Пи... 1
В юности, до двадцати лет, мне довелось, работая, повидать фантастический тип людей, ныне уже не встречающийся. А за долгую жизнь я замечала, как меняется со временем набор типов людей, окружающих тебя: сейчас он совершенно другой, нежели был в моей молодости. Иными стали негодяи, не такие и их нынешние антиподы…
Ильин день - начало моей трудовой жизни. Каждый год 2 августа я подсчитываю, сколько прошло с тех пор лет и вспоминаю жаркий день, разбитый асфальт тротуаров, деревья, выросшие на куполе заброшенного храма в двух шагах от Кремля, пустынный в отпускной месяц офис, который тогда называли иначе: просто "работа".
Возглавлял внешнеторговую меховую фирму, куда я пришла с намерением взяться за любую черную работу (кроме бухгалтерской), Николай Иванович Муравьев. За тот август, когда я осваивалась в мире папок, пыльных шкафов и пишущих машинок, я успела заметить, что фамилию его упоминали часто и с разнообразными интонациями, несмотря на его отсутствие в отпускной месяц. Когда он появился, то ореол показался мне преувеличенным: роста он был среднего, голос глуховато-мягкий, не начальственный, волосы русые, лицо доброе. Вскоре обнаружились его удивительное обаяние, юмор и жизнерадостность. Даже будучи возмущен, он не орал и не оскорблял людей, был всегда искренен и дружелюбен. Став старше, я поняла, как его популярность должна была бесить скользких интриганов, которыми всегда изобиловала бюрократическая система.
По пути в кабинет он останавливался, чтобы спросить:
- Галя, а ты знаешь, как нужно раскланиваться перед английской королевой? Сейчас покажу: меня учили перед тем, как представить ей.
Потом он дрессировал меня, добиваясь совершенного приседания, я хохотала, он довольный уходил руководить. Когда через несколько месяцев работы курьером мне "оказали доверие" и посадили в вечно кадрово оголенное машбюро, я оказалась в очень интересном месте: из-за нехватки площади все три машинистки располагались в приемной - проходной комнате, где два секретаря охраняли двери кабинетов верховного главнокомандующего и двух замов. Сюда поступали телефонные звонки со всех стран света, вскрывали почтовые конверты и срезали заграничные марки, которые я тут же стала собирать, потому что в школе пережила филателистическую ветрянку. Сюда приводили на переговоры разнообразнейших иностранных коммерсантов. Я попросила папу научить меня отвечать по телефону по-японски и однажды блеснула, но на том конце провода с радостью защебетали в ответ, надеясь на диалог. Я не смогла поддержать его и с позором объяснила по-английски, что запас знаний исчерпан.
Печатать в моем машбюро приходилось однотипные документы на механической машинке. Непроизвольно я набрала скорость, и меня стали посылать на конкурсы в высотку на Смоленской. Приза я не получила, но входила в лучший десяток. Проходя в свой кабинет, Николай Иванович останавливался в восхищении:
- Ты смотри, как пальчики бегают! Молодец, Галчонок!
Через год он позволил моим машинописным талантам развернуться в полную мощь: во время самого маленького октябрьского аукциона в Питере, куда уже выехала обычная команда из Москвы, в опустевший офис пришла депеша: срочно отправить вдогонку самолетом... меня! Это было неслыханно: на аукцион ездили только поездом, точнее, "Красной стрелой" или, в крайнем случае, скорым Москва-Хельсинки. Что за аврал?! Я приступила к исполнению, ошарашив домашних неожиданным отъездом. Впервые в жизни я провела час в самолете! Это было упоительно красиво! Потрясениям не было конца: гигантский, имперский Дворец пушнины на Московском, километры разнообразных мехов, специфический запах, ковровые дорожки, масса людей в белых халатах. Мне был выдан такой же и я заняла отведенное место в огромной комнате, где стояло две машинки и двое студенток-сдельщиц вкладывали копирку в сброшюрованные комплекты счетов за покупки.
Мы быстро перезнакомились и передружились. Питерцев я полюбила с первого взгляда и на всю жизнь. Моей старшей коллегой была Тамара Николаевна Воронова, блокадница с Беломором в зубах, громовым голосом и косичками "корзиночкой".
Вскоре она приняла меня безоговорочно, когда молча ожидая, когда я заною и запрошу пощады, - не дождалась, и в три часа ночи, бросив в корзину последний напечатанный счет, подошла и увидела, что подушечки пальцев у меня треснули по дактилоскопическим линиям, и из них сочилась кровь.
- Октябрьский аукцион - маленький. В июле и январе мы иногда вообще домой не уходим, - сказала она вместо утешения.
Выяснилась причина моего вызова: в самом начале аукциона, "на осмотре", до начала торгов, почему-то неожиданно уволилась вторая питерская машинистка, поэтому вызвали из Москвы меня.
Попутно на меня возложили обязанность, схожую с ролью девочек в "Поле чудес", открывающих буквы. В какой-то момент мне велели оттащить и вручить самовар почетному покупателю. А может самовар был в другой год? Да... это был инкрустированный гуцульский топорик, который получил из моих рук небъятно толстый Юрий Френкель из Швеции и два других почетных клиента. Как многие меховые брокеры того поколения, он был энциклопедически образован, говорил на чистом русском языке и еще на десятке других. Фото радостного момента вручения попало в прессу и в памятные альбомы, которые впоследствии подарили покупателям, а мне - в порядке исключения.
Моя встреча с Питером, Муравьевым и Николаевым, главой питерского отделения была поистине исторической, счастьем моей жизни. Если Питер потряс и покорил меня с первых секунд и на всю жизнь, то к людям я была менее доверчива, поэтому и не сразу сердце моё открылось им навстречу. Они были разные: московский Муравьев и питерский Николаев, но оба обладали удивительным чувством юмора, обаянием и были человечны, справедливы, умны и профессиональны. Жизненный опыт у обоих был огромный.
Александр Александрович Николаев, питерский босс, имел огромные, с проседью брови над голубыми глазами. Эти брови были его могучим инструментом: тончайшие нюансы их движений могли заставить дрожать в ужасе или умереть от смеха. Он был классный! Мы подружились сходу и обожали друг друга, даже больше, чем с московским боссом, которого я тоже любила. Отношения наши были детски чисты: они чувствовали, что моя любовь бескорыстна, а я обожала их за человеческие качества. Мы очень много смеялись, случайно пересекаясь.
С маленького, октябрьского аукциона началась моя настоящая карьера лошади-машинистки. В Москве я постепенно стала лидером, тянущим на себе кадровые провалы, квартальные авралы и прочие производственные тяготы. Они знали, что я безотказна и ответственна, поэтому загружали доверху: мне вручили, в дополнение к машбюро, русский телетайп (существовал также зарубежный, но я не имела допуска). Что такое легендарный телетайп: огромный деревянный корпус, заключавший глубоко в чреве таинственный механизм, клавиатура, печатающая на широкой бесконечной ленте каретка, скрытая за стеклом, узел для передачи c перфорированной лентой справа, на уровне сиденья, над ним - телефонный диск на деревянном корпусе. Это был прадед факса и электронной почты. Соединяться нужно было, набирая номер, похожий на телефонный, а соединившись, можно было, теоретически, просто болтать, как в чате (между прочим, так однажды и случилось, когда в Питере я неожиданно зацепилась языками с лондонской телетайписткой: мы полчаса изгилялись во взаимных прощаниях: bibi dear - bibi darling - bibi beauty - bibi sugar - bibi sylvia - bibi goldy - bibi unforgettable - bibi pearl - bibi smarty - bibi witty - bibi blondy - bibi darky - bibi slimmy .......). Профессиональный слэнг предполагал заключительное приветствие bibi. В конце поступившего сообщения я случайно оказалась рядом с аппаратом и ответила – так и случился забавный, но запретный, диалог….
Связь через русский телетайп происходила, в основном, с портами, погранстанциями и питерским филиалом. Полагалось для экономии средств набивать предварительно текст на перфорированную ленту, а при установлении связи запускать ее. Этот момент не контролировался, поэтому я пользовалась своей высокой скоростью печати и передавала с листа. Питерские узнавали меня по почерку: мне удавалось сравняться в скорости с перфолентой.
Мы были очень привязаны эмоционально: питерцы и москвичи. При этом я никогда на могла понять, чем заслужила их любовь, в то время как они восхищали меня постоянно, иногда до слез. Меня трогало до глубины души, что когда я садилась в троллейбус на Невском, выходящий человек совал мне в руку билет, чтобы сэкономить мои копейки. Что в длинном автобусе-кишке, который заносило при съезде с моста на Васильевский, незнакомый мужчина подставлял мне локоть и говорил: «Хватайтесь!». Что люди везде видели в тебе – тебя, а не пустое место. Что готовы всегда были прийти на помощь, не считая это за труд, - будь то работа или личное дело. Что не повышали голоса и были обходительны без фальши. Что девчонки на Невском были модней и элегантней, чем на московском Бродвее. Что вкуса у них было неизмеримо больше. Что в художественных салонах была масса оригинальных поделок, весь город что-то придумывал, мастерил, рисовал, сочинял, пел, играл, представлял, моделировал, раскрашивал…. Вопреки тому, что в январе в вагоне питерского метро спали все до единого, зеленовато-бледные, с худыми лицами…
Послее экстренного вызова на аукцион я сразу стала постоянной их участницей: за все десятилетия, которые я проработала в этой экзотической конторе, я не пропустила ни одного аукциона, и даже уйдя в 1991 году из государственной системы, я получала поручения съездить туда - уже как знаток-инсайдер.
А в те молодые годы я, проводя каждый раз не мене двух недель, а то и трёх, в любимом городе, взапой ходила по театрам и музеям. Это был пик Товстоногова, я увидела (с неимоверными усилиями и совершив должностное дезертирство) вторую постановку "Идиота" со Смоктуновским, видела оцепление конной милицией вокруг театра, аплодисменты, которые длились не меньше часа, заваленную цветами сцену, толпу, стоявшую перед театром до утра, не в силах разойтись.
Сколько таланта было в то время да и свойственно вообще Питеру по определению! Перечислить невозможно все те шедевры, которые мне довелось увидеть, услышать и посетить в этом уникальном городе за десятилетия нашей взаимной любви! От Товстоногова, Смоктуновского, Борисова, Луспекаева, до Ленсовета с Фрейндлих, Петренко, Боярским, до ТЮЗА Зиновия Корогодского, от фантастического балета Мариинки с Барышниковым и несправедливо забытого гениального Леонида Якобсона с невероятной звездой Аллой Осипенко, от сокровищ Эрмитажа, Русского музея до выставок запрещённого искусства, от классных джем-сейшнов до фантастических концертов в Капелле, от знакомства с ранее не слыханными Кукиным, Клячиным, Городницким до подпольного чтения Солженицына по ночам в гостинице (удивительно, что срочно за ночь прочесть по дружбе мне давали московские боссы-замы, сами бравшие эту литературу со штампами "для служебного пользования" у питерских чекистов). Питер заставил меня пережить и много драм, болезненных, смертельных, неизлечимых...
Пи... 2
Нас селили в гостинице Астория, которую мы любили, как родной дом: нас все знали, а мы - их. Селили нас в номера без ванн (раковины были даже в дешевых номерах). Я мгновенно закорешалась с "культурным столом" в бюро обслуживания на первом этаже. Мне делали билеты на все, что ни пожелаешь, я составляла расписание на каждый день... Облом был только с "Идиотом" Товстоногова с участием Смоктуновского - произошла одна из драм, но спектакль я увидела!
Самой большой благодетельницей моей в "культурном столе" была Валя. Мы обожали друг друга, как сообщники в нашей тяге к прекрасному... Однажды Валя по-дружески поделилась:
- Приезжал Питовранов из Москвы, из вашей Торговой палаты! Какой же приятный человек! Изумительный! ...
- Валя, он ведь работал в городе Горьком?
- Да, работал...
Все внутри у меня похолодело, как случалось ещё раза четыре в жизни, когда вдруг свой в доску оказывался чужим по крови, … врагом?
- Валя, Питовранов допрашивал моего папу в Горьком в 194... году, направив ему прожектор в лицо, и в результате этого допроса его бросили в тюрьму, в одиночку, затопленную ледяной водой, он заболел крупозным воспалением легких и выжил только чудом. А ведь он был ни в чем не виноват...
Валя смешалась: она была сама чекистской, естественно, работая в такой гостинице. Знала она о том, что творилось или не знала: я никогда не выясняла...
Фамилию Питовранов я услышала, когда однажды папа пришёл ко мне на работу: взять или оставить ключи, - он ждал у лифта, когда меня вызовут, а когда я подошла, он был обычный - ни бледности, ни дрожи: он был настоящий мужик.
- Ты знаешь таблички на кабинетах торговопалатских начальников там, справа по коридору?
- Я туда совсем не хожу, там какой-то Пивоваров?
- Питовранов.
Я была потрясена, и когда уже в годы смуты Владимир Молчанов обнародовал факты о зверствах Питовранова в Горьком, как по телевидению, так и в печати, я ждала, что справедливость восторжествует. Тщетно. Элита прикрыла старого слугу.
Россия - жесткая страна. Я прожила в ней жизнь и принимаю её такой, какая она есть. Как приняла бы смерть близких, если бы была сицилийкой, неаполитанкой или калабрийкой. Общество самоорганизуется по своим законам, которые невозможно навязать извне... Но сицилийкой, калабрийкой или русской я не утрачу никогда память о тех, кто пытал и убивал моих близких. Уверена в присутствии человеческого фактора: в карандашной автобиографии моего папы описано, как его заставляли уже в ссылке, после лагеря, доносить на людей, сдавать определенное количество врагов народа в неделю, давили, но он отказался, за что его сослали туда, где я и родилась.
Мой папа был японистом - аналитиком, изучавшим Квантунскую армию. Ту армию, которая должна была и напала на Россию, но он к этому времени уже отбывал срок в лагере. Разведка – тяжёлая, сложная работа. Ни карьеры, ни денег, ни пиара. Это очень мало кто принимает в расчет, основывая мнение на приключенческих фильмах… «У вас продается славянский шкаф?...»
Кабинетный работник, он не мог быть Джеймсом Бондом: в двенадцать лет он потерял кисть руки, работая на шахте. Он был чистым, верным человеком. Обожал Японию, но был предан России. Это возможно. Я, подобно ему, не смогла бы жить без европейской и американской культуры, но я - до мозга костей русская и никогда не мыслила даже годичной командировки и жизни вне России.
Отец был выброшен из жизни на девятнадцать лет, пять из которых провел в лагере в Коми по знаменитой статье, как “враг народа”. Изначальный повод для ареста остался для нашей семьи неизвестен, а уже в ссылке повторялись жесткие допросы с обвинением в шпионаже, потому что в радиусе ста километров вдруг всплывал какой-нибудь японец, и рождались новые химеры.
Видно потому в генах моих заложен ужас перед карательными органами. Лишь только я выросла, чтобы узнать о произошедшем, как сам собой появился постоянно присутствующий контроль за собой: не говорить при посторонних, односложно отвечать по телефону, вычислять стукачей. Мне не пришлось встретить людей, гнобивших диссидентов, но врезался в память хищный облик грифа - Питовранова, зловещий блеск его очков.
Мой асцендент, Близнецы, снова вступает в игру. Я чутко воспринимаю искусство, литературу. Осмелюсь даже предположить, что чувствую, где пахнет честолюбием, желанием поразить, либо проявляется ловкий расчет, встраивание в тенденцию. О дешевых номерах даже не идет речи. Я прожила свою вторую, тайную жизнь в компании талантов, которых выбирало мое чутье. Они могли быть запретными, как Набоков, который потряс меня намного раньше того, когда открылся его музей в Питере, куда я, разумеется вошла в свое время с трепетом и душевной мукой о его судьбе принца-изгнанника. Я с огромным любопытством читала Генри Миллера со всем его матом и плавающими в тазу какашками – это была живая литература. Клиши как слово и место осталось с тех пор для меня культовым. Первые мирзоевские постановки, «Х», ошеломили безумным остроумием. Я удостоилась увидеть легендарное «Серсо» Анатолия Васильева и храню аудио кассету с записью этого гениального спектакля.
Можно продолжить список… Суть в том, что это – вершины человеческогого таланта, гения. За это я готова была бы положить жизнь. Когда речь идет об интеллигенции… Та интеллигенция, в которую я верила в самые мрачные годы, как в сообщество светлых и благородных людей, - где она? Мыльный пузырь лопнул, оставив мокрое место, мышиную возню и закоренелую привычку к фиге в кармане.
Со временем стало понятно, насколько богемой правит стадность и страх остаться без поддержки группы. … Они не такие, как Чехов, строивший школы, лишь только выкраивалась возможность, из гонораров, на которые он содержал еще кучу нахлебников. Как Чехов, поехавший за свой счет на Сахалин, чтобы на свои деньги провести перепись, попутно вылечить, кого только можно, чуть не погибнуть в этой самоотверженной поездке и сократить свою жизнь из-за этого акта благородства.
Слово благородство забыто ныне. Точно найденный, не мной, образ нынешних: «бонсаи».
Продолжение: http://www.proza.ru/2017/09/03/1086