В Гребнево я впервые увидела желтого мертвого человека в гробу. Любопытство к «мертвецам», ярко описанным моим первым несостоявшимся женихом Виталием, заставило однажды пойти с другими ребятишками на близкое кладбище, когда они побежали туда на гроханье похоронных литавр и вой медных духовых. Мне это очень не понравилось. По сей день я избегаю похорон, руша отношения, обижая людей, не понимающих, что в этом нет недостатка уважения к умершим: я не могу соединить мертвую, пустую оболочку с личностью, населявшей ее. Созерцание мертвого тела разрушает мой контакт с ушедшей душой. Возможно – это форма выражения ужаса смерти. Так не откажите мне в праве на него! Каждый по-своему переживает экзистенциальную дихотомию.
Вездесущее детское любопытство привело меня и в оба храма, бывших частью старинного поместья, потому расположенных очень близко к нашему жилью. Зимний я сразу невзлюбила. В нем постоянно стоит тяжелый дух плохо проветренного помещения, временами граничащий со смрадом. Даже сейчас ничто не заставит меня снова войти в него, хотя снаружи он очень выразителен: с высокого косогора купол его виден за десятки километров. Внешне – это истинный храм, куда должна стремиться душа. Я отдала ему должное, поместив в сокровеннейший кадр своего исповедального видео-фильма, - как символ.
Любовь же моя поселилась навеки, живет и умрет со мной во втором храме: летнем…. Легком, воздушном, прозрачном, с золотым архангелом, взлетающим с вершины в небо. В нем легко дышалось и в душе возникал трепет, который я видела всегда и на лицах окружающих людей.
Меня поздно крестили положенной церемонией, сделали это (уже в Москве, спустя десятилетия) криво, обидно. Инициаторами были крестные, загнавшие меня на эту церемонию из суеверия более, нежели ради веры. Позднее выяснилось, что они и крестными себя вовсе не считали. Запомнилось, как толстый церковный чин неизвестного мне уровня раскрыл молитвенник, чтобы в него положили деньги за мое крещение.
- Святую воду будете брать? – деловито осведомился он.
- Будем! – куражась ответил псевдо-крестный, решив гулять на полную катушку.
- Тогда еще пять рублей, - пробормотал толстый батюшка. Я послушно добавила.
- Ничего, пригодится. Мы на всякий случай бутылку захватили, - шепнул
«крестный».
В тот момент я была оскорблена до глубины души всеобщей простотой нравов. Якобы-крестные тогда не предупредили меня, что так все церемониально: что нужно приходить со специальными рубашечками, кружевцами и прочими аксессуарами благополучных буржуа. Я же предстала в своем повседневном естестве и с пустыми руками. Когда за ширмой меня отпели и велели залезть в таз, я – в отличие от пары приличных девушек, составлявших нашу новообращенную троицу, вынуждена была просто снять одежду, оставшись не в специальной кружевной рубашечке, а в спортивного вида исподнем. Батюшка поливая меня святой водой, с интересом наблюдал, как белье, намокая, делается прозрачным. Далее по тексту шло: «Возлагаю белые одежды на тебя». Приличные девушки подали заранее заготовленные кружевные одежды. Дошла очередь до меня…
- Возлагаю…, - произнес батюшка по привычке. Я заметалась в панике: белых одежд не было, как и полотенца, но бежать из таза было поздно. На подоконнике лежала моя широкая бархатная черная кофта. Больше прикрыться было нечем.
- Возлагаю, - вновь произнес он с нажимом, но я замерла в ступоре, пытаясь сообразить, как сделать черное белым.
- Возлагаю, - в третий раз свирепо произнес он, и я в силу природной воспитанности сунула ему в руку то, чем располагала: черную бархатную блузу. Она явно не тянула на белые одежды, но тон его сменился на довольный, он натянул «одежды» на мое мокрое тело, не забыв полюбоваться на прозрачность мокрого белья.
О ты, воцерковленный, правильный и праведный, - ты посмеешь подвергнуть сомнению легитимность моего крещения? Формально для этого есть основания, как были они для разбирательств на советcких собраниях, где меня клеймили и подвергали воспитанию «за неуважение».
И все же я довольна, что мои отношения с Богом и православием прошли по касательной, почти не перескаясь с официозом. В летней церкви Гребнево я ощутила что-то, что всю жизнь влекло меня. Это – первое место на земле, где я ощутила религиозное чувство. Оно выросло из эстетического восторга. Вторым таким местом был Собор св.Петра в Риме, вернее, - Пьета, перед которой я однажды, уже не впервые видя ее, разрыдалась. Свою тягу к летней гребневской церкви, свой трепет души я выразила в фильме, который изредка пересматриваю. Мне удалось в нем что-то поймать, благодаря лаконичным звукам Шнитке, витражам и доносящемуся из-за них ангельскому пению. Туда я могу приехать и, став на колени, покаяться и молиться.
Там, в Гребнево, я впервые пошла в школу: сельскую пятистенку с сенями, печкой и холодным вонючим сортиром где в деревянном дощатом возвышении были прорезаны круглые дырки, открывавшие небывалые виды... У двери в сенях жестяной бачок с алюминиевой кружкой на цепи служил водопоем. Вода была колодезная, вкусная, пахнущая металлом. Малыши толпились вокруг и непрерывно пили, то и дело просясь выйти из класса.
В конце самого первого дня школьной жизни мы пошли домой с маленьким щуплым Толиком, соседом и приятелем. По дороге нас накрыл ливень: мокрыми курами мы встретили, уже ближе к дому, родителей, вышедших спасать нас. Мама спросила, как зовут учительницу.
- Зоя Николаевна, - ответила я.
Приведя меня в следующий раз, мама обратилась к учительнице:
- Зоя Николаевна!
- Извините, я Людмила Васильевна.
Отучившись в сельской школе-избе почти три года, я могу утверждать: она была изумительной учительницей. Я помню ее лицо, голос, прическу, платье, ее имя и фамилию: Людмила Васильевна Низовцева. Она учила нас грамоте, арифметике, физкультуре, пению, не имея ничего в помощь, кроме своих знаний, умения и энтузиазма. Жила она по-соседству со школой, сажала, как все, картошку и огород.
Спустя много десятилетий, умирая от ностальгии, я облазила каждый сантиметр того места, где была пятистенная школа-изба. Время стерло ее с лица земли. Как шумеров, египтян, этрусков и прелестное уютное поместье Гребнево, от которого остался лишь обгорелый скелет дворца, руины двух корпусов и заваленный буреломом старинный липовый парк, где когда-то гуляли дамы в кринолинах, устраивали праздники и фейерверки на воде, спустя века дышали чистым воздухом больные туберкулезного санатория, а еще полвека спустя на ухоженных песчаных аллеях папа учил меня кататься – сбоку, под рамой – на огромном мужском велосипеде.
Продолжение: http://www.proza.ru/2017/09/03/1018