Дорога до горизонта - эпизод 5

         

     Эпизод  10.  Привела дорога в детство

      Двадцать  лет  назад  уехал  из  этого волжского  города  Саратова, за  полгода  до  окончания  школы. Обидно  было  уезжать, надоело  мне переезжать  из города  в  город.  Только  привыкнешь, дружков  заведёшь,  авторитета  добьёшься… И опять уезжать. Опять, по-новому, друзей заводить, авторитета в драках добиваться, в девчонку другую влюбляться и всё такое прочее. Ну, как это было можно додуматься переезжать в другой город в конце десятого класса. Сломали мне тогда родители возникающее нежное чувство первой любви.
     И это тоже была авария в моей жизни.

     А  привезли  меня  в Саратов  в семилетнем  возрасте, ещё до  поступления  в  первый класс.  Был застенчивый   мальчонка   в  коротких  штанишках,  с  помочами  крест-накрест.  Чистенький  такой, что,  упаси  боже,  присесть  прямо  на  землю,  исключительно  -  на  корточках.  После  Васильевского  острова,  из  старинного  дома  на  углу  Малого  проспекта-Седьмой   линии,  где  даже  сараи  старинные  двухэтажные  -  на  отдалённой  заводской  окраине  Саратова,  в  трёх семейном   бараке,  окружённом  многочисленными  огородами,  чахлыми  деревцами  маслёна,  с  гремящими  под  окнами   железнодорожными  составами.  И  дальнейшая  моя  жизнь  представилась   мне  унылой,  безрадостной,   без  привычной   кондитерской  и  детской  железной  дороги в фойе детской поликлиники.  Мне,  воспитанному  даже  без  детского  сада,  в  домашнем  уюте, предстоящая биография показалась  поначалу  страшной,  а  потом  -  заманчивой, а  затем  -   великолепной.

     К  четвёртому  классу  школы,  уже  с  постоянными  цыпками  на  руках,  в  изодранных  на  коленках  штанах,  с  обгоревшим   над  костром  длинным  чубчиком,  уроки  посещал  как  бы  просто  так,  заскочив  туда  по  пути,  в  свободное  от  основных  занятий  время.
    Основных занятий  было  неисчерпаемо.  Чего  только  стоило  травить  карбидом  противных  головастиков  в  огородных  ставках,  или  курсировать  на  плоту  из  двух   брёвен  по  пруду  соседнего  завода  железобетонных  конструкций. Нырять  в  этом  пруду  с  водокачки,  точно  ориентируясь  в  прыжке, где  торчат  ржавые  арматурины,  а  где  скрыты  под  водой  бетонные  глыбы.  Завод «ЖБК» казался  нам  каким-то  секретным  производством,  на  котором  выпускаются  космические  ракеты.
      И  постоянно  по  вечерам  крикливый  голос  матери: « Иди,  паршивец,  огород  поливать! Иди,  зараза,  уроки  делать!..»

      Теперь  представить,  наоборот, даже  страшно,  чтобы  из  меня  вышло,  если  бы  не  увезли  меня  из  Ленинграда,  где  начинала  заканчиваться  моя  жизнь.  А  вышел  бы при таком варианте какой-нибудь  столичный  хлюст,  домашний  «додик»,  не  познавший  прелести   и  многообразия   окружающей   жизни. Диалектику жизни  не познать  без  элементарного  жизненного  опыта, без  напрягов, потерь  и  разочарований,  радостей  от  очень  простых,  на  первый  взгляд,  вещей.  Редко  это  кому  удаётся,  из  воспитанных  в тепле  и неге.  Разве  только  «типа»  Александра  Сергеевича  Пушкина. 
     А  воспитывали  меня  в  тот  период  жёстко. Иначе,  наверное, и  нельзя. Мать  лупила любым  предметом,  что  под  руку  попадётся,  и веником,  и  сковородкой,  и  поленом, что  валялось  у  печурки. Отец – строго  по  уставу,  офицерским  ремнём.  Воспитывали  таким  образом  до  окончания  школы,  или  даже  до  призыва  в  армию.  Так,  конечно,  можно  ребёнку  психику  сломать  -  или  воспитать  стойкость  к «свинцовым  мерзостям»  бытия. Вот  мне и воспитали  первым  делом  пониженный  болевой  порог. Даже  в  драках  с  индивидуумами  повышенной  весовой  категории  выстаивал  до  бешенства  в глазах  противника.
    И всё вспоминал своё детство - пока ехал по мосту через Волгу.

      Мост  через  Волгу  длинный-длинный.  Ехать  по нему  минут  пятнадцать.
      В  конце  моста  увиделось : две  «гаишные»  машины  и  человек  пять  в  форме,  враждебной  шоферскому  сословию.

      С  моста  полагается  съезжать  прямо  перед  глазами  этой  «засады». Это, если  по правилам.  Щёлкнуло  в  нетрезвом  мозгу, что  ехать  прямо – к  чёрту  в  пасть:  номера-то  у  меня  иногородние,  точняк,  что  остановят.  Включил  фары  и  аварийные  мигалки, свернул  влево  и  попёрся  по  встречной  полосе,  «против  шерсти»  автомобильному  потоку. Мне  сигналили,  показывали  жестами,  какой  я  балбес. Но  «откуда  им  знать-понимать // на душе  моей  злая  печать».

       Вырулил  тихонько  под  мост  на  проспект  Космонавтов. Активизируя  давнюю  память,  стал  выбирать  улицы,  ведущие  к  заводской  окраине  моего  детства.  Погони  за  мной,  кажется,  не было.
      Как  пелось  в  нашей  дворовой  песне :« Воды  много  речка  Волга  в  море  унесла  с  тех  пор, //  когда  миром, целым  светом мне  казался   старый  двор».  Наш  двор  почти  не  изменился, лишь  тополя  вымахали  под  самое  небо. Также  журчал  ручей,  разделяющий  территорию  бараков  и  двухэтажных  домов. Ручей,  неизвестно  откуда  вытекающий  из-под  земли  и  впадающий  метров  через  пятьсот  опять  под  землю. Ручей  когда-то  служил  границей между  двумя  враждующими  мальчишескими  ватагами,  которые  потом,  к  подростковому  возрасту  заключили  союз, уразумев  силу  единства:  тогда  уже  «чужие  не  возникали» за  право  владеть  водокачкой  на  заводском  пруду.
            
        Во  дворе  было  пусто,  хотя  наступали  вечерние  сумерки -  самое  привлекательное  время  для  старушек  и  мужиков-доминошников.  Никто  не  гонял  по двору  в  футбол, никто  в  маслёновой  роще  не  бренькал  на  гитаре.
      Обошёл  всё  пространство  двора,  завернул  через  повалившийся  забор  на  заводской  пруд. Везде  было  как-то  затаённо  тихо. Редко  мелькали  женские  фигуры  на  огородах. Даже  «космический  завод»  не  ухал  и  не  гукал  в  обычном  режиме,  даже  поезда  по рельсам,  казалось,  простукивают  реже,  чем  раньше.

        Погрустнев,  вернулся  к  своей  машине,  демонстративно  поставленной  посреди  двора. Сел  и стал ждать,  когда  появится  какая-нибудь  из  щемяще  любимых  физиономий  моих  друзей  детства. От  сентиментальной  грусти,  естественно, захотелось  выпить. Откупорил  вторую  бутылку – а  колбасы  уже  не  было.
      Выпил,  выдохнул,  закурил. И,  как  будто на  водочный  запах, из  подъезда  первой  двухэтажки   вышел  мужик  в  майке. Посмотрел  на  мою  машину  и  направился  к  ней.
     Мужик в  несвежей, растянутой  майке  недружелюбно  уставился  на  меня. Пригладил начинающуюся  лысинку  на  макушке  и  сказал  суровым  голосом:
       -  Ты  чего  заехал  сюда? Тут  у  нас  цветы  растут. -  Он  постучал ногой  в  домашней  тапочке  по  утоптанной  площадке, на  которой  не  было ни единой  травинки. -  Ишь, ты, -  он своей  тапочкой  теперь  постучал  по  травмированному колесу  моей  машины. -  Колесо  заграничное,  с  двумя  сосками…

         Всматриваясь  в  его  лицо,  припоминал  смутно  знакомое  выражение  постоянной  шпанястой  агрессивности  кого-то  из  своих  давнишних  корешей.

        - Выпить  хочешь? -  Как  пароль,  означающий  мои  мирные  намерения,  сказал  я  и показал  початую  только  что  бутылку.
        Злое  выражение мгновенно  исчезло  с  физиономии  мужика,  он  медленно  приоткрыл  дверь и  с  достоинством, без  суеты сел  в машину. Потом  улыбнулся  дружелюбной  улыбкой.

      - А  я  думал, может,  мент  какой  в  засаде. – Он  взял  мой  стакашек,  сам  налил  в  край  и  сказал  перед  тем  как  выпить: - С первого  взгляда  на  мента  похож…
     -  Генка? -  неуверенно  спросил я. – Мужик  выпил, затем  мельком  взглянул  на  меня. -  Симонов?
    - Откуда  знаешь? –  Взгляд  мужика  опять  сделался  настороженным. -  Ну-ка,  ну-ка, - медленно  проговорил  он,  приглаживая  свою  лысинку. Затем  неожиданно  резко  выскочил  из  машины  и  заорал  на  весь  двор.
     Он  вспомнил  моё  имя,  фамилию  и  даже  дворовое  прозвище  и  орал  «Кто  к  нам  приехал!»,  точно  на  детском  новогоднем  утреннике,  когда  малышня  встречает  Деда  Мороза.

     А  дальше  происходила  «встреча  космонавта  на  родной  земле». Один  за  другим  из   подъездов  двух  домов  повыскакивали  пять-шесть  тех,  кто ещё  помнил  меня  двадцать  лет  спустя. С обниманием,  с  похлопываньем   по  спине,  с  матерными  выражениями  высшей  степени  радости.

     Мы  сидели  за  домами  в  маслёновой  рощице  у  железнодорожных  путей.  Разложили  на  газетах  куски  колбасы,  ломти  хлеба,  грубо  вспоротые  банки  консервов.  Друзья  детства,  по-детски  оживлённые  в  предвкушении  праздника  при  виде  закупленных  поллитровок  и  уверенные,  что  ещё  будет  продолжение,  потому  что  деньги  я  доставал  не из  кошелька,  а  из  багажника  своей  машины,  взлохмачивая  пачки  небрежным  жестом. «Ух ты. Ух, ты, -  говорили  все присутствующие  одновременно, - Да  хватит, хватит».  Отвечал  словами  любимого поэта: « Чем  меньше  денежки  мы  любим,  тем  больше  нравимся  мы  им…».

     В  возбуждённом  разговоре,  перебивая  друг  друга,  выплёскивали,  как  водку  из  стакана  в горло,  прошедшие  события  жизни,  воспоминания  юности.  С  умилением и  с  какой-то  тревогой, почему-то, всматривался  в  изменившиеся  лица  друзей.  Конечно,  и  сам  себе порою  видишься  оставшимся  в цветущем  возрасте  без  следов  жизненного  опыта  на  лице,  и  собственное  отражение,  мелькнувшее  в  зеркале, не  всегда  узнаёшь.

     Полысевший  Генка  Симонов, задира-забияка,  спортсмен  с  каким-то там  разрядом  по  гимнастике,  крутивший «солнышко»  на  турнике,  теперь – сутулый, с  мосластыми  ключицами  в  перезаношенной  майке. Шурка – девчачий  любимчик,  с  грузинистыми  чертами  лица,  с  тонкими, как  стрелки,  бровями  над  зелёными  глазами, теперь – с глубокой  впадиной  на  перебитой  переносице: споткнулся по  пьянке  об  рельсу  на  путях, и шмяк лицом  об  другую  рельсу и,  если  бы  не  случайные  прохожие, переехало  бы  его  в  отключке  поездом. Олешка  Опанасенко -  когда-то  отличник  в  школе, тихоня,  но  в  футболе  выкручивающий  такие  финты,  что  останавливались  прохожие,  любуясь им, теперь  Олешка – с одутловатым,  бледным  лицом  от  частого  пребывания  в  психушке,  куда  его  несколько  раз  сдавала  родная  мамаша.  Свою  радость  от  встречи  Олешка  выражал  длинными,  нудными  тостами,  а  физиономия  его  застыла  после  психиатрических  процедур картонной  маской  покорности  и  смирения.
      Дойдя  до  указанной  в  притче  о  пьянстве  «стадии  петуха»,  кореша  мои  принялись  хорохориться   о  своих  подвигах. Кто  про  что.  Генка  вспоминал  своё  геройское  поведение  в  трёхлетней  отсидке  на  зоне  «по  хулиганке».  Шурка,  посмеиваясь,  о  своих  двух заходах  в  «санаторий»  для  алкашей.  Из  окон  близлежащих  домов  уже  начинали  орать  соседи,  чтобы  мы  «заткнули  свои  поганые  глотки».

     Накрапывал  мелкий  дождик. Стучали  ритмично  колёсами  приходившие  мимо  поезда.  И  охватывало  душу  добрым  ощущением  путешествия  в детство.  Как  будто  мне  вот-вот нужно  будет  спешить  на  последнюю  электричку:  уезжать  домой  на  новую квартиру  в  городских  микрорайонах. А  там  мамка  будет  ругаться  за  позднее  время,  за  табачно-винный  запашок  и,  возможно,  шарахнет  мне  по  голове  каким-нибудь  подвернувшимся  под руку  предметом -  если, тем более,  отец  на  данный момент  очередной  раз  «загулял  налево». А  сейчас  меня  никто  нигде  не  ждёт  совершенно,  и  никто  не  будет  ругаться. И  мне  некуда  больше  спешить.

      Друзья  детства с  чего-то,  или  от моих  вопросов,  взялись  вспоминать  нехорошими  словами  отсутствующих  из  нашей  давнишней  компании,  некоторые  из  которых  уже  переехали  с этой  окраины. Вот  Витька  Симонов,  родной  брат  Генки  совсем  «ссучился», майор  транспортной  милиции,  «брату  родному  на похмелку  не даёт».  Агафон – «совсем  плохой стал,  совсем  не  пьёт, а  только  размножается,  уже  трое  детей».  Зверев  Витька – сейчас «какой-то  там  паршивый  доцент  в  каком-то  зачуханном  институте». Юрка  Карякин  по  кличке  «Клоун»,  завёл  себе кооператив  по  ремонту  холодильников,  «как  был  жлоб,  так  жлобом  и  остался».
     Соседи  из  окон  ещё раз  прокричали  проклятья  в  наш  адрес.  Потом  с  чего-то  вдруг  схватились  Генка и  Андрюха. Сначала  словесно,  а  потом Генка  врезал  Андрюхе  в  глаз.  Генка  и  в юности  был  заводной с полуслова,  а  Андрюха  был  любитель  ехидных  шуточек.  Вот  очередной  раз  и  дошутился. Миролюбивые  присутствующие  бросились  разнимать  дерущихся.  Бедному и без того несчастному Олешке,  растерявшему  реакцию,  досталось  в  челюсть. Разняли-помирили,  для  закрепления  перемирия  гонцы  сгоняли  в  круглосуточную  точку  за  добавкой.  Опять  сделалось  весело  и  дружно.  Соседи  кричали,  что  вызовут  милицию. Из  раздвинувшихся  туч  нежно  светила  полная  луна.

     Потом,  оказывается,  приезжала  машина  с  мигалкой,  чтобы  спеть нам  на  ночь  колыбельную  песню «спокойной  ночи,  малыши». Проснулся  утром  на  кухне  коммунальной  квартиры,  в  которой  проживал  Генка.  На  кухне  за  столом  сидели  Генка  с  Шуркой,  пред  ними  шеренга  бутылок  портвейна. Шурка  сказал,  поглаживая  перебитую  переносицу,  что  они  всю  ночь  охраняли  мою  машину  и  за  свои  труды  решились  взять  у  меня  из  кармана  немного  деньжат,  чтобы  сходить   за  винцом  для  моей  опохмелки.

  -  Быстро  ты  вчера  спёкся, -  укоризненно  заметил  Генка  и  протянул  мне  гранёный  стакан.
  -  Эту  бормотуху  я  со  студенческих  времён  не  употребляю.
  - А  мы  употребляем,  - хихикнул  Шурка. -  Наверное,  мы  ещё  студенты.

  На  душе  было  муторно.  А  во всём  теле – страшнейшая  усталость,  в  которой  и дорога  в  пятьсот  камэ,  и  мысли  печальные, и  «встреча  космонавта», и килька  в  томатном  соусе   -  и  тяжко  от всего этого… Похромал  осмотреть  свою  машину. И  вблизи  оказалось,  что  грубо,  точно  ломом,  взломана  крышка  багажника.  Внутри  всё  техническое  барахло  нагло перерыто.  Вчера,  выходит,  не  зря  благоразумно  переложил  рюкзак  с  деньгами  под сиденье  в  салоне  машины.
   Генка  с  Шуркой  одинаково  округлили  узкие  с  похмелья  глаза.

   -  Это  -  менты, точняк, -  неуверенно  сказал  Шурка.
   -  Они -  такие, - поддакнул  Генка.

      Дал  денег  на  водку и закуску. Пробыл  в  атмосфере  своего  детства  ещё  дня  три-четыре -  точно  не припоминается.  Ходили  на  заводской  пруд  купаться,  чтобы  протрезвиться,  где чуть  не утонул  в  загнившем  мусоре, это – помню. Помню, что  последний  день  отпаивался  исключительно  молоком.  Сидел  угрюмый,  молчаливый,  как  сыч,  возвращаясь  мыслями  к  своему  недавнему  прошлому. Как это полтыщи  километров  пьяным  за  рулём. Тот,  кто  у  меня  за  правым плечом  понимал,  наверное,  что  и  без  дорожных  аварий  у  меня  на  душе сплошная  авария.

     Генка  с  Шуркой  блаженствовали,  как  на  седьмом  небе -  им   было  хорошо,  после  водки  купили  ещё  своего  портвейна и  большущий  пакет  киреешек  и,  действительно,  были  на  самом-самом «седьмом небе». Они  болтали  без умолку,  одновременно  и каждый  по  своей  теме.

  - Орлы! -  сказал  я  им  раздражённый  их  весёлостью. -  Матом  ругаются – а  не  разговаривают. Если  в  вашем  базаре  выкинуть  все  матерные  слова,  то  останутся  только  два  цензурных  слова  «пошёл»  и  «мать».  У  меня в  степи,  на  чилиге  даже  моя  забубённая  братва  выразительней  выражалась.
    Шурка  хихикнул, а Генка, нахмурившись,  сжал  кулак. Потом  спросил:

  -  Ты  в  натурях,  чилижными  делами  занимался?  В рабах  там  ходил?  Ух, жуть,  мне  ребята  рассказывали…

     Объяснил  Генке,  что  пять  сезонов  целых  был  в  бригадирах  и  слышал,  что  кочевали  там  и  две  бригады  «саратовских  гармошек».

   -  Ты?  В  буграх  был? -  Генка  хмыкнул  недоверчиво,  покрутил  головой,  пощупал  свою  лысинку. -  Да-а, ладно.  Там  знаешь,  какие  мужики  лютые  нужны… А ты – пацан  ити-лигентный…

    А  я  сидел,  смотрел  на  них,  подперев  щеку  ладонью,  и  думал  про  них,  про  себя и  вообще  о  философии  жизни,  в  смысле  пьянства. «Вот  они, кореша,  всё  стерпят пока  знают,  что  деньги  у  меня  не  кончились. А  денег  нет - и  на хрен дружбу… И  для  чего  тупить  себе  мозги,  травить  внутренние  органы,  приближая  в  упоении  смертельный  шлагбаум?.. Ну да,  конечно,  пьянство – есть  русский  способ  медитации,  «русская РУЛЕТКА »,  растянутая  во  времени… Или  -  копание  в  «мусорном  ведре»  собственного  подсознания,  казнь,   в  которой сам  себе и палач  и  жертва. Недаром  говорил  хороший,  мудрый  Чехов,  что  кто  не пьёт,  не  курит -  тот,  по  его  по  личному  убеждению,  подлец  в  глубине  характера..
    Мысли  мои  крутились всё  в  прошлом,  хотя  думать  надо  было  о  настоящем  и  будущем.  Ещё  какой-то  мудрец  сказал,  что  прошлым  жить -  опасно.  Но,  видимо,  клетки  моего  мозга, угнетённые  сивушными  маслами,  отключили  инстинкт  самохранения.  Куда,  к  примеру,  ехать  дальше,  не  сидеть  же  тут, в этом, вдруг  сделавшимся  постылом  «путешествии  в  детство».  В  прошлое,  с  сжигающей  обидой  в  сердце,  понимал,  возврата  нет.  Куда  ехать -  когда  ехать  некуда?  В  родительский дом,  начало  начал… Туда,  где  родители. Но  им  не  писал,  не  звонил  уже  несколько  месяцев. Они  или  в  Москве,  или  уехали  на  свою  «дачу»  за  пятьсот  километров  на  юг  от  Москвы.  Куда  же  мне «из  детства»  двигать -  на  юг,  или  запад? Опять  развилка  дорог,  какую  выбирать?

      Резко  поднялся,  кинул  друзьям  на  стол  пачку  трехрублёвок.  Сказал,  чтобы  поставили свечку  во  искуплении  грехов  каких-нибудь,  своих  и моих. И  поехал  медленно -  на  запад.

     К  вечеру,  уже  за  Воронежем мозг  мой  всё-таки  поймал  сигнал  тревоги:  глаза  заболели  от низкого,  заходящего  на  горизонте  солнца  и  руки  устали  держать  руль. Справа  от  шоссе  блеснуло  вдалеке  небольшое  озерко  у  кромки  леса. Скатился  с  асфальта на  просёлок  и  обрадовался  лёгкому, мягкому  движению  по  петляющей,  будто  тропинка,  просёлочной  дороге.  Наезжая  колёсами  на  кочку,  то вихляя  от  луж,  то  резко  притормаживая,  то  газуя,  вспомнил,  что  так  иногда  для  развлечения  в  степи  «плясал»  машиной  на  степных  просёлках.  Даже,  помню,  включал  специально  на  магнитоле  Поля Робсона  «Шестнадцать  тонн». А  теперь  звучит  заунывный  «Одинокий  пастух»  -  и  под  него  не потанцуешь.

     На  берегу  озерка  остановился.  Расстелил  на  траве  клетчатый  плед  из  «совместно  нажитого  имущества»,  улёгся  в  анестезирующем  для  уставшего  позвоночника  положении.  С  озера  пахло  чистой  водой  а  из  леса  -  прелыми  листьями.  В  голове  звучала  свирель  перуанского  пастуха.  И  сам  себе  казался  одиноким  пастухом,  пасущим  вдалеке  от  всех  своё  стадо  своих  мыслей.

        ======  ""  =====