте Гвичарди. Он очень ее любил, хотя она была замужем и не оставляла ему никакой надежды. - Женя помолчала. - И вообще... Бетховен был очень несчастным человеком в жизни. Зато - титаном по духу. Девятую симфонию он сочинил, когда был уже совсем глухим.
- Я читал. По-моему Рамен Роллан, французский писатель, писал об этом в своей книге "Художественная биография Людвига Ван Бетховена".
- Да, да. Вот именно - Рамен Роллан. Он, вообще, посвятил исследованию творчества Бетховена и его жизни очень много своего труда, - с воодушевлением заключила Женя.


На углу, у гастронома чуть приостановилась, уступая дорогу прохожим и плотнее прижав Владькин локоть к своему боку, посмотрела влево - в сторону портовых ворот, потом - вправо и сказала:
- Слав, давай свернем на Китайскую. Немного прогуляемся вверх по ней, там свернем на Колхозную, выйдем на 25 октября и опять - на Ленинскую. А то топчемся по одному маршруту.
- Как хочешь. Мне все равно. Лишь бы тебе было хорошо.
Женя дернула его за руку и засмеялась.
- Подхалимничаешь, да?
- Да нет. Просто, я хотел бы всегда видеть рядом с собой счастливых людей. А тебя - тем более, - сказал Владька и пристально с боку посмотрел на ее строгий, аккуратно вычерченный профиль.


- Ну, спасибо, - мягким, грудным голосом произнесла Женя и повернула к нему голову. Тут они   встретились глазами и  - оба весело рассмеялись. С минуту прошли молча. Владька заговорил первым:
- А знаешь, Женя, когда я слушаю музыку, хорошую, конечно, или, вообще, которая мне нравится, то всегда в голову приходят разные мысли, и не только о жизни.  Например, о книгах, театре, живописи. В общем, об искусстве. И мне кажется, что море не было бы таким прекрасным, если бы не было  книг, музыки, ну и всего этого. И было бы ужасно скучно жить на свете.
- Конечно, еще как скучно! - подхватила Женя. - Ведь искусство дает людям великую радость, духовное наслаждение... или, например, шекспировские трагедии. Они открывают целый мир внутренней, духовной жизни человека. Наша Галина Александровна, преподаватель в музыкальной школе, еще так говорит, что искусство играет большую роль в формировании внутреннего мира человека: воспитании чувств, гармонии, красоты; развивает культуру мышления, воображение, фантазию, без которых не может быть подлинного творчества в любой отрасли человеческой деятельности. Даже образованнейший человек, но пренебрегающий искусством, - его душа непременно будет ущербной: сухой, невыразительной, а порой несдержанной в низменных наклонностях.


- Интересно. Но что-то вроде похожее когда-то говорила моя первая учительница, - произнес Владька и тут же продолжил: - Ты сказала: "Душа". Так вот, я недавно читал одну книжку,- скучноватая, правда там одно место понравилось, где говорится о душе и теле. Не читала такую  - "Федон"? Пишет Платон. А говорит в ней как будто Сократ.
- Не читала, но знаю, что они оба великие античные философы. И Платон является, вроде, учеником Сократа.
- А-а... а я и не знал, - несколько растерянно протянул Владька.
- Ну и что же. Я тоже мало о них знаю, - поспешила успокоить его Женя, и вернула к начатому разговору: - Ну и что там говорит Сократ?


- Ну-у... в общем, он говорит, что пока мы обладаем телом и душа наша неотделима от этого зла, нам не овладеть предметом наших желаний. Он называет злом тело, а предметом желаний - достижение истины. И что тело нам доставляет тысячу хлопот. Кроме питания, оно подвержено еще всяким недугам. Даже виновником войн, мятежей, битв, - он говорит,- является тело и его страсти. Все войны происходят ради стяжания богатств, а стяжать их заставляет тело, которому мы по-рабски служим. И вообще, он называет тело темницей, оковами души, - закончил Владька.
- Это похоже на призыв к аскетизму, которому потом предавались католические монахи-отшельники, уходившие в пустыню и отделявшие свои души от тела кузнечиками, - засмеялась Женя.
- Смеешься?
- Извини. Я просто представила.
- Ладно. А что ты скажешь насчет пословицы: "В здоровом теле¬ здоровый дух?"
- А что тут скажешь. Наверное, оно так и есть, - Женя пожала плечом.


- Ну так вот. Я с этим не согласен, - решительно отрезал Владька.
- Почему? - Женя подняла на него удивленные глаза.
- Потому что здоровое тело может быть при здоровом духе, а не наоборот. Полно людей с прекрасным здоровым телом, но со слабой, нездоровой душой. Я знал одного человека, у которого ничего не болело, а ему казалось, что он весь больной, и все время бегал по врачам. Ему говорят: "Вы здоровы", а он не верит им и бежит к другому. А потом взял и повесился.
- Ну, это какой-то сумасшедший, - усмехнулась Женя.
- Хорошо. А отчего бывают сумасшедшие? - спросил Владька и сам ответил: - От слабого духа, слабой души. Говорят же, что часто болезнь зависит от самого человека. Если у него здоровый дух, легче поддается излечению болезни тела... Вот, например, человек стал пьяницей при абсолютно здоровом теле, и ничего не может с собой поделать, чтобы бросить пить. Постепенно его здоровое тело превращается в развалину. И все это, потому что у него нездоровый дух. Я знал и такого человека, у которого было слабое, больное тело, и он начал заниматься всякими физическими упражнениями, спортом, и выздоровел. Это значит, в его нездоровом теле был здоровый дух, который сделал здоровым и тело.


- А знаешь, ты прав,- задумчиво покачала головой Женя и добавила: - Если бы Бетховен не был таким сильным духом при своем больном теле, то и не было не только 9 симфонии, но и многих его замечательных вещей.
- А Николай Островский! - вставил Владька. - Слепой, прикованный к постели, и книгу-то свою назвал "Как закалялась сталь", то есть - дух!
- А "Овод"! - горячо добавила Женя. - Да и зачем далеко ходить. Взять хотя бы Зою Космодемьянскую или молодую гвардию: Олега Кошевого, Сергея Тюленина и других.
Владька продолжил:
- А летчик Маресьев, генерал Карбышев! Да всех и не перечислишь - сколько было сильных духом героев в отечественную войну и в революцию…

Обойдя по улицам круг, они снова вышли на Ленинскую. И тут Владька неожиданно спросил:
- Женя, у тебя нет случайно или вернее, не знаешь стихов этого... ну ты знаешь, о ком я говорю, Влада?
- А что это они тебя так заинтересовали? - с некоторым изумлением Женя посмотрела на него.
- Да, понимаешь, : просто интересно.
Женя с минуту подумала. Потом сказала:
- Ладно. Я тебе прочту его "Прометея". - И начала читать. Сначала без выражения, потом воодушевилась: 

Прометей спустился с неба,
огонь, похитив у богов.
Для смертных жертвовал собою,
Чтоб каждый смертный
на земле согреться мог,
Чтоб каждый смертный
факел передал потомку,
Чтоб каждый смертный
вечно счастлив был,
Чтоб сияло счастье бессмертно
на планете нашей ярким
человеческим огнем!

- А что, мне нравится! - горячо произнес Владька, когда она закончила.- Я бы скал даже – как настоящего поэта!
Потом сходили в кино. После кино Владька проводил ее домой. При расставании Женя еще раз напомнила:
- Завтра мы не встречаемся. А двадцать второго  февраля, то есть послезавтра идем на Бетховена, ты не забыл?
- Нет, конечно. На Бетховена, так на Бетховена.


Владька с Женей сидели в пятом ряду. Зал был заполнен до отказа, и вся эта публика, среди которой было много морских офицеров высших чинов, казалась какой-то торжественно праздничной и чем-то отличалась от зрителей драматического театра. Говорили между собой так тихо,  будто боялись разбудить какого-то дорогого спящего человека. Только кое-где издавалось сдерживающее, простуженное покашливание. Затем на сцене за занавесом послышалось какое-то движение, шарканье стульев, приглушенные голоса, настройка музыкальных инструментов. Все это вместе на Владьку нагоняло скуку. Потом в зале стал медленно гаснуть свет. Раздвинулся занавес. На освещенной сцене, разместившись в несколько рядов, в черных фрачных костюмах, с инструментами и нотными пюпитрами перед собой, сидели оркестранты. Среди них было несколько обаятельных женщин в черных платьях с белыми отложными воротничками и такими же манжетами на запястьях рук.


Зал совсем притих. Из-за портала сцены вышел плотный, седовласый человек тоже в черном фрачном костюме и галстуке-бабочке. Оркестранты поднялись с мест, приветствуя его. Он остановился на середине авансцены и раскланялся в зал, который тотчас ответил ему взрывом аплодисментов. Потом он круто повернулся и взошел на дирижерский пульт. Оркестранты опустились на свои места и приготовили инструменты. Дирижер на мгновенье застыл в неподвижности, приковав к своей слегка сутулой спине внимание сидящих в зале. Затем поднял руку, взмахнул дирижерской палочкой, и первые музыкальные звуки грозными ударами разорвали завороженную тишину зала. Потом эти удары снова и снова повторились, но настойчивей и яростней. Тревожно зазвучали скрипки. Затем из общего музыкального строя вырвался какой-то воинственный призывный звук похожий на трубящий рог. И тут же еще более тревожная и мрачная пелена покрыла все звучание оркестра.


Боковым зрением Владька глянул на Женю и не узнал ее. Она была вся напряжена, устремленная широко открытыми глазами на сцену и, казалось, не дышала. Ее тонкий профиль был еще красивей и какой-то необычно одухотворенный. Казалось, для нее в данный момент ничего и никого вокруг не существует. Будто она была далеко, далеко от него, в каком-то непонятном волшебном пространстве. В это время тревожную пелену оркестра разрезал светлый, мягкий, теплый звук какого-то нежного духового инструмента.


Чуть повернув голову в другую сторону, и также боковым зрением он глянул на рядом сидящую пожилую женщину. Она тоже была в каком-то застывшем благоговейно-возвышенном озарении. И даже казалось, помолодела. Владька перевел дыхание и решил отвлечься от этого непонятного музыкального шквала. Хотя Женя предварительно ознакомила его с содержанием симфонии. Все равно, кроме безразличия и скуки он ничего от нее не испытывал. И без всякого сожаления погрузился в свои мысли. Вспомнился Спасск, родительский дом, сестренки, братишки. И тут поймал себя на мысли, что давно не писал им, и словно какая-то тупая пила больно царапнула его внутри. Но тут же отмахнулся от нее, как от назойливой мухи. Хотелось думать только о приятном. Снова посмотрел на Женю, и ему стало легко, светло, хорошо и готов был терпеть эту музыку хоть до конца века, лишь бы Женя была рядом. Но что это? Все больше ему становилось как-то не по себе. Точно раздваивался. Мысли расклеивались в голове, бледнели образы, рассеивались, и в душу вползала какая-то тревога, тоска, словно предчувствие чего-то темного, тяжелого, необратимого, которое  невозможно преодолеть никакими силами. Откуда-то из памяти начали выползать мрачные обрывки детства из последующих лет, цепь сокрушительных неудач, а вместе с ними напряжение сил, чтобы выстоять и снова мечтать.

Он опять взглянул на Женю и тут почувствовал, как музыка обрушилась на него  всей своей мощью какого-то торжествующего зла, будто какая-то дьявольская сила, вырвавшаяся из своих оков, отчаянно махала сверкающим мечом, готовым сбрить голову всякому непокорному. Так, музыка завладела им полностью. завихрилась, закружила его, как в каком-то мятущемся водовороте, требуя отчаянного сопротивления, и в то же время наполняла потоком каких-то несгибаемых сил.
Когда-то, где-то Владька прочитал, что в борьбе поражения и страдания неизбежны. Но всегда в них есть щель, в которую пробивает свет и наполняет душу человека мужеством и новыми силами для новой схватки. после которой и приходит награда, озаренная счастьем, - победа!
И теперь он чувствовал в этой музыке что-то похожее, что глубоко проникало во все поры его души и приводило ее в неудержимую бурю, рвавшуюся обратно на свободу с обновленными силами, чтобы смести все преграды на пути и затопить все вокруг ярким солнечным светом. И тут невольно в его голове вспыхнули его любимые строчки:

Где нет борьбы, там нет побед.
Там лишь  страстей пустых желанья
кипят на кочке прозябанья,
в тени бесцветных, серых лет.
Там счастья подлинного нет!

Так, в этом вихре чувств он дослушал симфонию до конца. Перед концом даже на глаза выступила какая-то светлая, очистительная, радостно-опьяняющая слеза.
- Ну как? - неузнаваемым, приглушенным голосом спросила Женя на выходе из зала в тесном потоке слушателей.
- Не говори! Я даже не знаю, как... как выразить. Это что-то... я и сейчас - под впечатлением. В общем, ничего подобного я в жизни не испытывал.
- Я это заметила, - улыбнулась Женя.
               
                X1V

Владивосток отмечал тридцать вторую годовщину Красной армии и военно-морского флота, 23 февраля 1950 года. Пригревало солнце, сверкали лужи. Запах приближения ранней весны туманил головы, как молодым, так и пожилым, гуляющим по городу, толпившимся у кинотеатров, среди которых было очень много военных моряков рядового состава.
Вечером Владька возвращался от Жени. На душе у него был та¬кой праздник, с которым не мог сравниться никакой на свете. Лицо, губы горели так, словно к ним прикладывали горящие угли, только смазанные густым медом.


- Слава, я приглашаю тебя завтра к себе в гости, - сказала Женя  перед расставанием. - Мама хочет с тобой познакомиться. И сыграю тебе, обещанную "Лунную сонату". Еще, угощу пирожками собственного приготовления, и, конечно, пришью пуговицу.
Эта пуговица оторвалась от его пальто сегодня днем, когда они прогуливались с Серегой, около кинотеатра "Уссури", как раз на том месте, где он впервые увидел Женю.


Прощаясь, она протянула руку и неожиданно, молниеносно обожгла его щеку своими горячими губами, шепнув:
- Я люблю тебя, Слава! - и будто испугалась, отскочила на некоторое расстояние. Владька взялся рукой за щеку и застыл на месте, но тотчас опомнившись, произнес неузнаваемым для себя голосом:
- Подожди, Женя! - и шагнул к ней. Она шагнула навстречу. Сначала он робко взял ее за плечи, потом обнял ее, с лихорадочной силой прижал к себе и впился в ее влажные, пышущие огнем губы своими распаленными, трепетными губами. Она подалась, покорно и еще плотней прижалась к нему своей тутой грудью, и ответила ему жаром своего поцелуя. Потом резко оттолкнула его, отбежала на несколько шагов и каким-то задохнувшимся голосом бросила:
- До завтра, Слава!
- Женя, я тоже тебя люблю! Очень, очень тебя люблю! Люблю! Люблю! Люблю! - вулканическим взрывом вырвалось из его груди.
- Знаю, милый! До завтра.- Она звонко, радостно рассмеялась, махнула рукой и бегом скрылась в подъезде.


Он ехал сейчас в трамвае. Снова и снова переживал эти счастливые минуты. Потом подумал, что пуговицу он и сам пришьет. Придет сейчас на судно, а на какое? Ведь они с Серегой не договорились. Те суда, на которых они бичевали, все ушли в рейс. Это его несколько озадачило. Но тут же с веселым легкомыслием успокоил себя - пройдет по порту и что-нибудь найдет. А с завтрашнего дня будет проситься в кадрах - на любое судно, согласен даже на танкер. Надоело уже бичевать, толкаться по чужим судам, нищенствовать по их столовкам. Но самое главное хотелось скорее засесть за учебники, которые Женя почти все подобрала, готовиться в мореходку.


Выйдя из трамвая, хотел закурить, но вспомнил, что кончились папиросы. Времени уже было многовато. Хотя гастроном на углу Ленинской и Китайской, от которого дорога идет вниз, к портовой проходной, должен быть еще открыт, к тому же и в желудке было пусто. Пошарив в карманах мелочь, и опять вспомнил недобрым словом комсорга, который до сих пор не расплатился с ним. Но тут опять   образ Жени заслонил все проблемы,   сделал их мелкими и незначительными.


В гастрономе у вино-водочно-табачного отдела он вдруг  увидел Серегу. Он был с двумя незнакомыми парнями. Один высокий, в темно-синем макинтоше и  шляпе такого же цвета, другой - пониже, коренастый, тоже в макинтоше и шляпе, только серого цвета. Владька подошел сзади и тронул Серегу за плечо.
- Привет.
Тот обернулся и вытаращил удивленные, глаза.
- Владик?  Привет.  Ну, тебе и повезло. Хорошо, что зашел сюда.
- Да у меня папиросы кончились. Слушай, Серега, а мы ж не договорились...
- Не щекотись. Все в норме, - не дав договорить Владьке, с уверенностью представил его своим приятелям: - Знакомьтесь, это мой земляк вместе бичуем.
Высокий окинул Владьку добродушным взглядом и непринужденно первым протянул руку:
- Саня, - назвался он. Было ему лет двадцать пять. Овальнее лицо с вздернутым носом и резко очерченными губами кого-то напомнило Владьке. Другого звали Борис. Таких же, примерно, лет. Широколицый, с веселыми, несколько выпуклыми, глазами и мягким круглым подбородком.


- Это мои кореша, - многозначительно подчеркнул Серега. Вместе плавали на "Кутузове". А сейчас держим курс к Борьке на "Ногин". Ну, в общем, ты все понял. Вместе отметим там сегодняшний праздник .
- Чем будем  отавариваться? - обратился Саня к компании.
- Так, - вскинул голову Борис,- берем четыре бутылки, ну-у... я думаю, лучше "Пшеничной".
- Если вы и меня имеете в виду, - сказал Владька,- то я водку не употребляю.
- Не пьешь! - с удивлением усмехнулся Борис. - Что же ты за мореман такой.
- Ну почему? Пью, но только вино,- смутился Владька. – Просто я однажды перепил водки, вот с тех пор меня и тошнит от нее.


- Ладно, - сказал Саня, - тогда берем три - "Пшеничной" и одну - чего?
- Бери "Мадеру? - подсказал Серега.
На закуску набрали жареной кеты, палку краковской колбасы, лапы краба и красной икры. По дороге в порт Серега рассказал приятелям, что Владька никак не может получить деньги за собственный костюм, который толкнул своему бывшему комсоргу, когда списывался с "Ашхабада". И теперь он все время прячется от Владьки.
- А что - он и сейчас на "Ашхабаде"? - спросил Борис.
- Да, - ответил Владька.
- Так он стоит рядом с нами. На двадцать шестом причале. Нас позавчера перетянули туда. Поставили на ремонт, - сказал Борис, - Мы даже ходим через "Ашхабад". Он стоит кормой впритык к самому пирсу. А с него уже перекинут трап к нам, на "Ногин".
- Здорово! - воскликнул Серега. - Так мы его сейчас потрясем.
- Если он столько тянет, - вмешался Саня, - и скрывается от твоих глаз, то наверняка хочет надуть тебя. Рассчитывает на то, что ты рано или поздно получишь направление на "коробку" и уйдешь в рейс. А потом ты придешь из рейса, он будет в рейсе. И так вы можете годами не встретиться. За это время твой костюм износится и долг забудется. Вот на это он и рассчитывает.


Порт был ярко освещен. Работа не прекращалась и ночью. Передвигались с места на место по рельсам разлапистые гигантские портовые краны. Шум, лязг, стрекот судовых лебедок разносился по всему порту.
По пути они натолкнулись на огромную пирамидальную кучу свежей солёной горбуши, выгруженной прямо на причал каким-то судном. Тут, Серега забрался на самую ее вершину, настрогал перочинным ножом брюшков. Потом, весело насвистывая, веером сверху помочился на горбушу и сбежал вниз.
На двадцать шестом причале и дальше стояло несколько судов на приколе. Одни -  в ожидании текущего ремонта, другие – капитального, а третьи - отходили свой век и теперь, разъедаемые  ржавчиной, угрюмо ждали  исполнения своего приговора - на металлолом.


Компания шумно поднялась на ют "Ашхабада" и, спустившись по трапу на палубу, разделились: одни пошли на борт "Ногина" а Владька с Серегой нырнули в дверь юта. Но тут их встретил испуганный  юнга.
- А Леонида нету на судне, - проговорил он дрожащим голосом.
- Опять нету! - разозлился Серега. - А где он?
- Не знаю. Где-то на берегу.
- А когда будет? - теряя тоже терпение, спросил Владька.
- Он не говорил.
- А может, ты врёшь?  Ты всегда мне так говоришь, когда бы я ни пришёл.  Может, он здесь и прячется в какой-нибудь каюте?
- Я... я… не вру, - заикаясь и чуть не плача, промямлил он,
- Ладно. Черт с ним. Зайдём попозже, - сказал Владька. -  Пошли.
- Ну, смотри гнида, если он на судне, и ты скрываешь, обоим плохо будет, - пригрозил Серега.
На палубе "Ногина" столкнулись с Борисом, который был уже без верхней одежды.
- Ну как? - спросил он.
- Нету, - ответил Серега. - Услышал, наверно, что мы идем, и спрятался, стерва.
Борис сказал вахтенному матросу, чтобы он проводил их в его каюту, а сам побежал к средней надстройке.


Каюта Бориса была четырехместной с двухъярусными койками, и очень неопрятна, как-то запущена, постель не заслана. На столике, под плотно задраенным иллюминатором, разбросаны ломтики черствого хлеба, пустая консервная банка из под сайры, огрызки колбасы, рыбные объедки, две эмалированные кружки и пустая бутылка из-под "Московской". У столика стояло два металлических табурета. Саня сидел на нижней койке с какой-то книгой в руках и тоже был без верхней одежды.
-   Ну, как дела - видели вашего комсорга? - сразу спросил он.
Выслушав ответ, усмехнулся: - Ну, я вам точно говорю, он не собирается с вами рассчитываться. Подлец он и есть подлец и всегда останется подлецом - в каком бы ранге он не ходил. Запомните это.
-  Ничего, мы еще попозже зайдем, - угрожающе заявил Серега.
Они разделись и сели на противоположную койку.
Спустя некоторое время явился Борис с буханкой свежего хлеба и еще такими же тремя кружками, и привел с собой вахтенного матроса.
- Так, держите, - сунул буханку Сереге, Сане кружки, а сам кинулся к столу. - Я сейчас, один секунд.
Серега поднес к носу буханку и глубоко потянул им в себя, выдохнул и с наслаждением произнес?
- До чего же люблю судовой хлеб! Мне кажется, что на свете вкуснее его не бывает.
-Это, потому что ты сильно жрать хочешь.- сказал Саня. Все дружно засмеялись.

Вскоре столик был убран и заслан новой газетой. Тут вахтенный повернулся к двери.
- Ты куда, Гриша? - обеспокоился Борис.
- Я сейчас приду. Мне кажется, там кто-то пришел.
Через пару минут он вернулся и, смеясь, сказал:
- Третий механик с каким-то корешем. Палуба не держит, еле на ногах стоят.
- Вообще-то он не очень закладывает, - сказал Борис, - Я редко за ним замечал.
- Да, это верно, - подтвердил вахтенный, присаживаясь на койку рядом с Саней.
- Ну, сегодня же праздник, - засмеялся Саня. - Можно и ослабить паруса.
- Да еще, наверно, встретил кореша, с которым давно не виделись.
Вот и забункеровались, - добавил Борис.


- Встретил, не встретил, - с насмешкой произнес Серега, - Да сегодня грех не выпить даже телеграфному столбу.
- А причем тут телеграфный столб? - с с некоторым удивлением  спросил Борис.
- Ха-ха... да притом, что у него стаканы вверх дном,- ответил Серега.
- Все опять дружно рассмеялись. Затем Борис нарезал хлеба, колбасу и разлил по кружкам водку.
- А ты себе сам нальешь,  сколько тебе надо, - сказал он Владьке. Владька подсел к столику на табурет, распечатал "Мадеру" и плеснул себе в кружку. И тут же понял, что ему вовсе не хочется пить. Ему казалось, что он все еще пьян от того хмельного жаркого поцелуя, который слился в едином порыве его горящие губы со  жгучими губами Жени. И теперь этот хмель переполнял сердце, сладостно туманил голову, уводя мысли из этой каюты туда, к ней, к Жене. Что она сейчас делает? Наверное, читает или играет на пианино.


Борис поднял наполовину наполненную кружку и провозгласил тост за этот прекрасный мужской праздник и за то, чтобы в плавании всегда их встречала спокойная волна и радостное отражение солнца в море. Потом налили еще и снова тост. На этот раз говорил Серега и что-то завихрастое, неудобоговоримое, но все также дружно поддержали. Слегка закусили, лишь Владька с аппетитом стал нажимать на еду. Он сильно проголодался. Потом все сразу закурили, и в жаркой каюте было не продохнуть. Борис открыл иллюминатор, в каюту ворвался свежий прохладный воздух и вытянул из нее табачное облако. И тут завязался возбужденный разговор. Перебивая друг друга, стали вспоминать интересные моменты из своей морской жизни, трудные, граничащие с крайней опасностью штормовые ситуации, ну и конечно, женщин в разных портах. Саня выбрал паузу и сказал:


- А знаете, братцы, я ухожу из пароходства.
- Я это уже слышал, - сказал Борис - Нет,  я еще подожду.
- Что - надоело, что ли? - спросил Серега.
- Не надоело. Но мне этот каботаж не по сердцу, - сказал Саня.- Не интересно ползать у своих берегов: Сахалин, Камчатка, Курилы, Чукотка - вот и все.
- Ты прав, Саня. Я уже давно об этом думаю, - сказал Серега.- Загранку закрыли, теперь один только "Войков" и ходит. Да и то только в Корею и Китай.
- Ты забыл про "Смольный" - напомнил Гриша вахтенный.
- А что - "Смольный". "Смольный" возит дипломатов. Туда подбирается такая команда, что нас и близко не подпустят.
-     Вроде  вашего комсорга, - засмеялся  Борис.
 -   Ничего не поделаешь - международное положение, - продолжил Саня. - Сталин поцапался с Америкой, теперь еще и войной попахивает.
- Придумали атомную бомбу, - вставил Гриша,- которую, если пустят в ход, то на земле от людей останутся одни головешки.
- Ведь не Сталин первый показал им кулак. А помните, наш замполит на "Кутузове" говорил, что американцы с англичанами специально тянули со вторым фронтом. Ждали, что наша армия выдохнется и потом вместе с оставшимися немецкими войсками повернуть на нас, - сказал Борис. - А когда увидели, что наши прут немцев, как драных зайцев, тогда и открыли второй фронт.
- Затем американцы поднажились на этой войне, - сказал Гриша.
- Да они на всех войнах наживаются, - сказал Борис.- На то они и капиталисты.
- Теперь и от нас требуют долги за муку, тушёнку, яичный порошок, - оказал Гриша.
- А либертосы - напомнил Борис. - Они же тоже давали нам их в кредит. После войны, мол, расплатятся.


- Ага, Сталин молодец! - злорадно усмехнулся Серега. – Взял и завернул  им вот такую фигулину. Сказал, что мы своей кровью заплатили на полях войны за вашу помощь.
- Да, да, верно. А чтобы не дразнить их, продолжил Саня. - На либертосах стали менять паспорта и названия. Например, был "Ленинград", стал "Иваном Кулибиным". Вроде бы отходили свой гарантийный срок, и теперь ушли на слом. У них же гарантия была всего только год. Также и военные тральщики, которые они поставили нам, переоборудовали в китобои. А им ответили, что они поставили нам брак.
- А все-таки жалко, - прикуривая папиросу, вздохнул Борис. - Какие были времена, какие рейсы!
- Да-а,-мечтательно продолжил Саня. - Сан-Франциско, Ванкувер, Сиэтл, Панама,    Гонолулу,  Сидней,   Галапагос,   Гонконг, Сингапур... нет! Все, все. Ухожу. Брошу якорь на берегу. Женюсь, заведу хорошеньких карапузов и буду жить воспоминаниями.


Борис засмеялся.
 - А мне кажется, тебе быстро надоедят твои воспоминания и - опять потянет на море. Пусть Сахалин, Камчатка, а все-таки – море.  Что может быть лучше моря.
- Не знаю, не знаю, - усмехнулся Саня. - Вот только специальности у меня нет никакой, кроме матроса.
- Ничего. Шея есть, хомут найдется, -  сказал Серега.- Лишь бы здоровье было.
- Да вроде - не жалуюсь.
Владька тоже немного захмелел и с большим интересом слушал их разговор и даже завидовал: вот счастливые люди - весь земной шарик обкатали, все моря и океаны обошли. Потом вспомнил о комсорге, посмотрел на часы и сказал:
- Знаете, я, наверное, сейчас схожу на "Ашхабад". Может мой должник уже пришел.
- Валяй, потряси его, - сказал Борис. - Может, тебе помощь нужна?   
- Да нет, я сам.
-    Нет, дудки! Я с тобой пойду, - настойчиво заявил Серега. - Этому крабу пора переломать лапы.
- Никаких лап,- остановил его Владька.
- Да не бойся. Я просто посмотрю, что это за тип. И выбирают же комсоргов?


Дверь в каюту на "Ашхабаде" была не заперта. Они вошли. Светила яркая лампочка. "Юнга" лежал на верхней койке с книгой в руках. Видно было, что он приготовился уже к встрече с ними.
- А Леонид еще не пришел, - сказал он.
- Знаешь что, дружок, передай Леньке, что мне уже по горло надоело ходить сюда и ждать. Пусть завтра, где хочет, достает деньги, я приду и не уйду до тех пор, пока не рассчитается со мной.
- Слушай, салага, - вмешался Серега слегка заплетающимся языком, - передай своему комсоргу, что завтра мы придем вместе и, если он не приготовит монеты, все до копейки, какие должен, мы его форштевень свернем на бок, вставим шланг в его кормовой люк, накачаем полный бункер мазута, а потом спустим за борт, прополоскаем и подвесим на клотике сушиться. Больше ему спуска не будет. Так и передай. Понял, чем дед бабку донял?!


Вернулись на "Ногин".  Гриша уже был на своей вахте - расхаживал по палубе у трапа с яркой люстрой. Борис с Саней сидели в ка¬юте, курили и сразу спросили:
- Ну что – поговорили?
- Что обещал ?
Серега круто выругался:
- Нету его. Прячется где-то, гнида? Но мы его все равно изловим и не отвертится. - Потом спросил: - Слушай, Борька, а завтра мы сможем опять у тебя швартоваться на ночь, места будут свободные?
- Конечно.  Да, Олег должен завтра приехать, мой кочегар. Так, Саня завтра идет к себе на "Новосибирск", послезавтра мы на не¬дельку уезжаем домой. Приходите. А если что - Гриша поможет. У них там, у матросов, по-моему, целая каюта пустая. И заодно подкараулите своего должника.
- Прекрасно! Лучше не бывает, - повеселевшим тоном бросил Серега. - Тут мы его и подловим, да, Владик.
- Да, это здорово, конечно, - подхватил Владька.


Затем стали готовиться ко сну. Владька тоже разделся и влез на верхнюю койку под одеяло, но долго еще не мог заснуть. Перед ним снова возник образ Жени с живым блеском в ее необыкновенных, умных и добрых глазах, ослепительной улыбкой и ровным бархатным голосом. Но самое главнее - прикосновение ее горячих влажных губ к его щеке и трепещущий шёпот у самого уха: "Я люблю тебя, Слава". А потом слились в едином жарком поцелуе. Завтра... завтра они снова встретятся. Скорее бы - это "завтра"! Владька снова и снова переживал этот момент. Завтра!.. Завтра они опять встретятся, и будет у нее в гостях, познакомится с ее мамой. И тут его охватила какая-то робость: как она воспримет его? А вдруг он ей не понравится! И тут же успокоил себя. Все будет хороша. Пирожки... Какая же Женя молодец! Умеет даже стряпать пирожки... А потом сыграет на пианино "Лунную сонату". Бетховен!.. Как все интересно.


 А ведь он многое узнал от Жени или с ее помощью. Она раскрыла перед ним такой  огромный, необъятный мир прекрасного, о котором раньше и не догадывался. Считал, что прекраснее моря ничего нет на свете. Но теперь оно стало еще дороже и прекрасней. И тут его распаленное воображение захлестнули неудержимые фантазии. Он уходит в плавание, Женя провожает, обнимает, целует его со слезами  на глазах, называет: любимый мой.  Потом с нетерпением ждет его возвращения, тоскует. И вот его корабль приходит, швартуется у причала. Она встречает его, бросается к нему на грудь, целует горячо, страстно и нежно шепчет сквозь слезы радости: "Вернулся, милый мой, любимый, дорогой! Как я скучала без тебя!" А потом со следующего плавания она встречает его с хорошенькими, милыми карапузиками. Он подхватывает их на руки, крепко, по-отцовски, обнимает и целует их в пухленькие розовые щечки, а затем все вместе отправляются домой праздновать его прибытие. Так под эту сладостную музыку чувств, мечтательных фантазий он засыпает счастливым младенческим сном.
Утром поднялись, освежились под холодной водой в душе. Борис принёс в каюту крепко заваренный чай. Слегка перекусили, и Владька с Серегой отправились в кадры. По пути снова заскочили к должнику. Но там не было ни души. Все каюты-на запоре. На оклик никто не отозвался.


В зальчике  отдела кадров было несколько бичующих моряков. Одни сидели на скамейках, расставленных вдоль зеленой панели стены, местами исписанной карандашом; другие, встретившись с приятелями, беседовали в сторонке. Серега тоже увидел знакомого, поздоровался с ним за руку и присел рядом. Владька подошел к своему, четвертому, окошку и назвал фамилию, твердо решив проситься на любое судно. Инспектор как-то подозрительно метнул на него взгляд и почему-то очень медленно стал переворачивать листы журнала учета резервных моряков, в котором числился и Владька. В это время справа из инспекторской открылась дверь, вышел коренастый, невысокий мужчина средних лет в черном полушубке и серой офицерской шапке с милицейской кокардой, и шагнул к нему.


- Так, не суетись. Пойдешь со мной, - грозно, но тихо произнес он. - Не вздумай "отмочить козу". - И скосом глаз, чтобы не привлекать внимание окружающих, указал на свой правый карман, из которого, чуть высунув руку, выглядывала рукоять револьвера. Владька не понял - в чём дело и уставился на него растерянными недоумевающими глазами.
- Следуй впереди, - также грозно, настойчиво повторил он.
- За... за что? - вырвалось у Владьки.
- Тише. Иди, я сказал. Там разберемся.
Владька пожал плечами и покорно направился к выходу, невольно глянув в сторону Сереги, который провожал его удивленными, округлившимися   глазами.


Прошли к железнодорожному вокзалу, спустились вниз, пересекли железнодорожные пути и оказались у небольшого двухэтажного здания, часть которого, разделенная высоким забором, выходила в порт. Владька понял, это водная милиция. Милиционер провел Владьку на второй этаж, открыл ключом кабинет, и пропустил его  вперед, вошел сам.   Разделся. Под полушубком у него была милицейская форма с погонами старшего лейтенанта. Не спеша причесал темные гладкие волосы, затем вышел за дверь и тут же вернулся с длинным худым сержантом.
- Обыщи его, - сказал старлей.
Владька, не дожидаясь, вывернул сам карманы, кроме одного. На стол посыпалась мелочь, помятый рубль пачка папирос и носовой платочек, и паспорт с военным билетом.
- Обшманай, хорошо обшманай. Часы с него сними, - повторил старлей.
Но только сержант дотронулся до таинственного кармана, Владька рванулся.
- Не дам!
- Ну-ка, ну-ка, что там у тебя? - с любопытством подступил к нему старлей. - Придержи его, сержант. - Тот заломил за спину Владьке руки, и старлей извлек из его кармана маленькую книжечку. - О-о, комсомольский билет! - Весело рассмеялся он и тут же грубо с ядовитой насмешкой добавил: - Какой ты комсомолец! Ты бандит! - бросил на стол билет и сказал сержанту: - Отведи его в камеру. Некогда мне с ним сейчас возиться. Пусть там немного очухается, освежиться, подумает.
Сержант толкнул Владьку вперед.
- Я не  понимаю!  За что?  Объясните!
 - Пошли, пошли, - подтолкнул  его в спину сержант. 


Он проводил Владьку по скрипучей деревянной лестнице вниз, в узкий полуподвальный коридор с темными крашеными панелями и сумрачным светом от тусклой лампочки из-под желто-серого потолка. Подошли к двери, облицованной железом, с мощным кованым засовом и большим амбарным замком.
- Стоять,- строго приказал он и потянул на себя дверь за массивную ручку. Та тяжело, со скрежетом отворилась. В ноздри Владьки ударил неприятный, какой-то спертый, устоявшийся сырой запах. Он поморщил нос.
- Что, не нравится, - со злорадством усмехнулся надзиратель, и грубо втолкнул его в это еще более мрачное помещение.
- За что?! - вскричал Владька и резко развернулся обратно.
- Куда! - остановил его надзиратель рукой в грудь. - Привыкай. Посидишь пока в одиночке, а там еще подкинем. У нас пусто не бывает. Вот, перед тобой только троих отправили в тюрягу. Да, да, милок, из нашего КПЗ дорога - только туда. Особенно, когда за дело берется наш лучший кум, опер, который тебя привел, и будет вести твое дело. От него еще никто не уходил на волю. Так что, за трое суток он и тебя засватает, будь спок, - сказал он и с грохотом захлопнул дверь,


- Подождите! Я ни в чем не виноват!
- Так все говорят, - самодовольно рассмеялся за дверью надзиратель и задвинул засов, который точно бритва полоснул Владьку по сердцу. И он почувствовал себя настолько беспомощным, бессильным, словно закован весь по рукам и ногам и брошен в какой-то глубокий темный колодец с тяжелой крышкой над головой. С минуту он стоял перед дверью, как окаменелый, потом повернулся. Через маленькое зарешеченное оконце под невысоким потолком врывался в его новое пристанище пучок дневного света и рассеивал этот тяжелый сырой полумрак. Рядом с дверью, на табурете стоял цинковый бачок с питьевой водой и алюминиевой кружкой на нем. В правом углу - ведро, накрытое куском фанеры. Сплошные, от стены до стены, деревянные нары были похожи на огромный ящик, крышка которого была гладко отполированной, как стол у самого опера.


Он присел на краешек, и все еще не мог прийти в себя и понять – что произошло? И ему представилось, что это просто какой-то кошмарный сон, который скоро закончится, он проснется и окажется на свободной улице,  в ярком свете дня, в потоке людей   с серьезными, улыбчивыми,   озабоченными,   веселыми лицами. И он с милым образом Жени и неуемной жаждой жизни, бьющейся горячим ключом в его сердце, со счастливым выражением на лице будет плыть в этом потоке и мечтать о сегодняшней встрече со своей милой, дорогой Женей, первым знакомством с ее мамой, которая, тоже примет его доброжелательно. Хотя немного робел. Но ничего. Женя говорила, что она у нее очень хорошая и понимает ее. В квартире тепло, светло и уютно. Женя веселая, радостно улыбается, угощает его своими пирожками, а потом садится к пианино.


Но тут его что-то больно кольнуло под сердцем и так засосало, будто впился какой-то червь и высасывал из него что-то такое, после чего в душе оставалась какая-то ужасная и безнадежная пустота. Хотя это чувство ему уже было знакомо и раньше, но то было в других ситуациях. Теперь же это было нечто большее. Оно и заставило его прервать свои сладостные размышления и вернуться к реальной действительности. Некоторое время он сидел, как сам не свой. Потом поднялся, приложил ухо к створу двери и стал вслушиваться. Но кроме ползучей, шероховатой тишины из коридора он ничего не услышал. И только за оконцем, где-то совсем недалеко слышался портовый шум, гудки паровозов, буксиров и пароходов с бухты. Он стал нервно ходить взад и вперед, присаживаться, снова ходить, снова прикладывать ухо к двери,   все   чаще поглядывать на оконце, которое было единственным предметом в его положении, по которому он мог ориентироваться во времени. И когда за ним начали сгущаться сумерки,   Владька не выдержал,      подскочил к двери и начал грохотать в нее руками и ногами. Спустя некоторое время в коридоре послышался грубый голос знакомого надзирателя:
- Чего стучишь?
- Выпустите меня!
- Ишь, чего захотел.
- Сколько можно говорить - я ни в чём не виноват!
- Знаем мы вас таких невиноватых, уркоганы.
- Я никакой не уркоган!  Вы не имеете право! - и Владька с новой силой начал громыхать в дверь.
- Постучи, постучи.  Дверь выдержит.
- Ну, тогда вызовите своего опера, который привел меня.
- Надо будет - сам вызовет, - удаляясь по коридору, бросил последние слова надзиратель.


 И снова наступила тишина. А вскоре за оконцем стало совсем темно, и над дверью вспыхнула зарешеченная тусклая лампочка. И тут, он понял, что сегодняшняя встреча с Женей не состоится. Что она подумает, о нем? Ведь она тоже будет переживать. Как все это ужасно! Но черт подери, не будет же он тут вечно. Завтра его обязательно выпустят, а может даже сегодня. Но встретится теперь с ней только завтра. И завтра расскажет ей, что с ним приключилось, и почему он не смог прийти, - попытался успокоить себя, И тут же со страхом подумал: а будет ли это "завтра"? Что-то непонятное творится вокруг него там наверху. И этот еще надзиратель, хамло собачье, несет какую-то абракадабру – «уркаган»... А что, ведь он не раз слышал, что посадить человека совсем не трудно. Главное - захотеть.


И тут у него вскипела ярость. Он разогнался и ударился головой в дверь, словно хотел прошибить ее своим лбом. Но нет еще на свете такого лба, которым можно было просадить подобные двери. Потом упал на нары, раскачиваясь из стороны в сторону, взвыл, как тяжелораненый зверь. Затем вскочил и снова начал, что есть сил барабанить в дверь. Через некоторое время услышал в коридоре шаги, потом лязг, скрежет засова с замком и дверь отворилась. За порогом перед ним стоял незнакомый ефрейтор в годах с пышными светлыми усами. В одной руке он держал алюминиевую миску, прикрытую тарелкой с рисовой кашей и куском хлеба, в другой - кружку с чаем.
- Наверно, голодный тут сидишь, хлопче. Держи. Веселее будет, - протягивая Владьке посуду с пищей, сочувственно, мягко произнес он.
- Послушайте, когда меня выпустят? Понимаете, это не справедливо. Я ведь ни в чём не виноват! - выпалил Владька, не притрагиваясь к посуде.
- Не знаю, хлопче, не знаю, - продолжил он так же спокойно, мягко. - Начальству видней.  Потерпи. Может, разберутся и поймут, что ты не виноват и выпустят. А сейчас возьми вот, заправься, побереги силы.
Владька     немного остыл и принял еду. В миске был борщ с мясом, на тарелке гуляш, чай сладкий. Слова нового надзирателя немного успокоили, и он даже  поел. И снова мысленно вернулся к Жене - наверное, пришла уже и ждет его. И снова ему стало больно и обидно.


Женя пришла на место их встречи и ждала его больше часа. Потом растеряная, изумленная тихонько пошла домой, то и дело, оборачиваясь на ходу. Дома не сказав, матери ни слова, молча прошла в свою комнату, упала на кровать и горько разрыдалась. Мать, высокая, статная, белокурая, красивая женщина, вошла к ней и подсела с краешка.
- Что случилось? - спросила она.
- Он не пришел, мама! - заливаясь вся слезами, проговорила Женя.
- Ну и что. Зачем сразу из этого делать трагедию.
- Да? трагедию?! С ним еще никогда такого не было, и всегда приходил раньше времени.
- Ну и глупенькая же ты у меня.  Ведь могут быть всякие неожиданности.
- Какие там неожиданности, мама! Да его ничто не остановит ради нашей встречи.
- Ты так уверена? - настороженно ласково проговорила мать.
- Да, уверена!
- Послушай, Женя, ты меня извини, конечно, но я хотела сказать -
в его искренности перед тобой?
- Мама, что ты говоришь! Как ты можешь! Я ведь много раз говорила тебе о нем. Он честный, скромный, благородный, настоящий друг! И вообще, очень хороший человек. Кроме того, наши мечты, чувства, взгляды очень совпадают,
- Ну, хорошо, хорошо, успокойся. Тогда может быть, его направили на корабль, который срочно ушел в плавание, и он не успел сообщить тебе.
- Нет, мама я чувствую, что с ним случилась какая-то беда.
- Пожалуйста, Женя, не драматизируй, не делай скоропалительных выводов. Он знает наш адрес?
- Да, я давала ему на всякий случай.
- Ну, вот и прекрасно. Успокойся, наберись терпения и жди. Скоро с моря от него получишь радиограмму.
- Ой, мамочка, если бы это было так, - затихая, улыбнулась Женя и обняла мать.
- Вот умничка, - мать нежно провела рукой по ее голове и грустно вздохнула: - Милая моя девочка, неужели ты его так любишь?
- Да, мамочка, я его очень, очень люблю!


                XV


В мучительном ожидании Владька провел до полуночи и, не получив ясного ответа на свои требования, укутался в пальто, свернулся калачиком на холодных нарах и заснул тяжелым, тревожным сном. Глубокой ночью его разбудил лязг засова и скрежет двери. Он подскочил, протирая глаза. В дверях стоял тот же усатый надзиратель. Плохо еще соображая после сна, Владька радостно воскликнул:
- Ну вот, видите, я же говорил, что я не виноват! Разобрались же.
- Нет, хлопче, - как-то пряча глаза, виновато произнес надзиратель.- Следователь требует на допрос.
- На допрос? – упавшим  голосом переспросил Владька. - А сколько - сейчас времени?
- Около трех - ночи.
- Ничего себе, а что это ему дня не хватает?
- Не знаю. Начальство говорит, что ночью от допроса больше эффекта получается. Вот и требуют.


Следователь, Владькин знакомый старший лейтенант, склонившись над столом, что-то писал. Слева от него на столе стояла яркая настольная лампа под зеленым стеклянным колпаком. Увидев вошедшего в кабинет Владьку, положил ручку, откинулся на спинку стула и указал на другой,- стоявший напротив, по другую сторону   стола.
- Садись.
Владька присел весь в напряженном ожидании. Следователь пронзил его холодным изучающим взглядом, не спеша открыл портсигар и закурил. Владька потянул носом в себя запах табачного дыма.
- Что, хочется курить?
- Да, хочется.
- На, покури, - он достал из портсигара папиросу и бросил на стол перед Владькой.
Владька отодвинул ее рукой от себя. - Мне ваши не надо. У вас тут где-то мои были.
- Ну-да, - усмехнулся следователь, - вы же урки самолюбивые. Курить папиросы легавого. Или как вы еще нас называете - мусора?
- Я никакой ни урка. Я простой матрос.
- Что ты мне пену катишь! - чуть повысив голос, сказал он и, достав из стола ящика Владькин Беломор бросил перед ним.- Знаю я вас таких матросов. Бичом только прикрываетесь, а сами шастаете по судам и "чистите"  чужие каюты.
- Владька весь побелел.
- Какие каюты! Что вы говорите! И вообще, что вам от меня нужно? Я ни в чём не виноват!
- Вы только посмотрите на него - он ни в чём не виноват, - с издевательской усмешкой бросил следователь. - А кто вчера, вернее уже - позавчера,  на "Ашхабаде" "обчистил" каюту. Упер костюм у машиниста Яковлева, твоего бывшего комсорга?
- У Владьки отнялся язык. Глаза чуть не выкатились на лоб. А следователь  продолжал в том же духе:
- Ну что, давай признавайся, и на этом покончим. Ты же, наверно, знаешь, что чистосердечное признание смягчает вину?
И тут у Владьки прорвался голос:


- Мне не в чем признаваться! Это он меня обокрал. Он до сих пор не выплатил деньги за мой костюм, который я ему продал, когда списывался с "Ашхабада". Вот и вчера, ну, позавчера мы просто пригрозили ему через его родственника "юнгу", если не отдаст, в скором  времени, то... ну, в общем... и ушли.
- А что неплохо получается, складно, - зло усмехнулся следователь.
- Ты что, хочешь из меня дурачка вылепить. Да на таких как ты, я уже зубы съел! Не пройдет.
- Я ничего ни хочу лепить. Я говорю, как было.
- Так, так. Значит, я - должен верить тебе, а не ему - честному, порядочному человеку, который пользуется в пароходстве отличной репутацией, комсорга и, наконец,   кандидату в члены партии?
- Я тоже честный, порядочный и комсомолец.
- Брось ты мне винты крутить. Честный, комсомолец. Комсомольский билет тебе нужен был, чтобы прикрывать свои воровские замашки. Да и вступил ты туда по рекомендации того же комсорга, а потом взял и ограбил его.
- Никого я не грабил? "Юнга" же был в каюте и все видел,  и как мы ушли.
- Вот - вот. Юнга и подтверждает. Вот протокол допроса свидетеля.
Ты залез в рундук, снял с вешалки костюм, а ему со своим напарником пригрозили, что, если он скажет, кто это сделал, вы утопите его в бухте и никто об этом не узнает.


Тут Владька и вовсе потерял дар речи. Папироса, которую он разминал пальцами, рассыпалась в руках.
Следователь с наслаждением затянулся,     выпустил   изо рта дым и самодовольно продолжил:
- Кому сплавили костюм?
- Дрожащими пальцами Владька вытянул из пачки новую папиросу, размял, закурил и как-то потерянно, отрешенно произнес:
- Теперь мне все понятно.
- Что тебе понятно?
- Что этот честный, порядочный комсорг, кандидат в партию, просто хочет засадить меня, чтобы...
- Слушай, а ты еще и артист, как я вижу, - с ядовитой усмешкой перебил он его - Я спрашиваю, кому сплавили костюм?


- Никому. А если бы я даже и забрал его... да, да, забрал, а не украл, потому что это мой костюм, то я бы его теперь никому и не сплавлял, оставил бы себе, и как-нибудь обошелся бы. Именно сейчас бы мне он очень пригодился, понятно вам!
Следователь помедлил и снова настоятельно спросил:
- Как фамилия твоего подельника?
Фамилию не знаю, зовут Сергей.
- Что зовут Сергеем, я и без тебя знаю. Давай - фамилию.
- Я сказал - не знаю.
- Ладно, без тебя узнаем. Найдем его. - На этом он замолчал и
быстро начал что-то писать. Потом исписанный лист подвинул Владьке: -
Подпиши.
Владька прочитал протокол, в котором с первых строчек говорилось, что записано со слов задержанного. Вот только там не упоминалось о том, что костюм принадлежит ему и что он продал его комсоргу, но деньги в сумме семьсот пятьдесят рублей с него не получил. Но Владька был весь издерган, устал и отнесся к этому без особого внимания, взял ручку и молча подписал.
- Ну, вот и прекрасно, - улыбнулся следователь. Папиросы можешь взять с собой. - Потом встал, подошел к двери и позвал надзирателя.
- Уведите.



Спать Владька больше не ложился. Ходил взад и вперед по камере и без конца курил. Утром принесли завтрак: граммов триста черного хлеба, гуляш с гречневым гарниром и кружку чаю. К еде Владька не притронулся. Был разбит основательно, находился в каком-то болезненно-бредовом, точно подвешенном состоянии в промежутке между реальной действительностью и какой-то нечеловеческой фантазией, в которой неотступно маячило лицо Жени. Оно было то улыбчивое, то грустное, то приближалось, то удалялось и с каждым разом все больнее и глубже ранило его душу.


К полудню в камеру ввели еще одного. Высокий, чернявый, лет тридцати двух. Дверь за ним с грохотом захлопнулась, и он испуганно оглянулся. Потом растеряно и чуть ли не заикаясь, представился. Звали его Виктор. Штурман - третий помощник капитана с судна "Сталинград". Влепил пощечину замполиту - первому помощнику капитана за то, что тот назвал его свиньей, и теперь ему предъявили статью 74, за хулиганствою.


Часа через полтора ввели еще одного, огромного детину лет двадцати пяти в широченных серых шароварах с косой светлой чёлкой, стриженной под бокс. Это был портовый грузчик. Задержаный на проходной с брюшками соленой горбуши. Обвиняется в государственной краже по статье второй части первой указа от 4.06.47 года, гласившей сроком до 15 лет.
Каждый переживал свою беду по-своему. Грузчик больше лежал на нарах, подложив руки под голову, и подолгу смотрел в потолок. Штурман, не уставая, как было и Владька, нервно ходил взад и вперед по камере. Владька теперь сидел на нарах, свесив ноги, и как бы уступил ему проход. От его папирос ничего не осталось, а очень хотелось курить, и все ждал, что вот-вот его выпустят.


К ночи штурмана вызвали на допрос. Вернулся совсем убитый - бледный, руки трясутся, и чуть не плачет. Ему приписали еще и политическую статью 58-10.за то, что кроме пощёчины, он назвал замполита дармоедом, и дело передали в МГБ. И теперь он и вовсе не находил себе места. Метался по камере, как подбитый коршун.
На третьи сутки пребывания в КПЗ, Владьку вызвали: "Забара, с вещами на выход». Владька радостно подскочил: "Ну вот, наконец!" И в его голове все закружилось, смешалось - что он должен в первую сделать? Ну конечно, сначала он побежит в кадры и будет проситься на любой пароход, хоть на баржу. А вечером понесется к Жене, милой, дорогой Жене! И расскажет о своем злоключении. И все опять наладится. Попрощался с сокамерниками, пожелав им тоже скорой свободы, в сопровождении надзирателя вышел в дверь, которая выходила в порт. И тут его ждало глубокое разочарование; два незнакомых милиционера и машина с закрытым кузовом. Они молча приоткрыли заднюю дверь кузова и втолкнули его во внутрь. Затем усадили в одну из тесных темных кабин с плотной дверцей и повезли неизвестно – куда.


 Долго ехали. Много раз останавливались, потом снова ехали. Наконец, кажется, совсем остановились. Открыли двери и выпустили его на воздух, который после густой темноты в кузове ослепил его ярким солнцем. И тут же увидел перед собой большие железные ворота с высоким, словно стена, кирпичным забором, поверх которого в несколько рядов тянулась колючая проволока и с вышками на определенном расстоянии друг от друга. Из-за ворот доносился какой-то глухой монотонный гул, словно дыхание плотно закрытого гигантского кипящего котла, в котором варилась какая-то скопившаяся неудержимая энергия. Владьке вдруг стало жутко, на лбу выступил пот, по спине пробежали мурашки, ноги стали, как ватные. Он понял -  тюрьма.


Милиционеры завели его   в проходную, сдали надзирателям - в голубых фуражках и с красными погонами,  расписались в их  журнале, и милиционеры ушли. Один из надзирателей вывел его в небольшой двор между двумя кирпичными четырехэтажными корпусами, соединявшийся в конце между собой буквой "П".  Окна корпусов, из которых вырывалось это жуткое дыхание, были снаружи задраены железными зонтами , распахнутыми в верхней части и нижнией  неплотно прилегающие к стене,  смотрели друг на друга выпуклыми, словно залитые запекшейся выцветшей кровью, бельмами.
Владьку завели в правый корпус в помещение похожее на предбанник. Раздели догола и стали тщательно ощупывать каждый рубчик его одежды, а самого усадили на табурет посреди помещения. Подошел тюремный парикмахер - с бледным худым лицом, вислыми плечами, - в синем халате и сочувственно покачал головой:
- И наградила ж тебя матушка-природа. Какой волос! Жаль, дорогуша, но ничего не поделаешь. - И бесцеремонно запустил в них свою машинку. Густые, шелковистые пряди, посыпались к его ногам. Через минуту Владькина голова была похожа на голову самого парикмахера.


Потом приказали одеться,  заложить руки за спину и следовать вперед. Вышли из предбанника и поднялись по лестнице на второй этаж - в длинный широкий, выкрашенный зеленой краской, коридор с двумя зарешеченными окнами по торцам и частыми черными железными дверями по обе стороны. В разных концах коридора прохаживались два дежурных надзирателя. Один из них, слева, сразу быстро зашагал навстречу, позвякивая увесистой связкой ключей. Подвел к одной из двери,   на которой был отмечен жирной белой краской номер 32. Вставил ключ в массивный задвижной замок и с силой потянул на себя тяжелую дверь, словно кованую плиту и, самодовольно хихикнув, злорадно пошутил:
- Проходи, не стесняйся, будь как дома, только не забывай нашего режима, потому что ты - не дома.


Владька весь съежился и нерешительно переступил порог. Дверь тот час с грохотом захлопнулась за спиной. Он оказался в маленькой, тесной камере, с такими же темно-зелеными стенами, узким проходом посредине между двумя металлическими двуярусными нарами, с которых, чуть привстав, смотрели на него бледные, осунувшиеся и тоже стриженные под нуль, три головы. Некоторое время они молча изучали его своими запавшими глазами. За оконной решеткой висел тот самый темно-коричневый зонт из кровельного железа. В углу, у изножья нар, рядом с дверью с одной стороны стоял бачок с питьевой водой, с другой - параша,    от которой, несмотря на ее крышку, по камере распространялся устоявшийся запах мочи.


- Ты не блатняк? - послышался басистый хрипловатый голос с верхних нар.
Владька пожал плечами.
- Да нет,
- А то у нас тут спрашивали соседи из 31, если кого кинут, так чтобы постучали им.
Двое на нижних нарах привстали и сели на постелях, свесив ноги на цементный пол.
- Курить есть? - спросил сухой, длинный слева.
Владька пошевелил руками в карманах,
- Нету.
- Ну, проходи, что ты стоишь,- сказал щупленький с печальными черными глазами  с правых нар, и,  кивнув головой, указал  на свободные верхние нары, - вон там будет твое место.
Владька прошел, разделся, бросил пальто и кепку на указанные нары и присел рядом  с длинным.
- Как там, на воле? - спросил он.
- Обыкновенно. Ходят люди, живут, смеются, радуются. Скоро - весна, - безразлично ответил Владька.
- Ты местный? - спросил басовитый, широкоскулый с верхних нар.
- Нет.
- Вот черт! Ну и везет же нам, - выругался он. - Только залетных нам и кидают.


Длинный  ощупал Владьку с боку глазами и спросил:
- Ты не студент, случайно? Похоже студент.
- Да - нет. Я - на бичу. Плавал, а теперь…
- А-а, мореман! – оживившись, перебил его  широкоскулый на верху. - А в каком пароходстве - рыбхолоде, севморпути или дальневосточном?
- Дальневосточном.
- Я тоже там морячил, и вот приплыл,- усмехнулся он.- А за что попал?
- Да это длинная история, - отмахнулся Владька.
- Ну, это твое дело, - сказал он и глубоко вздохнул: - Эх, сейчас бы покурить, хоть бы разочек затянуться.
- Да не стони ты, - фыркнул длинный снизу.


И тут постучали слева в стенку, и сразу за окном послышался приглушенный  голос:
- Эй, тридцать вторая... тридцать вторая...
Длинный  кивнул щупленькому соседу - на дверь.
- Давай, малыш.
Тот вскочил босыми ногами на пол и приложил к двери ухо. Потом подал рукой положительный знак. Длинный  тут же вскочил на тум¬бочку и высунул лицо в форточку.
- Да, мы слушаем.
- К вам сейчас кого-то кинули? - спросил голос снаружи.
- Да, фрайерка одного, моремана.
- Местный?
- Нет, тоже залетный.
- Вот мусора! - выругался голос  за окном. - Они специально нам кидают только  залетных.
Длинный  секунду помолчал, потом неуверенно спросил:
- А у вас как с куревом? У вас же был какой-то мужичок местный.
- Был да сплыл. Ушел на суд. Табачку только на понюх осталось.
- Жалко, -  сказал длинный и хотел уже слазить с тумбочки, но тут же опять послышался тот же голос:
- Ладно, пуляйте коня... слышишь, тридцать вторая?
- Слышу, слышу, - торопливо проговорил длинный и быстро соскочил на пол, достал из подушки, свитый из тряпицы, шнур с грузилом на конце - кусок подошвы от старого ботинка. Щупленький оторвался от двери, обулся и снова прилип к ней, напряженно вслушиваясь в шаги дежурного в коридоре, подал длинному  знак, что все в порядке, можно продолжать действовать. Длинный опять вскочил на тумбочку и, сдерживая голос, крикнул:
- Тридцать первая...
- Да, да.
- Держите. - И просунул в форточку, а за ней в отверстие решетки руку с кольцами шнура и, взмахнув, как лассо, бросил через верхний край зонта в сторону соседнего окна. На другом конце послышался стук грузила и голос:
- Хорэ.


Эти зонты установлены тюремным режимом, чтобы заключенные не видели двора и все, что там происходит. Они имели форму козырька, идущего снизу от подоконника, вверх с наклоном градусов тридцать, через который можно было обозревать только небо. Через через его наклонную верхнюю часть  заключенные и приспособились бросать шнур, называемый "конем," в соседнюю камеру, находящуюся на одном уровне. При этом часто приходилось повторяться, чтобы забросить точно. С камерами нижних и верхних этажей по вертикали обстояло намного легче. Нижний край козырька был прикреплен по бокам окна на кронштейнах и плотно к подоконнику не прилегал, оставалась щель сантиметров семь. В эту щель можно было протащить все что угодно и сколько угодно. Так заключенные помогали друг другу кто, чем мог. Но если проворонили надзирателя, карцер, называемый кондеем или трюмом, также неминуем. Затем генеральный обыск камеры, уничтожение "коня" и лишение прогулки дня на три. Но конь снова и снова оживал.


Через минуту шнур подергали на той стороне и подали голос:
- Вира.
Длинный тут же вытянул его с небольшим узелком, привязанным рядом с грузилом. Махорки оказалось на три закрутки и несколько спичек с обломком терки. Всех охватила неописуемая радость, спрятали "коня" и свернули одну цигарку на всех. Широкоскулый  свесился с нар и вдруг подозрительно уставился на Владьку.
- Слушай, я не знаю, мореман ты или кто, а не подсадили тебя к нам, случайно, "уткой"?
Владька весь побагровел, вскочил, сжал кулаки и, глядя в упор в его широкое лицо, усыпанное веснушками, выпалил, закипая:
- Я тебе сейчас подсажу  утку!
- Не петушись, а то я тоже могу, -  ретируясь и смягчая тон, пробасил тот. - Меня уже подсидели один раз, теперь расхлёбываюсь, понял. Так что, сядь и притуши свой пыл, а если не можется, сходи на парашу.


Перемирие наступило так же быстро, как и возник конфликт. После чего Владька сразу со всеми перезнакомился. Широкоскулог звали Генкой. Было ему лет двадцать пять. Плавал на "Витебске". Попался с товарищем на генеральном грузе. Утащили из трюма ящик с наручными часами "Победа". Теперь обвиняются в групповой государственной краже по статье 2, части 2 указа от 4.06.47 года, сроком от 15 до 25 лет. Подельник пытается взять всю вину на себя. Если это удастся, то статью переквалифицируют на 2-1, как кражу в одном лице, и подельник получит не больше 15 лет, а Генка пойдет на волю подчистую. До некоторого времени так и складывалось, пока не подсадили "утку" и все лопнуло. Вот поэтому Генка такой и подозрительный. Они ведь с подельником продолжают стоять на  своем.


Длинного  звали Костей. Он был года на два старше Генки. Шофер. В тюрьме, под следствием находится около трех месяцев. Перевозил какой-то ценный государственный груз и при выгрузке чего-то не хватило. Тоже обвиняется по указу 2-1, до 15 лет.
Третий - болезненный, щупленький, Гриня. Работал слесарем на швейной фабрике. Взял катушку ниток, и тоже обвиняется в государственной краже, но не за катушку, а за двести метров ниток. И теперь ему также светит десять лет. Был он Владькиного возраста.
Поведал вкратце и Владька свою историю.
- Во, дает! - рассмеялся Генка. - Вот это комсорг. Тебя ограбил и тебя же упрятать хочет. Я думаю ничего у него не выйдет. Ты пойдешь на волю.
- Не спеши, - мрачно произнес Костя. - Если сразу из КПЗ не выпустили и прокурор дал санкцию на тюрягу, то считай, что песенка спета. Из тюрьмы еще вот так просто никто не выходил, насколько я знаю. Не для того они нас сюда сажают.


Владька не воспринял это серьезно и оставил надежду за собой.
- Слушай, Костя, а почему ты не сказал спасибо за табачок, - спросил Гриня, обжигая пальцы и губы остатком окурка.
- А ты чо, разве не знаешь - ворам спасибо не говорят.
- А почему?
- Откуда я знаю. Наверно, у них такой закон. Я раз сказал, когда сидел с ними в 19, так они меня так послали, что я на всю жизнь запомнил.
- Что, поколотили?
- Да нет... словами.
Генка опять, свесив с нар голову, весело сказал:
- Мусорам - вот кому нужно сказать спасибо. Что не помешали.
- Ты прав. Не дай бог, погорели бы, точно, суток пять - шесть схлопотали бы кондея да еще и "коня" потеряли бы, - поддержал его Костя.
- А если бы еще Пельник прихватил, то не только бы спустил в "трюм", еще бы и рубашку натянул.


- Что - за рубашку? - с недоумением спросил Владька.
- Ты еще не знаешь, что за рубашка? - ухмыльнулся Костя. – Это такая... ну, со шнуром. Надевают ее на человека с руками и ногами, и поднимают за этот шнур над полом, "ласточкой". Шнур затягивается и выворачивает все суставы. И так держат, пока бедняга не потеряет сознание. Пока тюремный врач,   который тоже участвует в этой казни, не скажет: "Хватит". Одного вора, с которым я сидел в девятнадцатой, подвешивали,  так он неделю после этого очухивался,   даже на прогулки не ходил.
- Вот до чего додумались, это ж надо, -  удивился Владька. - Прямо, настоящие фашисты!
- Еще хуже,- добавил Гриня.- Говорят, - это троцкисты.
- А что, - засмеялся сверху Генка, - зато им не надо тратить силы на синяки и ребра.
- А кто такой - Пельник? - снова спросил Владька.
- О-о, это еще тот зверюга, - уже серьезно продолжил Генка,- Главный тюремный надзиратель. Старшина. Когда-то, до Указа, когда еще был расстрел в силе, он был главным исполнителем в этой тюряге. Столько душ загубил, что теперь, наверно, за всю свою жизнь не отмоется от  ихней крови. Но говорят, будто его, все-таки, проучили. Какие-то мужики, а мажет блатные, подстерегли его в парке культуры, который вот тут недалеко от тюрьмы, он шел через него со смены, ну и сделали педиком, а потом поставили на колени и накормили дерьмом.


- Ну и что – проучили? Да он после этого еще больше озверел, - сказал Костя. - Лучше ему не попадаться. - Особенно любит охотиться на картежников.
- Так он же, собака, может вломиться в камеру так, что и не услышишь. Неожиданно, как "Летучий голландец" - Добавил Генка. У него уже выработался нюх, - продолжил Костя, - Он уже знает - в какой камере, чем занимаются, и если надо, подкрадывается, как кошка. А знаете, почему он так неслышно врывается в камеру? Говорят, он обматывает ключ носовым платком, и так тихо вставляет в замок, что даже мышка не услышит, а потом врывается и тут уж  богует от души.
- Да-а... - Владька задумчиво почесал за ухом.  О таком он и предполагать не мог.


На ужин принесли пшенную кашу в виде размазни, жиры в которой и не ночевали, и свежей кипяток.
- После такой еды, недолго и ноги вытянуть, - усмехнулся Владька.
- На то она и тюрьма, а не курорт,- облизывая ложку, сказал Костя.
Потом скрутили еще цигарку, молча покурили.  Владька полез на свои нары. Лег на спину и уставился тоскливыми глазами в грязно-серый потолок, и стал перебирать в памяти все, до мельчайших подробностей, что произошло с ним за эти последние дни. Как круто повернула судьба от светлого, жизнерадостного ощущения бытия к этим новым и еще более кошмарным испытаниям, какую мучительную боль в душе вызывала эта чудовищная разлука с Женей. Как она там? Что сейчас думает о нем? Скорей всего, наверное, решила, что он получил неожиданное направление и ушел в рейс. Милая, дорогая, любимая Женя! Но это совсем не так. Она даже не представляет, в какую пропасть он влетел, в какую каменную западню, из которой видно только небольшой кусок неба и то в клетку.


Нестерпимая обида комом подступила к горлу и перехватила дыхание. Но может, все-таки разберутся и поймут, что он   не виноват, а наоборот, больше он пострадал. Должна же быть какая-то справедливость Только не раскисать. Сколько бы он здесь не пробыл, нужно стойко держаться, сохранять волю, спокойствие, крепость духа, которые всегда, в самые трудные моменты жизни помогали ему выстоять.
В шесть часов утра надзиратели прошли по коридору и, громыхая ключами в дери, прокричали: "Подъем!" Потом - на оправку: бегом по коридору в конец, где находилась общая тюремная уборная. Трое, сопровождающих надзирателя становятся в дверях и грубо, нетерпеливо подгоняют: "Быстрей, быстрей! Не задерживайте". Вы не одни тут у нас.


Потом – завтрак: трехсотграммовая пайка черного хлеба, наперсток сахару - девять граммов тюремная норма, и кипятку - вдоволь. После завтрака прогулка пятнадцать минут в прогулочном дворике. И опять - эта тесная камера с тёмно-зелёными стенами, грязным потолком, нарами с вытертым до дыр байковым одеялом, с замусоленной подушкой и таким же полосатым матрасом с морской травой, перетертой в пыль, на которых перевалялись сотни,  а может и тысячи виновных и безвинных тел.


Потом - обед: жидкие, постные щи, та же пшенная размазня и вдоволь кипятку. Пайку съедали сразу за завтраком, поэтому обед и ужин обходились без хлеба.
Говорить не о чем было, и это молчание еще больше угнетало. Шашки давно всем надоели. Существовала при тюрьме и библиотека, книги которой разносили по камерам раз в десять дней. Владька ждал этого дня не меньше, чем вызова на следующее следствие. Те, которые были в камере, выписанные Костей и Генкой, Владька уже читал и теперь по неволе пришлось еще раз перелистать, хотя они не вызывали у него никакого интереса.


Наконец, наступил этот день. Открылось дверное окошечко, называемое кормушкой, и показалось в нем миловидное с вздернутым носиком женское лицо.
- Привет, мальчики, - весело, звонко прощебетала она. – Есть желающие, обменять книжечки или может записаться?
Генка тут же соскочил с нар и прильнул к самой кормушке.
- Привет, Зинуля, - и, пожирая ее глазами, стал растягивать слова, чтобы задержать ее подольше,- понимаешь, Зинулечка... это... ну…
а можно... я еще... а какие у тебя там есть... понимаешь...
Тут рядам с библиотекарем раздался грубый, суровый голос надзирателя:
- Ну-ка, прекрати сейчас же! Отойди от окна, если не меняешь
Генка скис и с деланной обидой проговорил, отходя от двери:
- Эх, начальник, начальник, ничего ты не понимаешь.
- Я тебе пойму, - отстранив библиотекаря, в окне показался длинный острый нос надзирателя. - В кондей захотел?
- Ну что ты, начальник, никак нет,- бодрой скороговоркой произнес Генка и быстро влез на нары, забыв об обмене своей книжки.
Владька подошел после Кости.
- Я хочу записаться, - сказал он. - А что у вас есть?
- Ну что... вот, "Повесть о настоящем человеке".
- Это я уже читал, - недовольно буркнул Владька. - А что еще?
- Вот... "Как закалялась сталь", "Железный поток", "Петр первый", "Рожденные бурей", "Семен Дежнев", "Амурские ребята".
- Все это я читал, - раздосадовано бросил Владька.
- Ты посмотри, какой начитанный выискался, - усмехнулась она. - А вот эти,  "Энергия" и  "Цемент"  Гладкова читал?
- Ладно, давайте. А обе можно?


- Можно. -  И просунула книги в кормушку, потом положила на ее затворку библиотечную карточку, записала Владькины данные и книги, дала ему карандаш, он расписался.- Все, больше никто? Ну, всего доброго мальчики, - весело проговорила она, и кормушка с лязгом захлопнулась.
        -   Вот баба, - засмеялся Генка.- Отстригла своему мужику член по самые яйца, и получила всего только три года. А теперь еще несет культуру в массы. Свободно разгуливает по тюряге.
- Что, правда, что ли? -  посмотрел на него Владька удивленными глазами.
- Что хрен отчеканила?  Конечно, правда, -  смеясь, ответил Генка - спроси, у кого хочешь. Поймала его с другой бабой, и  на другую ночь, когда он заснул, она тихо поднялась, взяла его же бритву и отхватила по самый корень.
- Да, интересно, - засмеялся Владька. - Такого я еще не слышал.
- Она у нас тут на весь корпус одна баба, - сказал Костя.
- Как одна? Что женщин совсем в тюрьме нет, кроме нее?
- Ну почему. Просто, в нашем корпусе нету. Все бабы сидят в первом. Вместе с  фашистами.
- С какими фашистами? - снова удивился Владька.- С пленными, что ли?
- Да нет. Ты не правильно понял. Это так называют политических, которые сидят по 58 статье.
- А-а...   вон, что...

                XV1

Две недели Владька сидит уже в подследственной камере и не разу не вызывали на допрос. Но теперь хоть было что читать. Это делало течение времени все-таки менее заметно. Но самое главное - отвлекало от ощущения постоянного голода и мрачных мыслей. И вот, однажды открывается кормушка, и надзиратель называет его фамилию.
- Получи передачу. - Затем открывает дверь и подает Владьке объемистый туго набитый кулек. Владька изумленный и радостный хватает из его рук кулек и быстрее - к столику.
- Подожди, какой шустрый, распишись, -  брызнул надзиратель.
И тут Владька опомнился:
- А от кого это?
Вот тут читай.


- О-о! от Вани Холода! - несколько опешил Владька. - Откуда он узнал, интересно? - Но тут же снова его охватила радость.
Радость охватила и всю камеру.  В передаче было настоящее богатство. Две буханки белого хлеба, килограмм пять черных сухарей, килограмма два жареной гастрономической камбалы, с килограмм сливочного масла, килограмма два сахара, двадцать пачек саранской махорки, пять пачек папирос "Норд" и десять коробок спичек.
- Ну вот!- воскликнул Генка, - пришел и на нашу улицу праздник. Теперь живем братцы.
- Не очень-то, а то может понос прихватит, -  предупредительно сказал Костя.
- Правда, правда, - сверкая голодными глазами и облизывая языком губы, - промолвил Гриня. -   Я один раз объелся с голодухи, так меня чуть в больницу не отвезли. Отходили на месте.


- А мы не будем объедаться, - сказал Генка, глотая слюни, и вожделенно поглядывая на разложенные на тумбочке и Грининых нарах продукты, тут же добавил: - А я, с Иваном Холодом плавал на "Хабаровске".  Он такой невысокого роста, смуглый с голубыми глазами, да?
- Да,- ответил Владька, - Хороший парень. Никогда не оставит в беде. Настоящий моряк. Мы одно время с ним стояли попеременно ходовую вахту.
Спустя минуту, они все вместе аппетитно, дружно жевали, запивая еще не остывшим кипятком. Потом закурили, каждый самостоятельно по папиросе. Головы окутал пьянящий туман, глаза у всех помутнели и светились каким-то благоговейно-маслянистым отражением, словно захмелевшие. Потом Костя сказал:


- Слушайте, мужики, надо блатным послать. Они же нас тоже выручали.
- Конечно, - поддержал Владька. - Не может быть никаких разговоров.
Костя повернулся на своих нарах к стене и постучал в нее костяшками пальцев, затем сказал Грине, чтобы тот стал на стреме у двери, а сам тут же вскочил на тумбочку. И тотчас за окном услышали голос:
- Да.
- Тридцать первая? -   переспросил   Костя.
- Да.
- Готовьте коня.  Мы получили дачку. Через минуту ждите еще сигнала. Приготовим.
Соорудили сверток в основном из сухарей, сахара, махорки и спичек, и снова Костя постучал.  Через несколько секунд послышался стук грузила в боковину зонта.
- Давайте, еще раз, - приглушенным голосом произнес Костя. Кажется,  не долетел.  Бросайте сильнее.
Через минуту снова бросок и "конь" повис перед самым окном. Костя тут же втянул его в форточку, привязал сверток и подал голос:
- Вира.
Шнур с грузом медленно заскользил вверх и потом перевалил через край зонта. А еще через минуту услышали оттуда голос:
- Хорэ, мужики. Ничтяк -  телега!
Костя развернулся, чтобы спрыгнуть с тумбочки, как тут же послышался стук в потолок, и надтреснутый, грубый голос за окном:
- Эй, тридцать вторая...
Костя метнул взгляд на Гриню, который все еще прослушивал звуки за дверью, и, получив от него знак безопасности, снова высунулся в форточку.
- Да.
- Мужики, мы слышали, что вы получили дачку. Подкиньте курить,- тон был не столько просительный, сколько требовательный.
Костя повернулся и спросил у Генки:
- А кто - там ?
-  Не знаю, - пожал плечами Генка, сидя на нарах по-азиатски.
Тут постучали слева в стенку, и тот же первый голос из тридцать первой предупредительно  произнес за окном:
- Мужики, не вздумайте посылать. Это там, над вами -  суки.
Тотчас откуда-то сверху справа послышался другой голос с грузинским акцентом:
- Их рэзать нада, а нэ курыть посылат!
Следом за ним послышался откуда-то слева сверху еще один, и  уже с насмешкой:
- Кожаным ножом...
- По старому шву... - подхватил другой с веселым смехом откуда-то тоже сверху, но уже справа.
Те попытались в ответ тоже язвить и угрожать. Но их тут же со всех окон этажей закидали как насмешками, так и угрозами. Тюрьма ожила, загудела, точно растревоженный улей. Через некоторое время где-то вверху справа раздалась песня. Все сразу умолкли. Пел звонкий, красивый молодой голос:

Я помню тот Ванинский порт и вид парохода угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт в холодные мрачные трюмы.
Над морем сгущался туман, ревела стихия морская,
Лежал впереди Магадан - столица колымского края.
От качки стонало зэка, обнявшись, как родные братья,
Лишь только порой с языка срывались глухие проклятья:
Будь проклята та Колыма, что названа чудной планетой!
Сойдешь поневоле с  ума, возврата оттуда уж нету...

Эту песню Владька слышал впервые. И ее строчки так резанули его по сердцу и всколыхнули в памяти тот ураганный шторм, когда он сидел на мачте и, наслаждаясь разбушевавшейся стихией, увидел пароход "Феликс Дзержинский", который шел навстречу и так же, как "Ашхабад" тяжело, мучительно перекатывался и нырял в гигантских волнах. Только в его трюмах, как он тогда подумал, была не соль, а изнуренные люди, точнее заключенные, и ему стало  не по себе. Но теперь, услышав эту песню, он испытывал такое чувство, будто сам сейчас, собственной кожей  пристыл к  ледяному железу его   тесного мрачного трюма. Песня  продолжала звучать:

Я знаю, меня ты не ждешь. И писем моих не читала.
Встречать ты меня не придешь к распахнутым дверям вокзала.

Тут Гриня отскочил от двери.
- Атас!  -  испуганным приглушенным голосом проговорил он и мгновенно бросился на нары. Костя быстро соскочил с тумбочки и тоже вытянулся на своих нарах. Надзиратель тихонько подкрался к двери из коридора, едва слышно отодвинул защелку на "волчке" и заглянул в камеру, также тихо удалился. Некоторое время все молчали. Костя первый нарушил это молчание:
- Я еще никогда не слышал этой песни. Какие слова!
- Что ты!.. Она достала меня до самой селезенки! – выдохнул Генка.
- Я тоже первый раз ее слышу. Вот это песня!
- Костя, а что такое - суки? - спросил Гриня. - Ты же сидел с ворами, наверно, знаешь?
- Суки?..  ну, это тоже воры в законе, только ссученные, не такие, которые называются честными.


Гриня засмеялся.
- Как это... разве вор может быть честным? Ведь вор на то и вор, что нечестный. Даже вот я, например, украл катушку ниток, значит уже нечестный. А они всю жизнь воруют.
- Да нет, знаешь, у них это считается по-другому. Честными ворами называются, которые честно живут в тюрьме, в лагере и строго придерживаются своих законов.
Гриня еще веселей рассмеялся.
- Ну, ты даешь! В тюрьме и лагере нечего же красть. Вот они и живут честно.
- Балда ты! - озлился Костя. - "Нечего украсть". Конечно нечего. Но не поэтому они называются честными. А потому что они мужиков не трогают, не обижают. Если, например, мужик получил дачку или  посылку, они не лезут к нему. Мужик сам знает, что должен поделиться с ними, и даст столько, сколько считает нужным, и они его за это не укоряют. Или вот, например, вору понравится какая-нибудь тряпка у мужика, он просто предложит ему сыграть с ним в карты. Если выиграет, тогда он только возьмет у него.


- А если вор проиграет мужику? - спросил Генка.
- Ну и что... тогда вор честно платит ему. Я тоже, когда пришел к ним в камеру, - продолжал Костя, - и один из них, по кличке Сыч, предложил мне сесть с ним играть в буру. Я знал эту игру, но очень плохо, и он обыграл меня до трусов, а взамен дал такое тряпье, что даже на прогулку стыдно выходить. Тогда его кореша и сказали ему, что мужику надо еще идти на суд, а куда он пойдет в таком виде, и чтобы вернул мне мои тряпки. Вот эти самые, которые сейчас на мне. Так вы думаете, что он взял вот так просто и отдал мне? Нет. Он предложил мне опять играть в карты, и вроде серьезно, а сам нарочно поддался. И вообще, в лагере, в зоне они живут только картами. Выигранные тряпки толкают за зону - на чай, из которого потом варят крепкий чифирь. Но не дай бог, если среди  них найдется какой-нибудь мухлёщик, считай, его песенка спета.


Собирают воровскую сходку и решают, что с ним делать. В общем, приговаривают его, даже бывает, к смерти . Такой у них неписаный закон. Презирают целочников, ну, этих, насильников, и бакланов, которые по хулиганской статье тянут срок. Ну, еще и всяких фрайеров. А еще, ворам не положено работать. Они ходят в бригадах за зону и целыми днями сидят только у костра или спят на солнышке. И к мужикам не касаются - работают те или нет. Им все до колеса.
- Слушай, Костя, мы теперь понимаем, что такое честные воры, а что такое - воры в законе? - опять спросил Генка.
- Ну, я же говорил, что ворам не положено работать. Так вот, не только в лагере, но и на воле. Они всегда должны жить только воровством, ну, еще и картами, как я говорил. А если кто-нибудь даже из самых настоящих воров, хоть ненадолго приложил руки к какой-нибудь, как они называют, фрайерской работе, он уже будет просто мужиком, вот, как мы. Не будет в законе. А вот среди сук такие воры входят в их закон. Но, ведь раньше суки тоже были честными ворами, это потом они уже  ссучились. А теперь среди них уже не только воры, но и всякие крохоборы, бакланы. Они теперь всех принимают в свою компанию, лишь бы был хорошим хамлом.


- А как понимать, что честные воры вдруг стали суками или как
там - ссучились – спросил Генка. - И что они делают, какие у них законы?
- Да говорят, все наоборот. Грабят мужиков. Понравилась, какая
тряпка - снимай. Без разговоров. Получил посылку - отдай всю, ну может сухарик оставят. Например, честный вор не имеет права становиться бригадиром, а сукам даже положено. Потом гоняют мужиков. Заставляют пахать до седьмого пота. А если заметят, что какой-то мужик зафилонил или даже приболел, дрыном вдоль хребта. И в зо¬не хозяйничают. Вся кухня принадлежит им. Кого захотят, изнасилуют, пидарастом сделают. И если честный вор попал в зону, и не знал, что там - суки, то они всячески будут его заставлять отказаться от своей веры и принять ихнюю. Для этого он должен поцеловать ихнюю пику, ну, нож - это у них называется "трюмиловка". И если вор не сможет прыгнуть в запретку от них,  и не захочет принимать ихнюю веру, то они его зарежут. Вот такие у них законы у этих сук.
- А что делают воры, когда к ним попадает сука? – спросил Гриня, поглаживая себя по стриженной голове.
- О-о, воры сразу, без разговоров зарежут его. Из него же честного вора уже не сделаешь.
Владька свесил голову с нар и продолжил:
- Между прочим, я когда-то был знаком с одним карманником, и он мне много рассказывал о ворах,  а вот, про сук- ничего.
- А когда это было? - спросил Костя.
- Ну-у, лет шесть тому назад.
- О, тогда их, вроде, еще не было,- ответил Костя. - Они появились вот уже в сорок седьмом году. Говорят, их привезли с Большой деревни, это так называют Колыму. И знаете, воры рассказывали, что на пересылке 3-10, которая - на второй речке, было настоящее ледовое побоище. Они его так и называют Ледовое побоище. Это было зимой в сорок седьмом году. В общем,  привезли туда первую партию таких громил, которые прошли всю Колыму, все на свете, человек пятнадцать. Ну вот, их должны были разбросать по лагерям Приморья и чтобы навели там свой порядок, заставили всех работать, гнуться до потери пульса. А рядом с пересылкой находится рабочая зона, которая отделяется всего лишь проходной, да и то там не всегда бывал надзиратель. В общем, легко можно было пройти туда и обратно. И вот, в рабочей зоне пронюхали, что это за банду привезли на пересылку.

Мужики организовались вместе с ворами, которых было там всего человека три, а мужиков - человек пятьсот. Запаслись за зоной на работе топорами, наделали из ломаных пил ножей и все это незаметно протащили в зону. На воротах не очень обыскивали. На пересылке имеется всего один барак, но с несколькими секциями. Одну из секций они и занимали. И вот среди ночи врывается на пересылку огромная разъяренная толпа с топорами и ножами, и давай их кромсать прямо спящих. Кровь, говорят, брызгала фонтаном. Даже потолок весь был в крови. Изрубили их на мелкие части. И тогда начальство под строгим секретом перебросили с Колымы   следующим этапом еще партию, но не через эту пересылку, а через Ванино, и раскидали по зонам. И началась трюмиловка.  Суки начали размножаться и расползаться по другим зонам, как тараканы.
- Да-а... не дай бог, попасть в ихнюю зону,- со страхом выдохнул Гриня.
- А как они появились - эти первые суки? - спросил Владька.
- Рассказывают, что...а, давайте, покурим, - прервал себя Костя.
Все с удовольствием согласились. Закурили каждый по папиросе.
Потом Костя продолжил:


- В общем, говорят, там, на Колыме был такой Костя Пивоваров, - Костя усмехнулся: - Выходит, мой тезка. Ну вот, значит, он по лагерям - с самого малолетства, разматывал там срок, не выходя на волю. Был на Беломорканале, на других стройках, прошел всю Колыму. И был главным паханом у воров. Перед ним дрожала вся Колыма, все тамошние воры. И вот, ему было уже под пятьдесят лет, и он подал начальству идею, что можно заставить работать воров. И начальство пошло ему навстречу.  Дали ему еще пять самых отъявленных головорезов. И пошел по Колыме с ними трюмить воров. Кого убеждал, а кого на нож сажал. И когда начальство увидело, что его идея осуществляется, ему позволили даже жить за зоной. Обеспечили лучшей жратвой и даже предоставляли заключенных баб на выбор. А после колымское начальстве доложило в Москву, ну, высшему лагерному начальству, что среди воров на Колыме идет настоящая перестройка, и воры теперь пашут наравне с мужиками. Поэтому московское начальство и решило перебросить на большую землю этих новых, ссученных воров. Но потом этого Костю Пивоварова, вроде бы, воры, которые остались честными, зарезали. А дело-то он свое сделал, и теперь этих сук, как нерезаных собак, говорят, расплодилось по всему Союзу. Только теперь Владька по-настоящему понял, что такое-тюрьма и как жесток этот преступный мир со своими неписаными законами.


Уже идет второй месяц как Владька сидит в следственной камере, но еще ни разу его не вызывали на допрос. Генку выводили - дважды. Костя с Гриней уже подписали 206 - об окончании следствия и передачи их дел в суд. Теперь они со дня на день ждали вызова. А о нем словно забыли, и эта неизвестность томила душу и еще больше нагоняла тоску. Иногда в его мрачное, изнуренное сознание врывались проблески, словно солнечные лучи, прорвавшие черные тучи, и ярко озаряли вернувшуюся обновленную надежду со скорым непременным освобождением и встречей с милой, дорогой Женей. Вот только как она отнесется к тому, что он был в тюрьме? Это его пугало. Ведь что такое - тюрьма. При одном упоминании о ней на свободе, многие люди с холодным неприятием просто отворачиваются от тех, кто побывал там. Виноват человек, не виноват - перед ними такой вопрос не стоит, ибо доказательства последнего никого не интересует. Таким образом, тюрьма остается пожизненным клеймом у человека. Такова мораль этого общества, которому, между прочим, хорошо известна извечная истина: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся»...


Наконец, дверь загрохотала, отворилась, и насупленный, с глубоко посаженными глазами надзиратель треснутым голосом проговорил:
- Забара, на выход. Без вещей.
Владька обрадовался, подскочил и подумал, что сейчас он поведет себя на допросе более решительно, потребует, чтобы следователь выслушал его во всех подробностях. Но оказалось, что всего лишь нужно было подписать 206 статью о закрытие и передачи дела в суд. Да и была вместо следователя миловидная женщина в милицейском мундире с погонами лейтенанта. Владька стал горячо возражать, требовал, чтобы его выслушали, как следует. Но она опустила глаза и говорила как-то мягко и даже сочувственно, что она к этому делу не имеет никакого отношения. Просто ей поручили, чтобы он подписал эту статью, и на этом закрыть дело.


Заложив руки за спину, как требовалось тюремным режимом, в сопровождении того же надзирателя, Владька возвращался в камеру, а в голове отдавалось колокольным звоном: "Суд... суд... суд..."
- Ну как? - бросил Генка, приподнимаясь на нарах, как только Владька переступил порог.
- Никак. Подписал двести шестую, - буркнул Владька и присел рядом с Костей на его нары. Потом вскочил и начал возбужденно, нервно ходить взад, вперед по проходу - от тумбочки, до дверей и обратно.
- Чего ты замаячил. Успокойся, - с сочувствием сказал Генка.- Может, на суде скорей разберутся, что ты не виноват.
- Да нет. Наверно, уже все, - мрачно заметил Костя. - Раз дело сунули в суд, то там уже не отвертишься.
- А может, нет. Все обойдется, - возразил Гриня, - стараясь успокоить Владьку.
- Слушай, а у тебя маруха на воле есть? - спросил Генка. Слово маруха Владьку глубоко передернуло изнутри, но он не подал вида.
- Была... да сплыла.
- Почему сплыла - отказалась? - продолжал Генка.
Владька с минуту подумал.
- Да нет... скорей - я отказался.
- Ну и дурак, - усмехнулся Генка. - А то может быть сейчас хоть дачку бы таскала.
Владьку больно кольнуло в сердце. Он и представить себе не мог, чтобы Женя пришла к тюрьме с передачей. Генка вздохнул и продолжил:
- Хотя эти бабы... не успеешь отвернуться, а она уже другому глазки строит. А если засадили в тюрягу, то и подавно ты ей не нужен. Вон, моя, хоть бы раз дачку притащила. А столько я ей сделал добра, какие подарки дарил, а она, сука, как только узнала, что меня схватили, и враз забыла. Сейчас с другим крутит.


Напоминание о Жене Владьку еще больше растревожило. Залез на свои нары, вытащил из-под подушки книгу, но в голову она не пошла. Строчки расползались перед глазами, а вместо них маячил образ Жени.
Костю вызвали с вещами первым. А через день и – Гриню. Когда назвали его фамилию и сказали выходить с вещами, он испуганно дернулся, в глазах сверкнул страх, и он заметался по камере, словно искал спасание. Печально попрощался и как-то неохотно вышел из камеры.
Во второй половине дня привели новичка. Пучеглазого, с большим мясистый носом, толстенького коротышку. На нем была серая кепка, телогрейка, керзовые сапоги,
- Здрасте, - сказал он пугливым заискивающим голосом, переступив порог. Дверь за ним с грохотом захлопнулась. Он весь вздрогнул и запричитал: - Я ни в чем не виноват... я не хочу тюрьмы... это они меня заставили... я совсем не хотел...
Генка рассмеялся и повертел у виска пальцем.
- Ты что - чокнутый? Тогда тебя не по адресу пустили.
- Да я... я не хотел... я хотел сказать, что они... что они, что меня… зачем же сразу меня - в тюрьму?
- Ничего, привыкнешь. Говорят, человек ко всему привыкает. И еще так понравится, что потом будет жалко расставаться с ней, - продолжал издеваться над ним Генка. Потом спросил: - А ты мест¬?
- Местный. С Луговой.
- Мать, жена есть?
- Есть и жена, и мамочка.
- Ну, тогда тем более - чего тебе печалиться. Не дадут похудеть. Дачки ж, наверно, будут таскать. И нам с тобой будет веселей. Работать здесь не гоняют, вот и будешь, как на курорте: знай себе, лежи на нарах, жуй и в потолок плюй... А что ты натворил?


- Да мешок муки... сказали сгрузить, я и сгрузил. А меня взяли и поймали... и вот теперь - в тюрьме. Что же теперь будет? Много дадут?
- Вообще-то у нас   прокуроры не жадные. Обязательно размотают на всю катушку. Ведь ты украл государственную собственность, а это значит, потянет на четвертак.
- Да я же не выживу... а жена... а дети... мама сума сойдет,- опять его голос задрожал слезами.
- Ну, может судьи пожадничают, скинут пару лет с четвертака. Все-таки меньше. Двадцать три - не двадцать пять,- продолжал язвить Генка. - А сейчас, вон твоя санаторная койка, залазь и обживай ее.
Новичок  глянул на указанные верхние нары, на которых до этого валялся Владька - теперь он   перешел на нижние, Костины, - помялся и полез прямо в телогрейке   и сапогах.
- Ты что это! - прикрикнул на него Генка снизу, - он тоже перешел на Гринины нары. - Халдей безмозглый. Тебе что здесь - свинарник, что ли. Ну-ка, сбрось свои гавноступы! Тоже мне, курортник.
Он тут же повиновался, и уткнулся носом в грязную наволочку и стал скулить, подвывая, как побитая собака.


- Да замолчи ты, идиот, и без тебя тошно! - шумнул на него Генка.
Он замолчал. Потом Генка изменил тон и дружелюбно спросил:
- А ты куришь?
- Курю, но сейчас у меня нету ничего.
- Ладно. А твои знают, что ты здесь?
- Знают.
- Тогда мы живем. Скоро и у нас будет праздник! - радостно прогудел Генка.
- Какой праздник? -  с недоумением он выпучил на Генку  Глаза.
-       А как тебя  зовут? - вмешался Владька.
- Михаил.
 -      Ну, так вот, Михаил, - продолжил Генка, -  в тюряге бывает один праздник - когда открывается вон та кормушка и вместо постной баланды и черной пайки хлеба в нее подают колбасу, сало, яйца, сдобные булки, можно и картошку, такую, знаешь, отваренную и залитую салом с луком, ну, еще рыбу жаренную, сливочное масло, ну и конечно папиросы, махорка тоже пойдёт. Вот так, понял, Михаил?
- Понял.
На другой день привели еще одного. Невысокий, худощавый, лет двадцати четырех, с заплывшим кровью правым глазом и огромным синяком под ним, и вздутой синей верхней губой. На нем была широкополая фетровая шляпа, чёрная кожанка - бобочка на "молнии", тёмно-синие бостоновые брюки и хромовые сапоги с высокими голенищами. Вошел в камеру уверенно, как к себе домой. Обвел всех решительным взглядом, какой мог выразить здоровый глаз, сверкнул золотыми коронками по уголкам рта и спросил:
- Босяки есть?
- Нету, - робко произнес Генка, уставившись на него округлившимися глазами.
 Заплывший глаз в кожаной бобочке решительно шагнул к нему и потребовал:
- Ну-ка, мужик, канай наверх, а то меня чой-то редикюль замучил, поэтому мне предписано врачами нижняя перина. Генка тут же молча перебрался на старое свое место и сказал:
- Там, слева, вроде - урки.
- Да? Ну-ка стукни, - кивнул он Владьке, сидевшему напротив него. Владька развернулся и постучал в стену. Тотчас послышался ответный стук и следом тот же знакомый голос за окном:


- Тридцать первая - на проводе.
- Новичок скомандовал Владьке стать к дверям, а сам вскочил на тумбочку и высунулся к самой решетке.
- А кто - именно?
- А кто тебе надо?
- Ну, ты даешь! Я что, должен перебрать все кликухи, какие знаю?
- А ты сам - кто?
- Я... а знаете такого щипача: Филька - Золотой карманник.
- Филя, привет! А мы слышим, вроде знакомый голос, и никак не можем понять, - как бы обрадовавшись, воскликнул тот за окном. – Как же ты подлетел?
- Да так и подлетел. А с кем я болтаю?
- С Клюквой. Знаешь, такого Мойданщика?
- Это ты, Клюква? А я думал, ты гуляешь на воле. Давно подгорел?
- Да уже месяца полтора.
- А на чем?
- Да на бану у одного гуся  угол вертанул, а он оказался дипломатом. Ну, в общем, не успел замести следы.
- И что теперь тебе корячится?
- Пятерик, наверно, не больше. Шьют указ один-один.
- Ну, это ничтяк, - сказал Филя и спросил: - А кто там еще с тобой?
- Питерский, - смеясь, ответил веселый хрипловатый голос, сменивший первого.


- Да я ж тебя недавно видел на воле, - сказал Филя.
- Ну что ты в натуре! Судьбу босяка даже цыганка не предскажет. Судьба играет человеком, а человек играет на трубе: сегодня мы на воле, а завтра у хозяина.
- Вообще-то ты как всегда прав, Питерский. Один ты или с подельником?
- С подельником. Седого знаешь?
- Ну конечно, знаю. А на чем сгорели?


- Да взяли комиссионный. Хорошо взяли! Навалом рыжья, камушек, несколько бочат - карманных и ручных, кожа зверья высшей пробы. Сплавили барыге, а тот пошел в открытую и сгорел на туче, и нас заложил. Теперь корячиться по четвертаку, шьют по Указу  Два-Два, ограбление магазина.
- Мне тоже судьба изменила. В телеге одного фрайера скулу помыл, а он щикотнулся и бац меня за лапу с поличным. Но это еще что - фрайер-то оказался здоровенный мореман, и если бы видели, как он испортил мою фотку. Моя Лелька бы сейчас меня не узнала. Да что там Лелька, матушка бы не узнала. Ну, а потом сдал "мусорам".
- А что же ты клюнул на него? Ты же видел на кого идешь.
- Не говори. Но уж больно азартное было вдохновение. Лопатник
уж дюже жирный был. Куска три. А это не в моих принципах - упускать такого поросёнка. Ну, ничтяк, я долго здесь не задержусь. С поличным - это значит, быстро обвенчают и сразу - к хозяину.
- Тебе легче, - вздохнул Питерский за окном.


- Какой там - легче! Вот раньше, до этого указа, когда за вольную кражу действовала 162 , было легче. Один год. Зима, ле¬то, и сроку нету. А теперь по указу - пять лет сразу! И это за какой-то дешевый карман. Никакой - справедливости.
- Я слыхал, что дедушка Калинин не хотел подписывать этот указ. Он понимал...
- Да, хороший был дедушка. Он один там был человек, - добавил Филя.
- Так вот, Шверник с радостью и подписал, когда дедушка загнулся,- сказал Питерский.
- Да, гады! Так и хотят загубить нашу молодость и талант. Совсем разучишься красть, пока будешь столько времени у хозяина. Пальцы станут протезными, глаз притупится и вдохновенье станет, как у слона... ну, ничтяк, матушка уже знает, скоро притащит дачку, - сказал Филя и весело пропел:
- Опять по пятницам пойдут свидания
и слезы горькие - моей семьи... -
И тут же спросил: - А кто из босяков еще есть в номерах нашей гостиницы?


- Над нами - Кацо. Знаешь такого?
- Слышал, но лично не знаком,
- Эй, Кацо, подай голос или пропой Сулико, - пошутил Питерский.
Тотчас сверху раздался: сердитый кавказский акцент:
- Я тэбэ нэ артыст, Пытерский. А Фылку знаю...
Тут Владька резко дернулся от двери.
- Атас, - проговорил он и кинулся на свои нары.
Филька тоже успел соскочить с тумбочки и упасть на нары.
Дежурный надзиратель, отодвинув щиток "волчка" и одним глазом некоторое время изучал обстановку в камере. Затем щиток опустился, и шаги удалились по коридору.
И тут у Владьки разгорелось любопытство, и он спросил:
- Филя, а можно тебе задать вопрос?
Тот удивленно посмотрел на него.
- Смотря какой.
- Просто я хотел узнать - про какую ты Лельку говорил.
- Это моя маруха.
- А где она живет?
- На Луговой. Где-то в Гнилом углу.
- А как ее фамилия?
- Ни-то Савченко, ни-то Шевченко... точнее не знаю. Но баба – что надо! Красючка: глаза - ВО, носик, как выточенный, губы, как переспелая малина да еще и бантиком, а волосы... волосы вот такими волнами до самых плеч, такие, ну, русые. А как она здорово делает. Любая баба ей позавидует. Вот умеет, так умеет. Раз попробуешь - никогда не забудешь.- Филька помолчал и со злой грустью добавил: Но она же стерва скурвится теперь. Не будет же ждать.


- Мне кажется, я ее знаю, - сказал Владька.
Филька сверкнул здоровым глазом, прищурив кровавый, и весь напрягся.
- Как ты ее знаешь, крутил с ней, что ли?
- Да нет. Просто был немного знаком.
Филька как-то успокоился, вытянулся на нарах и замурлыкал про себя какую-то песенку.
На другой день принесли сразу две передачи: Одну - Фильке, другую - толстенькому коротышке. У Владьки с Генкой разбежались глаза, набились во рту слюни. Они давно не видели ничего подобного: колбаса, сыр, рыба жареная, рыба копченая, картошка жаренная и толчённая, пирожки с мясом и с капустой, яйца вареные, пряники, печенье, конфеты, сахар, булки сдобные, хлеб белый аж четыре буханки, папиросы "Норд", "Прибой", сигареты "Аврора" пачек тридцать. Все это было выложено на общий котел, и состоялся поистине настоящий праздник, о котором Владька долго еще будет вспоминать.


                XV11


Наконец, наступил день, когда Владьку вызвали с вещами. Посадили в воронок и повезли в суд. Высадили на улице Береговой у небольшого здания в два этажа. Рядом, чуть ниже раскинулась бухта Золотой рог с военными кораблями у причалов. Яркое апрельское солнце весело играло в шелестевшей под легким ветерком зеленой листве, уже распустившихся кудрявых тополей. Бледный, худой, с ввалившимися глазами, в жарком демисезонном пальто и кепке, с заложенными за спину руками, сопровождаемый двумя конвоирами. Он на миг приостановился и стал с жадностью глотать чистый, прозрачный морской воздух, воздух свободы, который в ту же секунду заполнил все его поры, и перед ним засияла яркая, как это весеннее солнце, надежда, и будто кричала, оживляя в нем давно забытую радость. Он расправил плечи и быстро зашагал к дверям этого здания, но заметив, как прохожие замедляли шаги и задерживали на нем любопытные взгляды.
Маленькое помещение с несколькими рядами стульев было заполнено незнакомыми людьми. Его провели по узкому проходу между ними и усадили за барьером у левой стены. Слева от него на небольшой эстрадке стоял длинный стол, покрытый зеленым сукном. На столе стоял граненый графин с водой и стаканом. За столом - три стула с высокими спинками.


Владьку снова охватило тревожное напряжение. Сердце в груди билось часто и гулко. Присутствующие в зале не сводили с него глаз и перешептывались между собой. Тут же в первом ряду он увидел комсорга. Упитанный, розовощекий он сидел прямо, осанисто, самоуверенно, не удостаивая Владьку даже мимолетным взглядом, словно выражал этим свое высокое призрение к подсудимому. Владька чуть не взорвался и не закричал на весь город, на всю вселенную: "Что же ты делаешь, подлюга! Где ты потерял свою совесть, дошел до такой наглости?! Гад ты ползучий, а не комсорг! Опуститься до такой подлости, чтобы посадить человека только за то, чтобы завладеть его тряпкой! Да подавись ты ей - глаза твои отморожение! Шакал! Ничтожество! Люди, посмотрите на этого комсорга - да это же не человек, а страшное чудовище!" - Но сдержался, больно стиснув зубы, и весь сжался в пружину.
Через некоторое время, вышла из угловой двери эстрадки молодая худенькая женщина и торжественно объявила:
- Встать. Суд  идет.


Тотчас из тех же дверей один за другим вышли двое мужчин в черных костюмах и галстуках и одна женщина. Первый лысый, с поседевшими висками и мягкими чертами лица, и с папкой в руках, второй - с густой черной шевелюрой, широкими бровями и глубоким проникновенным взглядом. Женщина тоже была уже в зрелом возрасте, светловолосая, полная, в белой блузке с черным бантом под круглым подбородком и какими-то теплыми до нежности глазами. И Владька как-то сразу успокоился, проникшись глубоким доверием, особенно к этим двум лысому и женщине.  Тройка стала в один ряд за столом и лысый, который был посредине, простым, обыденным голосом произнес:


- Линейный суд тихоокеанского бассейна города Владивостока в составе народного судьи, государственного обвинителя и народного заседателя открывает слушание дела по обвинению в совершенном уголовном преступлении гражданина Забара Владислава Васильевича,  место рождения город Спасск-Дальний Приморского края. И все трое опустились на свои места. В зале с шумом заскрипели стулья и тоже все сели. Последние слова больно резанули Владьку по сердцу. Тройка за столом о чем-то переговорили между собой, потом тот же лысый и тем же спокойным тоном сказал:
- Подсудимый, встаньте. Расскажите нам, как вы совершили это преступление, или как у вас хватило совести обокрасть своего же товарища?
- Это неправда! - взорвался Владька и побелел еще больше, стал, как мел. - Это он! он меня! И он же меня оговорил, этот подлец! - И Владька вскинул руку в сторону комсорга, который при этом даже глазом не моргнул. Зато лысый - теперь Владька понял: это судья - повысил тон:
- Подсудимый, выбирайте выражения, если не хотите заработать еще и 74 статью, за хулиганство. Рассказывайте по существу. Владька осекся и, ошеломленный тоном и предупреждением судьи, стал растеряно, путанно, перескакивая с одного момента на другой, рассказывать ненужные подробности, чем размывал саму истину происшедшего. У судьи видимо лопнуло терпение, и он перебил его:
- Значит, вы не признаете своей вины?
- Нет! -  воскликнул Владька.
- Садитесь, -  сказал судья и обратился к комсоргу: - встаньте, потерпевший.
Тот встал и высоко, с непогрешимым достоинством вскинул голову, изобразив на лице выражение глубоко пострадавшего.
- Вы знаете подсудимого? - продолжал судья.
- Знаю, - решительно ответил он.
- Как вы его знаете?
 - Ну, мы  вместе плавали на "Ашхабаде". Он - матросом, а я – машинистом. Ну е... еще комсоргом.
- А потом?
- Потом пароход поставили на текущий ремонт.  Машину, значит. Ну, а команду всю списали на, берег. Остался старпом, третий механик,  и юнга, Сережа Синцов. Мы вместе с ним живем в одной каюте.


- Теперь расскажите, как все произошло. Каким образом обокрал вас обвиняемый?
Комсорг переступая с ноги на ногу, опустил голову, подумал и тоскливо-обиженным голосом начал рассказывать:
- Это было 24 февраля. Вечером. Часов пол-одиннадцатого - точно не знаю. В каюте оставался Сережа. Я был на берегу. Ну, вот значит, как Сережа рассказывает, в каюту вошел Забара со своим другом и спросил - где я. А потом он открыл рундук, снял с плечиков мой костюм...
Владька не верил своим ушам, вскочил и в беспамятной ярости вскричал:


- Что ты мелешь! Что ты врешь! Какой же ты подлец! Мерзавец!
- Прекратите, подсудимый. Сядьте, сейчас же, в голосе судьи зазвучала металлическая нотка. Предупреждаю, еще одна подобная выходка, и в довершение вы получите еще 74 статью.
Владька весь обмяк и, обливаясь потом, беспомощно опустился на скамейку. Судья наклонился к женщине и что-то шепнул ей, она в ответ одобрительно кивнула головой. Потом он повернулся к другому соседу - прокурору и тоже что-то сказал ему. Тот, вертя в руках карандаш, негромким, но звонким голосом произнес:
- Скажите , потерпевший, когда и где вы приобрели этот костюм?
- В начале ноября прошлого года, у женщины на Суйфунском базаре, за 850 рублей, - не задумываясь,  с невозмутимым спокойствием    отчеканил он.
Услышав это, Владька потерял всякое ощущение реальности. Так в жизни не бывает. Это может присниться только в кошмарном сне. И всем своим нутром почувствовал, что он летит в какую-то темную бездонную пропасть.


Затем из коридора вызвали свидетеля, юнгу, Сергея Сивцова. Нетвердым шагом он прошел вперед и с застывшим страхом в глазах глянул на комсорга. Тот в ответ, как бы подбадривая его, поднял брови и слега улыбнулся.
- Тебя уже предупреждали, что ложные показания караются по закону лишением свободы до трех лет. Ты уже совершеннолетний, потому напоминаем тебе. Ты должен говорить правду и только правду. Он обернулся и метнул испуганный взгляд на комсорга.
- Не бойся, Сережа. Говори, говори. Он тебе ничего не сделает, - скороговоркой подбодрил его комсорг и кивнул на Владьку, растянув  губы вымученно - уверенной улыбкой, и слега покраснел.


- Свидетель Сивцов, расскажите, как было дело в тот вечер, когда к вам в каюту вошел Забара со своим приятелем? - снова монотонно прозвучал голос судьи.
Тот, опустив голову, некоторое время молчал только шмыгал носом на весь зал.
- Ну, мы слушаем, - требовательно добавил прокурор.
 Он чуть приподнял голову, искоса глянул на Владьку и весь залился краской, снова опустил ее и начал дрожащим голосом:
- Ну, это... я читал на койке книжку. А потом... это, ну... как его, открывается дверь и заходит он... ну этот, Владька с каким-то, его я не знаю. И спросил: "Где  Леонид?" А я это, сказал:
- Не знаю, на берегу - где-то. А он... это... Владька… ну, это…
- Ну, смелее, смелее - опять прозвучал голос прокурора.
- Свидетель, мы слушаем, что было дальше? - добавил судья.
- В общем... в общем... дальше... это, ну… - он весь сжался, втянул голову в плечи и будто не находил слов.
- Ты что, боишься подсудимого? - спросил судья.
Он снова исподлобья глянул на Владьку.
- Не-ет...
- Так в чем же дело? - нетерпеливо произнес прокурор.
- Просто... это...
Комсорг, сидевший чуть с боку за его спиной, то и дело нервно смахивал носовым платком пот со лба.
- Значит, он открыл дверку, - продолжал судья,- как там у вас называется шкаф рундуком?
- Ну - да.
- И снял с вешалки костюм, который принадлежит гражданину Яковлеву? - облегчил свидетелю  судья решить эту трудную задачу.
- Ну- да,- глубоко вздохнул тот, поднял голову и с благодарностью посмотрел на вершителей судеб.
- А что он при этом сказал? - продолжал судья.
- Он сказал... нет, не он...  этот его друг, что если мы заявим в милицию, то они нам свернут на бок форштевень, ну,  этот... нос. А потом обоих утопят в бухте.


- И после этого они взяли костюм и ушли?
- Ну- да.
- Ну, хорошо. Садись,- сказал судья.
Весь в поту, в пылающем гневе и с комом, подкатившимся к горлу, Владька снова вскочил, чувствуя, как под ним подгибаются ноги, и уходит пол, обессиленно вскричал:
- Не верьте им, граждане судьи! Это не правда? Они все врут! Они сговорились! Разве вы не видите! Да поймите же, наконец, граждане судьи, я не виновен!
На него опять прикрикнули. Он опустился на скамью, и им на какое-то время овладело глубокое безразличие.
Затем объявили, что суд уходит на совещание. Прошло немного минут, и они снова вернулись. Все встали. Судья начал зачитывать приговор:
- Именем Российской Советской Федеративной Социалистической республики, - он читал монотонно, беспристрастно. Слова, слетавшие с его языка, казались Владьке какими-то бесцветными и ненужными. И только когда он произнес, что решением линейного суда Тихоокеанского бассейна города Владивостока установлена виновность гражданина Забары и он приговаривается по статье первой, части второй Указа от 04.06.47 года уголовного кодекса к лишению свободы сроком на семь лет с отбытием в исправительных трудовых лагерях общего режима,- в голове Владьки зазвенело, глаза затянулись туманом. И на мгновение потерял всякое соображение. Но последние слова:- приго¬вор может быть обжалован в течение десяти дней в Верховном суде РСФСР, -  Владьку, несколько отрезвили, и возродили надежду.



Суд длился минут сорок вместе с перерывом   на совещание. Потом Владьке вручили копию приговора, отпечатанного на тонкой папиросной бумаге и на том же воронке, с тем же конвоем повезли опять в тюрьму. Завели в то же помещение, как и первый раз, снова раздели догола и устроили тот же тщательный обыск. Потом начальник тюрьмы усадил его за стол у зарешеченного окна, подсунул ему лист чистой бумаги и чернильницу с ручкой, и спросил:
- Что будешь писать прошение на помилование или кассационную жалобу?
Владька как-то сразу и не понял вопроса и переспросил:
- Почему - помилование? Я ведь не виноват. Начальник прищурил черные глаза и скривил в усмешке тонкие губы.


- Ну-ну, понятно. Пиши кассацию.
Это была последняя соломинка, за которую Владька ухватился, как за спасательный круг. И в то же время он все еще не верил, что с ним произошло, что его приговорили к семи годам заключения, что все это происходит во сне. Он взял ручку, обмакнул перо в чернильницу и вывел: "Кассационная жалоба в Верховный суд  РСФСР". А дальше, никак не мог сосредоточиться. С чего начать.  В голове все спуталось, была настоящая каша. А тут еще и надзиратели подгоняли. И тогда он начал писать, что первое придет в голову, без всякой логической последовательности. Наконец закончил и подумал, что там, в Москве люди умные, и разберутся: что-к чему. Самое главное написал, что он не виноват, поймут и отменят этот не справедливый приговор.


На этот раз его проводили на четвертый этаж, налево по коридору, и втолкнули в камеру для осужденных, под номером 97. Переступив порог, он тут же остановился, не решаясь сделать следующий шаг, как бы растерявшись перед выбором дороги на распутье. Он стоял в светлом просторном, продолговатом помещении, отстойнике случайных и неслучайных, смешанных человеческих судеб. Около десятка железных двуярусных нар вытянулись вдоль противоположной стены от окна до окна. Зарешеченные окна, сначала мелкой решеткой, ячейки которой не превышали размера спичечной коробки, потом - обыкновенной, и также снаружи были на них подвешены такие же защитные зонты с небом над собой. С левого угла доносился устойчивый запах параши. Несколько бледных, истощенных лиц приподнялись на своих матрасах и молча уставились на него запавшими глазами, отражавшими тусклый блеск безразличия и в то же время какую-то непреходящую тоску, которая сидела в них, как глубоко вбитые гвозди. Вдруг слева, с верхних нар он услышал обрадовавшийся возглас:
- Владик, это ты, привет! - Это был Гриня, с которым Владька находился до этого в следственной камере. Он тотчас спустился, подошел и протянул руку. Владька даже сразу и не узнал его.
Вместо его бывшей приличной одежды на нем были какие-то потрепанные, ветхие штаны и такая же темная в заплатах рубашка. Заметив в глазах Владьки некоторое удивление, он махнул рукой:


- Да это ерунда, - и спросил - ну, что обвенчали?
Владька едва заметно кивнул головой. Гриня снова спросил:
- И сколько намотали?
- Семь... лет, - ответил он, не узнав даже своего голоса.
- У меня там, рядом есть свободное... - Гриня не договорил.
К ним подошел парень с огненно-рыжей щетиной на голове и такими же ресницами,  лет двадцати трех. На нем была новенькая клетчатая рубашка, выпущенная поверх тёмно-синих брюк с отглаженными стрелками. На ногах - с голенищами на вытяжку хромовые сапоги, начищенные до зеркального блеска. Через распахнутый ворот рубашки на   груди   выглядывал металлический крестик на шнурке.


- Слышь ты, фрайерок, иди погуляй, а мы пока познакомимся, - с ухмылкой сказал он Грине и, хитро прищурив глаза, с вожделением стал изучать Владькину внешность, при этом ловко, демонстративно тасовал и перекидывал из руки в руку самодельные карты. Потом обошел его вокруг, оглядел снизу доверху, пощупал пальто за лацкан и удовлетворенно прищелкнул языком: - Вобщет, нечтенка. Бобрик, что ли?
Владька молча пожал плечом. Затем он слегка двинул носком сапога Владькин туфель.
- Колеса тоже, видно, - не Сталинские. Ты - местный?
- Нет, - неохотно ответил Владька.
- Вот мусора! Опять нам залетного кинули,- скривив на бок тонкие губы и показывая желтую коронку, брызнул  с наигранной злобой,  и тут же снова ухмыльнулся: - А   откуда ты?
- Я... я из Спасска. Но сейчас был на бичу,в пароходстве.
- А, так ты мореман. А по какой статье?
- По Указу один-два.
- И сколько прокурор не пожалел?
- Семь...
- О, это ничтяк, слышь ты, детский срок. А как тебя кличут?
- Владислав.
- Слышь ты, вобщет, видно, ты не серомятный. А настоящая кликуха есть?.. Если нету, слышь ты, будешь у нас Мореманом. Ничтенка, правда. А в стиры  трёшь?
Владька с недоумением поднял на него глаза.
Рыжий перевел:
- Ну, в карты играешь?
- Играю.
- В какую?
- В "Дурака", "Шестьдесят шесть" и еще в "Очко".
- А в "Буру"?
- В "Буру"?   В "Буру" не играю.
- Ну, ничтяк, слышь ты, запросто научу. Канай за мной. - И он направился в правый угол. Владька невольно поплелся за ним.


У окна, между нарами стояла тумбочка с расшитым бархатным кисетом и клочками газеты на ней. На верхних и нижних нарах лежали еще двое блатных и тоже одеты с иголочки. Верхнему было лет за тридцать, с мясистым квадратным лицом, густо поросшим черной щетиной, и тяжелым хмурым взглядом. Нижнему - лет двадцать семь, с болезненной желтизной и синими разводами под глубоко посаженными глазами. На ногах у него тоже были хромовые сапоги и тоже  начищенными до блеска, что навязчиво бросилось в глаза Владьке.
Квадратный свесился с нар и тоже пощупал Владькино пальто.
- Забиваю  первый, - с пришепётыванием басистым тоном произнес он.
- Нет, Сова, уже забито. Не надо было кемарить, - усмехнулся худой снизу. - Скажи ему, Цветной.
- Слышь ты, Сова, Летяга забил - первый.
- Ла-дно... я потом вас обоих достану, - буркнул Сова и повернулся на другой бок.


Владькины вещи еще были на нем, а блатные уже делили игру на них между собой.
- Слышь ты, мужик, ну-ка канай на стрём, - приказным тоном бросил Цветной парню, лежавшему на ближайших нижних нарах. Тот молча, послушно поднялся и стал у двери, приложив ухо к "кормушке".
Цветной опустился на нары у стены, застеленные домашним пестрым, лоскутным одеялом, положил подушку перед собой и с лукавым блеском в глазах сказал:
- Слышь ты, мореман, садись.   


Владька осторожно, словно боялся обжечься, присел на краешек постели напротив него. Цветной раздал карты. Остальную колоду с козырной картой положил на подушку и стал показывать, как надо играть в это самое "Буру".  Но Владьке было не до "Буру" и познания этой игры. Он все еще, как после кошмарного сна, не мог прийти в себя после такого жестокого и несправедливого суда. Снова и снова перед глазами вставал зал с людьми и комсорг с наглой, бесстыдной уверенностью в своей непогрешимой честности и такой фантастической лжи, рядом со своим таким же поддонком - юнгой, дрожащим от страха перед судьями за свой такой же грязный, лживый наговор. А потом, ровный, бесстрастный голос судьи зачитывающего приговор.


Цветной что-то говорил, шелестел своими примитивными картами, которые были изготовлены из бумаги страниц, вырванных из книг тюремной библиотеки. То-то Владьке часто  в следственной камере попадались книги без многих страниц. Карты были склеены в четыре слоя клейстером из тюремной пайки самих же блатных. Поручали одному из сокамерников, который месил пайку с добавлением определенной нормы воды, а потом протирал ложкой через тряпицу. Склееные заготовки клали под пресс - ножку нар с дощечкой от табуретки. После их тщательного просыхания обрезали концом алюминевой ложки, заточенной о цементный пол. Затем вырезали трафарет карточных символов, жгли резиновую подошву от старой обуви и коптили сажу на наружное дно жестяной миски. Затем соскабливали, размешивали в горячей воде с добавлением того же пайкового сахара, и печатали. Поэтому карты были одноцветными, и на одну треть меньше обыкновенных, зато очень эластичными и послушными. Легко, со звонким шелестом тусовались в ловких руках прожженных заядлых игроков.


Туман в голове Владьки развеялся и он опомнился, когда остался в одних трусах. Вместо своей одежды получил замену: серый, замусоленный, местами расползающийся свитерок, изношенные до основания хлопчатобумажные неопределенного цвета штаны, и такую же куртку и разбитые парусиновые полуботинки.
- Слышь ты, тряпки хоть и лакшовые, а ничтяк. Пошитые прямо на тебя. Хоть сейчас - на парад с этим, ну, потретом нашего любимого Гуталина, - пошутил Цветной и тут же исправился, серьезно добавил: - Ты не обижайся. Слышь ты. Игра есть игра. Проиграл - плати. Тебе еще повезло, что попал к нам, к честным уркам. А если бы к сукам – они бы тебя раздели у порога и такую заменку бы дали что... ну, сам понимаешь, да еще бы и "петухом" сделали. Слышь ты. Ты ж пацан смазливый.
Летяга приподнял голову.
- Да-а... вон они кучкуются в девяносто пятой. Все там собрались. Готовятся на этап. Притихли.
Сова сел на нарах и свесил ноги в теплых домотканых носках.
- Они знают, что пересылку и рабочую зону держат воры.
- Слышь ты, да они не пойдут туда. Они же знают про "Ледовое побоище", которое воры им устроили с мужиками в сорок седьмом.


- Да-а... точно. Или попрыгают в запретку, - добавил Летяга.
Владька собрался уходить из их угла и тут заметил за собой, что нисколько не жалеет о своих вещах, которые перекочевали с его плеч в туго набитый мешок под нарами Цветного, где стояло еще пара мешков. Даже испытывал какое-то облегчение. Ну, а если придет из Москвы ответ о его освобождении, то он готов выйти на волю даже голый. Лишь бы только освободили.
- Ты фрайерку хоть бы покурить дал, Цветной, - бросил сверху Сова.
- А, это можно, - с каким-то внутренним удовлетворением усмехнулся Цветной. - Слышь ты, Мореман, курить хочешь?
- Не откажусь.
Цветной оторвал клочок газеты и протянул ему, затем из кисета сыпанул щепотку махорки. Владька свернул цигарку дрожащими руками, прикурил от спички, поднесенной Цветным, и с жадностью затянулся. Давно не курил, и махорка показалась такой крепкой, что закашлялся до покраснения.
- Смотри, оставь и мужикам, - сказал Летяга, - а то у них тоже уши попухли.  Дачек-то никому не носят. Нашу камеру мусора сделали особым режимом - кидают только залетных. Один учитель только с дачкой. Так он не курит.


Владька вышел с угла, дымя цигаркой, и тут чуть ли ни со всех нар послышались наперебой голоса, занимающие очередь на окурок. Гриня опередил всех. Встретил Владьку и потащил за рукав на свободные крайние нары рядом с собой. Потом окурок пошел по рукам, пока последнему не опалил губы.
- Ты написал кассацию? - спросил Гриня.
- Написал, - вздохнул Владька. - Я надеюсь, что в Москве лучше разберутся.
- А почему - в Москве? - удивился Гриня, - Ты разве писал не в краевой суд?
- Нет. Мне сказали судьи, что я могу обжаловать в Верховном суде РСФСР. Вот я и написал туда.
- Интересно! А почему же?- снова выразил удивление Гриня. - А мне так сказали - в краевой сначала суд. А если краевой утвердит, то потом - в Москву.
- Не удивляйтесь. Все просто, - услышал Владька знакомый голос.- Тебя судил линейный суд, а тебя народный. А линейный суд приравнивается к трибуналу. Поэтому твой приговор может рассматривать только Верховный суд. Москва.


- Ничего себе... трибунал! - у Владьки даже мороз по спине пробежал. Но тут же и успокоился, приподнялся и увидел, стоявшего рядом с нарами в ногах, штурмана, с которым сидел в КПЗ, который дал пощечину своему замполиту и обозвал дармоедом. - А, это вы!
Штурман тоже был переодет в обноски.
- Ну и что вам присудили? - спросил Владька.
- Пять лет. За хулиганство.
- Так вам же вешали еще и пятьдесят восьмую?
- Разобрались. Пятьдесят восьмую убрали. Зато по семьдесят четвертой размотали на всю катушку. Но я не жалуюсь. Я рад, что политику с меня сняли. И писать никуда не буду.
- А вас тоже судил линейный?
- Конечно, - сказал штурман, отошел и стал ходить по камере.


Тут же, с нижних нар, к нему присоединился еще какой-то мужчина - постарше, выше среднего роста, с серебристыми висками, овальным осунувшимся лицом, темно-серыми глазами с печатью на них глубокой усталости, но сквозь которую пробивался живой, неугасаемый огонек какой-то внутренней собранности и спокойствия. Одет он был в синий шерстяной пуловер с выпущенным поверх воротником светлой рубашки, почти новые серые в полоску брюки и коричневые полуботинки, тоже имевшие еще очень хороший вид. Владьку несколько удивила его какая-то броская независимость в данной обстановке, и он спросил у Грини:
- А что это за мужик?
- Да это учитель. Директор школы - из Артема.
- А его - за что?
- Да вроде, принял на работу какую-то бабу кассиршей, а она оказалась мошенницей - получила в банке деньги на зарплату для школы и смылась с ними.
- И сколько ему дали?
- Шесть лет.
- Я смотрю, блатные его не переодели. Как же он так сумел?
Гриня придвинулся поближе к Владьке и тихо продолжил:


- А он прямо сказал: "Я в карты не играю".
- А они - что?
- Ну, Цветной тогда и говорит: "Слышь ты, папаша, не умеешь или не хочешь?" А учитель говорит: "Не хочу".  Цветной тогда хихикнул и говорит: "Слышь ты, а чой ты так скучно живешь – даже в карты не играешь?"  Ну, учитель и отвечает: "Понимаете, молодой человек, у каждого есть свой выбор развлечений: у вас - карты, а у меня - другие ценности". Цветной опять хихикнул и спрашивает: "Какие такие ценности?" А учитель отвечает: "Нравственные, духовные". Ну и Цветной опять усмехнулся и,  как будто не знает, спрашивает:  "Слышь ты, папаша, а чой это такое, с чем его едят или это колбаса такая?" Учитель прищурился, смотрит на него и говорит: "Это такая пища, молодой человек, питаясь которой, человек отличается от животного. Едят ее с учебой, книгами, упорным полезным трудом и общением с хорошими много знающими людьми". Цветной тогда разозлился и говорит: "Откуда ты такой грамотный тут взялся?" А учитель спокойно отвечает: "Из такого же зала суда, как и вы, дорогой мой". Тут Цветной еще больше разозлился, и говорит: "Я тебе никакой не дорогой, слышь ты, фрайерская рожа!" А учитель опять ему спокойно говорит: "Ну, зачем же так, молодой человек, я вас не обидел ни одним словом, а вы меня сразу оскорблять - рожа?" Ну, тут Цветной и совсем взбесился, говорит: "А, умный сильно? Ну вот, слышь ты, каждый день будешь носить парашу, раз такой умный". А учитель ему опять спокойно отвечает: "Парашу я буду носить в порядке очередности с жильцами этого номера". Ты бы видел Цветного - на губах слюни, как кипяток, прыгает около учителя, руками машет, как заводной, ну и тут, вон тот, которого Совой зовут, прикрикнул: "Эй, Цветной, оставь мужика, не гони беспредел. Ты же - не сука". Цветной тогда замолчал и ушел в свой угол. - Гриня с минуту помолчал, потом продолжил: 


- А я написал помилование. И знаешь что я думаю, если мне краевой суд не скостит, то я тоже напишу в Москву. Только не знаю - отсюда, из тюряги или уже из лагеря. Не хочется здесь сидеть и ждать. В лагере ж, наверно, лучше кормят, да и воздух всегда свежий. А тут в тюряге совсем дойдешь, пока из Москвы придет ответ. А работы я не боюсь.
- Так это что, если ты будешь писать и писать без конца, то и не отправят из тюрьмы? - несколько озадаченно спросил Владька.
- Да нет. Положено писать из тюрьмы только два раза - в нижнюю и верхнюю инстанцию. И если не освободят или не скостят, все равно, то сразу отправят на пересылку, а потом в лагерь, и там пиши, сколько хочешь,  а знаешь, - Гриня еще тише заговорил,  -  вон, блатные сначала написали в краевой, и им пришел ответ - оставить приговор в силе. Тогда они написали в Москву. А ты думаешь зачем, чтобы их помиловали или скостили? Нет. Чтобы подольше задержаться в тюряге. Мы все слышали, как они говорили между собой, что нужно здесь отовариться, как следует, чтобы потом прийти в зону с хорошим чемоданом. И там, за зоной торгануть  за чай вольняшкам,  которые  работают вместе с зэками.


Владька задумался и уже не слушал Гриню. Потом сказал:
- А мне больше некуда писать. Разве только самому Сталину. Но я думаю, что меня все равно освободят. Верховный суд разберется по справедливости.
- Да, освободят, жди,- услышал Владька голос парня, лежавшего по другую сторону Грини.
- Да ты его не слушай, - сказал Гриня. - Ему хорошо говорить. Это смертник.
- Как, смертник? - удивился Владька. - Я слышал, что теперь отменен смертный приговор.
- Да нет. Это которых осудили на четыре месяца за прогулы на работе. Вот поэтому их и называют "смертниками". Ну, знаешь, как бы, в насмешку.
- А-а, вон что. А кто тут еще сидит, по каким статьям? - спросил Владька.
- В основном указники. По нашему Указу от 04.06.47. А вон, на четвертых нарах от нас - Ленька, так он по 136, за убийство. Бабу свою поймал с чужим мужиком. Ну и вот, статья-то до червонца, а ему дали всего четыре  года - как на почве ревности. А рядом с ним Венька по 74. За хулиганство. Какую-то бабку обматерил в очереди. Ну, еще двое "смертников".  А там, на нижних нарах… ну, тоже самое. Ну, еще - по 142 один. Тяжелое телесное повреждение на всю катушку - восемь лет.   А другой, за легкое повреждение, по 143 статье - три года... ну там еще...


- Да-а...  -  усмехнулся Владька. - Хорошая компания. Настоящий сбор блатных и нищих, как говорил один мой знакомый.
- А ты слышал про одного шахтера из Сучана,- продолжил Гриня, - как ему дали четыре месяца за прогул, а он потом размотал до четвертака?
- Нет
-     Ну, так  вот. Не мог  вытерпеть  такой срок, и рванул в бега. Его поймали и добавили. Он опять в побег, опять добавили. И так  размотал до  четвертака. А последний раз – прямо из прогулочного дворика, когда прогуливала ихнюю камеру  баба-надзирательница. Забрался уже на стену,ну, на забор и тут   попугай  с вышки  снял его автоматной очередью.


                XV111          

Потянулись длинные, томительные, угнетающие с дурманящим ощущением постоянного голода, дни ожидания, ожидания ответа из Москвы. Что он принесет этот ответ - свободу или утверждение этой состоявшейся уже жестокой и несправедливой неволи? Просыпаясь по ночам, он чаще обычного теперь думал о доме, о младшем братишке и сестренках, о родителях, но больше - о Жене, матери и бабушке. Они еще не знают, конечно, что он... даже страшно произнести это слово, слово тюрьма. А что теперь думают о нем в пароходстве? Наверное, тоже считают, что он бандит. И как теперь отразиться все это на тех мастерах-коммунистах, которые дали ему свои рекомендации для поступления в пароходство? Какой позор! Какое стыдобище! Одновременно с этими мыслями ни на минуту не покидал его и милый образ Жени. Как она там? Наверное, думает,   что он предал ее, обманул, исчез, как последнее ничтожество, не сказал даже ни слова на прощание. Мерзавец, негодяй!


Нет, она так не думает. Она любит его. Она очень его любит и отлично знает, что он ее тоже очень любит. А может она думает, что он ушел в рейс и просто не смог сообщить?   Но за это время можно было сделать несколько рейсов даже на север, в Певек. А может она думает, что разонравилась ему, и теперь страдает там. Он это знает по собственному опыту, когда Лелька его оставила. "Нет, милая Женя, я бы тебя никогда не оставил! Ты такая добрая, чистая, светлая и такая прекрасная в этой своей чистоте. Таких как ты больше нет на свете. Да я скорее отрубил бы себе руку, чем оставил бы тебя. Как я люблю тебя, милая, родная Женя? И если бы ты знала, как мне тоже больно, а еще и обидно". - Немое, горячее признание терзало его мозг, душу.



Яркое, солнечное первомайское утро ворвалось в камеру веселым воробьиным гомоном и обрывками праздничной музыки, доносившейся откуда-то издалека, навевая на всех еще большую тоску.
Редко кто в камере не писал кассационную жалобу или помилование. Каждый чаял надежду хотя бы на сокращение срока. Но ответы приходили только отрицательные: оставить приговор в силе или без удовлетворения. И редко кто после такого ответа из краевого суда обращался в  Верховный. Очень не хотелось продолжать валяться на вытертых замусоленных матрасах в этих кирпичных стенах со спертым, устоявшимся, не смотря на открытые окна, воздухом от параши и скудным тюремным питанием. Высшую инстанцию оставляли для лагеря. Многим казалось, что там легче будет сосредоточиться над своей неудавшейся судьбой.


Каждую неделю, по пятницам администрация тюрьмы готовила этап и отправляла на пересылку, так называемую три-десять, на Второй речке Владивостока. Из блатных ушел один Летяга. Остались Сова и Цветной.
Цветной по-прежнему встречал растерянных, пребывающих, еще в шоке после суда, новичков в приличной одежде, уводил к себе в угол, откуда через некоторое время они выходили в таких же немыслимых обносках. Обноски для этой цели Цветной собирал, как говорят, с миру по нитке.
Гриня тоже получил из краевого суда отрицательный ответ и тоже хотел уйти в лагерь и уже оттуда писать в Москву. Но Владька переубедил его, и Гриня согласился. Теперь они вместе ждали ответы из далекой Москвы. Затем они перебрались на освободившиеся нижние нары напротив дверей, как раз посредине, рядом с учителем, с которым Владька ближе познакомился и даже подружился.


Вскоре в камере появился еще один блатной по кличке Хохол. Он и говорил с сильным украинским акцентом. Невысокого роста, широченный в плечах, с маленькими бегающими глазами и толстыми раскатанными губами. Теперь они целыми днями резались между собой в карты, заставляя сокамерников поочередно дежурить у двери. Кроме учителя. К нему они относились с некоторым снисхождением.
Учитель, хотя никуда ничего не писал, но почему-то тоже задержался в тюрьме. И вообще, он считал себя наказанным заслуженно. Каждую неделю он получал передачи, которые тут же делил на всю камеру.


Валяясь на нарах, осужденные высыпались за день, и по вечерам, чтобы скоротать бессонное время, отвлечься от тягостных дум и острого ощущения голода, рассказывали допоздна всякие захватывающие небылицы. Находились среди них даже очень хорошие рассказчики и растягивали свои истории до глубокой ночи. Были и такие импровизаторы, которые придумывали на ходу или что-то где-то слышали или читали, тут же связывали в одно целое, и получалась увлекательная повесть, что называли романом, (с ударением на первый слог). Причем, каждый вечер у них находилось что-то новое. Их так и называли - Романисты. Как-то по теме и Владька рассказал о приключении, которое случилось когда-то с ним и его приятелями на рыбалке с ночевкой и старухой, похожей на ведьму. Все в камере восприняли эту историю как достоверную. Кроме учителя. Он посмеялся и сказал:


- Все это плод воспаленного воображения мальчишек. Это тот возраст, когда многие загадочные вещи воспринимаются с некоторым фантастическим преувеличением. Тем более, к своему возрасту они уже наслышались о сверхъестественных всевозможных явлениях, гуляющих в предрассудках простонародья. Поэтому и эта безобидная старушка  показалась им тоже не иначе как мистической. Угол в комнате до их прихода туда, был уже облуплен, и комочки штукатурки, которые, как им показалось, обжигали их обнаженные части тела, тоже валялись уже на полу. Только, когда они вошли в комнату, то не обратили на них внимания. Зато их мозг, независимо от их сознания, подобно фотообъективу, сразу же зафиксировал эту картину. Отложился в подсознании. И потом, прежде чем заснуть, как вы поняли, они продолжали рассказы на эту же тему, не упуская и даже усиливая в своей памяти пугающий образ этой старушки. Так, в подготовленном уже, воспаленном воображении, разбудив засыпающее сознание, и ожила в своем логическом изображении эта не реальная реальность, как бы сон наяву.  Вот в этом и весь секрет, я думаю.


- А как же им почудилось одно и то же всем сразу? - кто-то спросил, свесившись с верхних нар, - Как это может быть?
- В этом тоже нет ничего загадочного, - ответил Петр Гаврилович - так звали учителя. - У кого-то из ребят наиболее тоньше устроена структура нервной системы, острее психическая восприимчивость, которые первыми и создали в воспаленном мозгу эту фантастическую картину. А так как они лежали сгрудившись, плотно соприкасаясь друг с другом, то эта фантасмагория, рожденная первой в воображении того парнишки, с помощью его разгоряченной, импульсивной энергии, которая, как электрический ток, проникла в глубину психики остальных ребят и подключилась к их уже готовому восприятию воображения. Так, они все вместе увидели одну и ту же картину. Что-то вроде - всеобщей галлюцинации.


Откуда-то с краю на нижних нарах послышалось несогласие с ним, и что все эти проделки были действительно устроены старухой-ведьмой, и что на свете существует нечистая сила и всякое такое. Тут на всю камеру поднялся шум, гам, спор. В дверях лязгнула кормушка и - злой, грубый рык надзирателя:
- Ну-ка, всем - спать! А то выведем на коридор и уложим на пол до утра.
В камере сразу наступила мертвая тишина. Кормушка с грохотом захлопнулась. Спустя некоторое время снова послышались голоса, но уже приглушенные до полушепота.
- Не спорьте, ребята, - вмешался Петр Гаврилович. - Все это выдумки, плоды слепого ума, фантазии и прежде всего деревенского простонародья. Грубый сельский быт, скрытая тайна человеческой природы, окружающей жизни и рождает всевозможные фантазии и страх перед ними.


Поэтому наше государство с первых дней своего социалистического становления включило в план своего развития первейшей целью - освободить человека от всяких предрассудков и религиозного закабаления, веками державших его в своих цепях. А это можно сделать только с учетом тотальной ликвидации безграмотности, тотального развития и подъема на высокий уровень образования всего населения нашей страны. Все это, конечно, очень трудно. Понадобится немало времени. Ведь речь идет о совершенстве человека вообще, духовном и нравственном совершенстве нашего советского гражданина,   когда государственные законы будут существовать только формально, и не висеть над человеком, как дамоклов меч. Главный закон, который каждый человек будет носить в себе, это его совесть и ответственность перед обществом. Конечно, будут и трудно поддающиеся общественным, нравственным законам люди. Но, как говорят, в семье - не без урода.  Ничего не поделаешь.


- Так это будет только при коммунизме, - кто-то рассмеялся с краю. - А пока мы погуляем.
- Ага, в тюряге погуляешь,- кто-то сверху перебил его и продолжил: - При коммунизме, наверное, и тюрем не будет, да?
- Тюрем?.. Может и не будет, - ответил Петр Гаврилович. - Но какие-то сдерживающие, воспитательные учреждения, конечно, будут. А в целом это будет новая светлая человеческая цивилизация, о которой веками мечтало порабощенное человечество. Хотя западные буржуазные софисты, особенно США, называют это чистейшей утопией. Однако в душе глубоко сомневаются в этом, и усиленно поддерживают милитаризацию своих военных против соцстран. Они очень хорошо понимают, что с развитием и укреплением этой новой цивилизации отомрет их циничная эксплуататорская система. Да, отомрет. Но происходить это будет очень болезненно, лихорадочно, с агонией.  Ибо деньги, собственность на средства производства и породили эту систему, они ее и погубят.


- Ага, пока они ее погубят, американцы развяжут новую войну, эту... атомную, - кто-то произнес из глубины камеры.
- А ведь правда, говорят, что после атомной войны на земле вообще ничего не останется, - поддержал другой голос снизу.
- Это верно, - сказал Петр Гаврилович. - Но сейчас на всей планете и даже в Америке нарастает борьба за мир. После того, как США испытала свои атомные бомбы на Японии, люди поняли - что это такое. Вот и нам в противовес  США пришлось создавать атомную бомбу. И вообще интенсивно вооружаться, дабы снова не быть захваченными врасплох. А для этого требуются огромные средства, которые могли бы пойти на развитие народно¬го хозяйства, мирную науку, культуру. Но это еще не все. Нас подстерегает еще одна опасность: идеологическая диверсия. В Америке даже существуют специальные институты. Например, Гуверовский. По имени президента Гувера, который правил Америкой с двадцать девятого по тридцать третий год. Он даже как-то выразился по этому поводу: "Скажу по правде, цель моей жизни состоит в том, чтобы уничтожить Советский Союз». И создал у себя в Паоло-Альво так называемый мозговой центр. После этот институт стал центром по сбору документальных материалов и исследований политических, социальных и экономических изменений в XX веке. Он стал крупнейшим в мире центром по разработке и подготовке идеологических диверсий против СССР. Есть еще там такой Аллен Даллес, который тоже создал в США в 1947 году центральное разведывательное управление, сокращенно - ЦРУ. Это разветвленная шпионская организация, и был его директором, которая теперь действует против нас и других соцстран. Кроме  Гуверовского института и ЦРУ создана еще целая сеть спецслужб, идеологическая направленность которых должна подрывать Советский Союз и другие социалистические страны изнутри. Вход идут все средства, на какие способна только фантазия человеческого ума, - Петр Гаврилович с минуту помолчал, потом продолжил: - А почему, как вы думаете, во время этой войны долго не открывался второй фронт? Потому что Англия во главе с Черчиллем и их американскими партнерами имели свою тайную цель - руками Гитлера расправиться с большевиками, уничтожить Советский Союз. Дескать, к этому времени и он сам истреплет и обескровит свои силы и тогда можно будет выступить против него со своими свежими армиями, и легко разгромить его.


Но когда увидели, что Красная армия вступила в Европу и по всему фронту гонит фашистов, союзники засуетились, испугались, что Сталин не остановится,  и вся Европа ляжет к его ногам. И только тогда, чуть ли ни в конце войны, в 1944 году открыли этот свой второй фронт. А когда закончилась эта жестокая кровавая мировая бойня и на всей земле праздновали победу над фашизмом, с которым всем казалось, что похоронены все войны, американская военщина содала атомную бомбу. Таким образом, уверовав в свои непобедимые силы, американцы вступили в новый заговор с англичанами - повернуть свои армии, в том числе и оставшиеся немецкие дивизии против Советского Союза. Всё откладывали. А тут и у нас появилась атомная бомба. И началась  "холодная война", которая включала в себя гонку вооружений. И со всех сторон они начали окружать нас своими военными базами, чтобы в один из моментов обрушиться на нас всей своей мощью. - Петр Гаврилович замолчал и укоризненно подумал про себя:


"Что это меня потянуло на такие  пространные речи, да еще здесь, в тюрьме? Это же не школа, не ученики, а уголовники! - И тут же, поймав себя на мысли, иронически усмехнулся: - Но ведь я тоже уголовник, а они, все молодые ребята, можно сказать, совершили преступления - кто-то по глупости, кто-то по недоразумению, кто-то по легкомыслию или горячности. Не считая, конечно, тех рецидивистов - в углу. Хотя им тоже полезно послушать, несмотря, что являются закоренелыми представителями преступного мира, мира жестоких принципов, без морали и нравственности...-  Тут кто-то справа прервал его мысли - серьезно произнес:
- Но теперь и у нас есть атомная бомба. Пусть только попробуют сунуться! Может, думают, что ихние небоскребы далеко от нас. Ничего, достанем!
Кто-то рядом с ним добавил:
- Да мы им устроим такую войну, что ихние небоскребы полетят к небесам, как воздушные шарики.
- Точно. Остальное доделает паника. Они же не видели еще на своей земле войны, -  кто-то подхватил наверху. - И от этой самоуверенной, самовлюбленной лавочной Америки с ихними солдатами в белых перчатках останутся одни воспоминания.


Петр Гаврилович улыбнулся про себя.
- А вам не обидно будет идти воевать - вас же строго наказали советские власти, засадив в тюрьму?
Ну и что, -  возразил тот же голос. - Значит, заработали, не будем запускать свои лапы туда, куда не надо. А воевать мы пойдем, чтобы защитить наших матерей, сестер, да и всю страну. Она ведь - наша Родина, вот!
- А вон, Рокоссовский тоже... армия у него была вся из таких, из наших, - кто-то слева внизу продолжил. - И все воевали, да еще как воевали. Так дали прикурить фашистам, что надолго запомнят!
Тут сверху, кто-то, откашлявшись, спросил:
- Эй, учитель, скажи, если бы не было Сталина, Гитлер бы нас победил?
- Такую мысль многие допускают, - ответил он. - Но я не согласен. Там, где затрагиваются национальные ценности, русский народ победить невозможно. Среди них всегда найдется талантливый полководец. Это не раз доказывала наша история... Конечно, Сталину, как способнейшему организатору и главнокомандующему принадлежит первейшая роль в этой победе.


- А вы тоже воевали?
- Воевал. Дважды был ранен. Закончил в Праге. О конце войны  узнал в госпитале. - Петр Гаврилович помолчал, и продолжил: - Между прочим, Сталину принадлежит и первейшая роль в строительстве нашего социалистического государства. После революции, гражданской войны, Антанты - агрессии четырнадцати государств - Россия лежала в руинах. А нужно было строить новое государство, какого еще никогда не было на земле - без эксплуатации человека человеком. О таком обществе существовала только мечта, вызревавшая веками,   которую несли такие великие мыслители как: англичане Томас Мор, Фрэнсис Бэкон, Роберт Оуэн: итальянец Томас Кампанелла; французы - Сен-Симон, Шарль Фурье; русские мыслители: Белинский, Герцен, Чернышевский, Добролюбов. И только Маркс и Энгельс подвели под эту мечту строгую научную базу. Затем Владимир Ильич Ленин, чтобы воплотить эту мечту в жизнь, вооружился этой наукой, называемой "Марксизмом" и создал коммунистическую партию, без усилия которой невозможно было осуществить эту мечту. Предстояла жестокая борьба как с царским режимом, так впоследствии и с мелкобуржуазными, меньшевистскими партиями, Троцкизмом, которые и организовали на него покушение. Ленин был тяжело ранен отравленными пулями. Долго болел и, конечно, скончался.  Но что я вам рассказываю. Вы все это и без меня знаете.


- Давай, давай, учитель, - подхватили несколько голосов. - Интересно.
- Ну, хорошо, - продолжил Петр Гаврилович. - После смерти Ленина троцкистско-зиновьевская группа еще активней развернула свою деятельность против ленинских принципов и, конечно, против Сталина, который стоял во главе партии, продолжая утверждать завещания Ленина:
воплощение в жизнь той самой мечты обездоленного человечества, Построение социально-справедливого бесклассового общества. Но помимо троцкистов-зиновьевцев активизировались и другие враги. В коммунистическую партию полезла всякая замаскированная нечисть: махровое дворянство, недобитая белогвардейщина, царская жандармерия. Они проникали в отделы ГПУ, переименованное затем в НКВД, и судебные органы. И чтобы окончательно подорвать Ленинские принципы, посеять в обществе сомнение, страх перед большевиками, они развернули в стране настоящую диверсию. Во время раскулачивания зажиточных крестьян, разбогатевших на батрацком труде, подвергали и таких, которые сами были голодные.


Засушливость тридцать второго - тридцать третьего годов помогла им устроить искусственный голод по всей стране. Подтасовывали, оговаривали и предавали суду честных, порядочных людей, преданных ленинцев, настоящих коммунистов. Им также помогали из-за границы эмигранты-меньшевики вместе с западной  буржуазией и американским империализмом, о котором я уже говорил. Но Сталин, убежденный марксист, со своим железным характером и дальнозорким умом,  уверенно стоял на марксистско-ленинской позиции. И вопреки всему страна поднималась из руин и царской отсталости не по дням, а по часам: росли заводы, фабрики, научные центры, высшие учебные заведения, школы, библиотеки, театры, дворцы культуры, больницы, санатории, дома отдыха - и все это для простых советских тружеников. Слагались красивые солнечные песни, славился труд, улыбались люди. За короткий промежуток времени были преодолены гигантские трудности. Из отсталой царской России поднималось новое, молодое с социальной справедливостью индустриальное государство с обязательным, всеобщим, тотальным образованием населения. Но враги нашей молодой социалистической отчизны не могли этого потерпеть, и в 1937 году подготовили внутригосударственный переворот, в котором должны были принять и некоторые генералы, вроде предателя Власова. Командовал ими Тухачевский.


 А вскоре и опять - война, вышедшая из недр все той же буржуазии, но теперь со звериным оскалом фашизма. Трудно досталась нам эта победа. Но враг был разгромлен в самом его логове. И вот, не прошло и пяти лет, а наше народное хозяйство, разрушенное войной, снова восстановлено. Вот теперь и представьте, если бы случился тот переворот, и вместо Сталина и коммунистической партии у власти стаяла троцкистско - зиновьевская банда со всякими Бухариновыми и Тухачевскими, что сталось бы с наше страной. Гитлер бы спокойно вытер бы ею свои сапоги, как гнилой тряпкой, до самого Урала вместе с Кавказом. Это - с запада. А с Востока до Урала - Япония. Если бы, конечно, Гитлер позволил ей. И мы бы с вами были превращены в рабский скот. - Закончил Петр Гаврилович. С минуту в камере стояла тишина. Потом кто-то задумчиво выдохнул:

- Да-а. и сидели бы мы сейчас в самурайской тюряге.
- Ну-да, держали бы они тебя тут, да еще и корми.  У них другие законы: головой в паровозную топку и - баста! - кто-то в другом конце пошутил. Последовали со всех концов шутки. Затем кто-то на нижних нарах произнес:
- А ведь и сейчас хватает вредителей. И даже бывает, сажают людей ни за что. Ведь, правда, учитель?
- Возможно, - помолчав, сказал Петр Гаврилович и продолжил: - Наш социалистический строй очень уязвим. В людях еще много пережитков прошлого, буржуазного, с обострённым чувством эгоизма. Такие  люди часто и лезут из кожи, чтобы занять в обществе место как можно потеплее. Стараются вступить в партию. Затем проявляют самоотверженное усердие, что быстрее продвигает их по службе. И все как бы на основании закона. А ведь даже самый совершенный закон несовершенен, поэтому бессилен защитить себя, и часто оказывается  опасным орудием в нечистоплотных, а порой и злоумышленных руках.



Таких людей разглядеть почти невозможно, подлинное лицо скрыто под непроницаемой артистической маской.
- Нет, учитель, вы не правильно сказали, - кто- то с усмешкой возразил слева. - Не подлинное лицо, а подленькое.
Следом кто-то со злобой воскликнул:
- Вот гад! У меня такой прокурор был - червонец просил. А судья молоток - всего шесть дал.
- Ты тише ори, а то опять этот попугай в коридоре услышит,- одернул его рядом приятель.
- А у меня судья - гад. Сколько прокурор просил, столько он и дал,- приглушив распалённый голос, проговорил сверху парень.


- Нет, молодые люди. Это ещё не значит, что они нехорошие,- вставил Петр Гаврилович,- Многое зависит ещё от того, как вы совершили свое преступление, от характеристик вашего предыдущего поведения, трудовой дисциплины, и вообще вашего отношения к жизни. Конечно, бывают и судебные ошибки. Знаете, я провёл уже в тюрьме, в следственной камере несколько месяцев, и вижу почти только одну молодёжь. Редко встречал моего возраста. Я хочу сказать, что война всегда, в любом обществе подрывает моральные устои его. Особенно она разлагающе влияет на ограниченное, неустойчивое или романтически-легкомысленное сознание юных, молодых людей. Отсюда и  растёт уголовная преступность. Поэтому и законы в этот период бывают очень жестокими, чтобы в корне пресечь преступность, изолировать её от общества, а затем в процессе физического труда перевоспитать, погрязших в этом болоте, молодых людей. Чтобы они... да-да, вы! Вышли на свободу достойными гражданами своего общества.


- Ой, учитель, я знаю, что таких людей на свободе презирают, - кто-то мрачно произнёс,
- Эй, слышь ты, учитель, - послышался с угла язвительный голос Цветного,- вот я слушаю, слушаю тебя и думаю: вот здорово подковал тебя Гуталин усатый! А теперь и нам мозги пудришь.
Пётр Гаврилович усмехнулся.
- Я так понял, что вы Сталина называете Гуталином?
- Правильно понимаешь, слышь ты. А вот я не понимаю - он тебе дал по кумполу, засадил в тюрягу, а ты защищаешь его.
- Сталин здесь  не причём. Я совершил преступление, допустил халатность. Существует такая статья. Вот я и отвечаю по закону.
- Ты, наверно, был настоящим коммунистом, слышь ты?
- Почему - был? Я им и остался.
Цветной хохотнул.
- О-о, я такого ещё не видел, слышь ты, чтобы кого-то засадили в тюрягу, и он остался комунякой,  ха-ха…
- О том, что меня исключили из партии - вы правы. Но из коммунистов я могу исключить себя только сам.
Цветной замялся, и Пётр Гаврилович воспользовался моментом.
- А можно, молодой человек, теперь я вам задам вопрос?
Цветной коротко о чем-то переговорил с  обоими урками, и сказал:
- Ладно. Давай, шмаляй.
- Я заметил - вы носите на груди крест. Вы верите в бога?
От такого неожиданного вопроса Цветной растерялся, но тут же ответил:
- Конечно, верю. Я же не коммунист, слышь ты.
- Тогда позвольте ещё - один?
- Смотря какой.
- Ну, я думаю, он будет несколько неприятным для вас.
- Смотри, слышь ты, а то я шуток не люблю.
Тут вмешался Сова:
- Че ты, Цветной. Пусть трёкает.
- Ладно, шмаляй.
- Хорошо. Вот вы говорите, что вы вор, так? - сказал Петр Гаврилович.
- Да. Я настоящий вор. Вор в законе, - с гордостью произнёс Цветной.
- Ясно... а убить человека вы можете?
Цветной опять помялся.
- Вобчем я мокруху не люблю. Но суку замочу запросто, если мне на сходняке поручат воры.
- А как же бог, христианские заповеди, в которых говорится: Не убий, не укради?  Иначе считается большим и непростительным грехом.
- Цветной совсем растерялся. Помолчал, потом спросил:
- А где ты это читал, слышь ты?
- В Библии. В "Новом завете".
- Цветной снова переговорил со своими урками и осторожно, вкрадчиво спросил:
- А как же на войне... слышь ты, убивают - это не грех?
- О войне там ничего не сказано,
- А-а… не сказано! - обрадовался Цветной. - Значит, не грех. Вот,  тогда и у нас с суками - война, слышь ты.
- Хорошо, - засмеялся Пётр Гаврилович. - Это по поводу "Ни убий? А как же по поводу "Не укради"?
Цветной снова задумался, и растерянно опросил:
- А кто это написал - сам бог, что ли?
- Ну, будем говорить, сын божий, Иисус Христос, которого злые люди распяли на кресте, в знак которого вы теперь носите на груди.
Цветной опять задумался, потом весело, самодовольно расхохотался:
- Э-э, слышь ты, он, наверно, не подумал, как же может жить вор, если ему нельзя красть!
Пётр Гаврилович улыбнулся про себя и опять спросил:
- А зачем быть вором и - красть?
- Ну, ты даёшь, учитель! Это мне положено по закону, слышь ты.
- Плохой закон, - сказал Пётр Гаврилович. - Нужно честно трудиться.
- Каво-о... - с удивлением протянул Цветной. - Нашёл дурака. Пусть кони трудятся, слышь ты, у них четыре ноги и голова большая.
- Ну, тогда вы не выйдете отсюда. Всю жизнь проведёте в тюрьме. Может с перерывами. Неужели вам недорога свобода?
- Дорогая, дорогая, ещё как дорогая! Да вот, слышь ты, тюрьма никак не может перевоспитать меня,- сказал Цветной и подошёл к нарам Петра Гавриловича, повернулся к нему спиной и заголил её до самого затылка,- На... читай, если ты такой грамотный!
Пётр Гаврилович привстал и напряг в полумраке зрение, вглядываясь в обнажённую спину Цветного, на которой от плеч и до самого пояса был вытатуирован огромными жирными буквами текст:

"хрен таму атныне и давека хто
хочит исправит тюрмой чилавека"

- Ну, понял? Слышь ты, учитель, - опуская рубашку и, поворачиваясь лицом к нему, самодовольно произнёс Цветной.
- Понял, понял, молодой человек, - засмеялся Пётр Гаврилович.
- Ну вот, так и дыши, слышь ты...


                X1X


Редко кто из заключённых испытывал желание прохаживаться по камере. Для них было достаточно прогулочного дворика. Возвратившись оттуда, они сразу же забирались на нары и целыми днями протирали матрасы или садились по-азиатски, поджав под себя ноги, вели между собой непринуждённый, вялый, но пронизанный глубокой горечью, разговор о потерянной свободе и о многом, что связано с ней. Владька всего этого терпеть не мог. Часто, уйдя в себя, в свои размышления, ходил по камере до изнеможения - пока в глазах не потемнеет, и не станут подкашиваться ноги. Иногда с ним прохаживался и Петр Гаврилович. Но не долго. Ранение в ногу быстро давало о себе знать.
Каждую неделю камера обновлялась: одни уходили на этап, другие приходили на их место. Из блатного угла ушёл и Сова. Остались молчаливый, насупленный Хохол и Цветной, который по-прежнему встречал новичков и уводил в свой угол. Курево имели только они. С помощью того же "коня" они получали с нижних этажей. Длинная колбаска с махоркой, свёрнутая из тряпицы, легко проходила в ячейку второй мелкой решётки. Иногда не было спичек. Тогда выдёргивали из какой-нибудь телогрейки клок ваты, скатывали в тугой свёрток, затем с помощью доски от сидения табуретки раскатывали на полу, пока она не задымит. Вот так кто-то из сокамерников добывал этот огонь, получал махорки на целую хорошую закрутку. Тогда и остальным курящим перепадало несколько затяжек.


Как-то в камеру втолкнули очередного новичка. Он остановился у порога, прищуриил слегка выпуклые большие глаза, и, изобразив на один бок небрежную улыбку, сверкнул из под  губы желтой коронкой. На нем были отглаженные со стрелками темно-синие шевиотовые брюки, заправленные в хромовые сапоги, комбинированная бобочка на "молнии" и бостоновая темно-синяя кепочка-восьмиклинка.
- Привет,- произнёс он, стараясь придать голосу как можно больше уверенности. - Урки есть?
Перед ним тут же вырос Цветной. Пристально ощупав его глазами с ног до головы, ответил:
- Привет. - И спросил: - Босяк?
- Тот помялся, и в его голосе появилась некоторая нерешительность:
- А чо... разве не видно?
Цветной хмыкнул, обошёл его вокруг,  по привычке  беспрерывно тосуя карты, спросил:
- Кликуха?
- Чо кликуха? - не понял тот.
- Ну-у, какая твоя кликуха?
- А-а... - просиял новичок, - Красюк.
- Симпотная кликуха, слышь ты, - и опять обошёл вокруг него, изучая. - Тады прошу - к нашему шалашу хлебать лашпу. Только, слышь ты, лапшу начальник всю слопал. Но ничтенка, зато у нас колотушки есть. - И Цветной ловко прошелестел картами из руки в руку  перед самым его носом.


Завёл в угол и усадил на свои нары. Хохол, сидевший напротив, набычившись, пренебрежительно измерил его взглядом и промычал:
- Кого ты знаешь из блатных?
Красюк засуетился, сдвинул на переносице дугообразные брови. Потом облегчённо вздохнул:
- Этого... ну... щипача, глухого. У него ещё клик... кликуха Козел.
- Ну, а ещё кого, слышь ты? - вставил Цветной.
- Ещё?.. Ещё - его кореша, Винта.
- А сам-то ты не воруешь? - скосив недоверчиво глаза, спросил Хохол.
- Я? - Тонкое бледное лицо Красюка залилось краской. – Я все могу. Например, на бану могу чемодан увести, домушку почистить.      
- А счас на чем погорел? - спросил Хохол, сверкнув злой усмешкой в глазах.
- Да... - натянуто засмеялся Красюк. - На работе своему мастеру морду намылил.  Наряд мне не так закрыл.


Цветной с Хохлом переглянулись, и  Цветной спросил:
- А в картишки волокёшь?
- Конечно, - уверенно ответил Красюк. - Например, в буру.
- В буру - это ничтенка, слышь ты. - А третьями?
Красюк поднял брови, глаза растерянно забегали.
- Третьями?  Нет. Плохо. Можно сказать совсем не фурычу. - И тут
же перевёл разговор, кивнув головой наверх, над Хохлом:- А нары мои вот эти будут?
- А мы их сейчас поставим на кон, слышь ты. Выиграешь – твои будут.   Ну как, пошло дело?
- Ладно. Только я сказал - в буру.
- Ну, в буру, так в буру. - И Цветной бросил в камеру: - Эй, мужики, кто станет на атас,  получит курить.
Тут чуть ли ни все сразу подскочили на нарах, но Гриня опередил их и первым стал у двери.


- Ну, поехали, слышь ты, - Цветной щёлкнул языком и стал раздавать карты. Прошло немного времени, и от лоска Красюка остались "рожки да ножки" - его одели в такое тряпье, что даже огородное  чучело  в сравнении с ним выглядело бы нарядней.
- Ну, чо, может, теперь фиксу поставишь, слышь ты? - И Цветной бесцеремонно пальцем поднял его губу. - Может она у тебя счастливая, и ты отмажешь своё шмутьё.
- А если проиграю - как я ее снимать буду. Она же на цементе.
- Ничтенка. Это совсем пустяк, слышь ты. Даже лучше, чем у лепилы - зубодёра, - пошутил Цветной.- Ну ладно. Ставлю фиксу


И опять, не прошло и нескольких минут, как была проиграна и коронка. Тонко заточенным концом  и загнутым крючком  столовой ложки Цветной зацепил верхний краешек коронки под десной и, приказав Красюку придерживать ложку рукой, сам взял нижнюю поперечину от табуретки, поставил её  на краешек ложки у десны и слегка ножкой от той же табуретки поперечиной ударил по верхнему её концу . Коронка  легко слетела с зуба и, звякнув о цементный пол, закатилась под нары Хохла.
- Ну, чо, всё? – растеряно  буркнул  Красюк, ощупывая зуб  пальцем.
-А у тебя чо, слышь ты, ещё есть  чо-то?  Может очко? Так я это...ничтенка, с  большой охотой,- весело засмеялся  Цветной  и стал ощупывать бедро Красюка.- Ну, давай. Может повезёт.
               
-Да иди ты ! – фыркнул Красюк и вскочил с места.
-Чо ты сказал?!- Выпучив округлившиеся глаза, подхватился Цветной  и угрожающе двинулся на Красюка.- Урку посылать?! Честного вора?
-Я, я, ну... извини, я не хотел, я так просто, - виновато забубнил Красюк, пятясь задом из угла.
-Да оставь ты его, Цветной, - засмеялся хохол и добавил:- Ну, и фраер.Из таких на зоне,   нечтяк  шестёрки  выходят.

- Ага, если вперёд петухом не станет,- засмеялся Цветной и повернулсяк Красюку, - слышь ты, рожа твоя фраерская. -
А чо, слышь ты, петух из тебя нечтенка получится.   
               
               
   Красюк устроился на верхних крайних нарах. Почти напротив параши. На следующий день на прогулку он не пошёл, а когда все вернулись,  то увидели, что он занял Гринино место. Гриня к нему с обидой, а он   вытянулся во весь рост  и угрожающе отвечает:
- Иди, фрайерская рожа, а то в лоб дам.
И тут вступился Владька:
- Ну-ка, ты, червяк ползучий, вали отсюда. - И   круто вывернул ему ногу. Тот вскочил и с яростью бросился на него. Владька отшатнулся назад, уклонившись от его руки, потом резким движением подался вперёд и молниеносно, с силой нанёс ему прямой удар правой в его губастую голову. Тот отлетел на расстояние и тут же распластался на полу. Из носа ручьём потекла кровь. Но подниматься он не спешил, и смотрел на Владьку растерянными, удивлёнными глазами. Зато перед Владькиными - побежали радужные круги и так закружилась голова, что сам чуть ни сел на пол, но удержался за стойку нар. В камере поднялось весёлое,  торжествующее оживление. Из своего угла вышел Цветной.
- Слышь ты, мореман, это ты так уделал этого жигана с параши?  Ну и молоток, слышь ты!
Красюк поднялся и, понурив голову, зажимая кровоточащий нос, молча поплёлся на своё прежнее место.
- Ну, вы, Слава, и молодец! - удовлетворённо улыбнулся Пётр Гаврилович. - Где вы научились так драться?
- Да, когда-то немного занимался боксом, - просто ответил Владька, и его охватило какое-то тревожное, тоскливое и в то же время сладостное изумление, впервые услышав от него своё имя,  которым окрестила его Женя. До этого Пётр Гаврилович, несмотря на их дружбу, продолжал называть Владьку, как всех, молодым человеком. И вот – Слава. Странно!


Дня через два Пётра Гавриловича вызвали на свидание. Вернулся с большой увесистой передачей и сразу же вручил ее Владьке, чтобы тот разделил всем поровну в камере. Он был радостно взволнован. Усталые глаза ожили и светились необычным огнём. Сдерживая волнение, поведал, что это была дочка. Она у него тоже учительница и тоже преподаёт историю. Написала в Москву, и вот теперь ей пришёл ответ, что ему скинули четыре года. Оставили всего два. На следующий день он получил официальную бумажку о сокращении срока. А ещё через день ушёл на этап.

 После его ухода Владька почувствовал какую-то тягостную пустоту вокруг себя. Только теперь он понял, как дорог ему был Пётр Гаврилович, который столько открыл перед ним нового, интересного.  Расширил и обогатил его понятия о смысле  жизни, обозначил борьбу добра и зла, что является сутью самих людей, их несовершенства, животного эгоизма, алчности безграничного обогащения материальными ценностями, преобладающими в их сознании над духовными, что и составляет главную основу всех войн на земле. И пока в их умах будет существовать это неравное разделение этих ценностей, до тех пор будут продолжать существовать войны и другие преступления. Но рано или поздно на землю ступит новая цивилизация, когда человеку будет стыдно иметь больше того, что необходимо для нормальной жизни. Главными ценностями для него будут духовные, нравственные, эстетические, красота и труд по душе. И придёт она, эта цивилизация из нашей страны, из России... - И многое другое, что не додали ему книги.Но вместе с тем, это сокращение его срока Москвой, ещё больше оживили и Владькину надежду.


И снова в его голове ожили и радостно закружили сладостные мечты о свободе, Жене, море, пароходстве, учёбе, военной мореходке. Да и все в камере, кто писал в Москву, както сразу ожили, зашевелись, мечтательно заговорили. Однако, все последующие ответы из Москвы были сплошь отрицательными. Пришёл и Грине: "Помилование оставить без удовлетворения". После каждого такого ответа Владькой опять овладевали сомнения. Но надежда снова и снова возрождалась. И было этому причиной то, что все ответы, которые приходили из Москвы сокамерникам, были поданы позже Владьки. Поэтому он считал, что его кассация рассматривается более глубоко, а это значит, будет точно определена его невиновность, а, следовательно, и ответ должен быть только положительным...


Однажды постучали в пол с нижней камеры, а затем сообщили через окно уркам, что получили богатую дачку, и могут послать им хорошего "коня" груженного салом, яйцами, пирожками, булками, сахаром и папиросами, если они смогут протащить его в свою решётку-паутинку. Для урок это было настолько соблазнительным, что они решили попробовать отогнуть угол у мелкой решётки, который упирался в подоконник, но не был вделан в его бетон. Используя ножку от табуретки, Цветной с азартом принялся за работу. Немало пришлось потратить времени, наконец, насколько можно было, загнул угловые концы проволоки решётки, и получилось вполне удовлетворительное отверстие.


Вскоре Цветной с Хохлом сидели за тумбочкой, на которой были разложены полученные продукты, и с жадностью уплетали за обе щеки. Остальные обитатели камеры таращили на них голодные глаза и глотали клейкие слюни. Не успели урки прибрать остатки своей роскошной трапезы и заделать решётку, как вдруг распахивается дверь в камеру и врывается целая свита надзирателей. Впереди всех - широкоскулый, среднего роста, плотно сбитый в плечах и слегка выгнутыми колесом ногами в начищенных яловых сапогах - старшина.
- Встать! - взревел он. - Строиться!
В несколько секунд заключённые повскакивали с нар и выстроились в шеренгу вдоль противоположной стены.
Владька понял, что это и есть тот самый старшина Пельник, о котором так много говорят в тюрьме, который до отмены расстрела был здесь главным исполнителем, и что это не человек, а настоящий зверь.
Сверкнув бесцветными леденящими глазами из-под козырька форменной голубой фуражки, и, презрительно сжав тонкие губы с  тяжёлым подбородком, широким шагом направился в угол блатных. С минуту разглядывал нарушенную решётку на окне, потом вышел на середину камеры.
- Кто?! - рявкнул он, выкинув руку в сторону окна. - Я спрашиваю, кто это сделал?!
Все замерли в оцепенении. Он скользнул своими ледяшками по их бледным застывшим лицам.
- Молчите?! Ну, тогда пеняйте на себя! Вся камера пойдёт в кондей. Не посмотрю, что вас здесь, как гавна в сортире, в один затолкаю всех, набью, как селёдку в бочку, суток на двадцать! Вот тогда вы у меня и разговоритесь! А нет, так через рубашку ещё пропущу.


И тут, у Владьки мелькнула мысль - взять всю вину на себя. Пусть сажает. Ведь неизвестно - сколько ему ещё придётся ждать ответа из Москвы. Зато из кандея он попытается перебраться в другую камеру. Например, в девяносто шестую. Там все местные, и все получают дачки. Хоть покурить будет досыта. А надзирателям скажет, что в 97 – ни за что не пойдёт, там ему угрожают. Да и, наконец, должен же он узнать -  что такое карцер. А то был в тюряге и не попробовал такой её роскоши.
Старшина прошёлся вдаль шеренги, цокая подкованными сапогами, и обратился к своей свите:
-  Вы видите?!.
Владька весь напружинился и, стараясь придать своему голосу больше внушительности, произнёс:
- Это я... я сделал...
Старшина круто повернулся и подошёл к нему. Оглядел снизу доверху его худую истощённую фигуру с глубоко ввалившимися глазами и усмехнулся:
- Ну-у?..
Владька подтянулся и решительно повторил:
- Да, это я сделал.
- Значит, ты?  Ну, хорошо. По какой статье сидишь?
- По указу "Один-два".
- Сколько дали?
- Семь .
- А сколько тебе лет?
- В ноябре будет двадцать.
- Значит, ты покорёжил решётку?
- Я.
  Он опять усмехнулся, пронзительно сверкнув своими ледяшками.
- Но ты же врёшь!
- Можете не верить. Как хотите.
- Ладно! - брызнул он и кивнул одному из надзирателей. - В третью его. Пять суток.


Карцер находился на первом этажа, на том же крыле, что и девяносто седьмая  камера. Надзиратель распахнул перед Владькой дверь, и навстречу дохнула необжитая, стылая, каменная прохлада. Карцер был метра два в ширину и три- в длину. Слева от двери, упираясь одним концом в угловую торцовую стену, выступал над полом сантиметров тридцать монолитный цементный лежак. Он был без всяких подстилок. Прямо, напротив двери - незастеклённое маленькое оконце, зарешеченное обыкновенной решёткой. В правом углу стояла небольшая  параша с крышкой.
Владька постоял у порога, потом прошёлся туда-обратно и присел на холодный лежак. "Да-а... пять суток... скучновато будет. - И тут же успокоил себя: - Но хоть не двадцать, как он грозился, этот скорпион. А пять суток как-нибудь перебьёмся.  Бывало и хуже".
Питание карцерного режима состояло из той же трёхсотграммовой пайки и кипятка по утрам. И только на третьи сутки, один раз на обед была положена общая тюремная баланда с той же пшённой размазней на второе.

Всю ночь крутился, на холодном цементном лежаке, корчась и кутаясь в свои незамысловатые тряпицы. Наконец наступило утро. В оконце заглянул лучик солнца. Через некоторое время принесли пайку и кипяток, хоть залейся. Он тут же, как чайка, проглотил её и стал согреваться кипятком. Потом по привычке стал ходить по камере взад и вперед. И вдруг услышал стук в потолок, затем за окном - осторожный, вкрадчивый голос:
- Третья, третья...
Владька быстро подвинул парашу, вскочил на неё и подтянулся к решётке.
- Я слушаю.
- Ты -  с девяносто седьмой?
- Да.
- Держи "коня".
Тотчас напротив оконца повисла длинная колбаска из тряпицы. Владька втащил её к себе, отвязал и подёргал шнур, дав понять, что все  готово, и шнур тут же ускользнул обратно, следом послышался тот же голос:
- Третья, слышишь, это тебе блатные послали из девяносто седьмой.
Владька соскочил с параши, поставил её на место, подошёл к двери и приложил ухо. Шаги надзирателя были слышны где-то в другом конце коридора. В этот момент, там же, кто-то постучал из камеры. Громыхнула "кормушка" и раздался недовольный, грубый голос надзирателя:
- Чего надо?


Владька со спокойной душой присел на лежак вплотную к торцовой стене, чтобы не было его видно в дверной волчок и развернул колбаску. Радости не было границ. В ней оказалась хорошая порция махорки, газетная бумага и спички с обломком тёрки. Тотчас дрожащими руками свернул цигарку, прикурил, глубоко затянулся и, выпуская изо рта дым, с наслаждением, подражая одному к киногероев фильма "Таинственный остров" по роману Жюль Верна, произнёс:
- Таба-ак... настоящий табак!
Но тут закружилась голова, и потемнело в глазах, словно опьянел. Прилёг на лежак. Через пару секунд вскочил, бросился к оконцу и стал торопливо, часто затягиваться и выпускать в него дым, чтобы избежать табачного запаха в камере, и то и дело, с опаской поглядывал на дверь. Иначе, если поймают в карцере с куревом, то вывернут все карманы и ещё добавят суток несколько. Выкурив с  полцигарки, аккуратно загасил, и экономно вытрусил остатки в карман.
На третьи сутки принесли положенный горячий обед - ту же тюремную баланду с пшённой размазней. Махорки хватило чуть ли не до конца его штрафного заточения. Наконец, кончились эти мучительные пять суток, особенно ночей. Но перед выходом подумал: "А стоит ли проситься в другую камеру? Как-то неудобно получится перед блатными. Они мне прислали курить, а я, получается, - свинья? Нет, так не пойдёт". К этому времени в его камере,  произошли большие перемены. Гриня получил из Москвы отрицательный ответ и ушёл на этап. С ним ушли и многие другие. На их месте появились новеые.

Но самое главное, ушли на этап Цветной с Хохлом. Но появился ещё один - Лева, по кличке Жидок. Маленького росточка, чернявый, с тонким крючковатым носом и яркими голубыми глазами. Лет тридцати. Очень подвижный, всегда весёлый. Пробежит по камере туда-сюда, прислонит ухо к двери, послушает, что делается в коридоре, и снова - в свой угол. При этом все время мурлыкал себе под нос,  только что вышедшую на свободе, песенку: "Над городом Горьким, где ясные зорьки, гудками кого-то зовёт пароход..." Упадёт на нары, закинет нога на ногу, покачается, потом вскочит и - к окну. Вызовет кого-нибудь из блатных в нижних камерах, поболтает, и начинает все сначала. Сам он не курил, но постоянно заботился, чтобы в камере было курево, и часто опрашивал:
- Ну как, мужички, табачок ещё есть?
И если не было, он тут же припадал к подоконнику и взывал тонким напевным голосом:
- Эй, урки, мой кисет уже опустел, а курить страсть, как хочется, уши опухли. Пришлите тележку. - И получив положительный ответ, сам опускал "коня".


Владькино место было свободно. Его строго охраняли, пока он был в карцере. После выхода оттуда у него чаще стала кружиться голова и темнеть в глазах. Особенно после резкого наклона или поворота. Постоянное недоедание, голод, точно слизкая холодная змея, поселившаяся внутри, впивалась своим жалом во все поры его тела и высасывала из него последние силы. По опыту своей жизни это ощущение ему было уже знакомо, и он старался не придавать ему значения. Он, зная, что когда-нибудь это кончится и настанут сытые времена. А кончится это скоро. Его все равно освободят. О другом он и думать не хотел. По-прежнему расхаживал по камере, только уже с более длинными передышками на нарах.  Иногда даже не хотелось идти на прогулку.


Однажды, вот так же он прохаживался по камере и, поравнявшись с дверями, загрохотала кормушка и показался в ней толстый красный нос надзирателя, затем его хриплый голос, назвавший Владькину  фамилию. От такой неожиданности он даже не понял. Думал, ослышался, и замер в оцепенении. Надзиратель повторил. И тут только включилось его сознание и он бросился к дверям.
- Распишись вот тут, что получил передачу, - сказал надзиратель и ткнул толстым коротким пальцем. Владька с радостью схватил карандаш и только вознамерился поставить свою подпись, решив, что это опять от Вани Холода,   но увидев вверху фамилию Жени, так весь и похолодел. Потом бросил карандаш и решительно заявил:
- Отнесите обратно. Я её принимать не буду.
- Ну и дурак. Сытый, что ли? - с удивлением сказал надзиратель, и добавил: - такая девица... ты же обижаешь её. Что она тебе плохого сделала. Ты бы видел её глаза... как она тебя любит болвана. Сел в тюрьму, а она пришла, принесла передачу... ну и сиди, сдыхай с голода! - Закончил надзиратель и со злом захлопнул кормушку. Владька бросился на нары, к горлу подкатил ком и на глазах выступили слезы. Он уткнулся лицом в подушку и дал полную волю своей слабости.


Последнее время Владька как-то стал забывать лицо Жени. Он напрягал память, силился, но оно ускользало от него, расплывалось на отдельные и какие-то невыразительные части. И вот теперь оно возникло перед ним во всей своей нежной красоте, ослепительной улыбке с ярким блеском её чудесных глаз. И это ему доставляло ещё больше страданий. Он вздрагивал, глотал слезы, и не мог их остановить. А тут ещё перед ним встал вопрос: как она узнала, что он арестован, что он в тюрьме? Какое позорище!
А узнала она просто. Мучимая тоской и неизвестностью о его исчезновении, она тоже не находила себе места. Пошли уже месяцы, а Владька, как в воду канул. Мать Жени, видя, как она тает на глазах, посоветовала обратиться в пароходство. Там наверняка ей скажут - где он и что - с ним. Женя так и сделала. И когда она узнала, что он в тюрьме, для неё это был страшный удар, и в то же время не хотела верить в его вину. И вот теперь, уходя от тюрьмы, и унося обратно сумку с передачей, которую он не принял, она вся заливалась слезами.


Кончался уже и август,  ответа из Москвы все нет. Но он не падал духом и готов был ждать столько, сколько понадобится. Лишь бы пришло: "Освободить из-под стражи ввиду отсутствия преступления". Эти слова буквально впитались в его мозг, и не оставляли ни на минуту.
В камере давно все обновились. Даже не было урок. Он был единственным старожилом. Теперь он больше лежал на нарах. Во всем теле появилась какая-то изнуряющая слабость и постоянно кружилась голова, поэтому ходить по камере, как прежде, не очень хотелось. Достаточно было и прогулочного дворика.

По вечерам в окна камеры с танцплощадки городского парка культуры и отдыха, бывшего городского кладбища, врывались обрывки духового оркестра. Все затихали и вслушивались в танцевальную музыку, которая ещё больше нагоняла тоску об утраченной свободе.


Однажды после обеда Владька задремал на своих нарах и ему снится сон, - будто он - в открытом море, на мостике "Ашхабада" за штурвалом. Но вместо компаса перед ним зияла какая-то чёрная дыра, а впереди, совсем близко надвигались огромные скалы, и "Ашхабад" с бешеной скоростью несётся прямо на них. Владька пытается отвести его в сторону, но вместо штурвала перед ним оказывается полуразбитая бочка с селёдкой. Владька бросился разгребать её, пытаясь найти штурвал. И вдруг вместо штурвала перед ним возникает перекошенное язвительным смехом лицо комсорга. Он подмигивает Владьке и громко хохочет и в это время "Ашхабад" с грохотом врезается во встречные скалы и разваливается пополам. Владька встрепенулся на своём подголовнике, называемом подушкой, и открыл глаза, но ещё несколько мгновений не мог сообразить после сна. И вдруг услышал свою фамилию:


- Забара... - Сердце застучало так, что казалось, вот-вот выскочит из груди навстречу следующим, так долго ожидаемым словам: - "С вещами на выход!" - Но после короткой паузы он услышал: - Он что, спит? Разбудите.
Внутри у Владьки что-то ёкнуло и оборвалось. Он поднялся и подошёл к двери.
- Я Забара.
- Кассацию писал?
- Писал.
Надзиратель просунул в окошко кормушки журнал с карандашом.
- Распишись, что получил ответ. Вот здесь,- он ткнул толстым пальцем с прокуренным пожелтевшим ногтём.
Владька расписался и дрожащими руками принял от него тонкий, папиросный листок бумаги. Кормушка захлопнулась с тем же грохотом, как и "Ашхабад" налетевший во сне на скалы. Владька повернулся от двери к свету и весь в напряжении уткнулся глазами в текст бумажки, который гласил: "Удовлетворение жалобы отклонить. Приговор оставить в силе". Это был такой удар, что он едва устоял на ногах, а лоб покрылся холодным потом. И ему никак не хотелось верить. Он ещё и ещё раз пробежал по бумажке изумлённо-растерянными глазами. И наконец, понял, что это не сновидение, а явное и окончательное крушение его надежды и крутой поворот судьбы с её новым черным и непредсказуемым началом.


- Ну что, оставить в силе? - прозвучал с верхних нар мягкий сочувствующий голос.
Владька молча кивнул головой, прошёл к своим нарам, присел с краю, беспомощно уронив руки на колени. Так сидел какое-то время,
 уставившись в одну точку, ничего не видя и не чувствуя, будто внутри у него враз все вымерло и наступило какое-то опустошённое затишье, словно до этого туго натянутые струны вдруг лопнули и безжизненно повисли в нём, как в тёмном пустом пространстве! И если бы его тело сейчас жгли калёным железом, он наверняка не почувствовал бы боли. Но тут, в это его состояние вторгся сосед по нарам, спросил:
- Будешь ещё писать?
Владька опомнился, но ответил не сразу:
- Не знаю. - С этим ответом начали оживать в его голове мысли, но были какие-то разрозненные и толпились между собой, мешая друг другу проясниться. Наконец, овладев собой, он стал перебирать в памяти, словно перелистывая страницы давно прочитанной книги, свою небольшую прожитую жизнь. И чем больше он углублялся в неё, тем больше хотелось кричать: "Ну почему? Почему? Почему всю жизнь на меня сваливаются какие-то беды, несчастья! Почему? Почему они не проходят мимо меня, как у многих других людей, хотя бы, например, взять всех моих знакомых, корешей?! Будто и в самом деле на мне лежит какое-то проклятье!".

Действительно, мечтая, с раннего детства о мореплавании, этот его корабль, словно заранее был кем-то оснащён роковыми парусами, которые постоянно сбивались с курса и выносили на скалистые рифы, разбивая его вдребезги.
Он снова и снова подробно перечитывал строчки своей жизни, словно перебирал звенья цепи, покрытые сплошной ржавчиной, между которыми просвечивало так мало радости. А те, которые светились ярче других, были такими короткими и с ещё более жестоким, мучительным концом, как, например, последний, завершившийся на долгие годы лишением свободы, навсегда разлучённой с горячо любимой девушкой и страстной мечтой.


За окном уже совсем стемнело. Над дверью камеры в гнездовом, зарешеченном углублении мерцала тусклая электрическая лампочка. В камере стояла тишина, которую, как всегда, традиционно по вечерам нарушал слегка приглушенный, завораживающий голос романиста, повествующего очередной роман.


Владька несколько раз прошёлся по камере и снова прилёг на нары. Голос романиста все больше раздражал его, и он всеми силами пытался переключить внимание своего слуха на звуки духового оркестра, которые доносились с танцплощадки городского парка и врывались в окна камеры. Наконец, он не выдержал, поднялся и подошёл к окну. Здесь яснее была слышна музыка, звуки которой под порывами ветерка, то приближались, то удалялись. Он поднял глаза и стал смотреть сквозь решётки поверх расширения козырька в чистое звёздное небо. На мгновение ему показалось, что это - не звёздные небеса, а тёплое, ласковое море, усыпанное фосфорическими блёстками. Будто оно тихо, грустно плещется, унося в своих неутомимых волнах куда-то в неизведанную даль безвозвратно его оборванные, униженные, оскорблённые, измученные мечты!

И тут, словно ветер, разорвавший туман, до него донеслась мелодия старинного вальса "Осенний сон". Сердце снова больно сжалось в груди и перехватило дыхание. Перед ним в новом ярком свете, во всем обаяния и красоте всплыло, стиравшееся уже в памяти, родное, милое, широко улыбавшееся лицо Жени. Эта музыка, этот чудесный вальс тут же напомнили Владьке первый выход с ней на танцы в железнодорожном клубе. И когда во время движения вплотную встретились их искрящиеся глаза и пересеклись волнующие дыхания, у него так глубоко и сладко тогда обожгло все внутри и так гулко забилось сердце, что он даже испугался, что она могла услышать. А потом… Потом был страстный, неудержимый порыв, порыв испепеляющих жарких поцелуев, которые оказались первыми и последними!


Он до боли стиснул зубы. Хотелось взвыть, так взвыть, чтобы заглушить в себе эти  нестерпимые, ужасные муки, страдания, боль!
В парке прозвучал последний аккорд вальса, и наступила длительная пауза. И тут, что-то холодное толкнуло в его истерзанное юное сердце, а в голове, словно яркая лампада, высветила неожиданную мысль  о  том, что  там, в городском парке под танцплощадкой захоронен, его дед. И какое роковое совпадение, подумал он, словно злая шутка, насмешка судьбы. Они никогда не видели друг друга, а теперь оказались рядом,  по соседству,  только  один в  могиле, а другой - в тюрьме. И вдруг Владька отчётливо представил, о чем раньше никогда не задумывался и, вообще, не придавал значения, что он не является ему родным дедом. Настоящий его дед - английский моряк, с которым когда-то в Канаде согрешила бабушка и забеременела. И этот дед, что - под танцплощадкой, чтобы сохранить семью, решил вернуться обратно в Россию. По пути во Владивосток бабушка рожает будущего Владькиного отца. Этот дед не принял его за своего. И в гневе хотел выбросить за борт в открытое море. Но слёзные рыдания бабушки и их восьмилетней дочери, остановили деда, однако он проклял этого младенца на всю жизнь.


Обо всем этом Владька знал из случайно подслушанного разговора между тётей Катей, старшей сестры отца, той самой их дочери, с его матерью.
При вспоминании об этом случае, в душе у Владьки прибавилось ещё и какая-то смутная тревога. Будто и в самом деле во всем этом кроется какая-то загадочная фатальная связь с его личной судьбой. Например, тогда на Камчатке, в Авачинской губе из всех пассажиров за бортом оказался именно тот, когда-то приговорённый к такой участи, а затем проклятый, младенец. Словно тот далёкий во времени, неутолённый гнев и проклятие подтвердили истину бабушкиного греха и догнали его, когда он сам стал отцом. Однако, почти не пострадал, - всего лишь немного испуга и холодной ванны. А по-настоящему за бортом оказался другой младенец, который, как будто и нёс на себе отметину того проклятия, словно он и был тем плодом греха, который нёс в себе природу чужой плоти. И только благодаря восточному ветру его не вынесло в океан, и он остался жив.


В подтверждение, если верить генетической наследственности, то во всей Владькиной родословной никогда не было моряков. А отец с матерью и вовсе боялись моря.  Зато у Владьки с самых пелёнок звучал в душе зов моря, необычная страсть к нему. Может в этом и кроется загадка, и дед, который захоронен в соседстве с тюрьмой, под танцплощадкой, на которой теперь веселятся и танцуют молодые люди, действительно не имеет к нему никаких биологических, родственных отношений? И его проклятие перешагнуло через отца и остановилось на Владьке, который был чистейшей копией его? А ведь и в самом деле, в жизни Владькиного отца всегда все совпадало с его желаниями и даже больше. Он и сам не однажды говорил своим друзьям, что он везучий.
Это открытие привело Владькины чувства к ещё  большему смятению, словно наткнулся на огромную каменную стену, за которой разверзлась бездонная тёмная пропасть. Он уткнулся неподвижным взглядом в бетонный подоконник, в который были вмонтированы тюремные решётки, и провёл влажной ладонью по вспотевшему лбу. Так, он стоял, пытаясь мысленно разобраться в этом тяжёлом, горьком, сложившемся положении, и что его ждёт впереди. При этом, откуда-то из глубины души все настойчивей и яснее пробивалось ощущение жаждущего светлого успокоения. Как бывает - в душную комнату вдруг врывается свежий чистый воздух.   Оно всегда приходило, когда он оказывался в трудном положение. И решил, что он должен пройти это плавание стойко и не сломатьься в пути. Или как говорил Петр Гаврилович:"Если тебе выпало идти по болоту, то ты должен пройти его так, чтобы не выпачкать ноги и не растерять понятия истинного смысла, предназначенной жизни. А жизнь-это борьба". И подумал: "Когда-нибудь, потом обо всём этом я напишу книгу". В это мгновение в небе вспыхнула звезда. чиркнула небосвод и тут же погасла.Он грустно улыбнулся и пошевелил губами:
- Кто-то, наверное, загадал на счастье свое будущее.
 В камере по-прежнему шелестел вкрадчивый, таинственно-интригующий голос романиста:
 -По тёмным улицам Парижа мчится машина с потухшими фарами...
 
 Утром, после завтрака, по истечению часа с привычным металлическим лязгом и грохотом открывается в камеру дверь и входит надзиратель.
- Забара, с вещами на выход.
 Владька приподнялся.
 -Что,  на этап уже?
-Нет.На свободу.
-Шутишь,начальник, да?
-Нет, не шучу. Собирайся, давай.- серьёзно повторил надзиратель...
 Но это, действительно, оказалась шутка. Злая шутка. Его с этапом  отправлии на пересылку               

                ВМЕСТО ЭПИЛОГА

 Женя поступила во Владивостокский медицинский институт. Влад уехал в Москву и поступил в литературный институт имени Максима Горького. Серёга уехал в Спасск и занялся таёжным промыслом: заготовкой кедровых орехов, корней элеутерококк  и других лекарственных растений. Комсоргу, Л.Яковлеву, после окончания годового стажа был вручён партийный билет.  "Ашхабад", возвращаясь во Владивосток ночью с ноля до четырёх (бывшая Владькина вахта) в проливе Лаперуза сел на рифы. Вахтенный матрос вздремнул за штурывалом. "Ашхабад" стащили с рифов и отбуксировали в город Николаевск-на-Амуре, где и был порезан на металлолом. В Спасске умерла бабушка - мать отца. Та самая. Перед смертью вспомнила своего любимого внука, простонав: "Дэж вин бидный скытаеця?..   Дэж его носыть ця нысчастна доля?"

 Всеволод  Заковенко
 Г. Донецк 1993гг.