Глава 3
Я не пошла спать. Я вышла на улицу, в снег, потому что он не пробудет белым долго, здесь, в Лондоне. Я пошла навестить Яниса, критянина, он держит греческий магазинчик на улице Хантер и открывается каждый день в пять утра, чтобы выпечь самому питты и пирожные с заварным кремом. Мы взяли по кофе и до изнеможения топтали снег, или, точнее, ИЗНЕМО жения, где моя первая часть, а Янис был сдержаннее и его следов было куда меньше, так что наши половины сильно разнились.
Яннис любит снег, я помню это еще с прошлого года. Он смакует его хруст, словно вгрызаясь в яблоко, как он сам говорит. Он рассказал мне, что Крит никогда не очищается снегом и поэтому он становится все жарче и растленнее. Я отвечаю, что снег не очищает, а только временно скрывает под собой, и в конечном итоге сам становится грязью, если под ним грязь. Но Яннис не хочет этого слышать и говорит мне, что я, как и его жена, неромантичная; и как все современные женщины, страстные как цветочный горшок.
Я знаю, что ты скажешь, знаю. Я могла поклясться, что не буду жить в Лондоне, но только из-за холодной войны. Никто не будет тратить время на то, чтоб стереть Морда с лица земли, и это сильно успокаивает, когда ты просто ребенок и знаешь, что твой город не исчезнет внезапно. Времена изменились и мы не ждем русских, которые уничтожат нас и даже, ты должен признать это – и люди изменились.
Думаю, у наших сердец сейчас действительно есть шанс хоть немного согреться, когда они не так полны страхом. Поэтому, переехав сюда, я обнаружила, что Лондон – город искренний, безопасный и солидный, как толстый старый дядюшка, почти как Яннис.
Тут есть, конечно же, джаз-клуб, «У Джимми Никаво» (У Джимми, как все его называют, и который я не могу читать никак иначе, кроме как, совсем грустно У Джимми - Никого), который работает до часу или двух ночи, по пятницам и субботам. Летом звуки саксофона доносятся в открытое окно, еще откуда-то слышится кларнет, и откуда-то снизу, с реки, пианино. Я падаю спать, и у меня в горле поют птицы. Там, кажется, нет никакой тематики; иногда это свинг, в другой день авангард, или биг-бэнд, бибоп, Регтайм, или Чарли Паркер, Нина Симоне и Фелониус Монк - изюминка вечера, "Руби, мой дорогой" сыгранный на саксофоне под аккомпанемент пианино, что, как по мне, куда красивее. Бесчисленные ночи я провела, готовя или читая, под звуки этого джаза, и время от времени находился певец, чей голос заставлял меня бросить все и слушать, или петь, или стоять столбом, ломая мозги, чтобы вспомнить мелодию, или смотреть в окно, как будто я могу увидеть звук. Иногда люди, проходящие мимо, танцевали на улице, переминаясь с ноги на ногу, если играл свинг, кружась, если это Латина, что-то вроде "Блю босса". Еще, я заметила, из своих наблюдений, люди часто перестают танцевать под "Блю Боссу". Я могу представить, как ты бы это делал. И тогда, помимо всего прочего, я думаю про себя: Лондон, да благословит тебя Бог! За лето, теплей и липучей, чем в деревне, и за всю эту бесплатную музыку. И, тогда чувствуешь себя здесь дома.
Ты знаешь этот стол, за которым я пишу тебе – он стоял в коридоре, в доме моих родителей, с уже потертой столешницей, и шестью ящичками, полными всяких безделушек, которые где-то доставал мой отец и никак не мог с ними расстаться. Мне достался этот стол от него в наследство, и я тоже никак не избавлюсь от этого хлама. Мне грустно писать тебе о том, что мои родители умерли в середине девяностых, сначаламой отец, а затем моя мать три года спустя. На самом деле, они были лучше, чем я, во многих отношениях- богаче, счастливее, опытнее, щедрее и более любящие и с большим кругозором. С тех пор, как этот секретер у меня, на нем постоянно беспорядок. Естественно, у моих родителей, такого никогда не было, ну, только в ящиках, но там беспорядок не мог оскорбить взгляд. Так что я придумала маленькую хитрость, чтобы поддерживать хоть какой-то порядок, вообще, именно так делал мой отец все эти годы, до гробовой доски (как все мы делаем, всю нашу жизнь, повторяем своих родителей, независимо от того, понимаем мы это или нет): у меня есть римская статуэтка из черного янтаря, ракушка и овальный кусок янтаря, который ты мне подарил, тот, на буковой подставке, как ложка меда. Эти три штуковины всегда на столе, как мерило беспорядка, как волнорезы, измеряющие высоту прилива. Если их видно, то я с облегчением понимаю, что в схватке с беспорядком я выигрываю.
Я живу в этой квартире уже два года, это не долго, чтобы привязаться к месту, но достаточно, чтобы не считать себя случайным прохожим. Это заметно по выражению моих глаз, которое я иногда ловлю в зеркале, взгляд настороженный привязанности, какой-то подозрительной принадлежности.
А может, лицо выражает вовсе не это, а просто смятение стареющего лица, в котором отразились все противоречивые чувства. Удивление, мучение, радость, умиротворение, разочарование. Все вместе и по отдельности. Что касается удивления, я хотела бы, чтобы ты оценил и улыбнулся, я работаю полный рабочий день в доме престарелых; может быть, это объясняет настороженный взгляд, ожидание смерти или чего-нибудь похуже, что ждет нас за углом.
Вижу, ты готовишься возразить, по поводу работы в доме престарелых (как некоторые новоявленные христиане, которые принудительно несут свет миру) так, да, дружок? Но на этот раз у тебя ни права ни возможности ответить, поэтому я продолжу. Пока я не переехала сюда, я жил в старом доме моих родителей, который я унаследовала, с секретером и всем остальным. Такой большой и живой, наполненный любовью и благополучием, но знаешь, дом был слишком велик для одного человека, даже для двух человек, и когда Тедди и я там находились, нам казалось, что дом становится еще больше. Когда Тедди уехал в университет, четыре года назад, я осталась там еще на пару лет, пока это не стало невыносимым. Так что я продала его и переехала в эту квартиру.
Еще до того, как Тедди ушел, мы, в основном, жили на кухне. Мы перестали пользоваться красной комнатой,когда осмелевшее семейство скворцов поселилось в дымоходе, и теперь я думаю, что это было начало их владычества. В тех редких случаях, когда мы использовали комнату, где жили скворцы мы не могли зажечь огонь, и поэтому она годилась только для летних дней, с гостеприимно открытыми дверями для моли, пыли, мух, мышей и пауков; Тедди устанавливал штатив и фотографировал постепенную сдачу комнаты природе, процесс, который удачно завершился, во время второй зимы пребывания скворцов, когда птицы спустились через открытый дымоход и влетели в дом. Тедди сфотографировал их в полете над комодом, перед телевизором, перед зеркалом над камином, даже получился такой удачный кадр, скворца и его отражения в зеркале ар-деко, что он получил место курсе фотографии в университете, что и побудило меня - теперь, мой единственный ребенок, как говорится, вылетел из гнезда и я осталась одна - покинуть деревню.
Я купила это место, не тратя время на дальнейшие поиски, не так далеко от Рассел Сквер, это далеко превышало цену, которую я могла себе позволить, но я смотрела квартиры на окраине, и, как по мне, они совсем не годились. Так что мне пришлось использовать кое-что из заначки, я откладывала часть с продажи родительского дома в Морда для Тедди, да я и не тратила оттуда ничего, сверх необходимого. Это одно из тех многих зданий лондонского ампира, которые потеряли свой лоск добрых сто пятьдесят лет назад и были раскромсаны на квартиры. В моей две небольшие спальни, кухня без окон, большая, светлая гостиная, а, еще великолепная штуковина - витражное окно в ванной комнате, с изображением колибри садящейся на фуксию, и эти голубые, зеленые и красные цвета так сверкают, поднимая настроение, когда вечером солнце светит через него и я всегда думаю о фотографиях Тедди.