– Я тебе не верю.
Она улыбнулась, пожала плечами.
– Вижу. Что поделать... О, и на твоём месте я бы не стала пить эту воду.
Лера нахмурилась, но пальцы, откручивающие крышку бутылки, послушно замерли. Незнакомка тем временем поёрзала на траве, устраиваясь поудобнее, глубоко вздохнула и подставила солнцу и без того загорелое лицо. У реки установилась тишина. Девушка блаженствовала, Лера недоумевала.
– Эй! Не молчи! Почему?
– Хм? А... – в тёмных чуть раскосых глазах блеснули зелёные искорки. – Ну, разве ты не слышишь её?
– Кого? Бутылку? – выдавила из себя Лера.
– Нет, смешной ты человечек, воду.
В том, с каким умилением она произнесла это "человечек", в её странной отрывочной манере общаться, щекоча собеседника насмешливыми вопросами, было что-то неправильное, чужое. Кроме того, Лере было шестнадцать, и любую снисходительную фразу, брошенную кем-нибудь постарше, она воспринимала, как личное оскорбление. Так что она уже собралась надуться, растирая покрасневшие щёки, когда девушка неожиданно пояснила:
– Ей ведь душно в этой твоей бутылке. И тесно. Я отсюда слышу, как она задыхается там внутри. Сколько ты её так держала?
– Часа два. Ну, может, три, – пробурчала Лера, встряхивая бутылку. Вода плеснула о пластиковые стенки, и Лере очень захотелось и вправду послушать, о чём та может ей пожаловаться. Но девушка удержалась. Не хватало ещё и бутылку с телефоном перепутать, дед увидит – засмеёт.
– Угу, угу, – незнакомка меж тем прикрыла глаза, закивала, вслушиваясь в шепоток воды. – Вот всегда вы так, – она вздохнула, – загоняете воду в бутылки, тазы и вёдра, тесните баклажками, вычёрпываете канистрами... А с ней же так нельзя! Она ведь дикая, неуёмная, свободная! Она должна течь! Разливаться! – девушка всплеснула руками, потянулась к реке всем телом, будто желая её обнять. – Понимаешь?
Судя по лицу Леры, она не понимала, но, отвинчивая крышку бутылки, воду всё-таки понюхала: та и вправду задохнулась. Лера поморщилась и, преисполнившись смиренного страдания, принялась методично закручивать крышку в обратном направлении.
– Пить хочешь? – участливо осведомилась девица.
Лера кивнула, умещая бутылку на дне пустой корзины, – два гриба не в счёт. Небольшие ладные боровики потеснились, бархатные шляпки обратились к Лере из прохладной пряной глубины.
– Я бы тебя поцеловала, но, боюсь, ты не так поймёшь.
В одно мгновение реку выстудила тишина. Кажется, Лера даже перестала дышать. И немного отодвинулась, словно пытаясь спрятаться за корзиной.
Нет, не поймите неправильно, девчонка выглядела просто сногсшибательно: так, как хотела бы выглядеть Лера, но у неё никогда не хватало на это смелости. Впечатление не портили даже светлые дреды, перетянутые разноцветными ленточками. Позднее Лера поняла, что это ленты пакетов – они просвечивали на солнце и тихо шуршали, когда девушка поправляла волосы. Всё в ней – и песочные дреды, и серебристый узорчатый топ, будто сотканный из рыбьих чешуек, и вельветовая мини-юбка глубокого зелёного цвета – выглядело потрясающе. Руки и ноги незнакомки перехватывала целая уйма самодельных браслетов, сплетённых из трав, ткани и всё тех же пакетов. Она выглядела диковатой амазонкой, гибкой, загорелой и свободной; Лера легко могла представить её в каком-нибудь клубе, босоногой, светлой, с этими её невозможными тёмными глазами (Синими? Зелёными? Не разобрать).
Девушка склонила голову набок – звякнули в ушах рыболовные крючки – и вздохнула.
– Вот видишь. Ты и вправду не так поняла.
– Я не... э-э... – Лера окончательно смутилась.
"Не целуюсь с незнакомыми? С женщинами? С незнакомыми женщинами? Что? Что?!"
– Так как, говоришь, тебя зовут? – Лера принялась пощипывать траву под ногами.
– М-м? Дай-ка вспомнить, что я тебе сказала... Кувшинка? Ряска? Осока?
– Осока.
– Осока, – жемчужинки зубов сверкнули в невинной улыбке.
– Лера, – буркнула Лера, терзая подорожник. – И ты...
– Угу, – кивнула Осока. – Она самая.
– И что ты тут... хм... делаешь?
– Жду, – просто ответила девушка. – Ты, наверное, не знаешь, но здешняя деревня очень старая. И одна семья, из местных, имеет перед нами должок.
– Должок?
– Да. Ох, – Осока нахмурилась, стрельнула глазами в сторону корзины. – Не возражаешь, если мы её выпустим? Она там так шумит, что я не могу сосредоточиться. Да тише ты, тише... – девушка протянула руку к бутылке, перевела на Леру вопросительный взгляд. Та пожала плечами, и секунду спустя задохнувшаяся вода наконец обрела свободу, окропив прибрежные камыши. Осока закрутила крышку.
– Давно это было. Река тогда была ещё совсем дикой, а мы не знали огня и креста... Славные были времена. Я днями пасла отцовские стада, сомы в то время были не то, что нынче... Это было хорошее время, да, – она помедлила, подбирая верное слово. – Полное. Сильное. Деревенские нас боялись и уважали, – хрупкие плечики Осоки поникли, она звучала словно старуха, смакующая дни своей молодости. – По ночам я чесала волосы без устали, особенно по весне. Так старалась, что к утру голова моя горела. Но зато река была чистая, ладная, да и парни на реку ходили – на меня посмотреть, – она проказливо хихикнула – острые плечики вздрогнули, вспыхнули на свету радужные ленты. – На берегу топтались, как медведи в малине. Под каждой ивой – по мужику. А глянешь на них, улыбнёшься – так и припустят по холмам, подальше от реки. Все мышиные норки перетоптали в округе, обормоты. Ох и весело же тогда было, да! – на щеках её заиграли ямочки. Она закусила губу. – Сейчас, видишь, мне и волосы с ними толком не расчесать, – целлофановые ленты в дредах согласно зашуршали. – А как отец узнает, что с ними не причешешься – точно выдерет. Да и реку я совсем запустила. Чувствуешь?
Лера, как зачарованная, потянула носом.
– Тина! А всё потому что давно не ворожила, косы под луной не расплетала, не расчёсывала. Река на меня обижается. Я слышу. – Осока вздохнула. – Что поделать! Избаловало меня новое солнце, новые люди и вся эта мишура, – она огладила плетёный целлофановый браслет на ноге – лилово-зелёная косица расцвела кувшинкой на бронзовой коже. – Я ведь и сама – река. А река всё принимает, всюду течёт, всё в себе несёт... Знала бы ты, сколько у меня пакетов! А башмаков! Но с башмаками я пока не свыклась, особенно с резиновыми – упрямые они, воде не даются. А вот с пакетами, как видишь... – Осока грустно улыбнулась, повела рукой в броне браслетов. – Я меняюсь. Мы меняемся. Но отец упрямый, как резина, он старше нас всех, и изменения даются ему тяжелее всего. Упрямый старик. Тц! – она цокнула, когда набежавшая волна неожиданно извернулась и хлестнула её по голой пятке. – Эй! Я тоже люблю папу. Не сердись. Просто говорю как есть! – бросила Осока отступающей с ворчанием волне. – Ничего она не понимает... – извиняющимся тоном пояснила болтунья Лере. Та сглотнула и рискнула пошевелиться.
– Да расслабься! – Осока встрепенулась. – Так о чём я тебе говорила? А то как-то вышло всего понемногу...
Лера бестолково пожевала пересохшими губами. Налетевший ветерок забрался в корзину и, толкаясь среди грибов, донёс до неё солоноватый грибной дух.
– Мужики... – хрипло протянула Лера, – ивы, мыши, долг...
– Точно! Долг! – подхватила Осока. – А что долг... Сижу вот, жду. Так-то деревенские на подарки не скупились, в конце концов, они слишком близко живут, чтобы позволить себе скупость... В общем, у папы всегда были кони, такие, знаешь, дарёные холёные лошадки с лентами в гривах. Красивые... Поначалу вечно пугались рыбок на дне, глупыши. А в иную весну папе приносили только лошадиный череп, и тогда мы понимали, что этой зимой людям пришлось особенно туго... Мы ведь зимой спим, ты знала?
Лера промычала что-то неопределённое, взглядом прикипев к сияющему лицу. Осока улыбнулась, дёрнула плечиком, сгоняя бензиновую муху.
– У нас там внизу хорошо... хрусталь и рыбки. А теперь ещё и водоросли всех цветов, – она кивнула на целлофановую косицу, дрогнули пушистые ресницы – прикрыла глаза, – я сама сажала.
И вот перед мысленным взором Леры уже плывут, покачиваются под водой тонкие ленты самых невероятных цветов; тянутся к солнцу полупрозрачные водоросли, подводные витражи, преображая всё вокруг. Между ними танцует Осока, льнёт к послушным течению прядям, и малиновые, оранжевые всполохи, витражные отсветы, играют на её щеке.
Вещи, которых Лера никогда не должна была видеть, поселились в её голове и проникли в душу.
Осока между тем встрепенулась, плеснула точёной ножкой, возвращаясь к реальности. Вода лизнула босые ноги Леры – и та вздрогнула.
– Так о чём это я?.. Ах! Всё о прошлом... – сверкнули тёмные глаза, – а что о прошлом? Хорошо было. Все нас баловали. С нами советовались. Девушки дарили нам венки, ожидая суженых. А где бы я нашла им этих суженых-то?.. Кабы вымести всех парней метлой, тех, что под ивами по ночам шастают – так вот они и суженые. А других не водилось... – она развела руками, будто оправдываясь перед толпой недовольных девиц. – Ну а как мельницу Митяй Колоброд взялся строить, тут-то и начались неприятности. Провёл он папеньку-то, ох провёл... – Осока закатила глаза, помолчала, вспенивая воду босыми ногами.
Лера остервенело жевала травинку.
Наконец Осока кольнула её взглядом: Ты, сразу видно, не из местных, не знаешь... так что тебе скажу только то, что посулил нам Митяй десять голов. Человеческих. В те времена водяные мельницы иначе как на крови не строились. А тем более такая большая!.. Тут и папе – подать, и колёсам мельничным – охранитель. За колёсами ведь глаз да глаз нужен, сама понимаешь... – девушка вздохнула. – И так-то Митяй папе голову задурил, да в карты его столько раз обошёл, что отец с него в ту ночь ничего не взял... Я качалась на берёзовых ветвях тогда, во-он там, – она махнула в сторону рощи. – Всё видела. Ох и злился же отец! Зубами скрежетал – даже мне слышно было. Но Митяй его ловко обставил. Папа тогда никого не забрал, согласился подождать и зарок дал, что за мельницей приглядит и худа ей никакого не сделает. Ох и намаялся же он с той мельницей, скажу я тебе!.. – Осока выпрямилась, завела за голову тонкие руки, потянулась. – С тех пор дела у меня идут медленно, я всё больше жду обещанного, размываю берега, поминаю Митяя... Давно его нет на свете. Изба его истлела, и в трухе проросла крапива... Но зарок меня держит. Дышит мельница у воды. Годы идут... Я с тех пор только пятерых забрала. Строго по уговору, – спокойно закончила она, и звуки её голоса вздыбили волоски у Леры на загривке: до того она бодро, буднично это произнесла, словно отчитывалась перед кассиршей в банке, уведомляя о накопленной сумме.
Лера обратила к ней испуганные глаза:
– Пятерых?.. – кожа на пересохших губах лопнула, и Лера слизнула солёную кровь.
Осока кивнула – вот опять! – легко и точно, будто ставя точку в конце рабочего дня.
Лере стало страшно. Вот она, жизнь: ты расчёсываешь волосы, напевая кувшинкам в тиши, принимаешь у смертных венки и с такой же лёгкостью топишь их в омутах, едва позволит зарок. Ощущаешь, как вода вторгается в лёгкие. Чувствуешь её силу и вес. И поёшь, вплетая слова в лихорадочный плеск воды.
Вот она, жизнь, её жизнь, её смысл и цель.
Но это ли – жизнь?..
Осока сморгнула, повернулась к Лере, протянула руку к её лицу. Лера вяло пошевелилась, но отодвинуться не смогла.
– Всё очень просто... – с тихой, вкрадчивой нежностью девушка завела прядь за ухо Леры. – Я смотрю им в глаза, – и Лера ухнула в сине-зелёную пропасть, волны захлестнули её, оплели сети тёмных ресниц, – и рассказываю им о прошлом. О луне, что была молодой и прекрасной, о конях, что бредут по песку под водой, о кувшинках, расшитых росой... Я томлюсь, и грущу, и вздыхаю, и каждое моё слово – правда, чистая, будто лесной родник. Они видят на дне хрусталь, они слышат древние песни и совсем не чувствуют воду, заливающую глаза...
Осока улыбнулась – юное лицо её светилось в ореоле пшеничных волос.
– Я тебя очаровала, детка, – она кивнула вниз. Лера тупо опустила глаза, вяло подметила, что они с Осокой стоят по пояс в воде, и ряска липнет к её ногам... Тонкая рука легла на плечо Леры, и та ощутила, как ноги уходят в мягкий ил. Рука скользнула к предплечью, пальцы сомкнулись на коже со страшной силой. Необоримой. Невозможной.
У неживых всегда цепкие руки.
И отчего они так цепляются за живых?
– Повезло тебе, милая, что я пацифистка. – Осока тряхнула роскошной гривой. – Сейчас это модно, – она хитро прищурилась и прикусила ракушку, болтавшуюся на шее.
Со стороны леса раздался крик. Лера вздрогнула, обернулась – с холма к ней спешил дедушка с полной корзиной грибов. Лера захрипела, попыталась позвать его...
– Ну, всего! – беззаботно бросила Осока, и голос её звонко хлестнул по нервам.
Лера скосила к ней глаза, но там уже никого не было...
Только Лера, стебли осоки и топкий ил.
На руке её наливался синяк.
Расходились круги по воде.